Попрощайся со мной, мой милый мальчишка — я всего лишь умру на денек. Я еще погулял бы с тобой до рассвета, если б время удерживать мог. Коротки наши ночи, а дни быстротечны — тает зыбкий туманный дымок, кто-то верует в Бога, кто — в черного черта, я — в Судьбу, в безжалостный рок. Давит город, рождая сонмища монстров и на плечи роняя ладонь, подбирает в реке турмалинные звезды бархатистой губой рыжий конь. Дору шепчет волной, Дору знает секреты, может быть, ей известен и мой. Мне пора умирать — так случается, мальчик, возвращайся скорее домой.
Быть может, Кори только показалось, а возможно, празднество на Рибейре действительно поутихло. Исчезли куда-то бродячие артисты, опечаленные потерей Коломбины и совершенно не способные продолжать представление: без участия маленькой циркачки всё перепуталось, перетасовалось, и даже убеленный мучной пудрой красноносый клоун в широченных розовых шароварах и непомерно огромных бутсах, призванный занимать антракты и передышки, потерянно волочил по мостовой переносную вывеску-афишу и погашенный факел, источающий маслянисто-ветошное зловоние. Царившие еще совсем недавно шум и гвалт сошли на нет, а Дору так и вовсе опустела, словно все кораблики до единого поспешили убраться с глаз долой, расчищая дорогу потустороннему Лодочнику. С небес спускался туман, заботливо кутая безродные и нищие трущобы Байрру-да-се, примыкающие к стенам одноименного собора, и в тумане этом, постепенно сгущающемся до консистенции свежего козьего молока, уже совершенно ничего нельзя было различить на расстоянии пяти шагов, лишь доносилась с разных сторон загробная перекличка безликих голосов, тщетно пытающихся дозваться потерянного товарища. Тадеуш осторожно приобнял своего юного спутника за плечи, боясь, что они случайно натолкнутся на кого-нибудь в завесе просыпанной с облаков пудры и потеряют друг друга из виду уже насовсем. Кори такое тесное соседство не нравилось: он рычал, резко скидывал заботливые руки, злобился и скалил зубы, матерился, но покорно шел туда, куда вел его инфернальный провожатый, потому что идти все равно больше было некуда. Причалы закончились, даже деревянные мостки, выскальзывающие из-под подошв осклизлыми черными щепками, оборвались, оставив одни только ямины, заполненные пролившимся дождем пополам с морской солью, да торчащие валуны, обросшие травой, точно башка какого-нибудь лысеющего господина. Устав предлагать Кори вновь и вновь отвергаемую руку, Микель, ловко балансируя на камнях и едва ли в полной мере нагружая их своим весом, спустился к самому берегу, где отыскались на приколе несколько новехоньких лодок и дежурящий подле них сонный сторож в зеленой штормовке, а брошенный на произвол собственной гордости мальчишка еще долго переступал по мокрым от дождя булыжникам, плетясь за мужчиной, оскальзываясь и старательно удерживая шаткое равновесие. — Я забираю свою лодку, уважаемый, — сказал Микель, заставив дремавшего старика встрепенуться, проморгаться с пару раз и выпучить на него непонимающий взгляд. — Думаю, что оставлю ее потом ниже по реке, так что можете спокойно досматривать свои сновидения: больше я вас сегодня не потревожу. Сторож лениво кивнул в ответ, предоставив нагрянувшим гостям право самим разбираться с пришвартованным у рябого русла Дору суденышком, и присел обратно на обглоданное приливом полое бревно, под тусклый свет притулившегося рядом переносного фонаря, оплетенного крученой проволокой. Поерзал, устраиваясь поудобнее, сунул руки в широкие рукава своего одеяния, погрузил нос в глубокий воротник, укрылся поверху просторным капюшоном и застыл, превратившись в дремлющую на побережье глыбу. Микель Тадеуш отвязал швартовочный канат и брезгливо отряхнул перепачканные ладони, еле слышно звякнув гирляндой перстней. Столкнул лодку на воду и учтивым жестом предложил Кори забираться внутрь. Амстелл, костеря туман, просачивающийся под легкую хлопковую рубашку зябкой влагой, послушно влез, оступаясь на покатом днище, ходящем ходуном на ненадежной водной глади. Ухватился за борта, на миг потеряв равновесие, и кое-как устроился худощавой задницей, утянутой в черный атлас брюк, на устланной мягкими подушками полированной банке. В этой лодке имелся даже маленький столик, где помахивали черно-белыми рубашечными крыльями позабытые карты: часть из них всё еще оставалась в колоде, придавленная к столешнице собственным весом, другая же часть, сорванная ветром, потихоньку разлеталась по окрестностям. Время от времени шальной порыв подхватывал очередную карточку, скидывал ее со столика и швырял в реку, где она быстро размокала, разбухала и неминуемо шла ко дну. Микель шагнул в лодку вслед за своим юным спутником, заставив ту еще раз накрениться и покачнуться, опустился напротив и взялся за вставленные в уключины весла. Задумчиво покосился на Кори, стащил с себя пропахший гвоздикой, кориандром и табаком коверкот и силком набросил ему на брыкучие плечи, защищая от пронзительного ветра и сырости затерявшимся где-то в шерстяной ткани скудным теплом. В сущности, пальто его оказалось настолько холодным, что Кори снова всерьез усомнился, а жив ли еще этот не-человек: землистая кожа, ледяные ладони, костяной мрамор на скулах и лбу — всё упорно указывало на преждевременно наступившее прижизненное посмертие. — Я покажу тебе реку, menino, — пообещал Тадеуш, не замечая, как Кори хмуро ощупывает пальцами овеянную сквозняком подкладку его коверкота. — Мне почти не потребуется грести — я пущу лодку вниз по течению и причалю к берегу где-нибудь у самого устья, так что руки мои останутся свободными и будут полностью в твоем распоряжении. Амстеллу это заявление совершенно не пришлось по душе, но он промолчал, раздраженно фыркнув и невольно дернув уголком левого глаза. Нервная судорога, наведавшаяся спонтанно и без приглашения, от Микеля не укрылась, в отличие от потаенного изучения его верхней одежды. — Ну же, Príncipe! — требовательно окликнул он юношу. — Я весь для тебя и рассчитываю на то же отношение и с твоей стороны! — С чего бы это?! — ощерился Кори, переволновавшийся и переутомившийся настолько, что не осталось сил даже бояться. — Я тебе не обещал хорошего отношения, самовлюбленный идиот! Единственная причина, почему я всё еще здесь, она очевидна: я угодил в твой паршивый мир, и хоть мне он и совершенно не нравится, но выбраться из него сам я, кажется, никак не могу! Мне приходится таскаться за тобой следом, но это не значит, что мне по душе подобное времяпровождение или что я проявляю к тебе какую-то благосклонность! Ни черта подобного, ясно?! — Вот оно как, menino, — понятливо протянул тоже заметно взвинченный Тадеуш, облизывая пересохшие губы и от нервов закуривая новую сигарету, остро разящую восточными специями. — Но меня вполне устраивает, что ты шёлков и послушен моей воле, какой бы ни оказалась причина такого поведения. Понимаешь? Мне без разницы, что ты думаешь и чувствуешь, meu tesouro. Позволь объяснить тебе одну маленькую тонкость: видишь ли, в отношениях один всегда любит, а другой позволяет любить. Это — правило, а взаимность — редкое исключение. Поэтому единственное, что от тебя требуется, очаровательный мой мальчик, это позволить мне тебя любить, и ничего более. Мне хотелось бы, конечно, и ответных чувств, но сейчас об этом не идет и речи, а дальше — время покажет. Как видишь, я с тобой весьма учтив и обходителен, рук своих не распускаю и стараюсь всячески угодить, так что будь добр, умерь свой гневливый пыл, и мы сможем насладиться нашей речной прогулкой. Под пристальным и диким взглядом обескураженного взаимным откровением Амстелла он пошарил рукой под столиком и выудил оттуда маленький переносной фонарик — почти такой же, как у сторожа, — усеянный росой, увитый ромбовидными проволочными узорами, с оплывшей нагаром свечой в круглом стеклянном цилиндре и тяжелым подвесным кольцом на колокольце крышки. Приоткрыл в нем крошечную створку, почиркал медленно отсыревающими люциферовыми спичками, высекая искру, и затеплил на кончике черного фитиля уютное неуверенное пламя, разгоревшееся сильнее, когда дверца фонаря закрылась и сквозняк прекратил трепать новорожденный огонек. Карты, в беспорядке раскиданные по столешнице, одним движением руки были сметены на дно лодчонки, незаметно подхватываемой течением, утаскиваемой на середину реки и медленно дрейфующей к устью Атлантики, а на смену им появилась очередная бутыль вина с черной в позолоте этикеткой и с нетронутой закупоренной пробкой, да пара стальных стаканчиков, украшенных ажурной чеканкой. — Ночи здесь холодные, — заметил Микель, — и лично я знаю три хороших средства согреться. Одно из них нам с тобой недоступно — это чай, menino, при всем моем воображении я не представляю, как его вскипятить посреди реки, — второе, боюсь, будет тобой категорически отвергнуто в силу нашего недолгого знакомства, а третье… Третье, как бы банально ни звучало, это старое доброе вино. Не слушай лекарей, милый мальчик, они врут, безбожно врут: вино никому не вредит, вредит только пьянство и неумеренность, но последнее, оно, знаешь ли, вредит во всем, а не только в вине. Портвейн лился в стаканы густой патокой, пах вереском и жимолостью, и просоленный бриз, оседающий влагой на коже и волосах, уже не пробирал ознобом до костей: Кори в чужом коверкоте пригрелся, а градусный напиток довершил дело, обволакивая теплом изнутри. Их суденышко казалось неподвижно зависшим в тумане, и только трепет волн за бортом подсказывал, что они все-таки движутся, а не стоят на месте в безвестной и безымянной ночной пустоте. Город, река — всё пахло первозданной сыростью после пролившегося недавно дождя, и влажность можно было пощупать пальцами, присудив ей заслуженные сто процентов. Вдалеке гудел невидимый пароход: заунывно, безнадежно, так, будто он уже затонул век назад, и теперь ночь за ночью обновляет свой скорбный маршрут. Ему вторил клекот заблудившейся в дымном мареве птицы, отчаянное хлопанье крыльев над головой: птица пыталась взлететь над городом, взмыть над крышами и шпилями, вырваться из густого млечного киселя, деловито оседлать приглянувшуюся корявую ветку апельсинового деревца и убедиться, что мир не почил в завесе непроглядного пара. — Чего ты вообще приперся ко мне? — супя брови и старательно отводя взгляд, спросил Кори, никак не способный определить отправной точки всего этого сумасшествия и решивший для себя, что оба Микеля Тадеуша — скорее близнецы, чем один и тот же человек. — Откуда ты вычислил, где я живу, если даже имени моего не знал? Микель призадумался, выученной Кори привычкой потер пальцами подбородок, щуря лукавые лисьи глаза, несмотря на сокрытую в них хитринку — совершенно искренние и правдивые, не умеющие и не желающие лгать кому бы то ни было. Осторожно отозвался, словно и сам не представлял, как объяснить своему спутнику истоки произошедшего: — Я и сам не уверен, Príncipe, что знаю наверняка ответ на твой вопрос — просто так случается иногда, что Судьба приводит тебя и говорит: «Вот здесь начнется новая история, здесь ты встретишь кого-то важного. Береги его, держись за него, он тоже знает, что вы должны столкнуться на этом перепутье, и ждать его осталось совсем недолго, каких-нибудь пару вечностей или тысячу мгновений», — и ты ждешь, ты веришь, потому что Судьба никогда не ошибается и не обманывает. А потом ты просто видишь того, кто завладевает твоим сердцем с одного короткого и точного выстрела… Скажи мне, днем такое бывает, хоть иногда? Мне тоже хотелось бы понять, как живут те, кто рожден под солнцем. Кори, после его ответа вконец растерявшийся и стушевавшийся, пожал плечами, украдкой вдыхая табачный дымок и глядя строго в свой стакан, где плескался приторный и терпкий портвейн. Подумал немного и нехотя отозвался: — Может и бывает. Откуда мне знать? Я же никого не караулю и не преследую… — отогнал задумчивость, с жеребячьим упрямством тряхнув головой, и возвратился к не дающему покоя вопросу: — И все равно я не понимаю, что произошло, откуда взялся ты и почему я здесь. Ты и сам-то ни черта не понимаешь, кажется, поэтому и треплешь мне тут про судьбу. — Что именно произошло, мне понятно, menino, — возразил ему Тадеуш. — Непонятно только то, как именно это произошло. — Так объясни мне по-человечески! — потребовал Кори, зябко ежась и стискивая кончиками пальцев шерстяной край чужого пальто. — Ты требуешь от меня невозможного, Príncipe, — растянул губы в насмешливой улыбке Микель. — Я же говорил тебе, что человеческого во мне мало. — По-нормальному объясни! — поправился Амстелл, потихоньку начинающий беситься на все его шуточки и полулюбезные-полутрикстерские выходки. — Я попытаюсь, — пообещал Микель, попутно подливая в обе рюмки портвейна. — Есть мир под солнцем и мир под луной. Про ваш мир мне мало известно: ровно то, что он существует, но по своим правилам и как будто бы где-то в отдельной реальности. Иногда сюда заносит каких-нибудь случайных человечков — да ты и сам видел их на набережной, — но я с ними никогда не общался и знаю только то, что долетало обрывками до моих ушей то тут, то там. — Как называется это место? — перебил Кори, опасаясь, что еще пара-тройка глотков сладкого пойла, которым чересчур уж старательно угощал его полунощный лузитанец — и мыслей, к сожалению, в голове не останется ни одной. — Оно называется Мурама, — ответил Тадеуш. — А как зовется твой мир? — Никак не зовется, — ощущая себя этаким школьником-имбецилом, пропустившим все на свете уроки, когда дело дошло до встречного вопроса, кисло поморщился Кори. — А может, это ты меня обманываешь, юноша? — лукаво сощурился Микель, но заметив, как вытягивается лицо уязвленного Амстелла, подергиваясь укоренившейся нервной судорогой в районе щеки, знакомым жестом примиряюще вскинул руки ладонями вперед: — Прошу, только не надо бушевать, я ведь всего лишь пошутил! — Ты что-то нёс о том, что с рассветом этого всего не станет, — припомнил вдруг Кори, встрепенувшись. — Куда оно денется? И… что будет со мной? — последнее он выдавил через силу, неловко сглатывая застрявшую в горле слюну. — С тобой всё будет в полном порядке, Príncipe, — ухватившись первым делом за ключевой момент, явно беспокоящий Амстелла сильнее всего остального, поспешил заверить его Тадеуш. — В конце нашей прогулки я провожу тебя домой, так что ты в любом случае будешь в безопасности. Мы встретимся с тобой ровно в следующую полночь — по крайней мере, я живу только этой надеждой… — Куда всё девается до следующей полуночи? — не отставал Амстелл, очень переживающий, что его теперь постигнет та же участь, что и прочих жителей мрачного потустороннего города. — Ничего нет до полуночи, — с заметным раздражением выдохнул Микель. — И это сводит меня с ума. Если поначалу я был уверен, что мы оба с тобой обитаем под одной и той же луной, то теперь понимаю, что ты принадлежишь недоступному мне миру… И это невыразимо меня огорчает. Я не знаю, как ты живешь без меня и что делаешь, — на этих его словах Кори не без причин подобрался и напрягся, припомнив, что днем он как раз-таки много чего делает с другим Тадеушем, то ли братом-близнецом, то ли просто психопатом-шизофреником, а мужчина между тем продолжал свою речь: — Впрочем, если ты думаешь, что это как-то меня остановит или охладит мой пыл, то сильно ошибаешься. — Я из всей твоей болтовни понял одно, — стараясь ничем не выдать своего волнения, хотя голос то и дело предательски сбивался на дрожь, как можно безразличнее произнес Амстелл. — Если всё обстоит так, как ты утверждаешь, то мы никак не должны были с тобой пересечься. Так почему же тогда… Откуда ты обо мне-то узнал? — Я ведь уже говорил, menino. Что-то нашептало мне о тебе, что-то позвало, повело — так оно всё и случилось, — пожал плечами Тадеуш, словно это само собой разумелось, что голоса в голове должны приводить одних людей к другим безо всяких на то веских причин, и Кори его непосредственность, больше походящая на витиеватое вранье, завернутое в красивую обертку, изрядно разозлила. — Бред собачий! — зарычал он. — Не мог ты притащиться ко мне под дверь только потому, что тебя, как ты утверждаешь, «привела судьба, нашептало, позвало»! По-твоему, я должен просто взять и поверить в такую ахинею? — Другого ответа для тебя у меня все равно нет, menino, — равнодушно откликнулся Микель с самой издевательской миной на пригожем лице. — Так что довольствуйся этим. — Ах же ты, сволочь! — зарычал мигом озлобившийся Амстелл, сжимая кулаки и выпуская из пальцев края соскользнувшего с плеч коверкота. — Лживая мразь! На хуй и тебя, и твои свидания, понял?! Высади меня немедленно на берег и покажи, где трамвай! — Разумеется, — ехидно отозвался Тадеуш, демонстративно отпуская весла и от раздражения покусывая зажатую в зубах сигарету. С самым паскудным видом помахал в воздухе свободными кистями, а после этого очевидного жеста решительно скрестил руки на груди. — Сейчас же высадил, мой маленький злобный Príncipe. Даже и не мечтай. — Что?! — опешил от такого скотства Кори. Яростно полыхнул сливовыми глазами, ощерился, отшвырнул стаканчик, сбросил со столешницы на дно лодки бутыль, кровоточащую густым венозным напитком, уронил мгновенно затушившийся растопленным воском фонарь, перевернул в довершение всего столик и, искренне уверенный, что справится без чужой помощи, сам ухватился за оставшиеся без призора весла, рывками и дергаными движениями заставляя лодку завертеться на месте по кругу. — Да пошел ты в задницу, ублюдок! Плевать и на твой чокнутый мир, и на твои прогулки, и на гребаный крылатый жабо-дом! Я просто вернусь к себе в комнату, и плевать мне, что творится снаружи, а ты вали в задницу со своей судьбой, ясно тебе? Вали, enculé! — Вот как, значит? — глаза Микеля сделались опасными, хищно сузившись и сверкнув золочеными жалами. Он сшиб мальчишеские ладони с рукоятей весел, хлестко и больно ударив по запястьям. Не давая Кори опомниться, ухватил пятерней рубашку на худощавой груди и одним жестким рывком опрокинул его на дно лодки, туда, где растекался кровавыми лужами портвейн и каталась чувствительно бьющая под колени бутылка. Повалил на живот в тесноте двух банок, заставив до ослепительно-белой вспышки напороться на угол сброшенного ранее столика, аккуратно и бережно, чтобы только не разбить, приложил носом к твердому сиденью, с которого послетали в пылу борьбы все мягкие подушки, и навалился сверху, все-таки оказавшись горячим, все-таки обдавая живым теплом, несмотря на хладность кистей. Прильнул грудью к спине, играючи заломил своему пленнику одну руку, не давая вывернуться, прижался губами к кромке уха и недовольно прошептал, дыша злобой куда более страшной, чем кипела в юношеской груди: — Значит, предлагаешь мне пойти в задницу? Не играй с огнем, menino: я уже присмотрел себе одну привлекательную задницу, и, думаю, нетрудно догадаться, чью именно. Кстати, это певучее французское словцо, которым ты так неосторожно швырнулся, мне откуда-то известно, и смысл его приблизительно известен тоже, только вот что-то я не заметил ни отвращения, ни неприязни, когда ты принимал подаренные мной цветы — ведь не думал же ты по простоте душевной, в самом деле, что тебе приносит их какая-нибудь решительная дама? Брось, bebê, это даже смешно! Так что же, мне воспользоваться ситуацией и взять тебя прямо здесь? Тебе не понравится, мне, уверяю тебя, подобная близость тоже доставит мало удовольствия, хотя ты добился своего, ты меня возбудил и теперь наверняка можешь это почувствовать и сам. — Он подхватил Кори свободной рукой под живот, вздернул кверху, заставляя вскинуть повыше зад и упереться им в чужой жаркий пах, где сквозь ткань брюк отчетливо ощущался затвердевший и стоящий колом член. Потерся, скользнул ладонью с его живота на кармашек ширинки, забираясь ниже, в промежность, грубо обласкивая чувствительный, не привыкший к посторонним касаниям пенис с яичками, и дыша всё тяжелее, всё несдержанней, так, что Кори понял: еще пара мгновений, и угрозу Микель, вопреки собственным заверениям, что не желает его насиловать, все-таки выполнит. Ему стало страшно, кровь ударила в голову, едва не прошибая виски, горло сдавило одновременно сладостью и лютым ужасом, и прежде чем Кори успел даже осмыслить происходящее, у него уже отозвалось ответным желанием на дарящую сбивчивые ласки ладонь. — Слезь… отвали, — выдохнул он, дрожа всем телом и цепляясь бессильными пальцами за борта шатающейся лодки. — Не смей, понял! Не смей ты!.. Не надо… Пожалуйста, не надо… Он мигом растерял всю свою спесь и теперь молил его сбивчивым шепотом, захлебываясь и утрачивая способность внятно говорить. Паника била адреналином под горло, наслаждение поднималось туда же, волнами прибоя по животу и грудине, наваливающееся сверху чужое тело будоражило обещанием удовольствия и ослепительной боли, от предвкушения которой удушливое возбуждение только крепло, обвивая удавкой у ключиц, а Тадеуш уже шарил ладонью по его худощавой груди, продолжая удерживать в надежных тисках взятую на излом руку. Задирал рубашку, забирался под нее, оглаживал живот, пробегался пальцами по кромке брюк, надавливал на пупок, бережно скользя по впадинке, поднимался выше, терзал короткими щипками соски, поочередно обхватывал их и крепко стискивал, выкручивая до рези и сполохов пустоты перед плывущим взглядом пленника. Обводил ему ушную раковину языком, забирался как можно глубже внутрь, слизывая горьковатую соль, толкался, намекая Кори этим развратным жестом на то, что может очень скоро между ними произойти, выскальзывал, вылизывал шею, прикусывал и втягивал нежную кожу до лопающихся капилляров, проступающих яркими лепестками алой альстромерии. Амстелл задыхался от болезненно-сладких поцелуев, остающихся красным ожерельем на шее, упирался лбом в поверхность банки, вдыхал честный запах просмоленной древесины, ощущая его таким же страшным, как и то, что вот-вот собирались с ним сделать, и был почти готов разрыдаться от беспомощности и предательской отзывчивости собственного тела. Пальцы Микеля сомкнулись на пуговице его брюк, подергали с явным намерением высвободить из петли, но тут внезапно дрогнули и нехотя отступились, оставляя ее в покое. Хватка ослабла, другая рука тоже разжалась, освобождая смиряемое запястье, и Кори выпустили на волю — обескураженного, трясущегося, с лихорадкой по лицу, с растрепанной гривой рассыпавшихся по плечам и спине волос, до смерти испуганного всем случившимся, и еще сильнее — не случившимся. — Я мог бы взять тебя прямо здесь, глупый ты мальчишка, — с трудом выравнивая дыхательный ритм и кое-как успокаиваясь, сообщил ему Тадеуш, возвращаясь на банку. Пока он говорил, Кори цеплялся слабыми пальцами за борта и одну за другой проваливал жалкие попытки усадить самого себя на место, униженно пряча красные щеки под спутанной челкой. Поднять лица на мужчину не хватало смелости, да и не то чтобы очень уж хотелось смотреть в зрелые и злые глаза. — Я почти это сделал — уж поверь, мне стоило отдельных усилий справиться со своим желанием. В следующий раз этого не повторится, meu tesouro — не пойми меня превратно, я вовсе не обещаю тебе стальную выдержку, я, напротив, гарантирую тебе, что доведу дело до конца и поимею, если будешь плохо себя вести. Поэтому лучше бы тебе меня не провоцировать, а если ты все-таки продолжишь это делать, я небезосновательно решу, что тебе подсознательно хочется нарваться на изнасилование, мое виктимное очарование. Амстелл, безуспешно пытаясь согнать тонкое ощущение начатого, но не состоявшегося надругательства, кое-как устроился на банке, стискивая от бессилия кулаки, кусая губы и упрямо косясь в сторону, на безразличную речную рябь, исшитую седой синевой. Отряхнул залитые липким портвейном колени, растер по атласу ткани быстро леденеющие на пронзительном ветру пятна, подхватил коверкот, свалившийся с плеч еще при бездарной попытке угнать лодку, и швырнул мужчине прямо в лицо, тем самым выражая всё свое отношение к его персоне. После этого, отгородив себя от внешнего мира крестом сложенных на груди рук и пытаясь сохранить в теле, остужаемом резким бризом, крупицы тепла, просто взял и развернулся спиной к Микелю, демонстративно игнорируя. Тадеуш позади него, судя по негромкому шуршанию, натянул обратно на плечи свое пальто, рассудив, что такому капризному созданию лишний раз предлагать что-либо — себе дороже: пусть померзнет и хорошенько подумает, прежде чем сказать свое «нет», которым привык расшвыриваться направо и налево, а отказавшись однажды по глупости, в другой раз будет знать, что повторного приглашения не последует. Потом он недовольно закурил — это Кори разобрал по резкому чирканью, частому и кропотливому: влажный воздух делал свое дело, серные головки не желали выбивать искру, лишь бессильно скребли смесь красного фосфора с сульфидами сурьмы; когда Микелю наконец-то удалось справиться со спичками и тонкого обоняния юноши достигли уже привычные табачно-пряные запахи, туман впереди стал понемногу рассеиваться, открывая устье Дору и необозримые просторы Атлантического океана. Лодку подхватило течением и развернуло боком, пронося вдоль безбрежной темноты лилового неба, на горизонте соединенного с морской гладью совершенно неразличимой тончайшей нитью, и одна из турмалиновых звезд, отжившая свои дни, из последних сил вспыхивая догорающим светом, сорвалась с окоёма и рухнула в подставленные ладони горько-соленых волн. На миг пространство вокруг озарило лазоревой вспышкой, а затем всё снова погрузилось во мглу, где типичный лузитанец-Порту со страстным взглядом латинских жгучих глаз дожидался рассвета, коротая недолгую томную ночь. Турмалиновая зарница изумила Кори, отвлекла от сумбурных мыслей и умиротворила, а мужчина за его спиной вдруг мечтательно произнес: — Успел загадать желания, meu tesouro? Нет? Это ничего, если нет — я загадал за нас двоих. Кори не хотел даже думать, что он там назагадывал, и как только легко подгоняемая умелой рукой и течением лодчонка пристала к выдающимся в Дору мосткам причала, ретиво выскочил из нее и зашагал прочь от прицепившегося инфернального спутника, с раздражением думая, что никакой он не Микель Тадеуш, этот паскудный тип, а морской черт в кладбищенском цилиндре — нет, разумеется, внешностью его природа не обделила, внешне он был даже чем-то импозантнее и привлекательнее своего расхоложенного и бестолкового дневного двойника, но для Амстелла, только что пережившего домогательство на грани изнасилования, это никакого значения не имело. Он быстро вырвался вперед, поминутно переходя с торопливого шага на бег и всюду высматривая линию трамвайных рельсов, по которым можно было бы отыскать и остановку, а от нее уже как-нибудь добраться до дома. Если тот, конечно, куда-нибудь не улетел на своих допотопных птеродактилевых крыльях. Рельсы всё никак не находились, Микель Тадеуш шел за ним след в след, лениво принимая правила предложенной игры в кошки-мышки, держась на расстоянии пяти шагов и не давая никуда ускользнуть из видимости, но Кори не отчаивался, памятуя, что днем, если верить заверениям инфернального лузитанца, вся эта свистопляска должна была закончиться — при одном только маленьком условии, что и сам Кори не успел пока еще стать частью странного и жутковатого мирка и не должен будет исчезнуть вместе с ним до следующей полуночи. От этого допущения становилось тошнотворно и тоскливо, озноб пробирал всё сильнее, заставляя выстукивать зубами немелодичный ритм, и Амстелл решил свернуть куда-нибудь с набережной, укрывшись от ветра за стенами взбирающихся по холмистым склонам домов. В первой же избранной им подворотне из-под ног шмыгнула длиннохвостая крыса, умело притворявшаяся куском мусора, да такая жирная, что наверняка могла бы поспорить размером с иными раскормленными котярами. Юркнула в прорехи надломанной решетки подвального оконца, втягивая в непроглядную черноту кончик родовитой хвостатости, а вслед за ее исчезновением оттуда донесся утробный скрип цементного крошева с шорохами взбудораженных лап — такого великого множества лап, что и без лишних объяснений стало ясно: подполье сплошь кишит крупными грызунами. Столкнувшись с крысой, Кори замешкался всего на несколько секунд, но и их хватило, чтобы Тадеуш догнал, перехватил, обвивая руками со спины, уже без лишних грязных порывов прижимая к себе, устроил подбородок на худощавом плече и доверительно зашептал на ухо, обдавая сладким хмелем портвейна и кориандровым табаком: — А вот туда не стоит ходить, неистовый мой юноша. Совсем не стоит, уж поверь мне. Плохое ты выбрал место для одиночных прогулок, да и к чему сбегать от меня, если так ты только окончательно заблудишься и попадешь в какие-нибудь неприятности? Ты ведь сам сказал мне, что видишь здесь всё впервые — ну, и посуди, разумно ли будет соваться в глухие подворотни, когда не знаешь, что тебя там ждет? Раз ты так жаждешь вернуться домой, позволь мне самому проводить тебя, и учти, если я пообещал, что провожу, то так оно и будет. Мне ни к чему тебе врать, Príncipe: всё, что я говорю, чистейшая правда. Только разреши мне напоследок показать тебе одно изумительное место, а затем мы незамедлительно сядем на ближайший трамвай, который домчит нас до твоего крылатого жилища. Это не займет много времени. Темнота в переулке сгущалась, наползала, стекая вниз со взгорий, клубилась над решетками водостоков, всасываясь в них с утробным чавканьем, таилась по углам и за мусорными баками, шуршала сквозняками в ворохе картонного мусора и грязной ветоши, поскрипывала натянутыми вдоль балконов веревками, увешанными зловеще раскачивающимся ничейным бельем, стираным полвека назад; крысы в подвале беспокойно шныряли, переполошенные внезапным возвращением караульного, моргали из склепных отдушин огоньками горящих глазок, готовясь дать отпор, а в объятьях Микеля Тадеуша, даже несмотря на то, что Кори мысленно величал его теперь не иначе как португальским чертом, было уютно и спокойно, благо что мужчина больше не бесчинствовал и вел себя вполне порядочно. — Ладно, — сорвавшимся охриплым голосом обреченно отозвался Кори, за неимением иных вариантов и без того принимая на веру всё сказанное лузитанцем из темного Порту. — Показывай, что ты там хотел, и я поеду домой. — Тогда мне придется попросить тебя еще немного потерпеть наши полеты, menino, — получив долгожданное дозволение, Микель оживился и объятий своих не только не разжал, а напротив, сцепил поплотнее руки, надеясь тем самым избежать долгих уговоров и лишней борьбы. — Иначе туда никак не попасть. Он подцепил носком одного ботинка пятку Кори, подталкивая свою стопу под его подошву, проделал то же самое и с другой ногой, заставляя юношу довериться такой ненадежной опоре, и обхватил покрепче под мышки, плавно отрываясь от поблескивающей пролитым дождем брусчатки. Они медленно поднялись мимо зарешеченных окон и забитых наглухо ставень с истершимися именными надписями, сделанными еще в темные века и с тех пор практически не подновлявшимися — Кори только успел разглядеть промелькнувшее «Senhor da…» с загадочным продолжением, теряющимся в иолитовых тенях, как стены выпустили их на волю, позволив поравняться с кромкой искрошенной черепицы крыш. Тадеуш крепче стиснул юношу, дыхание его отяжелело, срываясь с приоткрытых губ, и Кори вновь повело от чужого желания. Взгромоздившись на конек ближайшей кровли, Микель остановился ненадолго перевести дух: видно было, что для полетов вдвоем приходилось прилагать некоторые усилия, и давались они ему примерно так же, как если бы пришлось тащить Кори на руках через весь квартал — вроде бы и скудный вес худосочного подростка, а мышцы все равно натружает. — Клеригуш, — кивком указав на маячащую посреди холста лилового неба ступенчатую серую башню, возвышающуюся надо всем старым Порту, произнес Тадеуш, щекоча губами взъерошенную мальчишескую макушку. — Самая высокая городская кампанила. Я покажу тебе, какие с нее открываются чудесные виды. Ты бывал когда-нибудь на ее вершине? Кори отрицательно мотнул головой — его знакомство с главным символом города заключалось в коротких взглядах поверх неровной линии крыш, и теперь мозг медленно соображал, где же доводилось прежде видеть эту штуковину: на университетских плакатах? на открытках? на страницах книг, витринах магазинов? — пока он неожиданно не вспомнил, что это ведь та самая главная башня, древний ориентир и маяк для заходящих в порт кораблей, которым так гордился маленький португальский народ. Тиски объятий снова окрепли, сдавив грудную клетку и ребра; Микель, коротко и целомудренно, что наверняка давалось ему с огромным трудом, поцеловал своего юного спутника в затылок, пахнущий самым обыкновенным цветочным мылом, и плавно, без лишних рывков снова поднялся в воздух, используя кровы теснящихся друг к дружке домиков для коротких передышек, а Клеригуш постепенно приближался, вырастая перед ними во всей своей торжественной красе. Барочная кампанила взбегала ступенчатыми башенными ярусами к небу, пронзая его острым шпилем черного католического креста, встречала каменными маковками усеявших ее распятий, балкончиками, арочными проемами и — привет англичанину-Бену, — округлым циферблатом больших часов; негасимая свеча, стражник-велет, оставшийся на посту и окостеневший, когда все его товарищи разбрелись неприкаянными по земле, добрый хранитель Порту, даже в темном краю разгоняющий лиловый мрак, северные туманы и атлантические шторма, Клеригуш был сердцем города, его стержнем, на который были нанизаны извилистые змейки улиц. Гранитные стены колокольни дышали четвертым часом ночи, предрекая близящийся рассвет, собирали талое сияние звезд, чтобы смешать его с золотистой солнечной пыльцой и развеять следующей колдовской полуночью. Микель с Кори поднялись на головокружительную высоту, миновали смотровую площадку и забрались на самый верх кампанилы, оседлав один из четырех углов по бокам от церковного купола и оставив под ногами даже литой колокол в обнесенном узкими балкончиками арочном проеме. Только там лузитанец, устроившись на шероховатом камне, всё еще хранящем в себе дневное тепло, ослабил хватку, твердо убежденный, что теперь строптивый мальчишка уж точно никуда от него не убежит. Кори, вынужденный усесться у Микеля на коленях, даже сквозь ткань собственных брюк и чужого костюма ощущал его бедра, и эта близость казалась ему невыносимой. Он покосился вниз, под ноги, где открывалась головокружительная высота и бездонная глубина мостовой, и поспешно закрыл глаза, чувствуя, как внутренний маятник невыносимо и безотчетно тянет в эту пропасть. К счастью, Микель удерживал крепко, не давая толком даже пошевелиться или отползти в сторону: бережно оплел руками поперек груди и умостил ему на плече свой подбородок, царапающий кожу короткими и колкими волосами сбритой под корень щетины. Под ними расстилалось кирпично-красное лоскутное одеяло черепичных крыш, скраденное лиловой синевой, плескалась вдалеке Дору, выдавая себя серебристой лунной рябью, теплился на другом берегу охровыми огоньками редких фонарей Вила-Нова-де-Гайя, виднелись многочисленные пересекающие реку мосты, отливающие тревожной сталью, мшистыми пятнами торчали на городской карте оазисы кудрявой зелени, а под ногами шуршали колокольные веревки и цепи: железо гулко вздыхало, размеренно покачивалось, но не издавало ни звука, послушно дожидаясь хозяина-звонаря. — Удивительно величественная штука, поневоле завораживает! — озвучил очевидное Микель, ерзая в попытке усесться поудобнее, но удобной точки в тесноте гранитного камня под весом мальчишки, пусть и весьма скромным, всё никак не находилось. В конце концов он махнул на это рукой, решив претерпеть короткие временные трудности, и заговорил дальше: — Мы с тобой похожи на семейку чудаков Пуертульянос, распивавших здесь когда-то чай с печеньем — они забрались на Клеригуш прямо по стене и устроили искрометное чаепитие на самой его вершине. Их печенье, до того, говорят, продававшееся весьма посредственно, после подобной дерзкой выходки моментально смели с прилавков: восторженная публика, осыпанная дождем из конфетти с названием фабрики, первым же делом бросилась в магазины. Всегда приятно почувствовать себя сопричастным чему-нибудь выдающемуся, даже если сам ты ни на что особенное и не способен. — Когда это было? Ночью? — заподозрив неладное, спросил Кори. — Ты сам это видел? — Нет, не видел, — отозвался Микель, слишком уж тесно прижимаясь скулой к его щеке, и от этого контакта учащалось дыхание и сбивался сердечный ритм. — Это было… когда-то. Я совсем не помню, menino. Сдается мне, что это случилось еще задолго до моего рождения, но… — Замялся, покусал губы — Кори чувствовал каждое его движение затылком и спиной, хоть ничего и не видел, — и закончил: — Признаться, я и сам весьма туманно представляю, откуда мне об этом известно. — Оставив в стороне исчерпанную, по его мнению, тему, он спросил, чуть повышая охрипший от сигарет голос и перекрикивая свистящий в ушах ветер, налетающий яростными порывами: — Как тебе нравится Клеригуш, очаровательный мальчик? Я всегда любил встречать здесь рассвет — на мой взгляд, это единственное достойное место во всем Порту, чтобы оборвать ниточку жизни до следующей полуночи. — Что значит — «оборвать ниточку жизни»? — не понял Кори, с подозрением прислушиваясь к его словам — было в них что-то похоронное и тоскливое, как отходная молитва, прочитанная за кого-то на погосте, как заупокойная месса, как закатная печаль, сквозящая в холодных лучах подступающей зари. Ему вдруг подумалось, что паршивый Микель в отместку за бунт на реке может заставить его любоваться здесь восходом солнца вместе с собой в качестве самой ублюдочной в мире шутки, чтобы по завершении совместного любования бросить дожидаться своего возвращения весь день напролет вплоть до следующей полуночи. Случись такое, Кори бы упрямо сидел, баюкая в груди убийственную по разрушительной силе злость, мучился бы тепловыми ударами, голодом и жаждой, но ни в жизнь бы не раскрыл рта, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, опасаясь попутно угодить на страницы газет и запятнать себя несмываемым позором. После подобной выходки, конечно, португальский черт мог бы уже ни на какую взаимность не рассчитывать, но сама по себе перспектива пугала и без далеко идущих для шутника последствий. — Это значит, menino, что каждый раз наступает маленькая смерть, — спокойно пояснил не подозревающий о его опасениях Тадеуш, сплетая пальцы на юношеском животе в замок, подтягивая ближе к себе и окутывая струящимся от тела слабым теплом. — Всё заканчивается, и меня больше не существует, а следующей же полуночью я словно пробуждаюсь от беспамятства. Такое ощущение, что всё это время меня попросту нет. Я очень не люблю рассветы, Príncipe. Я их ненавижу, — в голосе его разлилась едкая желчь, а светлеющая полоска горизонта, отмечающая начало нового дня, вдруг обернулась кромкой лезвия гильотины на каждодневном эшафоте. — Но да ладно, очаровательный мой Кори, не стоит тебе об этом думать дольше пяти секунд. Лучше все-таки ответь мне: нравится ли тебе здесь? Амстелл пожал плечами: с одной стороны, было захватывающе-просторно и, наверное, если только отбросить мысли о близящемся восходе и значительной высоте — он и на земле-то Микелю не доверял, что уж говорить о колокольне Клеригуша! — то вид с кампанилы открывался захватывающий; с другой — отсюда было слишком отчетливо различимо, как разгоняет мрак пузатое светило, норовящее выкатиться на небосклон обжигающим жарким бочком еще прежде, чем они спустятся с башни, и от этой угрозы поднимался удвоенный нервный тремор. — Не нравится! — огрызнулся он. — Особенно после всей твоей болтовни. Спусти меня вниз немедленно! — Как пожелаешь, meu céu, — грустно отозвался Тадеуш, ткнувшись губами ему в разлохмаченный затылок. — Нам с тобой и впрямь пора уже возвращаться.❂ ❂ ❂
Порту, обшарпанный в закоулках трущоб и нарядный в огранке площадей, печально провожал двух запоздалых путников, вновь очутившихся наедине друг с другом на обезлюдевших улицах, изредка хватал Кори залетным ветерком за прядь растрепавшихся волос и нашептывал ему: «Смотри, приглядись ко мне хорошенько, menino — тебя ведь так называет мой исконный обитатель, ну, и я тоже буду, — я такой, какой есть, я разный, я честно показал тебе сегодня свою темную сторону, без прикрас — вышвырни все иллюзии, я не рай и не ад, я просто южный портовый город, который распахнул для тебя свои крепкие объятья в медовом загаре и готов принять, как родное дитя. У меня полным-полно приемной детворы: многие приезжают сюда да так и остаются навеки, оседают, пускают корни, а я им рад, я гостеприимный, я всех соберу под свой кров и каждому найду уголок по душе». Воздух понемногу светлел, напитывался дрожащей утренней дымкой, туман стал полупрозрачным, повис шифоновой завесой на уровне первого этажа, упираясь в оштукатуренные карнизы, а ночная жизнь поминутно стихала, истаивала, редко-редко еще напоминая о недавней суете. Повеяло вдруг узнаваемым ароматом — так пахло последние дни в комнатке Кори, заставленной охапками цветов, — и юноша, вскинув голову, увидел двух молодых цветочниц с большими корзинами, полными чуть увядших роз, собранных в королевском саду, как гласила надпись на серой почтовой бумаге, прилепленной к плетеному краю. Цветочницы быстро упорхнули, о чем-то весело щебеча, еще через некоторое время мимо проковылял какой-то согбенный горбатый старик в горчичной шинели, а долгожданный трамвай всё никак не спешил приходить, оставляя гуляк прозябать на остановке у полозьев рельсов. — Ты уверен, что тут хоть что-нибудь ходит в такое время? — с подозрением косясь на своего аристократически ухоженного спутника, спросил Кори, от предрассветной сырости промерзший до костей, но больше так и не получивший на плечи чужого согревающего пальто. — Уверен, menino, — откликнулся Тадеуш, выуживая из кармана полегчавший к утру серебристый портсигар, щелчком пружинного механизма выталкивая из него очередную сигарету и торопливо подпаливая ее спичкой, словно и впрямь с минуты на минуту ожидал прибытия транспорта. — Вот прямо сейчас и придет. — Прямо сейчас? — недоверчиво сощурился Амстелл. — Как только я закурю, — пояснил лузитанец, озвучивая непреложное правило прибытия всех на свете трамваев, троллейбусов, автобусов и рейсовых такси. И он действительно почти тут же появился, этот трамвай, козыряющий схематичным значком-короной с несуществующим двадцать восьмым номером маршрута: показался из-за угла, вразвалку ползя по рельсам. Пантограф его не дотягивался до проводов, а над крышей торчал подозрительный хвостатый шлейф серебристой копны; что это была за копна и каким чудом трамваю удавалось передвигаться, если он никак не сообщался с источником электричества, да и самого электричества не было в помине, оставалось загадкой ровно до тех самых пор, пока вагончик не подкатился к остановке. Там он затормозил со скрипом старых стесанных тормозов и железным дребезгом, превозмогая силу трения и еще долго норовя уехать вперед. Визг, грохот, скрежет и отчаянная борьба двигателя с тормозными колодками закончились лишь тогда, когда седой вагоновожатый в форменной фуражке, по-волчьи густо заросший бакенбардами, распахнул мутную форточку, высунувшись оттуда по пояс и чуть не вывалившись при этом маневре, и проорал что-то всё на том же незнакомом местном языке. Только после его окрика толчки резко прекратились, а ретро-вагончик, окончательно оборвав свой ход, замер перед Микелем и Кори распахнутой дверью задней площадки. Кори, хмуря брови и о чем-то смутно догадываясь, высунул голову, оглядывая трамвай с его хвостовой части, и секрет невидимого топлива и мелькающей загадочной гривы раскрылся: единственным, что еще могло двигать такую махину за неимением электричества, была обыкновенная тягловая сила, но транспорт этот сдвигали с места вовсе не лошади, впрягаемые в его прародителя-омнибуса, а сдвигал, напрягая вздутые бугры мышц, какой-то человек-гигант, облаченный в грубую серую одежку, приземистый и так густо обросший седыми волосами с бородой, что сквозь них было видно только выпученные от натуги глаза да торчащий картофелиной нос. — Кто это? — шепотом спросил Кори, с трудом укладывая в голове всё увиденное этой ночью и не находя там уже места еще и для подобного исполина. — Это хентил, — отозвался Тадеуш. Кори о хентилах знал не больно-то много, и все его познания, полученные от ненадежного художника-деда, собирающего по Европе фольклорные диковинки, сводились примерно к следующему: хентилы были великанами, которые некогда участвовали в строительстве дольменов. Этот конкретный великан, по меркам своих сородичей наверняка измельчавший и выродившийся, ничего не строил. Он был прикован к трамваю короткой стальной цепью, и именно она, а вовсе не расшатанные конструкции вагончика, издавала надоедливый дребезжащий звук, волочась по земле. Хентил настолько потряс Амстелла, что тот продолжал таращиться на него в упор, позабыв об элементарных приличиях и не сходя с места, тогда как другие немногочисленные пассажиры торопливо забирались в вагон, и, конечно же, ничем добрым это обернуться не могло. Заметив избыточное внимание к своей персоне, великан обернулся к юноше и вылупился на него из-под спутанных косм в ответ. С пару секунд поразглядывав, он вдруг ни с того ни с сего ощерился, растягивая губы в жутковатой, как будто бы даже похабной улыбке, и попытался спуститься к нему с рельсов. Трамвай покачнулся, существа в нем заволновались, кто-то взвизгнул и заголосил, а перепуганный Кори отшатнулся, матерно выругался, налетел спиной на дожидающегося его Микеля, отпихнул и, не желая даже задумываться о том, этично ли использовать для транспортного сообщения великаний труд — увы, трудовой кодекс, регулирующий их отношения с работодателями, едва ли когда-либо существовал в природе, — влетел в вагончик, занимая первое попавшееся свободное место. Салон дышал стариной и деревом скамеек, отполированных седалищами бесчисленных пассажиров, сменяющих друг друга в бесконечном цикле трамвайной жизни. Покачивались под овальным потолком кожаные стремена, чтобы те, кто был вынужден ехать стоя, могли ухватиться в случае угодившего под колеса камня, резкого торможения или, что казалось более вероятным, внезапного великаньего мятежа, обещающего при любом раскладе пагубно сказаться на здоровье всех находящихся внутри замкнутой коробочки вагона. Задняя площадка оставалась открытой, но по очевидным причинам никто даже не пытался высунуться туда, дабы подышать свежим воздухом: во-первых, под носом у пропотевшего и уставшего хентила он едва ли был свежим, а во-вторых, не стоило так явно дразнить гиганта, способного одним щелчком пальца размозжить тебе череп — тем более что руки его ничем прикованы не были, оставаясь угрожающе свободными. Тадеуш уселся рядом с Кори, зажимая его между собой и окошком, обитым деревянными рейками, и юноша, удрученный скабрезным поведением хентила, которого прежде встречал только на картинах Фурнье, когда тот еще с барселонских дней по временам ударялся в баскские мотивы, подавленно спросил: — Почему там эта штука… почему она толкает этот гребаный трамвай? Вопрос был нелепым по своему существу, и всё же Микель незамедлительно и радостно откликнулся, осчастливленный вниманием своего красивого длинноволосого спутника. — Потому что как же иначе трамвай сдвинется с места, Príncipe? — резонно заметил он, стаскивая с головы свою кладбищенскую шляпу. — Но он прикован к нему! Он раб или что?.. — не понимал Кори, дохмурившийся за этот день до острой морщинки, прорезавшей переносицу и лоб. — Он не раб, menino, это просто его работа, — возразил Тадеуш, оглядываясь назад и окидывая внимательным взглядом гиганта. Снова обернулся к юноше и добавил: — Впрочем, большой разницы, как ты и сам понимаешь, нет. Их почему-то приковывают по старой памяти — раньше хентилы частенько попадали в рабство к какому-нибудь брухо, и тот с помощью зачарованных цепей мог заставить их выполнять самые разные штуки, пользуясь безграничной властью, но теперь они просто получают за это плату, однако если хентила не приковать, то работать он не будет. Категорически. Как бы это объяснить? Тебе, полагаю, знаком эффект плацебо? Здесь что-то вроде того. Хентил не понимает, зачем нужно работать и какого черта он должен что-то делать, если нет цепей. Картина его мира рушится, обессмысливается, цели теряются, про деньги, ежели что, хентил обычно вообще не помнит, пока те у него не заканчиваются. Поэтому единственный способ с ними сработаться — это, как и по старинке, застегнуть на ноге цепь. По доброй воле хентил станет работать только там, где заинтересован лично: тогда ему и плата не нужна. Неожиданно взвизгнула игла, с первого раза промахнувшись мимо верной канавки граммофонной пластинки, блеснул с кондукторского места тюльпанный лепесток рупора, отражая проплывший за окнами фонарь. Музыка медленно и плавно затянула венский вальс Штрауса, незаметно переходя на болеро француза-Равеля с испанскими мотивами, а некто в синей форме, пугающе тощий со спины, словно вешалка для тряпья, настроив музыку, обернулся к немногочисленным пассажирам, осклабил отбеленный временем череп в широкой улыбке и неспешно двинулся по салону, собирая плату за проезд. После всего увиденного за эту бесконечно долгую ночь оживший экспонат анатомического театра Кори уже не впечатлил — юноша мысленно отправил его в коллекцию «всяких ночных чудиков», и они разошлись ко взаимному удовлетворению: скелет учтиво поздоровался, протянул холщовый мешочек — руки-то у него были все в прорехах, как решето, — получил от Микеля причитающиеся за двоих монетки и спокойно побрел дальше, щелкая на ходу костями. — А это, — теребя в пальцах ветхий билетик, Кори коротким кивком головы указал себе за спину, куда направился странный кондуктор такого же странного трамвая, — кто? Диаблеро, брухо, человек?.. Что это за чертовщина? — Если тебе непременно нужно систематизировать их всех, menino, — задумчиво отозвался Тадеуш, искоса поглядывая назад, — то я полагаю, что это человек, на которого было наложено заклятие каким-нибудь брухо, или же сам брухо, твердо решивший ни в какую не помирать, пока весь не истлеет — есть же те, кто славится отменным жизнелюбием. Но наверняка я и сам не знаю, meu tesouro. Видишь ли, не всё на свете можно разложить по полочкам, рассортировать и подписать положенный ярлычок. Во всяком случае, себя я пока еще никак не классифицировал. Тебя это печалит? — Да плевать я хотел, — огрызнулся Кори, с тревогой поглядывая за окно — рассвет близился, на улицах светлело, а ему хотелось поскорей оказаться дома, пусть даже дом этот уже давно не слишком походил на воспетый американским кинопрокатом «sweet home», а гораздо более напоминал дракона-живоглота; пусть даже так, но это было лучше, чем не успеть. Трамвайчик катился по ночным улочкам, вскарабкивался на холмы, сопровождаемый одышкой трудящегося великана, а затем, пущенный на произвол под откос, катился вниз, набирая скорость и начиная неуловимо напоминать аттракцион «роллер-костер». Ускорение вдавливало в спинки кресел, граммофон, предусмотрительно примотанный веревками к столику, сбивался с ритма, фонил и выдавал вместо мелодичных нот шипение и скрип, и Кори запоздало начинал понимать, что даже полеты с Микелем нравятся ему куда больше такого вот сомнительного передвижения по городу, на порядок быстрее провоцирующего тошноту и опасного для жизни и психики. Бегущий следом за трамваем хентил, помощью стальной цепи вынужденный не отставать ни на шаг, в конце концов хватался за истертые бока стального корпуса, замедлял его ход, некоторое время шагал рядом, отдыхая сам и давая пассажирам перевести дух, и снова принимался за работу, подталкивая покачивающийся из стороны в сторону вагончик. Решив для себя никогда больше не пользоваться этим транспортом, Кори лишь чудом дождался знакомых улиц за окнами и рывком вскочил с места, мечтая как можно скорее покинуть чертову центрифугу, где всех их полоскало подобно стираному белью. Микель Тадеуш предупредительно поднялся с гладкой деревянной скамейки вместе с мальчишкой и, бережно придерживая того, пьяно шатающегося после трамвайной тоурады, деликатно подвел к двери. Хентил притормозил, на сей раз вовремя заметив остановку, кондуктор распахнул двери — сначала переднюю, потом и заднюю, — и двое пассажиров покинули трамвайчик призрачного Порту, покатившийся дальше по переулкам и аллеям в своем последнем, самом позднем рейсе; наверное, где-то там под первыми лучами солнца, доехав или не доехав до ворот депо, он должен был исчезнуть бесследно вместе с вагоновожатым, кондуктором и бородатым великаном. Кори и Микеля встретил змеистый переулок, пригревший в своей тесноте летучий Casa com asas, а тишину застывшего в предрассветной дымке города нарушал только негромкий стук мужских каблуков и шуршание мальчишеских подошв по старенькой брусчатке. Казематные стены в осыпающейся извести пестрели темной кладкой, с разлапистой кроны каштанов опадали крупные дождевые капли, собираясь посередке рифленого листа хрустальной слезой, скатываясь к самому кончику и срываясь вниз. Шуршали распрямившиеся ветви, пахло смытой плесенью, пропаренным туманом и увядающей свежестью ливня, а морской бриз торопливо сносил все эти запахи, оставляя только звенящую соль и йодистые эфиры. Кори шел, украдкой изучая выданный кондуктором билет — старый, желтый, из ветхой бумаги, жухлый и крошащийся как осенний лист, с надписями на незнакомом языке, смутно похожем на испанский, — и неуверенно думал, что завтра поутру непременно предъявит его очкарику-Микелю в качестве вещественной улики и неоспоримого доказательства их совместных ночных похождений. Пока он брел в своих мыслях, улочка вильнула снова и справа донесся знакомый стальной перезвон; юноша вздрогнул, резко вскинул голову и натолкнулся взглядом на то, чего никак не ожидал здесь увидеть в такой неурочный час. Подле прямоугольной коробки-щитка, хранящей внутри бесполезное в темном Порту электричество, рядом с канализационным сливом на своем законном месте восседала дряблая старушенция, кутаясь в овечью шаль, что-то бормоча себе под нос и монотонно орудуя длинными спицами. Ее спутанные седые волосы хранили в измочаленных кудрях паучьи тенета, а у колен, сгрудившись в кучу, сидела стайка рогатых карликов-мамуров в красных шляпах и красных же штанишках — все мелкие, выращенные в заветную ночь из семечка княженики, земляной малины, и ровно сошедшие с картин старика Фурнье. Самые юные и непоседливые шныряли в щели водосточной решетки, через некоторое время возвращаясь обратно, другие же, более зрелые и степенные, караулили клубки с пряжей, помогая распутывать и разделять ниточку к ниточке. Иногда какой-нибудь молодой и юркий мамур, войдя в раж, налетал на своего старшего собрата, всё переворачивал и скатывал в один ком, и тогда старушка, щуря подслеповатые глаза, оставляла вязание, грозя проказнику длинным крючковатым пальцем и приговаривая спекшимися губами: «Если не прекратите немедля же, я запру вас в бычий рог!». Угроза срабатывала, карлики на время смирнели, шерсть расплеталась и вязание продолжалось, а Кори, проходя мимо этой диковинной компании, потрясенно думал: «Брухо… Она все-таки самая настоящая брухо, эта нищенка… Нет у нее кошек, это никакие не кошки, а гребаные карлики!». Пока он завороженно глазел на нее, откуда-то из закоулков налетел порыв ветра, ударил в ладонь, мазнул по пальцам и выдрал трамвайный талончик, утаскивая за собой в канализационную дыру. Билет слизало сквозняком и пожрало водостоком, мамуры оживленно запрыгали, захихикали, нырнули следом — видно, для них даже такая малость была за целое событие, — а колдунья продолжила меланхолично вязать, оглашая переулок мерным и тихим железным перестуком. Она не обращала ни малейшего внимания на припозднившихся прохожих, предпочитая возиться со своими мамурами, которым умудрялась вывязывать крошечные кафтанчики на огромных стальных спицах, и Амстелл больше не видел в ней сумасшедшую: быть может, усато-хвостатые питомцы, за редким исключением, никакие вязаные шубки и не носили, когда дальновидная природа и без того наградила их шкурами, а вот карлики… Карлики в одежке, по всей видимости, действительно нуждались. Разминувшись с нищенкой-брухо, они прошли еще с десяток шагов и очутились у порога нагулявшегося и налетавшегося вволю Casa com asas: тот дремал, сложив выпирающие острыми косточками суставов крылья по бокам, подобрав под себя когтистые лапы и смежив оконца-глаза, а дверца, ведущая внутрь, оставалась приглашающе приоткрытой — всё было ровно так, как и оставил Кори, отправившись на свое сумасшедшее рандеву с португальским чертом. Уже почти схватившись пальцами за ручку, Кори обернулся, краем глаза замечая, как скользит по переулку слабый и прерывистый утренний свет, выхватывает прикорнувшие в сером безвременье углы домов, рисует белые пятна и графитовые тени у подвальных стен, и иногда оглаживает призрачной детской ладошкой верхушку микелевской шляпы, норовя ухватить и утянуть за собой в звенящее пустотой «никуда». — До свидания, мой очаровательный Кори, — грустно глядя на него бледнеющими и выцветающими, но всё еще медово-карими глазами, произнес Тадеуш. — До завтра, мальчик мой… и все-таки… все-таки на всякий случай — прощай: вдруг я больше никогда не оживу? Никто не гарантирует нам завтрашнего дня, а потому… — Он шагнул вперед, склонившись над застывшим, немного растерянным и самую каплю хлебнувшим холодной жути мальчишкой, сознающим сейчас слишком отчетливо, что это не вранье и не шутки: тело мужчины действительно истаивало, делаясь полупрозрачным и растворяясь в дневном живительном свете. — Потому позволь мне хотя бы такую малость… Невесомые пальцы проскользнули в гриву разметавшихся непослушных волос, осторожно и бережно привлекая к себе, веки в обрамлении жгучих латинских ресниц укрыли шафранные глаза, погружая их владельца в царство вкусов и осязания, а губы, терпко пахнущие гвоздичным дымом и горчащие табаком, накрыли губы мальчишеские, позволяя языку медленно проскользнуть на самый кончик в трепетный рот и целуя — нежно, иллюзорно, еле ощутимо. Поцелуй их закончился быстрее, чем Кори успел распробовать непривычную ласку и понять, что происходит: Тадеуш выпустил, тоскливо и сожалеюще улыбнулся, поправил на голове еще столетье назад устаревшую шляпу, развернулся и медленно пошел прочь, закуривая сигарету. Солнце поднималось над городом, и в его первых слабых лучах всё таяло, менялась сущность вещей: крыши и фасады зданий, осененные светом, преображались, оживали и сияли новыми красками, ночная мгла разбегалась, шипела яростными кошками, пряталась по подворотням и закоулкам, брусчатка подбиралась и выравнивалась, Casa com asas, мгновенно лишившийся крыльев, уснул уже по-настоящему, сделавшись привычным многоярусно-чудаковатым домишкой с аляповатой окраской стен, со множеством балкончиков и заплатами оранжевой фанеры, которой по обыкновению заделывались все прорехи, а Микель Тадеуш просто ускользнул вместе с миражом гонимого ветром утреннего тумана, оставив смешанные чувства и волнение в груди, оставив легкую ноющую боль в сердце — как от вонзившегося занозой розового шипа, — и первый поцелуй, осевший на юношеских губах взрослым вкусом несбывшихся грез и скуренной горькой гвоздики.