В переулках — трава и сор, брызги камня, осколки слов; по краям души — коленкор, в сердцевине — туман костров. Жизнь разменяна, но на что? Не по силам упомнить мне. То ли бодрость больная в ночь, то ли сон в беспробудном дне. Будто пешка, будто фантош, брошен куклой в руки судьбе. Как же тут не свихнуться, Sol? Я тебя ревную к себе.
Попрощавшись с Микелем Тадеушем, не метафорически, а самым натуральным образом растаявшим в утренней заре вместе с маскарадным одеянием темного Порту, Кори машинально запер за собой замок, вполз в свою квартирку, пошатываясь от усталости, скинул обувь, понаступав самому себе на задники кедов, доковылял до постели и ничком рухнул на нее, зарывшись лицом в подушку и погружаясь в сон без сновидений, такой убийственно глубокий, что наверняка ничем не отличался от подкараулившего весь призрачный город дневного посмертия. Он гарантированно проспал бы весь день напролет, если бы не назойливый стук, с одной стороны проникающий в окно, а с другой — доносящийся гулким эхом через хлипкие стенки прямиком от парадных дверей. Поначалу Кори раздраженно морщился, шарил рукой в надежде отыскать край сползшего с него во сне одеяла, ожидаемо не находил, от этого еще больше бесился и зарывался под подушку, проклиная скотину, посмевшую заявиться к нему спозаранку, и не подозревая, что часы на письменном столике уже верно тянулись обеими стрелками к полудню. Потерпев в конце концов поражение, он пробудился окончательно, мучаясь легким похмельем, сдавившим виски, и запоздало обнаруживая, что умудрился уснуть как был — прямо в рубашке, пропахшей туманами, жареным мясом, сладкой мадерой и коричным дымком, и в черных атласных брюках, заляпанных неприметными винными пятнами. Прекрасно догадываясь, кто тревожит его этим утром, не давая по-человечески отдохнуть от своей разноплановой персоны, он швырком отпихнул ни в чем не повинную подушку на пол и подорвался с постели, подхватывая по пути притулившуюся в углу многофункциональную швабру и с рывка распахивая дверь. В три быстрых шага пересек подъезд, не задавая положенных глупых вопросов, и скрежетнул в пазах замка проржавевшим засовом, наконец-то снисходя к своему настырному гостю ангелом возмездия: вылетел навстречу, полыхая гневным взглядом, сцапал расплывшегося в радостной улыбке лузитанца за воротник черной рубашки-поло и со всей злобной подростковой силы съездил тому кулаком прямо по лицу, сшибая полетевшие на тротуар и с хрустом треснувшие стеклами очки. В удар этот он вложил всё скопившееся за ночь бешенство, все жаждущие отмщения обиды, нанесенные инфернальным португальцем, нисколько не считаясь с тем, что Микель, явившийся поутру, судя по его беззаботному виду, был совершенно не в курсе имеющихся у Кори претензий. — Сволочь… дрянной гад, — выдохнул со злостью, глядя, как Тадеуш, покачнувшись и едва не упав, ошарашенно распахивает глаза и хватается пальцами за разбитый, по-видимому, нос. Не испытывая ни малейшей жалости или сочувствия, Амстелл покрепче перехватил швабру, замахиваясь теперь уже ей и намереваясь продолжить избиение, но не успел: мужчина, поспешно выпростав залитую кровью ладонь, остановил занесенную для удара деревяшку, оставляя на ней густые пурпурные разводы. Запах подсоленного металла немного отрезвил Кори, и он, увидев, что наделал, непроизвольно отшатнулся, выпуская из пальцев перепачканное кровяной юшкой древко и мгновенно теряя всю свою ярость: вендетта с первой же секунды превзошла по своему размаху претерпленные унижения, вендетта вообще случилась не по адресу, и Микель Тадеуш, красивый смуглый португалец с ровной кожей, ничуть не проступающей наружу белыми костьми, стоял, оторопело распахнув глаза и не двигаясь с места, только предупреждающе стискивал черенок вскинутой швабры. — За что, menino?.. — огорченно и с укором спросил он, и Кори… …Кори мигом сделалось так стыдно, как не было еще ни разу во всей его недолгой жизни. Кровь стекала из аккуратного прямого носа мужчины тонкой струйкой, заливала губы, тянулась еще дальше по заросшему еле различимой короткой двухдневной щетиной подбородку, срывалась тягучими каплями, растекаясь по пьянеющей от такого угощения брусчатке, и Кори, бледнея лицом и приоткрыв безмолвствующий рот, отшвырнул бесполезную швабру прочь и метнулся вглубь подъезда, бегом влетая на кухню. Выхватил из ящика запечатанную пачку салфеток, быстро вернулся и, злобясь от собственной гордости, не дающей открыто признать совершенную ошибку и нормально извиниться, зашвырнул ее Микелю в лицо. Тот поймал, медленно распаковал, выуживая сразу целую стопку, и, отерев пятна на так удачно избранной с утра черной рубашке, осторожно приложил бумажные тряпицы к пострадавшему от удара носу. — Да за что же? — еще раз повторил он, прожигая упрекающим взглядом солнечно-карих глаз. Кори неопределенно буркнул, оскалил зубы, скрестил на груди руки и, смирившись с содеянным, надменно вскинул подбородок, лишь сильнее дичась и свирепствуя по мере того, как постигал собственную неправоту. — Чего приперся в такую рань? — спросил, пиная босой стопой дверной косяк, старательно отводя виноватый взгляд и разглядывая что угодно, лишь бы не встречаться с мужчиной глаза в глаза. — Какая же это рань, Sol? — вопросом на вопрос откликнулся Тадеуш, запрокидывая голову, зажимая перекрашенными в алый салфетками нос и силясь остановить кровотечение. — Скоро полдень. Я уже три часа тут ошиваюсь, пытаясь до тебя достучаться. Признаться, я успел было подумать, что ты сбежал ни свет ни заря, не дождавшись моего появления, но мне слишком уж не хотелось верить в подобный исход. А, черт!.. Кровь хлынула горлом, и он закашлялся, сплевывая багряные сгустки и выдергивая из распотрошенной целлофановой пачки новую порцию подручных средств первой помощи. — Так за что же все-таки…?! — так и не дождавшись ответа, уже потребовал он, твердо убежденный, что подобный исступленный удар нужно было еще заслужить, и заслужить чем-то явно непростительным, не умещающимся в рамки обычного умеренно-скотинистого поведения, которым порядком грешил и сам Амстелл, пусть и в несколько ином его проявлении. — Может быть, ты уже объяснишь? Мне кажется, я имею полное право знать, за что сейчас стоически сношу всё это! Кори помялся и, понимая, что не отделается простым фырканьем и взбалмошным хлопком дверью перед чужим носом, и без того порядком пострадавшим, недовольно ссупил брови. Не зная, как и с чего начать, выпалил сердито: — За вранье твое поганое, вот за что! — За враньё-о-о? — возмущенно протянул Тадеуш, перестав глядеться в ничем не помогающее насмешливое небо и махнув на льющуюся кровь рукой: сколько положено ей, столько и выльется — когда-нибудь да остановится, не умрет же он от разбитого носа. — За какое еще вранье, Flor de lírio? Поведай-ка поподробнее! Сдается мне, что я чего-то за собой не знаю. Когда это я тебе лгал? — Ты и сейчас лжешь, сука! — заскрипел зубами Амстелл, с каждым новым словом только пуще разжигая в груди буйство непримиримых чувств. — Тебе рассказать, чего ты за собой не знаешь? Может быть, своего ночного лунатизма? Ты припираешься ко мне под дверь в этой чертовой склепной шляпе на своей безмозглой башке, с этими… костяными… блядь… Припираешься и тащишь следом свиту поганой нечисти! Или, например, прыжки по крышам — этого ты за собой, получается, тоже не помнишь? А ресторан несчастного койота, а Лодочник, а плата за Коломбину? Тоже не припоминаешь, да?.. — Чего?.. — пробормотал Микель Тадеуш, впервые ощутив, как кто-то потрясает его речью и поведением куда более экстравагантным и непредсказуемым, чем было присуще ему самому. — Я сделал что?.. — Ты всё это сделал, блядина! — рявкнул Кори, стыдливо умолчав о прогулке по реке, распущенных руках и попытке не случившегося изнасилования — это было совсем уж недопустимо, совсем позорно, хотя и наверняка убедило бы лузитанца лучше всех прочих доводов. — А теперь заявляешься ко мне, лучась улыбкой, как будто ничего и не произошло! И как я должен был тебя встречать? Если уж на то пошло, то мог бы и предупредить, что у тебя раздвоение личности… Или что у тебя есть брат-близнец… — Брат-близнец?.. — Микель, казалось, разучился нормально реагировать на чужие слова, временно превратившись в ученого попугая, способного только повторять концовки услышанных фраз — даже о кровоточащем носе позабыл, едва не выронив скомканные салфетки цвета сахарной клюквы. — Брат-близнец! — настойчиво и твердо повторил Кори, больше не чувствуя себя ни крупицей виноватым перед мужчиной — теперь, перехватив инициативу в свои руки, он сам требовал от него объяснений. — Он у тебя есть? — У меня есть только троюродный брат, menino, и я не видел его уже много лет, — спокойно и всё с тем же непониманием признался Микель. — Но, во-первых, сходство между нами имеется разве что самое отдаленное и в целом сомнительное, а во-вторых, он никак не мог объявиться у тебя в гостях этой ночью: видишь ли, он давно переехал в Англию, женился там и живет с женой и тремя детьми. Мне только изредка приходят от него фотокарточки или открытки — недавно вот как раз присылал одну, с Темзой и Тауэром на фоне шотландской клетки… — Бред! — не дослушав и половины, перебил его Кори. — Если это не брат-близнец, то ты и только ты мог притащиться сюда, больше никто! Сознавайся, что с тобой не так?! Микель вздохнул, призадумался, покосился на застывшие на мостовой очки с треснутыми стеклами, но даже не стал их подбирать, смиренно списав со счетов. Отнял салфетки от лица, запекшегося кровавой коркой над верхней губой, вытащил из кармана красную пачку Pall Mall’а и зажигалку с расхлябанным колесиком, почиркал ей у табачного кончика, прикурил, с наслаждением затягиваясь успокоительным дымком, и медленно заговорил: — Дело в том, Кори, что я немного «maldito», проклятый. Я не очень хорошо представляю, что творится со мной ночами и где я сам пребываю, меня… — он замолчал, подбирая слова, а затем выдал до боли знакомое, саданувшее бритвенным лезвием по сердцу: — Меня как будто бы нет, словно я умер или впал во временную кому. О, нет, прошу, только не посылай меня к докторам: так делали все, кого я знал! Умоляю, избавь меня от этого бесконечного дежавю; к тому же, никто из врачей не сообщил мне ничего дельного: все они как один уверяли, что это просто глубокий сон здорового человека, и раз уж я до сих пор жив и ничем более, кроме беспамятных ночей, не обеспокоен, то все мои жалобы — полнейшая ерунда и чушь, не заслуживающая внимания. И только один странный лекарь-шарлатанишка заявил мне то ли в шутку, то ли всерьез, что на меня наложено какое-то проклятье — да и то, хламида бесполезная, не объяснил, как его снять. — Люди… — Кори с трудом давался этот вопрос: он был неприятен, он был табуирован, он никогда бы не был задан на третий — короткие столкновения на пляже Матозиньюш не в счет — день знакомства, и все-таки его необходимо было задать, чтобы кое-что прояснить: — Те, с кем ты… да блядь же… с кем ты… спал… они что? Что они-то тебе говорили? Тадеуш, глядя на него предельно честным выжелченным взглядом, монотонно слюнявя салфетку и стирая потеки крови с лица там, где чувствовал подсохшую пленку, стягивающую кожу, спокойно и с пугающей искренностью ответил: — Ничего не говорили, Sol — просто молча исчезали наутро. Я, как видишь, обыкновенный пожизненный неудачник, как бы ни было печально это признавать, и постоянной пассии у меня нет. Для человека, наделенного моей внешностью и характером, в зрелом возрасте, при наличии твердого желания остепениться и отыскать себе пару по сердцу, это уже странно, это наталкивает на всякого рода подозрения, но… — Ни один парень тебя не выдерживал, да? — догадался Кори, пропитывая каждое слово непонятно откуда сочащейся едкой желчью, хотя сейчас в ней не было ни малейшей надобности. — Или женщин тоже считать? — Что ты, menino, женщины меня не интересуют, — оправившись от обрушившегося на голову в первые же секунды их встречи потрясения, Микель белозубо заулыбался, а под глазами у него от этой улыбки прорезались тонкие притягательные морщинки. — Только и исключительно юноши! Но их было не так уж и много, как ты думаешь — чтобы пробудить во мне пламя влюбленности или хотя бы даже зародыш теплых чувств, нужно оказаться поистине необыкновенной личностью. И, признаюсь, ни один из тех, с кем я пытался встречаться прежде, не смог бы поспорить с тобой ни вспыльчивым нравом молоденькой стервочки, ни прирожденной красотой. — Наблюдая, как свинцовый налет цинизма на лице Кори сменяется откровенным черным бешенством, он примирительно добавил: — Вот только не надо сейчас обижаться за упомянутую мною красоту: я на нее падок, и всякий падок, Flor de lírio, а жить потом с красивыми созданиями, уж поверь, во много раз сложнее, чем с просто хорошенькими — не всякий выдержит постоянное военное положение изо дня в день. — Значит, это все-таки был ты… — немного успокаиваясь, резюмировал Кори, попутно вообще-то оскорбившийся на «стерву»; его почему-то больше всего тревожило, что полуночный Микель мог оказаться кем-то совершенно другим, посторонним человеком, по иронии судьбы похожим как две капли воды на своего дневного тезку. Без лишних претензий понимая, что рассказать такую странную и непостижимую тайну Тадеуш попросту не мог, если не хотел, чтобы его подняли на смех, не поверив ни слову, он не стал ни в чем больше разбираться, как ни странно, вполне удовлетворившись полученным объяснением. — Тот ты, что приходит ночами — полный кретин. Это твое скрытое «я», альтер эго, шизофрения? Что это? — Что он делал? — вдруг занервничал Микель, тоже постепенно приходящий в себя и начинающий улавливать разные малоприятные детали, сопутствующие его своеобразно проявляющемуся проклятью. Стер в труху спешно докуренную сигарету и вперил подозревающий взгляд в мальчишку. — Что эта сволочь делала? — Ах, сволочь! — растянул губы в дерзкой усмешке Кори, упиваясь ревностью, промелькнувшей в табачно-медных глазах и рассчитывая как следует насладиться тонкой местью. — Эта сволочь — ты и есть, недоумок! И он не делал ничего не свойственного тебе! — Что конкретно он сделал? — не отставал Тадеуш, сузив глаза озлобившейся коброй, напирая и вынуждая Амстелла отступать вглубь прохладного подъезда, особенно резко источающего флюиды сырого топинамбура поутру. — Чем вы занимались?! — Не твое собачье дело! — огрызнулся Амстелл, уворачиваясь и кутая в волосы искусанную, изукрашенную засосами шею, небеспочвенно опасаясь, что ничем хорошим такое безмолвное откровение для них обоих не закончится, если только лузитанец их увидит. — Сам-то чего приперся? Тут только он заметил уходящие через плечи под мышки лямки рюкзака и остановился, прекращая их бессмысленную беготню — все равно на лестничной клетке, не озаренной ни единой лампочкой, ничего нельзя было разглядеть, а Микель Тадеуш, осознав, что не добьется своими угрозами ровным счетом никаких признаний, тоже решил оставить все расспросы на потом, обратившись к делам насущным. — Я собирался пригласить тебя на прогулку, menino. Заброшенные железнодорожные пути, помнишь? Их-то я и хотел тебе сегодня показать.❂ ❂ ❂
Ветерок за ночь разогнал остатки облаков, и солнце ярко светило с омытого водой неба, зеркальными бликами переливаясь в оставшихся на асфальте лужах и поблескивая каплями росы на траве. От тумана к полудню не осталось и воспоминаний, и высыпавшие на улицу мальчишки в пыльных стоптанных кедах и поношенных спортивных костюмчиках старательно крутили педали велосипедов, нарезая по брусчатке круги, разбегающиеся следами зачерпнувших воды шин. В Порту сегодня было прохладно, и Кори, не прогадав ни с маскировкой для зацелованной шеи, ни с теплом для тела, ни с удобством для прогулки по городским заброшкам, кутался в тонкую толстовку-худи с капюшоном — мягкую, неброского мышиного цвета, с длинными завязками у горловины, позволяющими, если понадобится, утянуть лишнюю деталь одежды, превратив ее в воротник, а на смену атласным брюкам пришли неизменные потертые светло-синие джинсы. Забракованные взыскательным Микелем вьетнамки вернулись прозябать в прихожую, а вот кеды мужчину вполне удовлетворили, и Кори, экипировавшись и собрав волосы в низкий хвост, запер дом, отправляясь вместе с заколдованным лузитанцем в первый в своей жизни поход. Тадеуш тоже щеголял привычными джинсами с собственноручно укороченными штанинами, на ногах его были спортивные кроссовки, а за спиной болтался невзрачный черный рюкзак с таинственным содержимым, которым Кори если и любопытствовал, то виду не подавал. Первым делом они добрались до остановки скоростного трамвая, и Амстелл, припоминая творившееся ночью безумие как дурной сон, с внутренней дрожью порадовался, что транспорт у них наконец-то нормальный, спокойный, подгоняемый электрическим током вместо великаньей поступи и плавно катящийся по рельсам, а не несущийся под откос со скоростью сломанного аттракциона. Микель, нуждающийся в собеседнике в той же степени, что и в живительном воздухе, едва только они заняли пустующие сиденья, сообщил своему юному спутнику: — Сперва мы с тобой доедем до станции Эроижму, там будет удобнее всего выйти, чтобы не наворачивать по городу лишних кругов, и отправимся к мосту Сан-Жуана — это, если ты вдруг позабыл… — Все я помню! — огрызнулся Кори. — Ты слишком долго трепался про вашего чокнутого святого и дурацкие молотки. Тадеуш расплылся в улыбке, обладающей особыми чарами и вместе с лучистым янтарем карих глаз способной свести с ума кого угодно — хотя бы вот типично португальскую барышню, устроившуюся по соседству, через проход от них, и не сводящую взгляда с курчавого мачо, пропитанного духом трущоб и задворок, сигарет и палящего солнца, долгих прогулок, крепкого кофе «арабика» и футбола — непременно футбола, куда же здесь без него? Кори взгляд этот побочный чувствовал, схватывал на лету исходящее от дамы молчаливое любопытство и шкурный интерес, обходящий стороной его юную персону, для особы, приближающейся годами к тренькающей беспокойными звоночками тридцатке, годную лишь ради эстетического созерцания. Бесился, но вовсе не из-за того, что остался обделенным, а единственно по причине закипающей в груди черной ревности: Микель, эта паршивая псина-балбесина, если уж начал уделять внимание ему, то разом монополизировался, становясь неотъемлемой собственностью, и не важно даже, что юноша едва ли задумывался о последствиях их встреч. Португальская дева с тоской поднялась и вышла на своей остановке, на прощанье виляя обширными подкачанными бедрами, но даже этот ее пас улетел в молоко: Тадеуш, бедрами ни капли не вдохновленный и вообще в упор не замечающий того, что происходило рядом с ним, с упоением болтал, продолжая свой рассказ: — …Мы выйдем к мосту Понте-де-Сан-Жуан — на мой сугубый взгляд, это самый прекрасный мост во всем Порту, — и отыщем старую железнодорожную ветку. Ramal de Alfândega начинается от вокзала Кампанья, но тащиться прямо к нему и вести свой путь «от истоков» никакого смысла нет — в некоторых местах рельсы попросту перекрыты заграждениями, и пробраться через них невозможно. — Почему она заброшена? — спросил Кори, смутно представляя, на что должна оказаться похожа их странная прогулка, и краем сонных мыслей задумываясь о том, а для чего этому лузитанцу сдались очки, если он и без них, судя по всему, прекрасно всё видит? Тадеуш время от времени ощупывал заметно распухшую переносицу, морщился от пульсирующей боли, мотал головой: видно, кровяные сгустки закупорили носовые пазухи и мешали нормально дышать, но щуриться — не щурился, а глядел прямо и открыто, точно заправский снайпер. — Ее проложили в восьмисотых годах к зданию таможни, — пояснил он, так вольготно устроившись вполоборота к своему юному спутнику и касаясь обжигающим плечом, что того по временам потряхивало волнительной дрожью от беспардонного и интимного вторжения в личное пространство. — Но потом благодаря порту Лейшойнш в таможне отпала надобность, ветку забросили, однако убирать не стали, и спасибо им за это — в ней есть особый шарм именно сейчас, когда там царит безмолвие и пустота, и всё зарастает травой. От Кампанья до Сан-Бенту идут электрички, но движутся они по верхнему ярусу; в самом низу вдоль побережья Дору проведена автострада, а посередке между ними как раз находится она, наша старушка. Незнакомые прежде улочки встретили Кори приземистыми двухэтажными домиками, забранной в сетку витриной магазинчика косметики, где пестрели яркими этикетками выставленные на обозрение баночки с кремами, гелями, шампунями и маслами для загара, затесавшейся на стыке домов книжной лавкой, маленькой и окутанной полумраком, словно владелец ее любил читать исключительно при свечах, и замеченной на одном из фасадов табличкой «R. Barão Nova Sintra». С правой стороны тянулся, скрывая за собой невзрачные строения, высокий забор фабричного вида из серого бетона, ограждение по левую руку вторило ему своей палевой шкурой и рублеными прямоугольными воротами, за которыми неожиданно прикорнул под сенью вымахавшей пальмы-переростка особняк в три этажа, обнесенный дубами, лимонными деревцами и пушистыми соснами. Обглоданный тротуар кичился пусть и вздыбленными от земного дыхания, но все равно так старательно пригнанными друг к дружке квадратиками плитки, что не виднелось ни зазора между плотно прилегающими краями, а из-под бордюра, ощерив черную пасть, выглядывала утроба водостока, напоминая о том, что под городом притаились скрытые от глаз подземелья. Микель долго уговаривал Кори на мороженое, но так и не дождался согласия — тот встал в дурную тинейджерскую позу, кричащую прямо в лицо: «Я никогда не опущусь до того, чтобы жрать при тебе это проклятое мороженое, и не важно, что я его хочу, не важно, что у меня с утра во рту не было ни крошки, а поганое солнце так печет макушку, что она скоро расплавится — плевать, но с этим чертовым мороженым ты меня в жизни не увидишь!». Устав любоваться гордо вздернутым подбородком упрямца, мужчина понимающе усмехнулся, задержался у попутного киоска и все равно купил, самостоятельно выбрав из всего многообразия сливочного снега и фруктовых ледышек то единственное, что могло бы потенциально понравиться, а потом еще с четверть часа уговаривал возмущенного, но втайне довольного Кори взять несчастный вишневый рожок в руки прежде, чем тот растает. В небе пронзительно кричали чайки, дневной слепящий свет заливал давным-давно подсохший и начинающий понемногу раскаляться асфальт, дорога вела под откос, спускаясь с холма, шелестели листвой платаны и тополя, зеленели россыпью плодов изредка попадающиеся оливы, и поблескивала старая, полированная временем брусчатка. Примелькавшиеся гладкие городские заборы неожиданно сменились сложенными из булыжников, неровными и уводящими в тенистые закоулки, поджимали, теснили, и над ними свешивали ветки раскидистые кроны деревьев. Мелькали редкие солнечные блики, пробиваясь в прорехи листвы, а пологая улица сбегала всё дальше к побережью: мимо покосившегося здания с острым коньком крыши и заделанными свежей кладкой проемами окон, мимо фасадов, исписанных граффити, вдоль узкой полоски замшелого тротуарчика, непонятно кому нужного в этом богом забытом месте. — Ты вообще работаешь? — угрюмо спрашивал Кори, давно изводящийся этим вопросом, вонзая белые зубы в подтаявшее мороженое — всё что угодно, лишь бы только не лизать: уж лучше он будет терпеть ультимативный холод, простреливающий острой болью чувствительные нервы, чем доставит удовольствие паразиту-Микелю, косящемуся на него с самым паскудным предвкушением. — Каждый день я вижу твою рожу у себя под дверью — на что ты тогда живешь? Тадеуш хмыкнул, польщенный проявленным интересом, и отозвался: — А вот это я тебе расскажу, когда мы узнаем друг другу поближе, menino, только не огорчайся. Видишь ли, разговоры о деньгах — они всегда самые щепетильные и натянутые. Разве это не прекрасно, что я весь в полном твоем распоряжении семь дней в неделю и двадцать четыре часа в сутки? — Ни хрена прекрасного, — огрызнулся Кори. — Я по ночам, в отличие от некоторых, привык спать! И завтра мне на работу с утра, ясно? Передай это своей шизофрении, пусть считается и со мной! — Я с ней не разговариваю, Flor de lírio, увы… — развел руками Микель. — И, признаться по правде, до сегодняшнего дня даже не догадывался о ее существовании — меня это открытие до сих пор тревожит и порядком нервирует, если ты вдруг сомневаешься. Я, между прочим, настолько собственник, что не готов делить тебя ни с кем, даже с самим собой. — Ты чокнулся, — буркнул Кори, радуясь, что добрался до середины вафельного рожка, где можно было уже смело вгрызаться, не опасаясь ноющих зубных нервов и надоедливых зубных фей. — В жизни своей не встречал никого более рехнутого, чем ты. — Мне это льстит, — приняв всё сказанное за комплимент, неунывающий лузитанец даже и не подумал расстраиваться. — Однако я тебя услышал, юноша. В таком случае, я приду тебя встретить уже к тому замечательному прибрежному магазинчику — во сколько ты заканчиваешь там все свои дела? Кажется, около девяти или десяти часов? Я приду к девяти, чтобы ни в коем случае с тобой не разминуться. Переулок, укутанный кружевами резной листвы, дышал свежестью, от старой, насквозь проросшей мхом брусчатки под ногами тянуло испитой дождевой сыростью — здесь твердь просыхала гораздо дольше, чем на открытых бульварах и площадях, — а макушка Кори, отданная на откуп беспощадным стрелам небесного Гелиоса, самую малость остыла, возвращая трезвость мыслей. Каменный забор, спускающийся ступенчатыми ярусами, по временам подпирали груды неромантичного строительного или бытового мусора, разломанные ящики и гофрокороба, но Амстелл, привыкший, что на древних улочках Порту было не то чтобы очень чисто, не обращал на него внимания, смирившись с трущобным обликом приморского городка. Впереди с холма открывался вид на черепично-белые пятна домиков Вила-Нова-де-Гайи и россыпь пушистой зелени на той стороне реки, а спасительная тень заканчивалась, возвращая первенство убийце-светилу. Они еще долго пробирались извилистыми петляющими закоулками, пока наконец Микель Тадеуш, протащив обозленного до чертиков Кори через заросли колючего бурьяна, впивающегося в оголенные голени и остающегося сорным крошевом на рукавах и плечах, не остановился у самого края безлюдной дороги, что уходила изгибом-петлей под белые сваи высящегося над ними исполинского моста. Там лузитанец спрыгнул с каменистого уступа и подал руку своему спутнику, но получил уже ожидаемое сопротивление и категорический злобный отказ. Тогда, не желая отступаться и игнорируя возмущенные крики с матерной руганью, он насильно сгреб его в охапку, обхватил за бедра, оторвал от земли и, подержав совсем немного в тисках объятий, осторожно поставил на усыпанную щебенённым крошевом поверхность узкоколейки. — Здесь нет никого кроме нас, Flor de lírio, — вкрадчиво поведал, наблюдая, как разъяренный Кори отряхивается от травинок и мусора. — И криков твоих тоже, кроме меня, никто не услышит, так что можешь не трудиться понапрасну. Кстати, вот мы и на месте, и сразу добрались до первого моста — это тот самый, о котором я упоминал, возведенный в честь Сан-Жуана. Кори вскинул голову, оторвавшись от чистки толстовки, нацеплявшей собачьих репьев, и вгляделся в лаконичную и простую конструкцию, поражающую своей безупречной белизной: мост этот отказался от стали, сохранив беспомощность ангельских крыльев, и красовался над ними, не иначе как чудом продолжая соединять два берега Дору — казалось, что он может в любую секунду рухнуть без дополнительной опоры: слишком уж невесомый и воздушный, слишком ненадежный, слишком не от мира сего; стало ясно без лишних слов, почему Микель выделял это строение среди ему подобных, отзываясь с особой симпатией и теплотой. Вспомнив о цели их прогулки, Кори оторвался от моста и уставился себе под ноги, с усердием выискивая там рельсы; так и не найдя, хмуро спросил, подняв на мужчину недовольный взгляд укоряющих во лжи глаз: — И где твоя железная дорога? Что ты мне врал, будто она тут есть? — Она тут, конечно же, есть, meu Anjo, — кивком подтвердил Тадеуш. — Скоро ты и сам в этом убедишься. Беда в том, что часть рельсов растащили, но кое-где они, разумеется, сохранились нетронутыми. Идем, я покажу тебе! Безуспешно стараясь согнать памятное ощущение сжимающих бедра рук, Кори побрел за ним, пиная носками кедов подворачивающиеся под ноги камни и морщась, когда особенно острые их грани вонзались в тонкую прорезиненную подошву. Слева, над обрывом и пропастью, где скала почти отвесно срывалась к реке и узкой полоске набережной с проносящимися по ней машинами, обочина поросла густыми травами, отмахавшими высотой в человеческий рост: колыхалась резьбой опаловых листьев полынь с сочными стеблями и россыпью мелких семян, щедро припорошенных мучнистой пыльцой, шелестели злаковые сорняки овсяницы и костера и привольно ветвились заросли кустарника-гариги. С другой стороны их потаенной тропки вертикально поднималась каменная стена до верхней железнодорожной линии, идущей на вокзал Сан-Бенту, резным ковром расстилалась хедера и торчали разлапистые ладони лопухов. Вдоль этой стены сперва тянулась ржавая труба, сопровождающая путников след в след, потом куда-то исчезла, уступая место приземистому каменному заборчику, а обещанные рельсы, поначалу не обнаруженные дотошным Амстеллом, по временам словно выныривали из-под земли, сохранившись там, где слишком глубоко врезались в камень, ухватившись за него и не позволив унести себя на металлолом. Почти сразу же путников подкараулил на береговой излучине разинутым арочным зевом довольно длинный тоннель, охотно приглашающий в непроглядный мрак, сгустившийся под его сводами. Едва ступив в эту змеиную утробу с маячащим на другом ее конце ослепительно-белым светом, Кори сразу же ощутил себя так, будто угодил в западню, и, по мере того как они продвигались к середине, где концентрировалась самая глубокая темень, чувство это лишь усиливалось. Кажется, Тадеуш где-то когда-то твердо усвоил правило, что случившееся в темноте не считается, случившегося в темноте никто не видел, а значит, о нем можно просто забыть, притворившись, что ровным счетом ничего не произошло. И кажется, только темноты он и ждал, чтобы правило это опробовать: ухватив Амстелла за кисти шероховатыми пальцами, решительно и напористо оттеснил в сторону, к стене, дышащей мглой, покрытой брызгами сырости и расшитой узорами липкой плесени. Обвил за плечи и поясницу, притянул к себе, прижимаясь близко-близко, опалил дыханием лицо, замер на одно короткое мгновение, прильнул к мальчишеском рту и впервые — если не считать, конечно, прощального предрассветного поцелуя, слишком взбудоражившего Кори, чтобы по-настоящему запомниться, — легко и нежно его поцеловал, раздвигая языком приоткрытые губы, но пока еще опасаясь углублять проникновение, чтобы не оказаться прежде времени отвергнутым за собственную глупую поспешность. Очутившийся в его объятьях Кори оцепенел, словно тело его накачали парализующим ядом, и не нашел в себе ни крупицы сил воспротивиться всему происходящему: было слишком волнительно, слишком приятно и слишком долгожданно, пускай в последнем он отказывался признаваться даже самому себе. Дыхание застряло в горле, сердце участило бег, а кровь мгновенно устремилась книзу тяжелым свинцом, заставляя ужасаться тому, как охотно отзывалось на ласки его тело. Поцелуй сделался чуточку глубже, еще немного откровеннее, и Кори, запоздало додумавшись, что Микель, если только не оттолкнуть, сам ни за что не отстанет, забился в его руках, упираясь кулаками в грудь и пытаясь вырваться. Душа его металась, как птица в клетке, сердце бесилось, колотилось как ошалелое, стучалось об ребра и норовило выскочить из спертого горла. Чужая близость горела на губах расплавленным сургучом, ладони вспотели, и унять тайфун, срывающий внутри всё с привычных мест и устраивающий настоящий кавардак, никак не получалось. Тадеуш ослабил хватку сразу же: выпустил, позволил поцелованному мальчишке рвануть вперед, быстрым шагом преодолеть тоннель, выбраться на свет и вдохнуть солнечного воздуха, по крупицам развеивающего сладкие чары, а сам тем временем закурил сигарету, чиркая издыхающей зажигалкой, и неспешно догнал, с осторожностью равняясь с ним. Вопреки его ожиданиям, Кори стоически молчал, всеми силами поддерживая негласное правило темноты и пытаясь делать вид, будто между ними ничего не случилось, и Микель такой реакцией только воодушевился, посчитав, что его ухаживания рано или поздно неизбежно будут приняты. — О, а вот и второй мост! — заметил вдруг он, легонько хватая юношу за плечо, разворачивая к себе и делая знак замедлить ход. — Заодно посмотрим сегодня еще несколько наших прекрасных мостов — в тот раз, когда мы гуляли по Рибейре, я успел познакомить тебя только с одним из них, meu bonequinho. Сейчас прямо над нами мост донны Марии Пиа — раньше по нему уходили поезда в Лиссабон… И если ты когда-нибудь все-таки согласишься, Кори, мы с тобой обязательно съездим полюбоваться столицей. Ты ведь там не был? Ну, вот видишь, сколько всего еще у тебя впереди. — Сигарета перекочевала из пальцев в не менее ловкие губы, резво перекатившие ее в уголок, и Микель продолжил свой рассказ, перемежаемый всевозможными сбивающими с толку деталями — такими как, к примеру, пресловутая поездка, на которую Кори ни за что бы в жизни не согласился: — Кста-ати, menino, а тебе известно, что этот мост мог бы служить ниточкой между тобой и мной? О, не стоит прожигать меня таким скептическим взглядом, будто я рехнулся окончательно — сооружение это должно быть по-своему родственным и тебе. По крайней мере, если ты хоть раз видел Эйфелеву башню — а ты, без сомнения, не мог ее не видеть, коль провел в Париже всё свое детство. Ведь моя память мне не изменяет, и это был Париж, юноша? Так вот, мост Марии Пиа — такое же творение мысли неподражаемого Эйфеля, как и ваша знаменитая на весь мир башенка. Удивлен? Кори еле различимо кивнул — подобно множеству своих сверстников, он свято верил, что Эйфель возвел за всю жизнь единственную башню и что одного такого строения более чем достаточно, чтобы увековечить свое имя в истории, а дальше можно почивать на лаврах, прозябая в безделье. Повторно, и на сей раз — уже внимательнее, он оглядел протянутый прямо над пройденным тоннелем двухшарнирный мост с серповидной аркой и действительно заметил в его конструкции тонкое, отдаленное и едва уловимое сходство с неотъемлемым символом Франции. — Отныне меня будет приятно греть мысль, что мостик этот чудесным образом связывает нас с тобой, menino, точно так же как и крепкая морская дружба между Португалией и Японией, — повторил Микель, выдыхая в небо серый дым. — Видишь, как много на свете красных ниточек? Они медленно двинулись дальше в коридоре из изумрудной, оливковой и бурой зелени и серого гранитного камня; туи перемежались тополями, густо росла крапива, покачивала ветлами белая спирея, изредка встречался узловатый дуб или заросли невесть как вскарабкавшегося сюда камыша, а увитый плющом кустарник громоздился на утесы, оплетая столь часто и плотно, что не оставалось ни малейшей прорехи. Сбоку в отдалении виднелись покосившиеся низенькие хибарки, давным-давно уже пожранные городскими джунглями, и разрушенные этажки с провалившейся крышей, с зияющими пустотой оконными проемами, с замаранными аэрозольной краской стенами и мусорными завалами у фундамента. Вскоре путников подкараулил и второй тоннель, короткий, а потому решительно не годящийся для упоительных игрищ в темноте, и сразу за ним — два заброшенных здания, приткнувшиеся друг к дружке, над которыми, оседлав горную кручу, короной высилось третье. Весь этот дряхлый ансамбль был столь щедро измалеван граффити, что становилось очевидно: наверх при желании даже можно влезть, чтобы ощутить себя археологом, впервые спустившимся в затерянный в сердце Камбоджи храм, насквозь проросший корнями и приютивший под своими сыпучими сводами певчих птиц. Рельсы наконец-то проклюнулись совсем отчетливо, поблескивая сталью, отражающей солнечные лучи, а обрыв над Дору стал только отвеснее и круче, разбиваясь витражом острых сколов и заставляя голову кружиться, а ноги — подгибаться, если слишком долго смотреть вниз. Дорога неожиданно сделала крюк, вильнула и расширилась небольшим пятачком, словно утолщение на туловище сытого удава: битый камень здесь рассыпа́лся крупным и мелким крошевом, а площадка уходила под скат, открывая завораживающий обзор на набережную далеко внизу и немногочисленные автомобили, хитро припаркованные у ее обочины. Микель, зачем-то решивший остановиться, присел на корточки у самого края и заглянул в эту неглубокую, но костеломную пропасть. Справа от них разинуло пасть квадратное отверстие в скале, похожее на замурованный ход шахты, где за бордюром скопились груды гранита, местами изуродованные вкраплениями пустых жестяных банок из-под пива или газировки, а впереди над рекой высился очередной — среди примелькавшейся многочисленной братии — грандиозный бетонный мост цвета слоновой кости, плоский по форме, с легким изгибом несущей арки. — Скоро будет последний тоннель, Sol, — сообщил Тадеуш, стряхивая ладонью осколочный сор, усаживаясь прямиком на землю поближе к обрыву и свешивая ноги вниз. — Но он, увы, загражден решеткой, а жаль: его длина чуть более километра, и вот где темнота по-настоящему темная, хоть глаз выколи. Правда, меня бы в нем порядком беспокоила опасность вляпаться в чье-нибудь дерьмо, но это уже издержки свободных городских прогулок. Присаживайся, menino: чище места ты здесь не найдешь все равно. Не особенно воодушевленный его речью, Кори нехотя подошел, брезгливо поморщился, попинал попадающий под ноги щебень и остался стоять столбом, не собираясь присоединяться к бомжеватым посиделкам португальца. Тадеуш быстро смекнул, в чем дело, скинул с плеч рюкзак, вытряхнул на землю всё, что в нем было сложено, постелил рядом с собой, предлагая мальчишке компромисс, и тот без зазрения совести его принял, усевшись и искоса поглядывая на сгруженное поодаль содержимое выпотрошенного рюкзака. — Я подумал, menino, что раз уж ты отказываешься ходить со мной по ресторанам — ты ведь всё еще отказываешься, или я ошибаюсь, и резвый жеребенок переменил свое мнение? нет? ты дай мне знать, когда это уже наконец-то случится, и я с радостью куда-нибудь тебя отведу, — так вот, раз уж ты категорически против, а никаких закусочных на Ramal de Alfândega пока еще не построили, я подумал, что нелишне будет прихватить с собой чего-нибудь пожевать, и приготовил для нас с тобой сэндвичи. Надеюсь, ты не думаешь, что я собираюсь тебя отравить, Flor de lírio? А если все-таки подозреваешь меня в подобном злодеянии, предлагаю сыграть в русскую рулетку: выбирай любой из сэндвичей, и шансы на выживание автоматически поделятся между нами пополам. Он откровенно издевался, разворачивая шуршащую бумагу и на выбор протягивая Кори пару длинных усыпанных кунжутными семечками багетов, щедро напичканных беконом, помидорами, салатными листьями, мелко нарезанной свининой горячего копчения, оливками, норовящими выкатиться из-под хлеба, тонкими ломтиками сыра и маринованными огурчиками; всё это изобилие было приправленно кетчупом, горчицей и майонезом, и Кори, у которого рот сводило от голодной слюны и который давно уже не думал о Микеле в былом враждебном ключе, молча принял угощение, заворачивая в поданную следом большую, размером с целое полотенце, салфетку. За сэндвичем к Амстеллу перекочевал пакет мангового сока, и Тадеуш с неизменной глумливой насмешкой пообещал, что не прикоснется к нему, покуда брезгливый menino первым не утолит жажды. Почти доведя мальчишку своими шпильками до концентрированного бешенства, он вовремя почуял неладное, осадил коней, балансируя на тонкой грани бритвенного лезвия, посерьезнел, уже совершенно спокойно отвинтил крышку с маленького походного термоса и, оставив сарказм и шутки в стороне, предложил попробовать так и не случившийся на первом их свидании кофе, тоже собственноручно сваренный из молотых зерен. — Я люблю сам варить кофе, — говорил Микель, наливая немного в стальную крышку термоса. — И, как мне кажется, набил в этом руку настолько, что выходит вполне сносно. И еще ты вряд ли оценишь, но мне нравится с солью. Кори опасливо принюхался к бодрящему черному вареву, мысленно прикидывая, стоит ли рискнуть и попробовать, или лучше сразу выплеснуть вниз с обрыва, но, ощущая на себе выжидающий взгляд лузитанца, решил все-таки отведать горько-соленой отравы — вот уж где точно отрава, можешь не прикидываться, очкарик ты без очков! Напряженно сводя брови, пригубил, почувствовал на языке жженую гарь и морскую соль, скривился, еле удерживая рвотные позывы, поспешно выплюнул и яростно сунул обратно в подхватившие с готовностью руки — Тадеуш догадывался, видно, что не понравится, — заодно окатив мужчину свежим кипяточком. Тот коротко матернулся, зашипел, поспешно принялся отирать с джинсовых шортов густой въедающийся раствор, промакивая салфеткой, но было слишком поздно: насыщенные кофейные пятна неотвратимо расползались по светлой ткани. — Мерзость вонючая твой кофе, — честно сообщил ему Кори, запивая осадок во рту большим глотком мангового нектара. — Сам его пей. — Зачем же ты так резок, юноша, — возразил Микель, послушно устраивая отвергнутый термос рядом с собой и наполняя до краев его крышку. — Уверен, что однажды тебе понравится, вот увидишь. Есть вещи, к которым требуется поначалу привыкнуть и притереться, чтобы затем полюбить — и кофе, уж поверь мне, из их числа. — Я сказал: сам пей эту дрянь! — повторил Кори, начиная злиться уже по-настоящему. — Я вообще твой кофе ненавижу; что с солью, что с сахаром — отвратительная гадость. — Я помню, Flor de lírio, ты любишь чай, — кивнул Тадеуш, закуривая сигарету — видно, ему и самому не шло в горло горчащее пойло без полагающегося к нему терпкого дыма, а Амстелл, понимая, что нормально поесть рядом с этим человеком не удастся, отложил в сторону надкусанный сэндвич и потребовал, скаля зубы: — Хватит возле меня смолить, говорил ведь уже, что не переношу этой вони! Микель одарил его долгим многозначительным взглядом, расшифровать который мальчишке так и не удалось, и спокойно ответил, покусывая губы и стряхивая пепел вниз с обрыва: — Прости, meu Anjo, но, как видишь, я курю. Это проблема, хотя мне она таковой и не видится, и бросать эту восхитительную пагубную привычку я, представь себе, не собираюсь. Курю я часто, и всякий раз уединяться где-нибудь с сигаретой, лишая себя твоего общества, не могу. Давай будем как-нибудь считаться с недостатками друг друга — я ведь безропотно терплю рукоприкладство, за которое давно бы следовало выпороть тебя ремнем по заднице — кстати, имей в виду, что если оно продолжится, то однажды я действительно это сделаю, — а ты, милый мальчик, в свою очередь мог бы примириться с такой малостью, как сигаретный дым. — Пошел. Ты. На хуй. — Четко выделяя каждое слово, выплюнул ему в лицо окончательно выведенный из себя непревзойденным микелевским эгоизмом Кори. — Понял? Я не буду с тобой мириться, я вообще тебя не звал — ты сам приперся и потащил меня на свою прогулку, и если я сказал, что хватит, блядь, дымить — значит, хватит! Ясно? Еще секунда взвинченных нервов — и он бы встал, развернулся и ушел, оставляя наглеца доедать свои сэндвичи, допивать отвратный кофе и разгуливать по заброшенной железнодорожной ветке в одиночестве, или же, что вероятнее всего и последовало бы дальше, догонять и уговаривать остаться, но Тадеуш побежденно вздохнул, смял пальцами сигаретный окурок, растер потушенный уголек о камень утеса, отхлебнул напоследок большой глоток тошнотворного напитка, растянул губы в улыбке, тогда как глаза его не улыбались, глаза отвердели кристалликами кофейного льда, обещая, что однажды капризному и взбалмошному мальчишке воздастся за всё, и миролюбиво произнес: — Как скажешь, menino. Как скажешь, — и в голосе его при этом тоже звучала затаившаяся литая сталь.❂ ❂ ❂
Сэндвичи оказались божественно вкусными — очкастый балбес, как выяснилось, умел готовить, и весьма неплохо; наверняка и кофе, если сразу принимать во внимание тот факт, что напиток этот рассчитан на любителя, был совсем не так худ, как утверждал мало смыслящий в нем Кори. После их короткой стычки и ожесточенно потушенной мужчиной сигареты Амстелл угрюмо замолчал и принялся методично жевать, упорно игнорируя своего собеседника. Тот пил кофе, выглушив в одиночку почти весь термос, болтал обутыми в кроссовки ногами над обрывом, заставляя Кори в некотором необъяснимом смятении созерцать заросшие курчавыми темными волосками голени, поедал сэндвич, роняя в пропасть над набережной то кусок свинины, то кружок огурца, и всё пытался разговорить набычившегося мальчишку: — Что помимо зеленого чая, menino? Что еще ты любишь — мне будет нелишним это знать. Может быть, рыбу? Если вспомнить, мы с тобой впервые столкнулись на рыбном фестивале… — Да ни черта подобного! — возмутился Кори, нехотя, но вынужденно включаясь в беседу. — Это ты торчал на своем фестивале, а я просто шел домой с работы! Там кругом были эти запахи, вот и подумал купить чего-нибудь себе на обед… — Будь благословенна рыба! Аминь, — подытожил Микель с набитым ртом. — Какое же тогда у моего ангела любимое блюдо? Привыкнув ко всем этим «ангелам», «куколкам», «малышам» и «солнышкам» настолько, что перестал вообще на них реагировать, Кори спокойно отозвался: — Лапша любимое. — Лапша?.. — немало и небезосновательно удивился Тадеуш. Открывая причины своего изумления, добавил: — Стало быть, это всё твои восточные корни, мальчик? Я заметил, что они отчаянно пробиваются, еще с тех самых пор, как ты впервые замахнулся на меня шваброй. Хорошо, что у тебя под рукой не нашлось в тот момент режущих предметов — боюсь, в противном случае я был бы уже мертв, а ты бы потом сильно жалел о своей горячности. — С чего это я должен жалеть? — огрызнулся Кори, твердо убежденный, что паршивца как минимум пару раз уже точно следовало бы прикончить без лишних сожалений. — Слишком много о себе возомнил! — С того, Flor de lírio, что я могу одарить тебя заботой, лаской и вниманием, — доверительно-бесстыже поведал ему лузитанец, склонившись ближе и заставляя едва успокоившиеся мальчишеские нервы взвиться снова. — Могу, в конце концов, доставить тебе кое-какое особенное удовольствие, если только ты перестанешь быть таким строптивцем — чего ты, убив меня, был бы гарантированно лишен. Да и что за радость в убийстве? Гораздо приятнее заниматься другими вещами, чем убивать. К банальному примеру, искупаться в море — я, кстати, видел тебя гуляющим по Матозиньюш, но не замечал, чтобы ты купался, menino. Отчего так? — Не люблю, — поморщился Кори, испытывая немалое облегчение от резко сменившейся темы. — Слишком людно там. — И только-то? А если я отыщу для тебя безлюдное местечко? Тогда согласишься? — не отставал Тадеуш и, получив ожидаемый твердый отказ, лишь беззлобно рассмеялся, ни на миг в него не поверив; перескакивая с одного на другое, он указал пальцем на высящиеся поодаль фермы очередного моста — белые, гибкие, как отлитая из гипса радуга, — и радостно сообщил: — Видишь, вон там еще один любопытный мост! Его совсем недавно возвели, кстати, и нарекли в честь инфанта дона Энрике, того самого Энрике Мореплавателя... Когда-нибудь, мальчик мой, я обязательно покажу тебе их все вблизи. — Он обещал, он обмолвливался ненароком в каждой фразе о серьезности своих намерений, даже что-то почти планировал, и Кори от этого становилось сильно не по себе. — Устал я уже от твоих мостов, — смятенно буркнул он, упрямо разглядывая носы своих кед. Сэндвичи были съедены, сок и кофе — допиты, рюкзак — собран, а железнодорожные рельсы, то ныряющие под землю, то пробивающиеся обратно на поверхность, потянулись дальше по извилистой тропе Ramal de Alfândega в обрамлении шепчущего сухого камыша и узоре витых лиан, заползающих на самые вершины скал. Дымчатые воро́ны, вспархивающие то с гибкой тополиной ветки, то с обглоданной временем полуразвалившейся стены, пронзительно каркали, проносясь над путниками, терялись вдалеке темной точкой или же взмывали в небо и подолгу там кружили, пока не облюбовывали для себя новый насест. Португалия — та искренняя, что таилась в огрубелой вековой коре садовых яблонь, в искусно выплетенной паучьей сети, поблескивающей поутру росой между ржавыми решетками парка, в проседелом искрошившемся камне, в трещинах, рисующих позабытые иберийские письмена, — раскрывала перед Кори все свои секреты. Она пряталась в теплом многоярусном городе, где в закоулках шоколадные девочки с тугими африканскими косичками скуривали на пару с латинскими мальчиками первую несмелую сигарету, терялась между осыпающихся замшелых ступеней в переплетении густой травы, дышала со дна земли. Плескалась на закате в прибое розовых волн, теплилась в одиноких фонарях, разбрасывающих блики по стальным поручням оград, плутала по тихим улочкам, где в подворотнях сушилось на солнце белье и дремали ленивые кошки с мудрыми глазами. Ramal de Alfândega полнилась южными чарами, и по временам начинало чудиться, что еще мгновение — и загудит за спиной паровоз, несущий в хвосте шаткие деревянные вагончики, пробежит по гнутым рельсам, окутает черной копотью и клубами дыма, овеет призрачным шлейфом и исчезнет за поворотом, ныряя в окаймленный сухостоем тоннель. Амстелл невольно вздрагивал, коротко оглядывался, и наваждение сходило, и снова не было ничего, кроме зарастающих сорняками заброшенных путей. Через сто или двести метров дорога неожиданно оборвалась, действительно выводя к предсказанному тупику и немного огорчив Кори, которому понравилось бродить по безлюдным городским тайникам-закоулкам. Чернел зев тоннеля, но его вдоль и поперек пересекали белые стальные прутья, никого не пропускающие внутрь. Микель попинал кроссовкой обиженно звякнувшую решетку, пощурил глаза в сгущающуюся через несколько шагов от входа темноту и, огорошив Кори до непроизвольного столбняка, неожиданно сообщил, отходя к кустам и разворачиваясь спиной, что ему нужно отлить. Амстелл раскрыл рот, распахнул пышущие яростью глаза, отчетливо различив звук расстегивающейся ширинки и шорох приспущенного белья, а воображение без спросу мгновенно нарисовало высвобождаемый из тесной ткани смуглый член в завитках густых смоляных волосков на лобке — наверняка здоровенный, у самодовольной очкастой сволочи иного оказаться и не могло. — Ты вконец ебанулся, скотина? — зашипел он, шестым, седьмым или восьмым — сколько их там в природе существовало? — чувством угадывая, что Микель, кажется, вполне не прочь и продемонстрировать ему свое достоинство, если только задержаться рядом с ним еще хоть на пару минут. Слов — культурных, по крайней мере, — решительно не хватало, чтобы выразить свое возмущение, португальского и английского мата не хватало тоже, и в ход опять пошла родная ругань, припасенная как раз для особых случаев: — Fils de pute! — Зачем ты так кипятишься? — запрокинув голову, с неподдельным удивлением поинтересовался Тадеуш, неспособный взять в толк, отчего восточный menino бесится. — Мы ведь с тобой одного пола, юноша — к чему излишнее стеснение? Кстати, разве тебе самому еще не пора облегчиться? Понимая, что никак не может остановить это непотребство, Кори осыпал нахала отборной французской бранью, развернулся и быстро зашагал прочь, надеясь убраться подальше и подождать там, пока паршивый лузитанец справляет нужду, но все равно слишком отчетливо различая, как льется журчащая струя мочи. Вслед ему донесся скабрезный совет заняться тем же самым, потому что это естественная потребность любого человека, а значит, вещь совершенно нормальная, но Кори советов слушать не собирался и лишь ускорил шаг, рыча и скрипя от бешенства зубами; пускай ему действительно тоже было надо, но он скорее удавился бы, чем сделал это в присутствии кого-то постороннего. Микель Тадеуш догнал его через пару минут, попытался пошутить, но Кори больше не желал воспринимать ни его шуток, ни болтовни — с независимым видом шагал вперед, отпихивая то локтями, то плечом, не отвечая ни на один из вопросов и даже не удостаивая короткого взгляда. Он озлобленно брел сквозь колосья сорной травы, отмахивался от обжигающих крапивных стеблей, а понурившийся и раскаявшийся лузитанец всё тащился следом, пытаясь его растормошить и вернуть утерянное собственной выходкой расположение. Кори никак не реагировал, только раздраженно шипел, дерзил, осыпал матом и в конце концов добился своего, исчерпав всё имеющееся у Микеля терпение: его схватили за плечо — грубо, резко, швырком отправив к стене и хорошенько приложив о камень, чтобы из легких выбило воздух. Оставляя ощущение удушливой беспомощности, дернули за тонкое соблазнительное запястье, прижимая кисть к гранитному массиву над головой, пленили и второе, проделав с ним то же самое, а коленом предусмотрительно раздвинули имеющие привычку брыкаться ноги, и Кори в этих тисках застыл, понимая, что дергаться бесполезно: мужские пальцы сдавили его руки с такой силой, что могли при желании попросту переломить кости, а чужое бедро не давало вывернуться, фиксируя в единственно возможном положении. Тадеуш сощурил глаза, склонился над ним, собираясь что-то сказать, и тут, переменившись в лице, вдруг выпустил свою жертву, разом потеряв интерес и к рукам, и к ногам, вместо этого ухватившись пальцами за воротник толстовки и так безжалостно его растягивая, что ткань едва не треснула. — Это еще что, menino? — ошарашенно и уже с настоящим лавовым бешенством, закипающим в голосе, спросил он, без тени нежности ощупывая отозвавшиеся болью пятнышки кровоподтеков. — Какого черта?.. — Это ты же и сделал, придурок! — взвился Кори, не зная, куда деться от унижения и стыда, изо всех сил отводя взгляд и едва ли не до крови кусая губы. — Я? — Микель дышал яростью и сдавливал пальцами его шею, всё продолжая терзать лепестковые следы поцелуев. — А если ты мне врешь, юноша? Если ночами ты встречаешься вовсе не со мной — во что, признаться, поверить довольно-таки трудно, — а с кем-то еще? С кем-нибудь посторонним? Как мне следует поступить с тобой тогда? Ты слишком увлек мое сердце, чтобы я мог просто от тебя отказаться — придется тогда избавиться от соперника, а с тобой, мальчик, впредь вести себя иначе… — Избавься, кретин! — зарычал Кори, вонзая ногти в чужие запястья в безуспешной попытке скинуть собственнические руки. — Избавься, прикончи себя же самого и избавь заодно от проблем и меня! Задрал ты со своим раздвоением личности, шизофреник ебаный! Тадеуш, сузив наполненные цианидом глаза, немного ослабил хватку, если и не поверив, то какой-то частью приняв услышанный ответ, и медленно произнес, обдавая зрелым дыханием, напитанным табаком и кофейными зернами: — Значит, ему ты позволяешь проделывать с собой подобные вещи? В таком случае, Flor de lírio, я возьму на себя смелость поступать с тобой точно так же. Он навалился всем весом, спихивая Кори глубже в густую траву, снова вдавил его в колющий спину гранит, склонился и прижался губами к нежной кожице над ключицей, нарочито болезненно втягивая в рот и безжалостно посасывая. Тончайшие кровеносные сосуды полопались, оставляя пятно безупречной красноты, артериальный ток самую малость сбился, отзываясь гулом в ушах и кружением в поплывшей голове; Кори ахнул, отчаянно хлебнул воздуха и впился пальцами в крепкие и жилистые плечи мужчины. Ноги подкосились от сладостной волны, прокатившейся по телу, а Микель, не намеренный на этом останавливаться, поднялся выше, оставляя еще один засос, и еще один, и еще. Жарко дыша ему в шею, покрывал ее собственническими метками, проводил языком влажные полосы от кадыка до самых кончиков ушных мочек, надрывал расползающийся по швам ворот толстовки и зацеловывал так яростно, что у мальчишки в висках завывала раскатистыми трелями тревожная сирена. В конце концов Кори, измученный этой пыткой и не представляющий, как ее прекратить, чудом высвободил руку, размахнулся и хорошенько врезал мужчине по вихрастой башке. Воспользовался заминкой, отпихнул, вывернулся и быстро зашагал прочь, затягивая капюшон на шее тугим воротником и не отвечая больше ни словом на всё, что пытался сказать ему в свое оправдание отрезвевший через пару минут лузитанец. Так он и промолчал всю дорогу до самого дома, где хлопком закрыл за собой дверь, даже не попрощавшись с Микелем.