Чудища любят по кромке ходить — это не тьма и это не свет, — мягкие лапы, шкуры сутана, смотрят задумчиво, дико и странно, передают из бездны привет. Чудища любят вечером чай, каждое Чудище — коллекционер, даже жесткость и хищный оскал не отменяют хороших манер. После забавы, уйдя на покой, дремля тихонько в норке своей, Чудище думает с лютой тоской, что его будни стали темней. Долгие, черные тянутся дни, ночи им в такт колыбельной вторят, Чудищу тошно, оно для себя соорудило прижизненный ад. Рвется печаль неизбывная в дом, петли дверные сметая сама: «Спи, одинокое Чудище, спи, это не свет и это не тьма».
Злоба оказавшегося в одиночестве Амстелла быстро улеглась, рассеялась, не оставив ничего, кроме смятения. Микель Тадеуш был послан к черту, но было бы наивным полагать, что он не появится снова и снова, вторгаясь в спокойную заводь мальчишеского мирка и старательно баламутя в ней воду. Шея горела россыпью ярких пятен, и Кори долго стоял у зеркала, вскидывая подбородок, оттянув книзу воротник и со смешанными чувствами разглядывая подарки от обоих Микелей, из которых он при всем своем желании не смог бы выделить более сволочного. И один, и другой были по-своему раздражающи — хотя и притягательны тоже, — но дело было вовсе не в этом, дело было в том, что сама по себе сложившаяся ситуация с любовным лжетреугольником до чертиков пугала и настораживала. Тонкие пальцы ощупывали темнеющие синяки, а тело при малейшем касании отзывчиво припоминало хозяйничавшие на шее мужские губы, горячую влагу рта, сладкую и острую дрожь вниз по телу, собственнические руки, сжимавшие в объятьях, и кисти опускались, позвякивая бусинами браслетов, стыдливо затягивали потуже завязки, чтобы наглухо и почти задохнуться. Силком вытолкнув прочь из головы все лишние мысли, Кори заставил себя добраться до кухни. Открыл холодильник, незаметно опустевший за последние суматошные дни, обвел взглядом девственные полки и выудил откуда-то из дальнего угла кусок лежалого сыра. Долго недоуменно хлопал глазами, изучая отнюдь не фабричную, а кустарную плесень, невесть когда успевшую прорасти на его боках, и в конце концов отправил свою находку в источающий неаппетитные запахи мусорный пакет, завязывая тот узлом и выставляя в подъезд. Следовало приниматься за домашние дела, если единовластный хозяин Casa com asas не хотел, чтобы за время, которое он проводит в своих амурных похождениях, тут повсюду расползлись тараканы и опарыши, превращая живоглота в запаршивевшего блохастика — того и гляди, не только булыжники по ночам выковыривать будет, но еще и лапами дрыгать начнет, вычесывая всякую дрянь из рыбьей чешуи и мешая спать. Крылатый дом внезапно стал восприниматься чем-то более живым, нежели простое строение из дерева и камня, и Кори поневоле начал о нем задумываться намного чаще, примеряя всё происходящее днем к ночному облику своего жилища; когда же, предварительно оглядев в окно из своей квартирки улицу перед парадной дверью на предмет приставучих лузитанцев, он высунулся наружу, вынужденно отправляясь в магазин, то случайно поймал себя на том, что погладил на прощанье прогретый облицовочный кирпич фасадной стены. Вышвырнув по пути воняющий пакет в пластиковый мусорный контейнер и напугав подскочившую от неожиданности рыжую кошку — кажется, из числа карликов-мамуров, сбежавших от нищенки-брухо на охоту за свежими отбросами, — он сунул руки в карманы джинсов и зашагал вниз по улице, обласканной клонящимся к закату золотистым солнцем. Сама кошковладелица тоже вскоре показалась на глаза, встречая неизменным бормотанием и спицами в узловатых пальцах, монотонно перекидывающих петли с одной стороны шерстяного полотна на другую: она без устали вывязывала всё новые и новые кофточки, а хвостато-усатое семейство грелось тут же, подле ее ног, провожая Кори хитрющими взглядами фосфорных глаз. Воспоминания о ночной прогулке быстро стирались, оставляя за собой туманный флёр красочного и живого сна, и снова не верилось, что где-то в Порту, обычном европейском городе на побережье Атлантического океана, могли существовать колдуны-перевертыши и койоты, разгуливающие, подобно людям, на двух ногах и в костюме; еще меньше верилось в заколдованных шестируких циркачей и призрачного Лодочника, причаливающего в ореоле черемуховой тоски, и всё же Кори, едва завидя издали хозяйку карликов, внутренне передернулся — ему почудилось, что та метнула из-под спутанных клоками пепельно-седых волос цепкий любопытствующий взгляд. Ускорив шаг, он почти бегом преодолел свой глухой переулок, выныривая на улицу более людную и шумную, но в то же время и куда более спокойную, привычную глазам и отмеченную печатью обыденности такой высочайшей пробы, что все чары на ней мигом развеивались, возвращая к будничному и насущному, а именно: закончившимся продуктам и питьевой воде. По этой улице Амстелл зашагал уже вверх на всхолмье, внутренне радуясь, что обратная дорога из супермаркета будет спускаться под гору, а мысли, отлепившись от всего потустороннего, ожидаемо возвратились к Микелю Тадеушу, упорно не желающему убираться прочь из мальчишеской головы: вспоминались густые заросли заброшенной железной дороги, махины мостов, приготовленный его руками домашний сэндвич, странный терпкий вкус соленого кофе, так крепко осевший на языке, что до сих пор, если постараться, можно было воскресить во рту позабытую на время горечь морской воды и шорох арабской пустыни, а конечным пунктом всего этого сумасшедшего воображариума становился тоннель, где Кори хватали, сгребали в охапку, теснили к стене и упоительно целовали, осыпая горячими ласками неискушенные губы. Поцелуй был еще слишком свеж в памяти, поцелуй будоражил тело, прогоняя вдоль позвоночника и худощавой груди приятную волнительную дрожь, и дыхание в горле снова пережимало незримой удавкой, делая поверхностным, а тело начинало поднывать во всех самых чувствительных местах, явственно чего-то требуя. Понимая, что это «что-то» может дать ему один только Микель, Кори приходил в бешенство, ярился, скалил зубы, проклинал паршивого португальца, впившегося в него клещом, и тут же невольно думал: неужели и впрямь все сбегали от очкастого дурня из-за этой вот второй лунатичной личности? Или, быть может, виной тому были все-таки прогулки по темному Порту и великан-хентил, пускающий под откос неуправляемый трамвай, несущийся навстречу верной катастрофе? Ожесточенно воюющий с собственными мыслями, Кори отмахивался, хватался рукой за нагретый и липкий от чужого пота белый пластик дверной ручки, машинально выбирал из прикорнувших в углу супермаркета тележек ту, что поменьше, и вступал в царство холода, разливаемого трудящимися кондиционерами, ежась и вышагивая вдоль заставленных едой прилавков. Первым же делом он выудил с широкой полки пятилитровую бутыль воды, чтобы долго еще никуда не ходить понапрасну. Супермаркеты изрядно утомляли, но Амстелл прилежно выполнял повторяющийся время от времени ритуал, монотонно толкая перед собой тележку и выбирая одни и те же примелькавшиеся и привычные продукты: набрал дешевых рыбных наггетсов — хотелось куриных, но те стоили на порядок дороже, — кинул следом пару упаковок пакетированного зеленого чая с жасмином, задержался ненадолго подле испанской колбасы «фуэт» в тонкой пленке белой плесени, поколебался, но так и не рискнул, выбрав бургосскую кровяную морсилью, подхватил, не удержавшись, готовый итальянский салат-капрезе с моцареллой, томатами и базиликом, побросал поверх с десяток относительно недорогих коробочек суррогатной лапши, завариваемой кипятком и вполне приятной на вкус — настолько, что незаметно для самого себя успел на нее основательно «подсесть», — взял хрустящий свежевыпеченный хлеб, плитку темного шоколада с имбирем и свежий грушевый сок. Потом завернул в уголок со всяческой бытовой мелочевкой и долго копался в сгруженных в пластиковый контейнер женских резинках для волос. Попадались сплошь розовые, апельсиновые и небесно-голубые, кричаще-красные и лимонные, вызывающие одно только раздражение и обиженное непонимание: неужели никому не очевидно, что у юноши тоже могут быть длинные волосы, и ему, безмозглые вы дизайнеры, точно так же может понадобится забрать их в хвост, чтобы не мешались? Он так долго там торчал, перерывая вверх дном ворох прозрачных пакетиков с упитанными рожами улыбчивых китайских фей на этикетках, с каждой уходящей минутой лишь сильнее озлобляясь, что за это время к нему успела присоединиться какая-то миловидная светло-русая девица лет шестнадцати на вид, тоже явно приезжая: притулилась рядом, для виду окуная наманикюренные пальчики в коробку, кидая короткие пленительные взгляды из-под такой же пушистой, как у самого Амстелла, только белобрысой челки, и норовя будто бы невзначай задеть его руку своей, столкнувшись в общих мучительных поисках подходящего аксессуара. Кори, в упор не замечающий ее поползновений, в конце концов довелся до точки: взбеленился, схватил коробку и с резанувшим девичий слух громким матерным словцом вывернул всё содержимое на полку, в отчаянии уставившись на радужную россыпь. Его резинки терялись, изнашивались, рвались, закатывались под тумбочки и кровати, пропадали в неизвестном направлении, каждое утро сталкивая с проблемой, что сделать с волосами и чем их закрепить в удобном и практичном хвосте, а Микель Тадеуш, нежданно-негаданно вторгшийся в его жизнь, исчезновение резинок только провоцировал и ускорял: с момента их знакомства Кори уже умудрился потерять одну или две, точного счета он не вел. Девица, немного испугавшись его истеричного порыва, невольно отшатнулась, а Амстелл, окинув беглым взглядом осыпающуюся с прилавка горку этикеточных фей, выхватил из груды один-единственный пакетик, где каким-то чудом к розовому примешался болотно-зеленый, светло-бежевый и темно-синий, и ушел по направлению к кассам, размеренно толкая перед собой груженую продуктами тележку и даже не обернувшись на потрясенную и обиженную незнакомку.❂ ❂ ❂
Недолгий, но опасный для кошелька путь от отдела с бытовой химией до касс, как и всегда, сыграл с Амстеллом злую шутку: к покупкам обязательным и нужным каким-то непостижимым образом добавилось много всего необязательного и совершенно не нужного. И как это случалось всегда, осознал свою промашку юноша только дома, когда запер за собой дверь, вдохнул застойный подъездный запах сырого топинамбура и оттащил пакеты на кухню, где принялся не спеша выкладывать их содержимое на шаткий стол. С удивлением и недоумением вытаскивал он набор пластиковых тарелок, ложек и вилок, купленный из лени, чтобы не тратить время на ежедневную возню у раковины, а за ним следом — логика печально вздыхала и отправлялась на заслуженный покой — упаковку новых губок для мытья посуды: то, что старые измочалились и пришли в негодность, он твердо помнил, а вот про брошенную в тележку одноразовую альтернативу мытью быстро успел позабыть. За губками появились три пачки орехов — арахис, фисташки и кешью, — прихваченные как раз в опасной зоне возле касс только потому, что готовить Кори ленился тоже, а ореховый перекус вполне мог заменить собой полноценный прием пищи. За орехами шли американские картофельные чипсы и мексиканские кукурузные начос, папричный соус, карамель с лакрицей и имбирем — на всякий случай от простудных сквозняков, которых он ипохондрично побаивался еще со времен Франции, — какие-то шоколадные батончики малоизвестной местной фирмы с вафлями и нугой, тонко наструганные фасованные сухофрукты, мятные жвачки… Все эти вещи в целом и каждая в отдельности не являлись предметами первой необходимости, зато в чеке оборачивались кругленькой суммой; как они у него оказались и на кой черт вообще сдались, юноша не представлял, но денег после похода в супермаркет не осталось ни цента. Безотчетный шопоголизм был слабой чертой Амстелла, в которой он стыдился признаться даже перед самим собой и каждый раз делал вид, что так и планировалось изначально, хотя в его более чем скромный бюджет подобные траты совершенно не вписывались. За минувшие дни Кори настолько отвык быть один, что ему сделалось скучно сразу же, как только вернулся под крыло своего дома. Рутинные дела вызывали у него такую непреодолимую сонливость, что к тому моменту, как чайник с кипятком для лапши завибрировал, подпрыгивая и бурля на своей подставке, юноша уже клевал носом, широко зевал, косился за окно, где сгущались ранние медовые сумерки и струился далекий сизый дымок от вздыхающего моря, и устало подпирал кулаком разомлевшую и зябко мерзнущую щеку. По своему давнему обыкновению ужинать в кухне он не стал, а сгрузил еду на жестяной антикварный поднос и отправился к себе в квартирку. Подъезд уже копил по углам темноту, уличные бродячие кошки постепенно оборачивались мамурами, отращивали рога, выбирались из-под листьев княженики, спускались сквозь решетку водостока в подземелья, рыскали незримыми горными тропами и щипали с давно отцветших тополей пух старушке на пряжу. С верхней площадки доносились странные шорохи, ставшие для Кори почти привычными, а за городом медленно окунало в воду спелый яблочный бок дремотное солнце, остужаясь и подогревая Атлантику. В комнате, заполненной дрожащими тенями, медленно увядали королевские розы, понурившие бордовые головки, запекшиеся, как густая венозная руда, и больше совсем не пахнущие цветочным маслом, а источающие запах сухих венков, затхлых театральных ширм и музейной пыли. Кори, умаявшийся за минувшие сутки настолько, что даже не смог толком испытать настоящий голод, поковырялся в коробке с гречневой лапшой, съел половину наструганной колбасы, осилил треть салата и, прикорнув на неразобранной постели, незаметно задремал, выронив зажатую в пальцах пластиковую вилку на пол. Он проспал, должно быть, часа три или четыре, прежде чем стрелки часов коснулись таинственной полуночи, меняющей всё до неузнаваемости: над городом проплыл фиалковой фата-морганой бездонный океан, сквозь иные предметы и людей беспрепятственно просачивающийся, а других изборчиво утаскивающий за собой в отражение черного зеркала, где бродил заблудившийся между двух миров Микель Тадеуш, позабывший самого себя, и где творилась еженощно всевозможная чертовщина. Циферблат исказился и стек на пол поджаристым блином Сальвадора Дали, цифры с него просы́пались и закатились в щели между неплотно пригнанных, старых и рассохшихся половиц, а дверной ручки коснулись прохладные пальцы, позвякивая массивными чернеными перстнями. Гость постучал — сперва коротко и тихо, затем уже настойчивей, источая явное недовольство и сердясь на равнодушие красивого мальчишки, а после, нарушая все естественные законы и правила этикета, легко и непринужденно проскользнул сквозь запертую дверь, очутившись в маленькой скромной прихожей и обводя взглядом две сопряженные стеной комнаты, одна из которых оказалась приглашающе открыта. Шагнул, снимая с головы гробовщицкую шляпу в крестах и цветах, опустил ее на заваленный книгами столик, мягко и почти беззвучно преодолел расстояние до постели и, замерев над спящим мальчишкой, бережно и невесомо коснулся пальцами его беспорядочно разметавшихся шелковистых волос. Кори, до этого спавший как убитый, на прикосновение среагировал молниеносно и чутко: вздрогнул, рывком подскочил, сбивая дыхательный ритм и на миг замирая болезненно колотнувшимся сердцем. Вскинулся на непрошенного вторженца, пока еще не понимая, кого видит перед собой, и первым же делом в панике подумал, что забыл замкнуть двери на ключ, когда вернулся из супермаркета. Его успело окатить ужасом от макушки и до самых пяток, успело тряхануть взвинченными нервами и прошибить навылет, прежде чем он наконец разобрал, кто явился к нему собственной инфернальной персоной. Тогда паника мгновенно уступила место злости; Кори подорвался на ноги, выпрямился прямо на матрасе, колышущемся под ним растревоженным пудингом, ухватился рукой за стену и, возвышаясь над Микелем Тадеушем, приветливо и радушно ему улыбающимся, зарычал, скаля зубы и озлобленно сжимая кулаки: — Какого черта ты ко мне вламываешься, ублюдок? Стучаться не учили? — Я и стучался, Príncipe, — невинно развел руками Микель, ширя улыбку. — Действительно стучался, можешь мне поверить, но ты не открывал, и ничего иного не оставалось, как действительно, уж прости мне мою грубость, вломиться к тебе. — Как ты это сделал? — недоуменно нахмурил брови Кори, спрыгивая с постели и проносясь мимо мужчины в коридор. — Как, проклятый ты португальский черт, тебе это удалось? Я помню, что запирал двери! Что ты с ними делаешь и почему я этого никак не могу заметить?! — Ничего не делаю, прыткий юноша, — остановившись на пороге, прислонившись к косяку и с любопытством поглядывая на еще более ошарашенного Амстелла, обнаружившего квартиру по-прежнему надежно запертой, произнес Тадеуш. — Обычно я и не трогаю твоих дверей — мне они совершенно ни к чему. — Наблюдая за недоумением, разлившимся на красивом тонком лице, вышел следом, остановился подле Кори, выпростал руку, коснулся кончиками пальцев дверной перегородки и, не удовлетворившись достигнутым, протолкнул их сквозь нее, по локоть утопая в древесине на манер призрака. — Видишь? Напрасные подозрения, menino: как я уже и говорил, я не трогал твоих дверей. Впрочем, касаемо дверей парадных — я действительно пару раз их открывал. Понимаешь ли, заставить букеты цветов проделать тот же фокус довольно затруднительно, и мне приходилось отпирать двери изнутри. Надеюсь, ты не держишь на меня за это зла, потому что потом я, разумеется, возвращал всё на место: твоя безопасность для меня превыше всего, meu tesouro. — Зла?.. — ошалело выговорил Кори, переводя взгляд с конечности, засевшей в древесине, на смугло-серое, мучнистого цвета лицо мужчины. — Да ты совсем рехнулся, что ли? Как можно, блядь, сравнивать злость на кого-то и тот гребаный факт, что этот кто-то просачивается через твою дверь? Ты вообще соображаешь, что несешь? Не знаю и знать не хочу, как ты это делаешь, но чтобы больше не смел ко мне вваливаться, ясно, фантом хренов! Микель рассмеялся на «фантома» — очевидно, сравнение его повеселило, — и, высвободив руку из дверного плена, вместе с Кори вернулся обратно в его комнатку, не без интереса оглядывая ее небогатое убранство. Покосился на увядающие розы, подхватил со стола свою высоченную шляпу, водрузил ее обратно на голову и подал юноше раз за разом без исключений отвергаемую руку. — Ты отправишься со мной на прогулку сегодня, menino? — как ни в чем не бывало спросил он, и вот после этой фразы Кори окончательно сорвало, у Кори с горы сошла удерживаемая вбитым в лед хлипким деревянным колышком лавина, сметая всё на своем пути и не только не утихая, но лишь набирая силу. — Вы оба не понимаете, что я вам сказал, придурки гребаные, один — в очках, второй — в цилиндре?! — в отчаянии выпалил он. — Я сплю по ночам, и нормальные люди спят, а не шатаются где попало! Если бы я еще мог днем нормально высыпаться — но так нет же, днем ты снова приходишь, только ни хуя не помнишь, заявляешь, как конченый психопат, что я тебе с кем-то там изменил — какого черта, я не обязан ни перед кем отчитываться, ясно?! Или тогда определись уже, или проваливай к дьяволу, только я это терпеть не намерен! Либо один ты, либо другой, но от двух у меня едет крыша! Я не знаю, как ты это сделаешь, не мои проблемы, разбирайся сам, и нахуй твои прогулки, мне завтра с утра на работу! Это ты способен понять? Он орал, кипятился, искажался красивым лицом, которое даже гневу было не под силу изуродовать, и наседал на Микеля, а тот… Тот, пожалуй, выглядел куда более растерянным и потрясенным, чем его дневной двойник: несколько раз раскрыл рот, порываясь что-то сказать, да так и закрыл, не найдя нужных слов. Ухватившись за главное, что успел выцепить из пылкой и яростной тирады и что явно понравилось ему меньше всего, он вкрадчиво и неуверенно переспросил: — «Оба»? Что значит это «оба», мальчик? — То и значит, что у тебя раздвоение личности! — огрызнулся Кори, скрестив руки на груди и опаляя неистовым ледяным пламенем в глазах. — Ты ни черта не помнишь, я уже в курсе, если что, но мне-то от этого не легче! Вот тебе зато хорошая новость: не умираешь ты днем, сволочь, ты вообще, кажется, отменно живуч, как таракан, а просто тебе память с мозгами отшибает напрочь! Я не знаю, как это происходит, не знаю, что с тобой не так, но потом ты припираешься утром, и тебя снова зовут Микель Тадеуш, твою паскудную рожу не узнал бы только слепой, да и повадки не сильно отличаются — такие же скотские и нахальные. Предупреждаю сразу, что лучше бы тебе поверить мне на слово, если хочешь, чтобы я продолжал и дальше с тобой общаться! Микель помялся в смятении, похмурил гибкие брови, потер пальцами подбородок — в отличие от своего безалаберного тезки-двойника, брился он тщательно, не допуская даже легкой щетины, — и, покусав губы, осторожно заговорил: — Мне, конечно, сложно поверить в это, но если ты так просишь — я, разумеется, поверю. Всё, о чем бы ты ни попросил — если только это не отдалит тебя от меня, — будет в точности исполнено, Príncipe. Однако же… — Глаза его недовольно сузились, опасно сверкнув из-под жгучих ресниц. — Однако же, поверив, не могу сказать, что мне нравится то, что я услышал. Что происходит днем? Кори, уже успевший недавно столкнуться с одним бесконтрольным приступом ревности и примерно такой реакции и ждавший, обреченно зарычал сквозь стиснутые зубы: — Да пошел ты! Оба вы шли бы на хуй! Вы двое одинаково распускаете свои поганые руки! Доволен? Вот что происходит днем: то же, что и ночью! А когда я, по-твоему, должен спать? — Распускает руки? Что он делает? — Микель Тадеуш больше не казался галантным кавалером — лицо его, мигом вытянувшись и посерев до самого могильно-землистого оттенка, заострилось в подбородке и скулах, болезненно очертилось темной подводкой по кромке век, радужки от клокочущей злости выгорели в белый, оставив посередке черный уголек зрачка, а пальцы скрючились, будто порываясь кого-нибудь придушить. Он напирал, тесня мальчишку к стене, практически вдавил в нее всем своим телом, загнав в западню, ухватил за скулы — пока еще нежно, пока еще заботливо, — и спросил с ожесточением в дрожащем от бешенства голосе: — Что он делает с тобой днем? — Что ты делаешь со мной днем, мразь! — ощерившись и сузив от негодования глаза, поправил Кори, давно отошедший от первого знакомства с темным Микелем и не желающий на сей раз ни в чем ему уступать. — Говори так, чтобы я слышал, что ты понимаешь, о чем идет речь! А то ты до сих пор ни хуя не понимаешь! — Что я… — Тадеуш завис на секунду и сухо, резко возразил: — Как я могу быть уверен, что это действительно я, если ничего не помню, menino? — В таком случае ты ни черта не узнаешь! — заявил Кори, отпихивая его ладонями. В этот порыв он постарался вложить всю свою силу и действительно сумел отшвырнуть не ожидавшего отпора лузитанца на пару обрывистых шагов. — Либо ты поверишь, либо вспоминай сам, разбирайся со своей амнезией сам, и с наложенным на тебя проклятьем — тоже! Я на тебя тратить свои нервы и силы не собираюсь! — Проклятьем?.. — вдруг поспешно переспросил его Микель, остывая и успокаиваясь, хотя юноша и не сомневался, что просветление это временное. — Ты сказал, что на меня наложено проклятье, или я ослышался? — Твою же мать… Ты сам и объявил мне об этом в нашу первую встречу! — исступленно выдохнул Амстелл и в подтверждение своих слов бестактно ткнул пальцем в лицо мужчины, метясь куда-то в лоб. — Рожа твоя и то, что ты появляешься только после полуночи… Забыл, что ли? — Я говорил образно, — чуть опешив, возразил Тадеуш. — Никто из нас не вправе приходить в мир под солнцем, menino. И любой физический изъян можно наречь проклятьем… Но с чего ты это взял? С чего ты взял, что я действительно проклят? — С того, — Кори направился к шкафу, распахивая створки и вытаскивая оттуда очередную идеально отутюженную белую рубашку, темно-синие джинсы и черную ветровку — он хорошо запомнил, как холодно может быть ночами на реке. — Ты сказал мне об этом днем. Что тебя якобы кто-то проклял, что ночами ты дрыхнешь как убитый и ни черта не помнишь — зная, что тут у вас творится, я ни капли не удивлюсь, если всё это окажется в итоге правдой. А теперь выметайся отсюда, если хочешь, чтобы я куда-нибудь с тобой пошел — мне нужно переодеться! Он обернулся к Тадеушу и понял, что тот почему-то завис посреди комнаты, с запоздалым интересом пожирая глазами ее обстановку, оглядывая от потолка до пола и с недоумением косясь на уснувшую пыльную магнитолу со стопочкой дисков. Изучив убранство, он вдруг двинулся по кругу, то подхватывая со стола всякие мелочи вроде ручек и карандашей, то пролистывая звонкие листы исписанных юношей конспектов, то оглаживая подушечками пальцев спинку целомудренной односпальной кровати с облупившимся лаком древесины. — Что ты делаешь? — с сухим ледком в голосе уточнил Амстелл, озадаченно наблюдая за его поползновениями. — Дай мне еще минутку, — почти с мольбой попросил его Микель. — Я только сейчас до конца осознал, что нахожусь в твоей спальне, и не могу так просто отсюда уйти. На этих его словах Кори уже заподозрил неладное, а когда бесстыжий португалец, соскользнув пальцами с кроватной спинки, добрался до постели и ухватил устилающее ее покрывало за самый край — вот тогда он, к своему ужасу, понял всё окончательно. — Что ты… — снова начал он, раскрывая и закрывая рот, как астматик в момент приступа. Сорвался, не выдержал, требовательно выпалил, наплевав на объяснения и причины: — Отойди оттуда! — Это решительно невозможно, meu céu, — одержимо выговорил Тадеуш и потянул покрывало книзу, откидывая его и обнажая упрятанную под ним подушку. Склонился, прикрыл глаза каймой дрогнувших ресниц и, к величайшему ужасу Кори, с явным наслаждением вдохнул напитавшего ее запаха — юности, душистого мыла и пьяных волос, — комкая пуховые бока и зарываясь в наволочку чуть ли не всей своей похабной физиономией. — Не смей! — истошно заорал Амстелл, вытаращив глаза и стискивая злющие кулаки. — Не трогай!.. Не прикасайся к моей постели! Под его истеричными воплями лузитанец нехотя отстранился, выпустил из рук измятую подушку и с сожалением провел по ней напоследок кончиками пальцев, собирая что-то одному ему ведомое. А после, переступив последний предел приличия, поднес пальцы к губам, явственно намереваясь их облизать. На этой его финальной выходке впавший от всего увиденного во временный паралич Кори очухался, озверел, скинул с плеч оцепенение и, схватив со стола вазу Фурнье с увядающими в ней розами, со всего размаха зашвырнул ее в своего извращенного гостя. Ваза, вовремя замеченная, просвистела мимо уклонившегося Микеля, не причинив тому ни малейшего вреда, повстречалась со стеной и разлетелась вдребезги на сотню мелких осколков, рассыпаясь острым крошевом по полу и разливаясь запрудами застоявшейся воды. Розы опали поверху, складываясь в покров заброшенного мемориала, а Амстелл, только сильнее разошедшийся от собственного промаха, возмущенно зарычал, загораясь изнутри помимо ярости еще и стыдом: — Ты что творишь, скотина?! Что ты себе позволяешь?! Тадеуш, безразлично проследив полет расколотившейся вазы и мертвых роз, перевел на бушующего мальчишку спокойный взгляд и, прожигая насквозь своими зверовато-хищными глазами, миролюбиво ответил: — Не злись на меня, Príncipe — ты слишком сладко пахнешь, чтобы я мог отказать себе в подобной вольности. Или ты предпочитаешь, чтобы я, миновав краткий период обожания хранящих твой запах вещей, сразу же перешел к его источнику? Мне показалось, что это было бы чересчур поспешным, но ты, кажется, так не считаешь?.. — Считаю, ублюдок! — сквозь зубы процедил Кори, еще не до конца оправившийся от чужой наглости. — И хватит лапать мои вещи!.. Это тоже, чтобы ты знал, чересчур поспешно! И в этот миг случилось то непредвиденное, что разом отменило зачинающуюся ссору: пол под ногами качнулся, вздыбился, по половицам пробежалась пугающе живая дрожь, поднырнула под порожек и покатилась дальше в прихожую и расположенную следом подъездную клеть. Ощущалось это так, словно дом-живоглот вместе с ударом расколотившейся вазы, ошибочно принятым за желудочные колики, окончательно пробудился от дневного сна и теперь сладко потягивался, расправляя крылья, выпуская когтистые лапы, поблескивая переливчатой перламутровой чешуей и жмуря многочисленные глаза, тут же захлопавшие ставнями-жалюзи. — Идем со мной, мальчик, — поторопил раскрывшего в замешательстве рот и озирающегося по сторонам Кори его поздний гость. — Если мы, конечно, не хотим узнать, где столуется твой прекрасный домик и какие блюда предпочитает. Не вполне уверенный в вегетарианских наклонностях Casa com asas, даже несмотря на резкий овощной душок в его помещениях, Кори раздраженно отшвырнул так и не пригодившуюся свежую одежду, оставаясь всё в той же толстовке и драных джинсах. Не дожидаясь Микеля, поспешно вылетел в коридор, торопливо сунул ноги в пляжные шлепанцы, распахнул дверь, выбежал в подъезд и со всей возможной прытью выскочил на улицу, хорошо запомнив с прошлого раза, где звериные когти имели обыкновение с корнем выворачивать брусчатку, и успешно минуя эти места. Крылатая рыбозверюга сонно щурилась, не спеша выползать на ночную охоту, куталась в нетопырьи кожистые перепонки, дышала, колыхалась жабрами балкончиков, поглядывала на Кори с подозрительной симпатией и теплом в пучеглазых стеклах глазниц; в целом выглядело всё это так, будто живущему в ней мальчишке недостает только внушительных размеров ошейника с поводком — и они готовы, и можно идти на выгул. Кори на всякий случай отшатнулся, окатил ледяной враждебностью, покосился, не понимая, чего вдруг этому чудищу сегодня от него понадобилось, и, избрав, по его мнению, из двух зол меньшее, поспешно попятился к Тадеушу, отступая вслед за ним вниз по улице и кидая за спину, где остался дожидаться Casa com asas, опасливые взгляды. — Ты говорил, что здесь еще есть такие дома! — припомнил он, укоряя лузитанца в очередной как будто бы лжи. — Я не увидел в прошлый раз ни единого! Одна только эта живоглотина почему-то оживает по ночам. — Но они есть, юноша, — возразил Микель и, оживившись, предложил: — Если хочешь, можем сегодня сходить и посмотреть на них. — Только недолго — мне на работу утром, ясно? — на всякий случай напомнил Кори. Он согласился пойти, конечно же — да и кто бы отказался полюбоваться на такое зрелище? — и Тадеуш воодушевленно поправил на голове высокую шляпу, норовящую сползти набекрень или слететь от коротких порывов ветра, обхватил мальчишку за плечи, не спрашивая разрешения и не дожидаясь закономерных возмущений, накрепко прижал к себе рукой и вместе с ним оторвался от привычной мостовой, медленно поднимаясь к раскинувшимся над городом островкам-полотнам красных крыш. Кори уже даже почти и не возмущался, лишь молча наблюдал, как открываются перед взором панорамные виды, вырастают башни, шпили и кресты, перемигивается морской синевой звездных крапинок лиловая высь и деловито вылизывает шерсть примостившаяся на трубе статная камышовая кошка, по-хозяйски обводя город зеленой медью глаз с вертикальными полосками зрачков. Звонко зашуршала под подошвами черепица, когда они оседлали облюбованную мужчиной крышу, и Амстелл на всякий случай спросил, прикидывая, не укачает ли его снова ото всех этих полетов и не лучше ли было бы всё же рискнуть и вторично воспользоваться услугами великаньего трамвая: — Это далеко отсюда? — Совсем рядом, menino — возле Рибейры, но шума там не будет, обещаю. Не считая, конечно, того, который творят сами дома… Ты позволишь?.. — Он не спрашивал, он просто это сказал и в следующую же секунду подхватил Кори на руки, вышибая из-под стоп последние крохи шаткой тверди. Коснулся губами атласной глади вороненых волос, наспех забранных на затылке в хвост, и к юноше снова пришло ощущение свободного падения и безумного полета. Перед глазами мелькали кровли, крутые и покатые, разноцветные мансарды, скраденные темнотой, глухие чердачные этажи, новенькие офисные небоскребы из стекла и бетона, изредка торчащие среди старинных построек безликими и бездушными полипами, заразившими чело средневекового Порту. Ладони Микеля держали крепко, обжигали холодком, запах одеколона пьянил, обволакивал и будоражил, и Кори, если уж не обманывать самого себя, всё это нравилось, ему было немыслимо хорошо: ветер трепал волосы, сердце проваливалось в воздушные ямы, бешено колотилось, ускоряя бег, когда кожу задевало чужое еле теплое дыхание, а руки сами собой хватались за коверкот, пальцы впивались в шерстяную ткань, комкая ее; он больше не хотел никуда сбегать от привязавшегося лузитанца, находя для себя особое наслаждение и в дневных, и в ночных свиданиях. Кори был из тех людей, кто быстро привыкает ко всему, и в этот раз его лишь самую малость помутило, но до настоящей тошноты, поднимающейся горечью под горло, дело не дошло, ограничившись легким недомоганием. Теперь он мог спокойно озираться по сторонам и наблюдать, как вырастают по сторонам дома, то престарелые и кособокие, украшенные гладкими цветными изразцами, то новенькие белёные, ровные и отутюженные, сменяя друг дружку и выводя в конце пути на обширное пространство, выложенное камнем, прямо к массивному собору-форту с двумя суровыми крепостными башнями и белым корпусом, льнущим к его массивному воинскому тулову, как невеста в фате — к своему жениху. Три созидающие силы слились воедино в этом строении: лондонская готика с зубцами оборонных стен, воздушность парижской камеи и португальская дремотная нега. — Что это за место? — спросил Кори, как только они приземлились посреди просторной и почти безлюдной площади, где вольготно фланировал один только свежий ночной ветер. — Собор Се, — Микель, аккуратно опустив свою ношу, уже рылся в карманах, отыскивая разящий табаком портсигар и люциферов спичечный коробок. — Как я и обещал, здесь довольно тихо, так что нас с тобой никто не потревожит. Только чудом не потерявший по пути так необдуманно обутые наскоро шлепанцы, пошатывающийся от полета Кори огляделся вокруг. Соборную паперть согревали неясные дрожащие огоньки, поблескивающие по периметру и худо-бедно разгоняющие темноту, вдоль фасада серого замка прогуливались несколько старушек в шляпках, одна примечательней другой: у каждой на голове красовался целый многоярусный слоеный торт из навьюченных друг на дружку тулей, гофрированных тряпиц, шелковых бантов, искусственных роз, страусовых перьев и гирлянд жемчужных или стеклярусных бус. Поодаль, в стороне от арочного портала собора, примостились крытые полосатыми навесами тележки, где ленивые торговцы в моряцких беретах с пушистыми синими помпонами что-то неторопливо помешивали в глубоких стальных чанах, и Тадеуш, проследив за скользящим взглядом своего юного спутника, вгляделся в них и сам. С узнаванием вскинул летучие брови, приобнял Кори за плечи и целенаправленно повел его вперед с несколько пугающим, если принять во внимание утроенную настойчивость, обещанием угостить персебешем. Что такое был этот персебеш — малообщительный и консервативный Амстелл представлял лишь приблизительно и крайне смутно, поэтому щурил глаза, изо всех сил пытаясь различить в крапчато-кофейной однородной массе хоть малейшие детали, позволяющие распознать незнакомую еду, и чем ближе они подходили, тем дурнее ему становилось, потому что зрение, никогда еще зоркого от рождения юношу не подводившее, упрямо подсказывало: ничем хорошим это оказаться не может. В большом литом котле, скрутившись бурыми завитками, лежали толстые, с палец в обхват, гибкие кольчатые черви, оканчивающиеся головкой, больше всего напоминающей распотрошенное белое копытце. Всё их скопище, однозначно давно уже мертвое, с легкой руки торговца-моряка, подковыривающего их деревянной лопаткой, то и дело начинало копошиться ну в точности как живое, отчего Кори казалось, будто неизвестные твари вот-вот без труда преодолеют края не такой уж и глубокой посудины и расползутся по всей площади, обвивая за голени и прокусывая зубцами копыт нежную кожу. Определенно, он не хотел это пробовать, он не хотел бы этого даже видеть, но Микель упрямо тащил за собой, не замечая ужаса на посиневшем мальчишеском лице, и остановить его Кори не мог, если не хотел опозориться, хотя эстетическая кома уже дышала ему в затылок. Они остановились у тележки, моряк, оскалив в улыбке очеловеченную волчью пасть, отложил в сторону подручный инструмент, и копошение прекратилось, а кома, помедлив немного, решила на время отступить. — Что это за дрянь? — громко и отчетливо спросил Кори, не сводя взгляда с червистых копытец в тазу и ни на миг не задумываясь о том, что своим вопросом может ранить чувства продавца дивного кушанья. — Ты вконец ебнулся? Я не буду это есть. Вопреки ожиданиям, получить ответ от лузитанца он не успел — оскорбленный до глубины души моряк подхватил с замызганной пепельницы простую газетную папиросу без фильтра и откликнулся первым, вскакивая с места и раскрывая клыкастую пасть: — Это же персебеш! Мальчишка, ты что, никогда не видел персебеш?! А еще португалец называется! — Я не португалец, идиотина! — зарычал Кори, уязвленный тем, что диаблеро, застрявший где-то посередине между волком и человеком, посмел влезть со своим упреком, когда все возмущения предназначались, вообще-то, Тадеушу. — Не видишь сам, что ли?! Не португалец, я вообще не хотел сюда ехать, мне и в Париже прекрасно было! — А, молодой мсье француз? — неожиданно смягчившись, как будто только теперь разглядев как следует своих намечающихся покупателей, морской волк осел, чуть не выронил из пальцев курево, почесал когтистой пятерней себе грудину в серой тельняшке и, не сводя взгляда с разъяренного красавца, заговорил, заплетаясь языком и яростно жестикулируя: — Так я вам сейчас расскажу! Персебеш — это морская уточка… — В каком это месте она уточка? — усомнился Кори, оглядывая коричневых козлоногих опарышей — именно так он собирался их величать, и никак иначе. — Червь это. — Не червь, а ракообразное! — возразил моряк, завороженно любуясь злобным юношей. — Ракообразное, как морской желудь. — Желудь оно, блядь, или утка?! — не выдержав, взвыл Кори, которому и без того было паршиво находиться рядом с колоритным блюдом. — Ты уже определись! Как по мне, так не похоже ни на то, ни на другое. — Дайте нам одну порцию, сеньор, — вмешался Микель, недовольный излишним вниманием, проявленным к его спутнику. — А объяснить моему возлюбленному la petit monsieur я могу всё и сам. Но Кори заартачился, уперся бараньим рогом, враждебно уставившись на желудёвых уток, которые не утки и не желуди, а вообще-то раки, хотя по виду — самые натуральные червяки. — Не надо нам никакой порции! — скрестив руки на груди, заявил он. Покосился на Тадеуша и сердито предупредил: — Только посмей жрать рядом со мной эту мерзость — убью к чертовой матери! — Но это же совсем не мерзость, мсье! — чуть не плача, обиженно взмолился торговец, очевидно, только за красоту и прощающий невоспитанному мальчишке все его злые слова. — Это деликатес! Знаете, сколько персебеируш рисковало жизнью, чтобы добыть его из морских вод? А сколько погибло? Персебеш водятся в волнах у самых скал, и собиратели отправляются туда, где бьётся прибой: там их швыряет, топит, накрывает с головой, норовит распороть тело об острые камни, но они все равно возвращаются обратно с уловом. Пусть персебеш и похожи на червей, но не судите по внешнему виду — внешность обманчива, лучше попробуйте! Вы ведь едите там, у себя во Франции, лягушек и не жалуетесь, еще и хвастаетесь, что на вкус как курица, а черви чем хуже? Мы варим их с лавровым листом и солью. Вот, кстати, не желаете еще к ним зеленого вина? У меня имеется на розлив. Кори, осаженный этой пылкой речью, хоть и ни капли не проникся, но малость устыдился, притих, что-то упрямо буркнул о том, что ему плевать на тех придурков, что подохли, пока болтались в воде ради такой сомнительной добычи, и остался неприязненно наблюдать, как моряк подцепляет лопаткой копытных червячков и накладывает в картонную коробку, а после наливает в картонные же стаканчики, украшенные узором разноцветных конфетти, зеленое вино, на самом деле оказавшееся самым обыкновенным белым. Микель Тадеуш забрал их кошмарную покупку, оставив морского волка с видом победителя наслаждаться собственным триумфом — персебеш обошелся в несколько золотых монет, тогда как козидо-а-португеза, Амстелл отчетливо это помнил, вместе с мадерой стоили вполовину дешевле. Не в силах взять в толк, почему червяки могут цениться так неоправданно дорого, он поплелся следом за лузитанцем, спокойно приняв стаканчик с вином, но не желая даже смотреть в сторону коробки с персебешем. — Я сказал, что не буду это есть! — на всякий случай повторил он еще раз, глядя, как Тадеуш, добравшись до каменного ограждения, приютившего на себе белые восковые свечи в круглых стеклянных подсвечниках, мерно покачивающие фитилями на порывистом ветру, отставил в сторонку вино, переходя сразу к главному блюду их аморальной трапезы. Небезосновательно подозревая, что ушлый лузитанец может попытаться накормить силком, прибавил: — Только попробуй, сволочь!.. Микель понурился, развернул коробку, достал одного червяка, повертел в пальцах и, согнув пополам, надломил так, что наружу брызнула струя прозрачной жидкости… …Угодив не успевшему увернуться Амстеллу прямо в лицо. Облитый пахучей жижей от челки и до самого подбородка, Кори ошалело уставился на Микеля, впавшего в легкий ступор от содеянного, униженно стер с щеки капли червячьего сока, остро разящего морской водой, йодом и креветками, исступленно выругался на родном французском — явный признак того, что дошел до предела, — и выплеснул в ответ на умника даже не пригубленное вино, окатив края цилиндра, лацканы коверкота и затухшую с шипением сигарету. Оставил португальца стекать пьяно пахнущим виноградным питьем, развернулся и рванул от него прочь, поражаясь, как вообще мог радоваться их свиданию — совсем рехнулся, что ли, чтобы испытывать какой-то там восторг и придурковатое счастье от их полетов? Налетались, хватит, надо было знать, что после чего-нибудь хорошего, но строго лимитированного, Микель непременно вытворит какое-нибудь очередное редкостное дерьмо, моментально перечеркивающее всё достигнутое и отбрасывающее их на разные концы земли. Понимая, что в этот раз совсем не хочет, чтобы Тадеуш его догонял, что темный Порту больше не повергает в леденящий ужас — побывав здесь однажды, он уже знал, что к рассвету всё непременно вернется на свои места, — Кори ускорил шаг, практически сразу переходя на бег, и, уйдя вниз по улице, свернул в первый попавшийся закоулок, такой темный и глухой, что впору было в нем потеряться так, чтобы и самому потом не найтись.❂ ❂ ❂
Древняя Луна-иларги выползла из-за горизонта, забралась на лиловый небосвод и повисла над городом слепым глазом утопленника, заливая мертвым светом извилистые улочки, до того узкие, что ее лучи истаивали, не достигая карнизов над первыми этажами. Под карнизами начиналось царство беспробудной тьмы, отсчитывала звучный ритм где-то в подвале вода, нарушая тишину мерной пронзительной капелью в темпе анданте, и холод струился по брусчатке между домов, леденя голые стопы, карабкаясь по щиколоткам и ныряя в прорехи затертых джинсов. Этот первозданный холод был особого рода: вонзался в тело иголками, доходил до самой кости, обволакивал криогеном, делая конечности ломкими и хрупкими, поднимался выше, заползал и под толстовку, оглаживая худощавую грудь своими стылыми дланями. Впереди мелькали призрачные синевато-зеленые хвосты блуждающих огоньков, выныривающих откуда-то из подворотен, проносящихся метеором перед глазами, опаляющих кусачим ядовитым жаром и тут же исчезающих за ближайшим поворотом. Они озаряли трущобы яркой вспышкой, манили за собой и тут же гасли, а Кори, выхватывая ослепленным взглядом кусок стены, пустующую мостовую и продолжение обманчивого пути, безропотно и обреченно тащился следом. Он уже час петлял по заковыристым лабиринтам, давно признавшись самому себе, что безнадежно в них заблудился и совершенно не представляет, как выбраться обратно, а проклятые огоньки лишь водили за нос, заставляя бесконечно плутать и ходить по кругу. Микель Тадеуш то ли сразу же потерял мальчишку из виду, то ли и вовсе не пошел за ним, обидевшись на дурную подростковую выходку — Кори и сам понимал, что перестарался, перегнул палку, что ничего страшного не произошло: подумаешь, капля воды, подумаешь, червяки, у каждого ведь свои вкусы, его-то никто не заставлял их есть, но нет же, надо было показать свой несносный нрав во всей красе и добиться лишь того, что наконец-то остался в постылом одиночестве. Можно было бы попытаться дозваться мужчины, но губы Амстелла склеивались намертво, едва только в голове появлялась подобная унизительная мысль, и он продолжал упорно брести за обманщиками-огоньками, матеря сквозь зубы и запутанные переулки, и неудобную обувь, выдающую его громкими шлепкам, эхом разносящимися по округе, и собачий холод, и вообще весь этот темный Порту, обещающий его дурачить до самой утренней зари. Огни смеялись, напевали что-то тихими мелодичными голосами, взбегали вверх по стенам, скатывались с невесомым перезвоном по желобам водостоков, раскачивались на потушенных и не зажигавшихся уже с пару веков фонарях и снова, сиганув вниз, принимались за излюбленную забаву, продолжая издеваться над угодившим к ним «на огонек» мальчишкой. Кори всё понимал, но послушно шел: позади сгущалась такая тьма, что хоть глаз выколи, оттуда доносились не очень приятные шорохи, скрипы, вздохи и чьи-то неясные шаги, в которых отчетливо угадывался кто угодно, но не Тадеуш, а потому безопаснее было следовать за паскудными провожатыми, чем с риском для жизни проверять, кто же притаился за спиной. Вспоминая рассказ Микеля о том, что людям в этом месте не выжить, людям здесь только и остается, что сбиваться в стаи, Кори испытывал нарастающее беспокойство, тянущее под сердцем, и торопливо догонял огни, вышагивая почти в самом их средоточии, а неизвестный преследователь, приседая на мягких лапах и загребая когтями камень, отзывался недовольным рыком, но терпеливо выжидал, держась от призрачного свечения на безопасном удалении. Успевший сотню раз пожалеть о своем опрометчивом поступке, Кори незаметно для себя включился в опасную игру: за ним шли по следу, а он убегал, полагаясь на своих ненадежных проводников. Оставалось только гадать, когда перед ним вынырнет не поворот, а решительный и конечный тупик, обрывая затянувшиеся скитания — а заодно и жизнь глупого и дерзкого мальчишки, сунувшегося туда, куда даже исконные обитатели темного мира старались не заглядывать понапрасну. Паршивцы-огни хохотали и кружили хороводы, рассыпаясь светляками и собираясь вновь в объявший Амстелла колдовской круг, а он брел под их конвоем, всё глубже погружаясь в пучины отчаяния: ночь только началась, до рассвета было еще далеко, и за это время могло случиться всякое. Например, огонькам могло наскучить с ним возиться, они могли куда-нибудь упорхнуть, оставив его в кромешной темноте, и вот тогда — Кори это чуял и знал, — тот, кто идет по следу, мгновенно возликует и набросится, а защититься было совершенно нечем. Огоньки, точно подслушав его мысли, игриво подмигнули и ускорили свой полет, держась на уровне второго этажа, а Кори, испытав липкий ужас, бросился за ними следом, хватаясь пальцами за дрожащую и ускользающую от него кромку света. Обрадовавшись игре в пятнашки, зеленоватые светляки понеслись еще быстрее, вынуждая брошенного на произвол судьбы мальчишку срываться на бешеный бег, отталкиваться ладонями от шероховатых каменных стен, вырастающих на пути острыми углами, и от скрипящих крашеных водоотводов, оставляющих на пальцах облупившиеся ржавые чешуйки. Он задыхался, взбирался вверх по лестнице вдоль фасадов из азулежу и отвесной ограды в лианах плюща, врезался в выставленные на улицу громоздкие горшки с цветами, спотыкался об них, практически падал, теряя шлепанцы, но тут же вскакивал и мчался дальше, потому что в лопатки неотступно дышало горячее звериное дыхание диаблеро или брухо, давно уже переставшего таиться в тени и открыто преследующего намеченную жертву. В какой-то миг Кори уже почти сдался, почти решился позвать проклятого португальца, без особого, впрочем, шанса быть услышанным им там, куда завели его коварные огни, но в эту же самую секунду лестница, которая вела наверх крутым подъемом, вдруг, ознаменовав свою вершину короткой площадкой, так же круто обрушилась вниз. Амстелл оступился на первой же ступеньке спуска, не удержал равновесия, поскользнулся, инстинктивно взмахнул руками, распахнул глаза, хлебнул холодного ужаса, ощущая пустоту под ногами, и, не успев даже толком сообразить, что произошло, сорвался и рухнул с высоты в чернеющую разинутой пастью пропасть. Светляки взмыли в небо, рассыпавшись и растаяв в вышине, а на фавелы темного Порту опустилась самая настоящая и самая глухая ночь, смыкаясь над дряхлыми крышами домов, проросшими травой, и со вздохом смежая отяжелевшие старческие веки.❂ ❂ ❂
Сознание вернулось к Кори не сразу, по крупицам втекая в болящую и кружащуюся голову, а вместе с ним постепенно вползали и шепотки на местном незнакомом языке, в котором юноша, как ни пытался, не мог разобрать ни слова. Кто-то ощупывал его ногу полупрозрачными пальцами, и прикосновение это ощущалось как костровый дым жженой травы, обволакивающий мягким коконом и ложащийся на кожу нежным телячьим языком. Медленно разлепив глаза, он увидел прямо перед собой крупным планом тротуарную плитку, и только тут сообразил, что покалывающая немота в правом виске была следствием удара о студёный камень, радостно принявший в свои недружелюбные объятья. Кори шевельнул на пробу руками и ногами, испытав огромное облегчение, когда конечности отозвались на приказ, и почувствовал, как отдернуло лапу дымчатое существо, отшатнувшись и юркнув в свою нору. Внутренне передернувшись от чужого касания, Кори резко вскинулся, поспешно подскочил, поднялся на четвереньки, пошатываясь, и кое-как сел, подтянув под себя ноги. Ощупал гудящую колоколом голову в ореоле разметавшейся гривы, обнаружив разумеющуюся в такой ситуации увесистую шишку, вспухшую от кромки уха и до самой макушки. Растер в подушечках пальцев чернеющие пятнышки крови, не такие уж и густые, как могли бы быть, окинул шальным взглядом резко уходящую вверх ступенчатую лестницу и, не желая думать ни о том, как он умудрился, пролетев такую высоту, не проломить себе башку и не свернуть шею, ни о том, куда подевался преследовавший его диаблеро — едва ли тот стал бы деликатничать, осторожно щупая его лодыжку, — огляделся по сторонам. Перед глазами двоилось, троилось и плыло, картинка в их сложном механизме отказывались нормально фокусироваться, гноящаяся нарывами мусора у подвальных решеток темнота прозрению никак не способствовала, пожирая остатки видимости, и всё, что удалось различить — это шестигранную площадку-тупик, образованную фасадами домов, в центре которой он находился, и приведшую его сюда злокозненную лестницу. Сотканные из дыма существа, всё еще не различимые глазу, убедившись, что мальчишка продолжает сидеть на месте, не торопясь вскакивать и покидать то ли спасительной гавани, то ли очередной западни, зашептались снова, захрустели каменными ртами, заскрипели истершимися суставами бельевых веревок, и тут только Кори со всей ясностью осознал, что угодил ненароком в обитель тех самых обещанных Микелем говорящих домов. Они смотрели на него глазницами мутных окон, за которыми притаилась обезлюдевшая утроба с пыльной мебелью, сонными половиками, устилающими рассохшийся паркет, и старыми сервантами, запертыми на ключ. Их ставни моргали под замшелыми, точно брови, карнизами, а зевы подъездных дверей, треснувших в проеме и походящих на рты, медленно и с кряхтением размыкали оштукатуренные створки, вышептывая непонятные слова на чуждом языке. Нечто дымчатое, гладившее ногу Амстелла, оказалось сотканной из теней рукой одного из домов — как только мальчишка пришел в сознание, она тут же высунулась и снова потянулась к нему с пугающе собственническими намерениями. Кори быстро поднялся, превозмогая кружение в несущейся каруселью по кругу голове, пошатнулся, кренясь обратно, и громко рявкнул: — Чего надо?! Полупрозрачный серый отросток, колеблясь, завис в воздухе, шевельнул крючковатыми тонкими иглами пальцев, задумчиво подпер одной лапой крыльцо-подбородок, а другой принялся выстукивать пугающую мелодию из трех однотонных нот. Его каменная пасть разомкнулась, продемонстрировав ловушку подъездной клети, и отчетливо прошамкала: — Мальчик нас не понимает. Говорите так, чтобы он понял! — и в тот же миг шепотки, доносящиеся со всех концов шестигранника-ловушки, зазвучали изученным Амстеллом за три года бархатистым португальским тембром: «Он хочет у нас погостить?». «Давайте оставим его себе — за ним никто не приходил, кроме того диаблеро, а значит, он ничейный». «Иди скорее к нам! Ты ведь человечек, верно?». «Какой красивый мальчик! Мы могли бы его как-нибудь поделить». Кори рывком развернулся на последнюю фразу — сказанное ему до вздыбленных волос не понравилось, — но собеседники менялись так быстро, что он почти не поспевал за ними. «Я возьму себе голову, — пробасило самое дряхлое и облупившееся из строений, с безразличием и степенной важностью взирая на Амстелла с высоты четырех этажей. — Поставлю на стол в самой красивой гостиной, и через пару лет у меня в усыпальнице из цветов появится новый Ñatita, хе-хе. Люди так недолговечны, то ли дело — их черепа!.. А у него голова на редкость идеальной формы». Услышав такое обещание, Кори отшатнулся, рванул обратно к лестнице, хотя сил его едва хватало на то, чтобы удерживать равновесие при каждом нетвердом шаге, и расстояние, которое раньше он преодолел бы на одном дыхании, теперь растягивалось до бесконечности, как во сне, а движения делались тягучими и пропущенными на вязкий фарш сквозь мясорубку времени. Дома, потешаясь над его жалкими попытками, захохотали, выпростали руки-тени с рыболовными гарпунами пальцев и, ухватив за лодыжки, опрокинули навзничь, обрушив обратно на мостовую. Кори, давно потерявший где-то в змеистых лабиринтах резиновые шлепанцы, оставшийся босиком и изранивший все стопы, но толком не способный даже почувствовать боли, брыкнулся ногой, зарычал, заорал матом, перевернулся на спину и попытался спихнуть с себя цепкие лапы, однако говорящие дома держали крепко, их было много и они действительно прожили на свете на три-четыре сотни лет дольше, чем едва переступивший черту совершеннолетия мальчишка, случайно забредший на их пятачок. Призрачные кисти оплетали, твари покидали обжитые коробки и неторопливо выбирались на свободу, представая перед взором подрагивающими сгустками-балахонами, спрутами без щупалец, белоглазыми, бесоликими, улыбчивыми и жуткими. Наваливались, заставляя задыхаться, а самый старший из них, оседлав окованную параличом грудь, уже любовно оглаживал когтистыми клешнями богомола-палочника нежную кожу подбородка на стыке головы и шеи, будто примериваясь, где лучше сделать надрез. Понимая, что никто его здесь не спасет, никто не услышит и не найдет, и что надеяться можно только на себя одного, Кори заметался из последних сил, чудом перекатился обратно на живот и пополз, впиваясь ногтями в выступающие края брусчатки. Лестница наверх была заказана, к ней ему дорогу отрезали сразу же, но чернеющее в паре шагов не зарешеченное подвальное окошко оставалось приглашающе открытым. Едва ли оно могло хоть чем-то ему помочь, и едва ли в утробе обжитого духами строения было спокойнее, но здесь, на открытом пространстве, его уже готовились скопом расчленить, и Амстеллу было плевать, куда бежать от всего этого кошмара, лишь бы хоть куда-нибудь от него деться, выиграв драгоценные мгновения разом переоцененной сейчас им самим жизни. Спасение казалось зыбким, вылезшие из домов тварюги хохотали за спиной, тянули за волосы, заставляли запрокидывать голову и открывать беззащитное горло, вонзали когти в истерзанные пятки и волокли обратно. Раскладывали на тесной площади, как на плахе, растягивали в стороны руки-ноги, скалили довольные пасти, намереваясь, судя по всему, тут же и четвертовать, разобрав на сувениры кровоточащую плоть, и Кори, слишком запоздало сообразивший, что не добраться ему ни до подвальной отдушины, ни до лестницы — вообще ни до чего, и что жизнь его оборвется с минуты на минуту прямо здесь, в последнем порыве заорал, надрывая охрипший и севший голос. Под его истошным криком испуганно встрепенулось оседлавшее флюгеры воронье, вспорхнув со своих насестов, взволнованно каркая и кружа в небе над лобным местом, и тут только Кори осознал кое-что еще: камень под ним впитал уже немало крови, камень насквозь пропах и пропитался пролитой солью, а говорящие дома — проклятый аттракцион в духе темного Порту и инфернального черта в кладбищенском цилиндре, — не одну сотню лет уже развлекались тем, что подкарауливали неудачливых прохожих, забредающих по ошибке к ним в тупичок, и по-мясницки умело разделывали их на куски. От его крика, пронзившего небо насквозь, ничего не изменилось, не переломилось, не закончилось; Кори, растеряв с побелевшего лица все краски, продолжал безвольно наблюдать, как на его распластанное тело вновь взбирается фантомный белоглазый коллекционер черепов, пригвождает непомерной тяжестью, с удобством усаживается на еле дышащую грудную клетку, улыбаясь очерченной черным пастью и протягивая свои клешни к беззащитному горлу. Жить хотелось со страшной силой, жизнь обернулась неоцененным вовремя прекрасным даром, и даже отринутые совсем недавно персебеш, дрейфующие где-то в волнах сознания лилейными головками, сложенными в бутон тюльпана, больше не казались мерзостными, на миг представ тем особенным и неповторимым, чего так и не успел попробовать — а вещей таких в скромных восемнадцати годах Амстелла отыскалось бы бесчисленное множество. Острые когти оцарапывали его шею, дымчатые пальцы отыскивали сонную жилу, где загнанно бился пульс, надавливали, почти что протыкали тонкую кожу, а у него в голове металась безумные мысли — что будет, когда брызнет кровь, захлебнется ли он ей, почувствует ли боль? — и чтобы только не видеть своих последних минут, чтобы не сойти с ума еще прежде, чем умрет, Кори отвернулся и уставился невидящим взором в темноту, из которой почему-то медленно выползали две блестящие сердоликовые змеи. Ничуть не удивившись их появлению, как не удивлялся уже ничему в этом богом забытом городе, Кори сощурил глаза, пытаясь понять, не мерещатся ли они ему. Пока он вглядывался, змеи вдруг разинули зубастые пасти, бросились вперед — стремительно, будто пущенные из гибкого лука стрелы, — и вонзили клыки в теневых тварей, с яростью отъедая им пальцы, обкусывая узловатые фаланги под самые ладони, а призраки, с запозданием сообразив, что расстановка сил резко поменялась и теперь убивают уже их самих, завопили и бросились врассыпную, выпустив Кори из-под многотонного гнёта. Едва только эфирное давление ослабло, не верящий уже ничему вокруг Кори быстро вывернулся, вскочил, налетел на теневую тварюгу, в ужасе и панике мечущуюся по шестигранному пятачку, отшатнулся, запнулся об тулово подвернувшейся под ноги змеи и шлепнулся обратно на мостовую, расшибив в кровь оба колена. Его полоснуло резкой болью, но теперь, когда боль эта была не смертельной, Амстелл ей даже обрадовался. Краем глаза он видел, как тени всасываются обратно в неподвижные дома, втягивают длинные конечности, захлопывают разинутые двери на засовы; вдруг мимо промелькнула еще одна тень, на сей раз уже более телесная, высокая и черная, окутавшая знакомым до щемящей рези в груди табачно-гвоздичным запахом, и ухватила за макушку не успевшего ускользнуть старика — кажется, того самого, что польстился на Корину голову. — Эта тварь, — произнес дрожащий от ярости голос Микеля, — угрожала тебе, мой милый мальчик? Он удерживал протяжно воющего пленника, не давая ему сбежать; пальцы в громоздких перстнях вонзились в белые глазницы, и из них медленно заструился полупрозрачный сок. Кори раскрыл было рот, собираясь что-то ответить, но вместо слов закашлялся — крик сорвал не выдержавшие нагрузки голосовые связки, и сразу ими воспользоваться не удалось. В итоге он просто испуганно кивнул, понемногу успокаиваясь и мрачно наблюдая, что же собирается делать дальше с пойманным существом Микель Тадеуш. — Вот оно как? — Микель был страшен, Кори это понял только теперь, когда, обведя языком пересохшие губы, вычленил расфокусированным взглядом из темноты его фигуру и смог как следует разглядеть: лицо мужчины совсем посерело, черты заострились, беломраморные костяные пятна сделались еще заметнее — того и гляди, закровоточат серебристой ртутью заместо крови, — а рот ощерился в зловещем оскале, превращая в такую же плотоядную тварь, живущую на Иной Стороне. — Она за это поплатится. Пальцы, обладающие какой-то сверхъестественной, ненормальной силой, сжались крепче, ломая на осколки незримый череп. Существо заверещало так отчаянно, что Амстеллу поневоле сделалось его жаль, и непрошенное сочувствие болезненно кольнуло в груди, но сказать слова поперек Микелю он не мог: на лице португальца играло всеми красками такое абсолютное безумие, полностью чуждое любому проявлению милосердия, что спорить с ним сейчас было себе дороже. Тадеуш, инфернальный черт-те-кто, с блаженной улыбкой сомкнул кулак, и черепушка теневой твари треснула, брызнув во все стороны серой кашицей, а опустелая полупрозрачная шкурка осела безжизненной ветошью на брусчатку. После этого он отряхнул пальцы, зловеще звякнувшие тяжелыми перстнями, сбрасывая с них вязковатую дымчатую жижу, и выпрямился во весь рост, хмуро озираясь по сторонам. Амстелл не смел даже шелохнуться, ему дышать-то было страшно в присутствии этого жуткого Микеля, играючи способного на убийство. Он сидел и смотрел, как сердоликовые змеи, покружив по мощеному шестиграннику, сползаются к своему единовластному владельцу, приподнимаются на гибком тулове, обвивают его запястья, взбираются выше по рукам и покорно укладываются на плечах, будто кошмарное манто из освежеванных туш, и зрелище это оказалось гораздо более отвратительным и отталкивающим, чем злополучные персебеш, вполне себе миролюбиво копошащиеся в тазу где-то далеко отсюда, на площади у собора Се. Собрав своих ручных чудовищ, Тадеуш наконец-то обернулся к Кори и улыбнулся ему с такой пугающей лаской и заботой, что юноша вынужденно отвел смятенный взгляд, уставившись строго себе под ноги и стоически сражаясь с тошнотой. Он сбежал бы, да куда тут было бежать и чего ради — разве что в еще большие неприятности вляпаться; в итоге единственное, что он мог — это покорно дождаться, когда инфернальный португалец приблизится, и просто принять всё, что случится дальше. — Что… — голос повиновался с трудом, и Кори прикладывал все свои жиденькие силёнки, чтобы не позабыть португальский и не смешать его с успокоительным французским. — Что за твари это были… И те, которые из домов выползли, и другие… змеи твои… Он поднял глаза, скользнув снизу вверх по фигуре Тадеуша, от начищенной до лоска обуви, замаранной редкими пятнышками серых брызг, по стройным ногам в классическом костюме, по сургучному жилету и до самых статных плеч, но никаких змей при нем не было, словно они бесследно испарились, растаяв в воздухе. Лучше было ни о чем не думать и не спрашивать, забыть об этом случае и никогда больше не вспоминать, иначе становилось так паршиво и гадко на душе, что впору завыть, проклиная это место со всеми его порядками и обитателями — не хорошее, не плохое, не монохромное, а такое же многоликое и многогранное, как и родной мир Кори Амстелла, где между Господом и Сатаной притаилось триста двадцать шесть миллиардов оттенков разноцветной палитры. Микель Тадеуш, немного усмиривший свое бешенство, приблизился, подал ему руку, перемазанную чужой серебристой кровью, предлагая помощь, и Кори, твердо убежденный, что выделываться сейчас категорически не следует, покорно ее принял, стараясь не обращать внимания на ощущение клейкой влаги на ладони и тяжело поднимаясь на подкашивающиеся ноги. — Не самое лучшее место для разговоров, Príncipe, — покачал головой лузитанец, притягивая его к себе, обнимая и зарываясь в горячее плечо и спутанные мальчишеские волосы своим прокаженным лицом. И, оставшись так ненадолго, приглушенно зашептал, сводя с ума запахами табака, апельсинов и смерти: — Еще немного, и было бы слишком поздно, и я не успел бы к тебе… Когда я думаю об этом, мне становится так страшно, menino… так страшно, как никогда еще прежде. Почему же ты не звал меня, когда эти твари напали на тебя? Впрочем, мы сейчас же уйдем отсюда, и ты мне всё расскажешь. И молю, прости за персебеш: если бы я знал, что ты настолько их ненавидишь, я бы даже не пытался. Я бы не пытался… Он стискивал толстовку на мальчишеской спине, не замечая, как прихватывает кожу и причиняет острую боль, но Кори было плевать: его колотило, его трясло изнутри от осознания, что был на волосок от гибели, трясло от чудовищного зрелища, которому стал невольным свидетелем, и от слов, нашептанных ему на ухо горячим дыханием инфернального Микеля. — Ты сказал, что это плохое место, — напомнил он охрипло, не выдержав всего этого и поторопив. — Так уйдем. И оно здесь умерло… не хочу больше тут находиться. Микель кивнул, ткнувшись носом ему в плечо, прерывисто выдохнул и, обхватив покрепче, вместе с юношей поднялся в воздух, покидая застенки трущоб и встречая лиловеющее над головой ночное небо.❂ ❂ ❂
На покатых склонах черепичных крыш, окаймленных звонкими жестяными желобами водостоков, было тихо, уютно и спокойно, лишь изредка вороны оседлывали высящийся за спиной ребристый конек, да кошки в предрассветном променаде приземлялись на пружинящие подушечки мягких лап, беспокойно поводили усами и втягивали ноздрями подрагивающий миражом воздух, считывая летопись, вышитую городом на ночном гобелене. Кори и Микель сидели у самой пропасти, у провала высотой в семь этажей, где внизу слюдянисто поблескивала маренговая брусчатка. Лузитанец держал своего спутника за руку, намертво переплетя пальцы, чтобы тот ненароком не сорвался — каждое движение юноши после пережитого было нервным и неточным, а адреналиновая трясучка никак не желала покидать усталое тело. Разбитые колени липли изнутри к джинсам, горели адовым пламенем, заставляя болезненно морщиться, когда чуть запекшаяся корочка от неловкого движения трескалась и наново начинала кровоточить, а получившая крепкий удар о камень голова раскалывалась и мучительно ныла. Когда покидали подворотни, то успели увидеть, как на останки сумеречного существа, убитого лузитанцем, сползлись осторожные брухо: кутаясь в шали, поминутно оглядываясь через плечо и стараясь держаться тесной группой, они аккуратно спустились на центр крошечной площадки, остерегаясь возможного нападения, но уцелевшим говорящим домам было не до них — те, потрясенные внезапной смертью собрата, попрятались в свои улиточьи раковины и тишком перешептывались, посылая азбукой Морзе по бельевым веревкам друг другу зашифрованные сигналы. — Их не больно-то заботит гибель старейшины, — говорил Микель, вслушиваясь в пеньковые шорохи и считывая их потаенный смысл. — Больше их беспокоит, кому теперь предстоит занять его место. С крыши было прекрасно видно, что творится на шестигранном пятачке, и Кори безучастно смотрел полупустым взглядом, как брухо, рассевшись кругом мертвого тела, открывают котомки, выуживают острые ножички и принимаются кромсать на лоскутки серую скомканную шкурку, заботливо складывая шматки эфирной плоти себе в сумки. — Зачем они его нарезают? Для чего оно им? — бесцветным голосом спросил он, терзаясь пересохшей глоткой и мечтая о стакане прозрачной питьевой воды, но не решаясь вслух о нем попросить. Всё, на что хватало его решимости — это задавать вопросы, выуживая из Тадеуша, сделавшегося пугающе осмотрительным и бережным, всю правду, всю подноготную темного Порту. — Обычно они варят из него снадобья и готовят основу для заклинаний, — ответил мужчина, нервозными пальцами, перепачканными мазками чужой жизни, вынимая из портсигара ароматную коричную сигарету и закуривая ее. — Останки любого, кто рожден из тени, высоко ценятся уже хотя бы потому, что их довольно сложно раздобыть: тени живут подолгу, их мало и убить их не так-то просто. Чаще всего из их праха варят пресловутое зелье для обряда, которое способно превратить человека или диаблеро в то, что требуется брухо. — Ты выпил где-то такую дрянь, — даже не спросил, а убежденно заключил Амстелл, заставив самого себя пересилить волнение, обернуться к Микелю и вперить в него синие льдинки взыскательных глаз. — Ты наверняка ее выпил, но забыл, иначе черта с два умел бы всё это… И эти твои мерзкие змеи… Я так и не понял, были они или всего лишь померещились мне… — Чем тебе не угодили мои очаровательные змейки? — Тадеуш хоть и выглядел обиженным, а все-таки губы его то и дело порывались растянуться в легкой и по-кошачьи самодовольной ухмылке. — Они, между прочим, спасли тебе жизнь, неблагодарный menino. — Кори угрюмо промолчал, нехотя принимая его слова, и мужчина подался еще ближе, склоняясь так, чтобы между их лицами остались интимные десять сантиметров. Отвел подальше пальцы с горчащей сигаретой и, пожирая взглядом иссушенные мальчишеские губы, неторопливо ответил на вопрос: — Видишь ли, мне никак не упомнить, с чего всё это началось: сознание словно в тумане, но было бы ошибочно утверждать, будто со мной непременно что-то случилось — к примеру, та зарвавшаяся начинка для домиков обитает здесь уже много веков. Если бы ты прибыл туда в моей компании, у нас мог бы состояться вполне обычный светский разговор, и дома из квартала Байрру-да-се наверняка поведали бы тебе, что всегда были там, где сейчас, что не помнят никакого начала и что начало как таковое вообще атавизм, совершенно необязательный для того, чтобы кому-то дышать и жить. Поэтому теория твоя, мальчик, увы, не так и совершенна, как кажется на первый взгляд, — губы его наконец-то преодолели ненужные сантиметры, касаясь подавшихся навстречу в инстинктивном порыве губ других, юных и невинных, забирая их в плен, жадно целуя и размыкая приоткрытые створки рта протабаченным языком. Кори на этом поцелуе прошибло от макушки и до самого паха, пронзило стрелой по позвоночнику, отозвалось в груди тряскими нитями волнения, подавило непостижимой властью чужого обаяния и напрочь лишило всякой воли. Он задыхался, то мечтая сбежать от вторгающихся в рот ласк, то стараясь прижаться как можно ближе, впиться самому в губы мужчины, отзывчиво лизать его пряный язык, опасливо проводить по кромке белоснежных зубов и собирать, запоминая, терпкий табачный вкус. С огромным трудом пересилив себя и отстранившись, Кори, плывущий пьяной головой, сбивчивым голосом задал новый вопрос, старательно отводя взгляд от опасного пересечения с чужими хищными радужками, только того и ждущими: — Ладно… если ты… если ничего не пил, то что тогда? Выходит, что это не проклятье. Микель, до этой секунды отрицавший подобное предположение, вдруг крепко призадумался и, покусывая губы, нехотя признался: — Всякое может быть, Príncipe. Кто знает, быть может, ты не так уж и неправ… Когда не помнишь, кто ты и откуда, впору допустить всё что угодно. — Есть какой-то способ узнать, проклят ты или же нет? — помалу раздражаясь на бестолкового лузитанца, уточнил Амстелл, млея от послевкусия поцелуя, не желающего выветриваться из тела и гуляющего туда-сюда сладкой дрожью. — От этого как-то можно избавиться? — Может быть и можно, — рассеянно отозвался Тадеуш, перекатывая в пальцах незаметно тлеющую без его участия гвоздичную сигарету. — Да только вот для этого нужно отыскать того, кто заклятье наложил. А это, как ты и сам должен понимать, meu céu, дело гиблое, учитывая, что я даже не помню, чтобы кто-нибудь меня проклинал. — Склеротик чертов, — сердито выругался Кори, тут же испугался и прикусил язык. — Что с твоей паршивой памятью творится? — Так и не получив на это вразумительного ответа, он решил оставить щекотливую и сложную тему в покое, обращаясь к разговору о более простом и насущном: — Что это за место было, почему дома там говорят, что не так с вашим гребаным городом? И на каком языке все они здесь болтают? Я обычно ни слова не понимаю, пока не перейдут на нормальный португальский. — Мне приятно, что тебе всё это небезразлично, menino, — улыбнулся Микель. — Я с удовольствием расскажу тебе всё, что знаю сам, так что можешь смело спрашивать обо всём, чем только заинтересуешься. Правда, знаю я не то чтобы много, к сожалению… Дома эти были говорящими, сколько я себя помню — порой я захаживал к ним поболтать за чашечкой чая, и тогда они вытаскивали на свой мясницкий уголок какой-нибудь столик с креслом, старый пыльный сервиз и даже подогретый где-то чайник. Чай у них неизменно оказывался лежалым и чересчур крепким, однако вполне пригодным для питья. Я был уверен, что и в этот раз мы спокойно побеседуем, но… — Но ты прикончил одного из них, — внутренне передернувшись и леденея сердцем при воспоминании о пережитом, подытожил Кори и тут же, одним махом обесценивая собственное чудесное избавление от гибели, сообщил избыточно-честное: — А мог бы и не убивать — он ничего не успел мне сделать! — Мог бы, — скалясь и нехорошо щуря ядовитые глаза, согласился Тадеуш, не особенно довольный таким заявлением. — А мог бы и не успеть, и тогда эта тварь тебя бы гарантированно распотрошила — я не раз становился свидетелем, как они кого-нибудь ловили и разделывали, свежуя и вскрывая заживо. Я не из слабонервных, мальчик, и мне нет дела, что станется со всеми остальными несчастными, угодившими к ним в лапы, но покушение на твою жизнь я никому не могу простить. — Если вы были знакомы настолько, что распивали вместе чаи, так почему ты их просто не попросил… Почему не объяснил, что мы с тобой… вместе? — вялым шепотом проговорил Кори, тушуясь. — Потому что это было бессмысленно, — пожал плечами Тадеуш. — Бессмысленно о чем-либо просить сумеречных тварей. Я, к тому же, им не настолько большой приятель, чтобы они ради одной моей просьбы отказывали себе в удовольствии кого-нибудь распотрошить. Был велик шанс, что пока я буду их упрашивать, они по-быстрому расправятся с тобой, притворившись, что не расслышали моей просьбы. Только идиот станет так рисковать. Можешь обвинять меня в излишней жестокости, но, знаешь… — Он затушил сигарету и метким швырком отправил ее в бесшумно поглотившую кишку водостока. — Мне плевать, что ты не самого лестного мнения об этой моей черте. Кори что-то пробурчал, однако открыто возмущаться больше не решился, признавая за Микелем львиную долю правоты — сам ведь сбежал в незнакомом и потенциально опасном месте, сам нарвался, сам, по сути, и виноват в том, что одному инфернальному маньяку в кладбищенском цилиндре подвернулся под руку другой призрачный маньяк-коллекционер; все они тут были хороши, да и какого черта ему вообще приспичило кого-то из них жалеть? Лузитанец тем временем повел свой рассказ дальше, не обращая ни малейшего внимания на внутренние терзания своего спутника: — Возвращаясь к твоему вопросу, menino. Это не вполне дома, но я предпочитаю называть их так, потому что нормальных имен у них все равно не имеется: зовут их Левый, Правый, Средний, Крайний и Главный… впрочем, Главный уже почил, так что забудем про него… и, поверь, я с трудом припоминаю, кто из оставшихся на какое имя откликается и какое место в их шестиграннике занимает. Понятия не имею и о том, откуда у них столь странные названия, но всё это не так уж и важно — внутри каждого обитает рожденная в тени сущность, которая умеет сливаться с мертвым камнем настолько, что тот в итоге оживает. Твой крылатый домик, Príncipe, несколько иного свойства, кстати: он действительно живой, такое мало где встретишь. Скорее всего, он голем. — Голем? — не понял Кори, хмуря лоб. — Что еще за чертовщина? — Создан из праха и земли, оживлен и одушевлен — вот в чем его суть. Он, если можно так сказать, реальная персона, — пояснил Тадеуш. — Говоря еще проще, твой дом наделен сознанием, мышлением и чувствами — примитивными или нет, не мне судить. Возвращаясь к твоему вопросу о месте, где мы сейчас находимся: лабиринты у нас под ногами — это квартал Байрру-да-се, трущобы, и мне очень жаль, что нам с тобой не удалось прогуляться по ним в тишине безо всяких происшествий. Что же касается языка, то старожилы говорят на диалекте баскского, но время от времени сюда заносит кого-нибудь, кто не понимает на нем ни слова, поэтому в ходу и португальский, и испанский. Ну, так что же? Мне удалось удовлетворить твое любопытство? Кори обессиленно кивнул, понадеявшись, что на этом их беседа и закончится, но не тут-то было. — Кстати, у меня тоже есть пара вопросов к тебе, мой непослушный мальчик, — вдруг медленно, с расстановкой произнес Микель, глядя на Кори так пристально, что тому моментально захотелось провалиться сквозь крышу и дальше, в идеале — вообще на другую сторону земли, если только эта другая сторона здесь существовала. — Во-первых, объясни-ка мне, почему ты сразу же не покинул это опасное место, как только понял, что не один в глухом тупике? Дома, обитающие там, изрядно болтливы — ты должен был услышать их беседу еще на подступах к нему. — Я… — Было неуютно от вынужденных оправданий, и все-таки Кори, пересилив себя и протоптавшись ногами по еле живой гордости, сдувшейся и ставшей почти как шкурка почившего домика, принялся путано объяснять: — Я сперва сбежал от тебя… И думал, что один, но потом мне показалось, что за мной кто-то идет. Тогда мне стало тревожно, и я пошел быстрее, а оно за моей спиной тоже ускорилось. Мне показалось, что это диаблеро… Я плохо разбираюсь в них, но это был кто-то звероподобный, — каждое слово давалось ему с трудом, застревало в глотке, но он силком выталкивал их, хотя бы так искупая свою вину. — В общем, это вроде как был диаблеро, и он преследовал меня. Мне стало страшно… но я заблудился, я это понял в тот момент, иначе бы вернулся, честно! — Микель не перебивал, внимательно слушал, а на этой фразе спокойно кивнул, принимая жалкие извинения, спрятанные за семью печатями. Кори его жест немного подбодрил, и он заговорил увереннее и тверже: — Мне кажется, что в какой-то момент диаблеро собирался наброситься на меня, но тут откуда-то выскочили эти странные огоньки, и это меня спасло… — Огоньки? — непонимающе нахмурился Тадеуш, впервые решив вклиниться в скомканное мальчишеское повествование. — О каких огоньках речь, menino? Я не заметил ничего такого. — Они потом смылись, да, — кивнул Амстелл. — Как раз когда я добрался до этой площадки с домами… Испугались, что ли… Такие зеленоватые, как светляки, и летали роем. — А, наверное, это были иелчу, — догадался Микель. — Только что им здесь-то понадобилось? — В смысле? — переспросил Кори, непонимающе наморщив лоб. Ближе к виску у него запеклись тонкой корочкой разводы крови, и мужчина, заметив их, потянулся, осторожно стирая с мягкой кожи. — В том смысле, мой милый мальчик, что эти огни водятся в основном в угольных шахтах, где сыро, темно и клубятся густые туманы. Их исконное место обитания — бустурийский провал, там иелчу чувствуют себя привольно и редко его покидают, а уж города-то они и подавно не жалуют. Иелчу — это блуждающие огни, — пояснил он. — Диаблеро их почему-то побаивался, — вспомнив эту деталь, поведал Кори. — И я пошел за огнями, а они летели всё быстрее, как будто издевались… Ну и… — И?.. — поторопил его Микель, подталкивая к продолжению. — Упал я с этой проклятой лестницы! — разозлившись, огрызнулся уязвленный Кори. — Чего еще тебе надо? Когда пришел в себя, было уже слишком поздно. — Ладно, — кивнул Тадеуш, более-менее удовлетворенный его скомканными объяснениями. — Но это был только первый вопрос, menino. Меня больше волнует другое: почему ты не звал меня, когда на тебя напали? Амстелл молчал, будто в рот воды набрал, и глядел строго перед собой, старательно игнорируя лузитанца; судя по всему, на этот вопрос он отвечать не собирался. — Príncipe?.. — требовательно окликнул его Микель, и тогда юноша, не выдержав обрушившегося на него дня и последующей изнурительной ночи, в отчаянии накрыл лицо ладонями и попросил почти с мольбой: — Верни меня домой!.. Небо светлеет, скоро рассвет. Ты растворишься, а мне придется потом торчать на этой паршивой крыше… Тадеуш хмыкнул — видно, допускал и такой исход в качестве возможного наказания, дельного способа проучить в воспитательных целях, не одному только Кори пришедшего на ум, — и, осторожно балансируя на срывающейся к мостовой черепице, выпрямился во весь рост, не выпуская крепко зажатых в ладони мальчишеских пальцев. — Как скажешь, meu céu. Очевидно, откровений я от тебя не дождусь, но да и черт бы с ними. Держись за меня крепче! Полеты наяву, лиловая высь, пригоршни звездных миров, великанское миртовое древо, прорастающее корнями из центра земли, на черном африканском континенте, где дети голопузы, босоноги, шоколадны и курчавы, где верят в спящего под горой дракона, где так знойно, что воздух дрожит от дуновения ветерка, и колышутся миражи подле узловатых стволов стариков-баобабов — всё это становилось ближе, когда Кори понимал, цепляясь за плечи Микеля Тадеуша, что они обуздали небо, угодив в последнюю на свете сказку, оставленную для проклятых и потерянных, для взрослых Питеров Пэнов, проигравших в карты свою обетованную Нетландию. У этих Питеров Пэнов были грязные ладони, драные обноски, острые зубы и темная душа, но они всё еще умели летать, отчаянно выскребая для драгоценных полетов посеревшую пыльцу фей изо всех уголков своих бесприютных домишек и посыпая ей себе понурые и усталые плечи.