Saudade

Улочки в сахаре колотом, масла оливы взвесь — вечером город весь залит миндальным золотом. Каждый его уголок — тайна шкатулки старой, фо́лия и гитары, фаду и сизый смог.

      Пробуждение заполнило голову тягучим свинцом, и Кори, заслышав на грани глубокого сна мерзостное пиликанье будильника, беспощадно вещающего, что пора вставать, мученически поднялся, с самым разбитым видом сел на постели и обвел невидящим взглядом комнату, залитую просеянным сквозь занавесочное сито белым светом. Пора было собираться и идти на работу, а у него по телу растекалась анемия, кровяные тельца страдали от истощения, ему недоставало кислорода, отдыха, сна — чего угодно недоставало, чтобы чувствовать себя живым и здоровым. Сегодня у Амстелла не нашлось бы сил даже на войну с доставучим дневным Микелем; в сущности, их едва хватило подняться на подкашивающиеся ноги и, терзаясь болью в ушибленной, пульсирующей ритмичными молоточками и всё еще вспухшей голове, поплестись в подъезд, где за дверцей рядом с кухней скрывались ванная с туалетом.       Перед тем как лечь спать, он заставил себя влезть под душ и в полусне смыть остатки запекшейся крови, так что разбитые коленки и ободранные локти с ладонями понемногу заживали, но череп нудно раскалывался, намекая на возможное сотрясение, в целом всё еще было слишком паршиво, и мысль, что надо куда-то тащиться и что-то делать, сводила с ума.       Когда они возвратились под утро, Casa com asas как раз усаживался в выбоину выдранного с корнями фундамента, подрагивая крыльями, царапая брусчатку когтистыми ящерными лапами и поудобнее устраиваясь в привычном гнездовище. Кори долго околачивался на почтительном расстоянии от порога, выжидая, пока его зверье уляжется и прикорнет — а оно всё никак не хотело, отказывалось, пяля на хозяина бельмастые стеклянные глазища и подмаргивая веками ставней. В конце концов разбесившийся Амстелл, уже пошатывающийся от изнеможения, отчаялся и заявил, что не будет дожидаться рассвета, а пойдет внутрь так, и плевать даже, если этот живоглот попытается его сожрать, что в целом было сомнительно, учитывая подозрительные щенячьи повадки, неуловимо проскальзывающие в поведении домишки.       Он почти шагнул внутрь, распахнув скрипучую дверку, как вдруг Микель, всё это время хранивший печальное безмолвие, обхватил его со спины, прижимая к себе, оплетая руками за грудь, касаясь губами затылка и медленно скользя по шелку волос к ушному завитку.       «Подожди, menino, — зашептали его губы. — Не убегай так поспешно. Позволь мне напоследок хоть немного насладиться тобой — мы так мало времени провели с тобой вместе сегодня! Еще пара минут, и я тебя отпущу».       Кори замер в безвольном оцепенении, стискивая пальцами дверную притолоку — после всего, что случилось этой ночью в лабиринтах темного города, он не мог нормально сопротивляться и покорно позволял проделывать с собой почти всё, чего хотелось его взрослому провожатому.       Тадеуш терся щекой об его щеку, бережно и крепко обхватывал пальцами за подбородок, заставляя аккуратно повернуть голову, склонялся, тянулся к приоткрытому мальчишескому рту, целовал глубоко и долго, чередовал с поверхностным и жарким; свободная рука скользила по телу, задирала толстовку, запуская под ткань зябкий предрассветный холодок, оглаживала впалый живот, и ласки эти медленно, но верно сводили юношу с ума.       Микель отстранился сам, будто понял, что довольно, пора откланяться. Грустно улыбнулся на прощанье, обвел кончиками пальцев мягкую раскрасневшуюся щеку своего menino и, развернувшись, ушел, закуривая очередную сигарету, а Кори остался с трясущимся от возбуждения телом и перевернутой вверх дном душой, где всё смешалось в один перепутанный мамурами клубок, и расплести, разобрать его по ниточке уже казалось совершенно невозможным.       Кори не спасала ни разбитость, ни холодная вода: его ломало, тянуло, в груди что-то рвалось навстречу Микелю, силясь пробить ребра и выбраться наружу, а от осознания, что скоро увидится с ним, окатывало нетерпеливой дрожью. Он успел позабыть и о его вчерашней скотской выходке на заброшенной рельсовой дороге, и о своей обиде, да и едва ли было возможно так долго держать ее на болванистого лузитанца.       Он простил его еще ночью, он простил их обоих, и мысли в голове всё чаще принимались крутиться вокруг проклятья, наложенного кем-то неизвестным на этого человека, расколовшего надвое и заключившего одну половину сущности в темной поре суток, а другую — в светлой. Кори казалось ненормальным и откровенно аморальным проводить время то с очкастым чудаком, то с чертом в цилиндре, но как только он представлял, что кого-то из них придется навсегда оттолкнуть, ему сразу же становилось страшно, дурно и болезненно, а сердце щемило так, словно пытался распилить его ржавой пилой.       На Матозиньюш яро жарило солнце, отражаясь в зеркальных крупицах пляжного песка и вместе со светлым лазоревым небом вынуждая щуриться до слепоты. Тертые домики цвета кофе-мокко собирали на свои стены скудную полупрозрачную тень, худо-бедно сохранившуюся еще у обшарпанных зеленых дверей да пустынных ступенек. Под лиственной сенью в предчувствии сиесты дремал одинокий пластиковый стул с забытой у его ножек пепельницей, ждал долгих загородных прогулок бесхозный велосипед с ярко-красной рамой, прикорнувший у косого крыльца, над декоративными балкончиками плескались на веревках полотенца, рубашки-поло, мужские футболки и семейные трусы, и позолоченное светило понемногу пробиралось в самые глухие уголки города, прогревая скопившуюся там вековечную плесневую сырость. Сухо блестела калсада под сонными английскими фонарями, старенькие трамваи неторопливо бежали по отутюженным рельсам, покачивая туловами яично-желтых вагонов, и трава пробивалась сквозь камень у самой точки соприкосновения подвальных этажей и выложенных брусчаткой тротуаров.       Вдалеке курилось нежным сиреневым дымком шумящее море, серебрилось волнистой рябью, плавно выплескивалось на шуршащий берег спокойными волнами, загребая и слизывая песок, но Кори ничего этого не видел и не замечал — он со звенящей от пустоты головой бездумно брел привычным маршрутом, покуда не добрался до дверей своего магазинчика. Чуть не заснул, усердно давя на кнопку звонка и дожидаясь, когда ему откроют, буркнул что-то невразумительное вместо приветствия и с недовольным видом поплелся приниматься за дела, поминутно мрачнея, как штормовая туча.       Всему виной был паршивец Микель, он и его шизофрения, неурочные ночные прогулки и совершенное отсутствие времени на отдых ото всей этой безумной круговерти: к тому моменту, как Кори закончил расставлять продукты по своим местам на полках, хотелось упасть лицом в пол и не шевелиться хотя бы ближайшие пару часов.       Он выполз на улицу, всё так же пошатываясь, не глядя ни по сторонам, ни даже себе под ноги, и сразу же на кого-то налетел. Почувствовал, как чьи-то руки мягко обхватывают за плечи, уберегая от падения или удара, а затем принимают в горячие объятья, прижимая к груди.       Кори вяло взбрыкнул, еще прежде этого успев уловить обонянием знакомую смесь табака с одеколоном из потусторонних цитрусов, ядовитых апельсинов из сказки про Мигеля, и не стал даже отбиваться, махнув на всё рукой: после испробованных поцелуев всерьез возмущаться на каждое прикосновение особого смысла уже не было.       — Что с тобой, Flor de lírio? — послышался обеспокоенный голос над ухом. — Ты еле живой… Sol, только не говори мне, что это опять…       — Да, это опять ты, — вяло промямлил Кори, слишком слабый, чтобы сбросить ласкающие и тискающие ладони. — Ты, придурок, не даешь мне спать ни ночью, ни днем, и если так продолжится, я точно сдохну.       — Этот ублюдок опять к тебе приходил?! — зарычал тупой Микель, который ровным счетом ничего не хотел ни понимать, ни принимать. — Что вы делали на этот раз?!       — Этот ублюдок — ты, — устало заметил Амстелл, начиная понемногу беситься и сознавая, что бесполезно пытаться донести до лузитанца такую простую истину. Из последних сил вывернулся, высвободился, скинул с себя собственнические руки и зашагал рядом, не особенно разбирая, куда ведет его мужчина. — Как же вы меня оба заебали! Да, он такой же непрошибаемый тупица, он не понимает, что приходит ко мне днем, он уверен, что я его обманываю, потом наступает утро и он — ты, то есть, если еще не понял! — снова появляется, только ни хуя не помнит… Я сказал, блядь, что не высыпаюсь! Сколько еще раз нужно повторить, чтобы вы, два безмозглых кретина, наконец уже это поняли?! Ты — это он, он — это ты; даже у меня не осталось в этом ни малейших сомнений! И если вы не хотите, чтобы я послал вас обоих к дьяволу, то советую усвоить всё, что я только что сказал!       Тадеуш рядом с ним замолчал, помялся, вроде бы что-то то ли осознал, то ли просто смирился с услышанным и, снова бережно приобняв Кори за плечи, куда-то потащил, перекраивая их первоначальный бесцельный маршрут.       — Куда мы? — хмуро буркнул Амстелл, недовольно дергая плечом и скидывая с него давящую теплой тяжестью руку. — Куда ты меня тащишь?       — К себе, menino, — отозвался Микель. И тут же поспешно добавил, опасаясь, что сейчас начнется ураган, бунт, мятеж: — Только прошу, не стоит сразу же обвинять меня в дурных намерениях — тебе нужно как следует выспаться, а погулять мы еще успеем. Заодно побываешь у меня в гостях, разве плохое предложение?       Кори, положа руку на сердце, был не против сейчас куда-нибудь свалиться и компенсировать бессонную ночь хотя бы парой часов беспробудного сна, да и любопытство изнутри подзуживало узнать, где и как живет этот Микель Тадеуш — это с одной стороны.       Со стороны же другой, от мысли уснуть, оказавшись совершенно беспомощным, в чужом доме и в полной власти человека, которому не то чтобы сильно доверял, откровенно вставала дыбом шерсть на загривке и в сознании надрывалась красным светом тревожная сирена, упреждая: «Alarm, achtung, затея эта из рук вон плохая, аукнется так, что мало не покажется!».       — Дерьмовое, — честно признался Кори, косясь на улыбчивого лузитанца, лучащегося ангельским добродушием и такой подозрительной честностью в карих глазах, что как-то разом во всё это не верилось. — Никуда я с тобой не пойду. За идиота меня держишь?       Тадеуш улыбнулся еще шире, растягивая губы в обрамлении легкой щетины и жмуря смолисто-черные южные ресницы, развел руками, демонстрируя обиду и смиренную оскорбленность в самых лучших чувствах:       — У меня не было на уме ничего того, о чем ты наверняка подумал, bebê. Я живу на Алиадуш, неподалеку от площади Свободы, у меня квартирка на пятом этаже, и оттуда будет удобно отправиться на прогулку, когда ты выспишься и отдохнешь. Обещаю, что и пальцем тебя не трону. Ну, разве что чуть-чуть.       Его последняя оговорка, скользкое и тревожное «чуть-чуть» добило Кори окончательно: он, огрызнувшись и в последний раз отшвырнув его руку, обвивающую хитрым ужом и старающуюся увести за собой, решительно зарычал:       — Сказал, что не пойду к тебе — значит, не пойду! Ты тупой или глухой? У тебя на роже твоей паскудной всё написано! Просто купишь мне… купишь этот паршивый кофе и… и пойдем гулять.       Микель вздохнул, но спорить не стал, а покладисто затащил Кори в первую попавшуюся на пути кофейню, где долго и придирчиво выискивал в обширном меню, будто специально собравшем в себе все возможные вариации одного-единственного бодрящего напитка, то чудодейственное снадобье, которое сейчас требовалось его юному спутнику. В конце концов выбор его остановился на кофе с каплей алкоголя для себя — «Um café com cheirinho, faz favor», — и Galão escuro, где больше половины стакана занимало молоко, для Кори. Пока бариста готовил их заказ, колдуя над одинаковыми картонными стаканчиками с высокими краями, Амстелл недоуменно вчитывался в ненужное уже меню, силясь постичь полусонным мозгом смысл непонятных ему слов.       Так и не разобравшись самостоятельно, он решил все-таки задать вопрос Тадеушу, благо что тот всегда готов был потрепаться, дай только волю.       — Почему они все так странно называются? Что за «bica» и «abatanado», что это значит?       Лузитанец оживился, подтек ближе, касаясь оголенной рукой, лишь у самого плеча укрытой легкой белой футболкой, обнаженного и чувствительного мальчишеского локтя, склонился, заглянул в испещренный буквами-закорючками лист, будто до этого не успел изучить вдоль и поперек, и ответил:       — «Abatanado» — это примерно то же самое, что и «американо», мальчик мой. К сожалению, не берусь заявлять, что знаю, как называют его во Франции.       — Café noir, — буркнул Кори, даже не догадываясь, что творит с мужчиной грассирующим «р» и легким придыханием, свойственным коренным французам. — Черным кофе называют. По-твоему, я в нем разбираюсь?       Тадеуш коротко хохотнул и, поднимая в груди юноши целую бурю так и не нашедшего выход возмущения, притянул к себе, поцеловав в макушку и взъерошив губами шелковистые волосы. Кори меньше всего хотелось позориться перед посторонними — бариста искоса поглядывал на них, видимо, безошибочно угадав особые тонкие отношения, витающие между португальским мужчиной и восточным мальчишкой, — поэтому пришлось молча снести эту выходку.       — Разумеется, тебе ни к чему в нем разбираться, Flor de lírio, — Микель продолжал, точно весенний кот, бесстыже обнюхивать его густую гриву, накуриваясь своей личной наркоманской валерианой и с каждым вдохом всё больше пьянея и дурея. — Достаточно того, что разбираюсь я. Тем не менее «американо» и «эспрессо» известны всем. «Bica» как раз и есть обыкновенный эспрессо.       — Почему тогда у него такое странное название? — допытывался Кори, всегда недовольно ворчащий, если вокруг что-нибудь выбивалось из ряда вон и находилось за пределами его понимания.       — Потому что «Beba Isto Com Açúcar», — пояснил Тадеуш, осчастливленный, что его спрашивают и его мнением интересуются. — «Пейте это с сахаром», только и всего. Говорят, что когда-то давно в одной из старейших кондитерских Лиссабона — не исключено, что той самой, где подают Паштел де Белен, — к булочкам и сладостям начали варить бразильский кофе. Горький и терпкий напиток по вкусу местным жителям не пришелся, и тогда владелец заведения, наблюдая, как неохотно люди пьют его любимый кофе — а он явно понимал в нем толк, — нарисовал плакат с надписью «Beba Isto Com Açúcar», сокращенно BICA. Хотя я все равно предпочитаю без сахара, иначе не почувствуешь никакого контраста между сладостью и горечью.       К концу его речи Кори уже хотелось как можно скорей убраться из кофейни — бариста, подслушав всё от начала до конца, проникся к ним излишней симпатией, и улыбка, расползающаяся на его загорелой физиономии, нервировала еще больше, чем ставший привычным и по-своему понятным Микель.       Тадеуш это то ли угадал, то ли почувствовал, быстро расплатился за кофе, и пытка наконец-то закончилась: они снова оказались на улице, под дуновением треплющего волосы бриза и горячкой набирающего бешеную силу солнца.       — Помнится, я обещался отыскать для тебя безлюдный пляж, bebê, — припомнил вдруг лузитанец, выкидывая пластиковую крышку в подвернувшуюся урну и отхлебывая из стаканчика. — Вот туда как раз и пойдем. Может быть, ради такого случая ты согласишься искупаться со мной?       — Даже не надейся, — огрызнулся Кори, с легкой неприязнью заглядывая в свой огромный стакан, наполненный до самых краев, и пытаясь понять, где там вообще кофеин. — Я сказал, что не буду купаться!       — В такую-то жару? — хмыкнул Тадеуш. — В тебе дремлет истый мазохист, menino. У меня, кстати, имеются некоторые садистские наклонности, так что мы идеально подходим друг другу, тебе так не кажется?       — Нет, — коротко отрезал Амстелл, метнув на него злобный взгляд — подобные разговоры ему категорически не нравились, больше неподвластное своему непосредственному владельцу тело даже в полусне чересчур охотно на них отзывалось, в бедрах помимо воли собиралось горячее тепло и начинала сладко ныть вся промежность, от лобка с медленно набухающим членом и до самого копчика.       — Ты лжешь, — убежденно возразил Микель. — И однажды мы оба сможем в этом убедиться.       Порту рисовал на себе картину в пастельных тонах, и топленый молочный песок, изъеденный черными червоточинами безымянных следов, растворялся в дымке смазанного маревом неба, где слепяще палила белая звезда. Слева поодаль возвышалась уже знакомая Сырная крепость — замшелая, гранитная, приземистая, — взрезая волны коротким мысом, на котором ее когда-то возвели, тени ложились муаровым полотном на пустое побережье, море нависало над твердью лавиной, «с горкой» заполняя земные впадины и поминутно грозясь выплеснуться из своей чаши и затопить всё вокруг; остались только выгоревшие бирюза, лазурь и беж, и Микель Тадеуш, щуря глаза от бьющего в них света, растрепанный и взъерошенный, немного небритый и одетый всё так же раздолбайски, как и всегда, вел мальчишку через пляж к неровной и пенящейся линии прибоя.       Здесь и впрямь оказалось довольно безлюдно — облагороженная и предназначенная для купания полоска давно закончилась, а дикие и неухоженные места ни туристы, ни местные почему-то не жаловали. Микель, однако же, не удовлетворился достигнутым и повел Кори еще дальше, туда, где торчали ровные пологие скалы и начиналась густая тень, отбрасываемая стенами замка и изломанная об острые края торчащих из воды камней.       Каштелу-до-Кейжу сохранил при себе обглоданные и надкусанные останки старых крепостных стен, поднимаясь над шелковистым песком несовершенными геометрическими фигурами, обломанными то с одного, то с другого края. Солнце, ласково обступая их, создавало оазисы прохлады, и Тадеуш, вместе со своим спутником добравшись до ближайшего из них, плюхнулся прямо на песок, тем самым давая понять, что вот они и прибыли, после чего отхлебнул еще немного своего кофе, терпко пахнущего вымоченной в ликере черешней.       — Присаживайся, menino, — добродушно предложил он. И, заметив колебания Кори, добавил: — Я могу что-нибудь подстелить, если ты боишься испачкаться. Хочешь, футболку подстелю?       Кори хватило представить оголенный торс мужчины, украшенный смугло-розовыми кружочками сосков и редкими темными волосками, наверняка не обошедшими стороной эту часть его тела, ямочку пупка в обрамлении кубиков пресса — если, конечно, у Микеля был хоть какой-нибудь пресс, что по его разгильдяйскому образу жизни казалось весьма сомнительным, — и другую дорожку курчавой растительности, исчезающую под линией джинсов, чтобы без лишних слов быстро присесть рядом с ним, пока лузитанец не успел воплотить свою угрожающую заботу в жизнь.       — Не жди, что я полезу в воду, — заранее предупредил он, в сотый раз критически заглядывая в свой стакан и пытаясь сообразить, издевается над ним Тадеуш или же действительно верит, что мерзкое молоко может быть хоть в чём-то вкуснее, чем такой же мерзкий кофе. И то и другое оставалось для Кори редкостной гадостью, а в сочетании так и вовсе превращалось в гремучую смесь, но он все-таки пил, чтобы не свалиться в сонный обморок. — Я не буду купаться, сказал ведь уже!       — Ты много теряешь, Flor de lírio, — Микель устроился вполоборота к нему, и Амстелл заранее приготовился держать оборону, но этого не понадобилось — как ни странно, уговаривать его не стали, а взамен перескочили на другую, куда более щекотливую тему: — А все-таки хотелось бы знать, что творится ночью — ты не говоришь мне ни слова, и я начинаю подозревать тебя во всех смертных грехах, юноша.       — Какое твое дело? — вспыхнул Кори, скаля зубы и бешено вытаращив глаза в подводке бессонных теней. — Лучше займись своей амнезией, тогда и будешь сам всё знать без моих рассказов!       — Жестоко с твоей стороны, — заметил Микель, пожевав губы. Поглядел на море, пожмурил глаза и потянулся в карман за сигаретами. — Могу я покурить, menino? Не отказывай мне в этой маленькой радости. Что же касается памяти, то я, увы, над ней не властен. Что бы ни происходило ночами, для меня наутро остается одна чернота и пустота. Сколько бы я ни силился упомнить хоть какую-нибудь мелочь, всё тщетно.       — Правда, что ли? — огрызнулся Кори, обреченно глядя, как сигарета перекочевывает в рот лузитанца, а зажигалка, не дожидаясь дозволения, расшатанным колесиком высекает искру под смуглыми пальцами. — Тогда, может, начнешь уже мне верить? Если хочешь, чтобы тебе рассказывали, прекрати уже орать это блядское «он», делая вид, будто не имеешь к нему никакого отношения! Когда ты поймешь это своими тупыми мозгами, тогда и получишь рассказ.       — Хорошо, мой дерзкий мальчик Кори, — покорно и с настораживающей легкостью согласился хитрый Микель. — Я верю тебе! Он — это я, а я — это он. Поведаешь мне историю…?       — Нет! — отрезал Амстелл, прекрасно чующий, что покладистость эта — только до поры и до времени, а чуть что, так сразу полыхнет пожарище никогда не угасающей ревности. — Ни хуя я тебе не поведаю! Потому что ты психопат конченый, ладно, не ты, а твоя ночная шизофрения! Еще скажи, что удивлен и не знаешь за собой такого?       Микель призадумался, выдохнул в сторону табачный дым, чтобы бриз поскорее подхватил и развеял над Матозиньюш, растворил в свежем воздухе, пахнущем солью и витаминным солнцем, и честно признался:       — Мне кажется, я могу за собой допустить некоторую… психическую нестабильность. И все-таки, что именно случилось ночью, Sol? Мне важно это знать, иначе ревность сожрет меня изнутри.       — Ничего не случилось, — Кори отвернулся, нехотя шевеля губами и принимаясь за вытребованные с него откровенности, которыми делиться совершенно не хотелось, поскольку все минувшие события теперь так или иначе представлялись ему компрометирующими. — Там, в этом странном мире, обитает много всяких тварей. Ты… убил одну из них, причем сделал это с отменным наслаждением и жестокостью, и после этого еще будешь утверждать, что не псих? Ты с каким-то больным удовольствием выдавил ей глаза и размозжил череп в труху, маньяк паршивый! Это — нормально, по-твоему?!       Микель пристыженно молчал, катая в пальцах тлеющий окурок и покусывая губы, точно не знал, что ответить на подобное внезапное обвинение. Его привели в Судный зал, и верховный архангел с укоряющим взором печальных глаз зачитал перечень вменяемых ему грехов, а бедолага, безвинно осужденный, только и мог, что стоять перед равнодушными присяжными да недоуменно разводить руками, пока все продолжали смотреть на него, как на волка, укутанного в плохо подогнанную и криво сидящую овечью шкуру.       — Признаюсь, ты меня изрядно потряс, meu bonequinho, — выговорил он, не сводя с мальчишки растерянных карих глаз. — Я, конечно, далеко не святой, но… за что хоть я его убил, это создание? Неужто просто так, развлечения ради?..       Тут Кори осекся, точно язык проглотил. Долго молчал, вперив в Микеля полнящийся ужасом взгляд, но солгать не мог, равно как и выдавить беспощадную правду. Сознавая, что сам себя загнал в ловушку и что промолчать сейчас значит возложить на плечи Тадеуша больше причитающегося ему по заслугам, он, превозмогая собственную гордость и стыд, нехотя выдавил сквозь стиснутые до скрипа зубы:       — Оно напало на меня. Вот за это ты его и убил.       — А-а-а, вот оно что! — обрадовавшись, мигом просветлел лузитанец, каким-то чертом умудряющийся пьянеть от своего кофе, приправленного ликером «Амаретто» — видно, ничем с утра не успел позавтракать, когда собирался на запланированное свидание. — Так ведь это всё объясняет, menino, и, как мне кажется, целиком и полностью оправдывает меня в твоих глазах, разве нет? Или ты предпочел бы, чтобы я стоял столбом в стороне, пока какая-то неизвестная мне тварь покушается на твою жизнь и здоровье? Расскажи-ка поподробнее, как там я его прикончил?       — Да пошел ты! — окончательно взбеленился Амстелл, стискивая кулаки и озлобленно косясь на свой кофейный стаканчик, усаженный глубоко в остужающий песок — Galão escuro медленно, но верно затягивался мутной молочной пленкой. — Пошел ты в за… блядь, просто отвали, придурок! Думаешь, мне приятно было это видеть? Оно ничем мне не навредило, и не было ни малейшей причины его убивать, кретин с больными наклонностями! Поэтому не вздумай там возомнить, будто подобные поступки могут мне хоть чем-то понравиться!       — Не думаю, солнышко, — не стал с ним спорить Микель, покладисто принимая все возмущения. — Могу себе представить, что зрелище это было не для слабонервных, если прежде тебе ни разу не приходилось видеть смерть…       — Приходилось, — внезапно для самого себя возразил ему Кори, обычно неразговорчивый и предпочитающий всему серебру болтовни золото молчания.       Тадеуш встрепенулся, подался навстречу, машинально туша прогоревшую до фильтра сигарету в сыроватом песке, и вгляделся в утонченное мальчишеское лицо с неподдельным вниманием, будто мечтал прочесть в нем сокрытые от всего мира тайны.       — В самом деле? — посерьезнев, осторожно спросил он. — Знаю, что о таком выспрашивать не очень-то вежливо, но притворяться, что мне не интересно, не в моих правилах, menino. Если это не причинит тебе боли, я бы послушал твою историю.       — Не причинит, — немного недоуменно пожал плечами юноша, хмуро сводя к переносице тонкие брови и нарочито не глядя на мужчину: слишком трудно давалось выдерживать его пронзительный взгляд, в котором плескалось через край обожание пополам с неприкрытым желанием, а Кори хорошо понимал, что долго смотреть в упор чревато неурочным поцелуем. И чем сильнее ему самому хотелось с ним целоваться, тем упрямее он отворачивал смятенное лицо. — Уже не причинит. Мы росли в детском доме с одним мальчиком и были почти ровесниками. Его звали Ансельм и он был сталкером похлеще тебя. Не давал мне покоя ни днем, ни ночью, всюду таскался как хвост. Я его на дух не переносил, но потом… потом что-то переменилось, и незаметно он стал… другом, что ли. Я плохо помню и его, и то время, обрывками в основном, но день, когда его не стало, врезался в память на всю жизнь. Это был август, в саду собирали яблоки — до сих пор не переношу их запаха, — а Ансельма заворачивали в белую простыню, точно манекен какой-нибудь. У него была переломана шея, и изо рта натекла целая лужа крови, замарав всю траву. Я запомнил черную лужайку, холодную росу, его стеклянные глаза, неестественно вывернутую голову и раскрытый рот. Он просто упал с этой гребаной яблони и на что-то напоролся, а я… я тогда вдруг впервые понял, что люди умирают очень просто и неожиданно. И что смерть — это всегда страшно и… больно.       Тадеуш долго молчал, а потом медленно выговорил:       — Прости меня. Я не хотел, чтобы ты снова переживал эти чувства, мальчик. И тот я, что приходит ночью, тоже не хотел этого. Я прошу прощения за нас обоих.       Кори коротко и отрывисто кивнул, принимая извинения и чувствуя себя до крайности неуютно, словно душу обнажил, вскрыв грудную клетку и продемонстрировав светящийся фонарик под сердцем. Тут же успел и пожалеть, что наговорил лишнего — насупился, напустил на себя угрюмости, а Микель, тоже ощущая повисшую в пространстве между ними неловкость, потянулся к оставленной на песке пачке за новой сигаретой с явным намерением хорошенько протравить себе ими от взбудораженных нервов легкие. Одним глотком допив густо-горькие остатки кофе, он с сожалением оглядел опустевший стаканчик и, недолго думая, приспособил его под пепельницу, зашвырнув туда скомканный чуть ранее окурок.       — А хочешь, расскажу тебе про осьминогов, menino? — спросил вдруг, снова споткнувшись взглядом о морскую гладь, скидывая с голых стоп разношенные шлепанцы и зарываясь прямо пятками и загорелыми пальцами с ровными полукружьями светлых ногтей в прохладный песок.       — Про кого? — ошарашенно вскинул голову Кори, от удивления мгновенно позабыв о разбереженной детской ране.       — Про осьминогов, — повторил Тадеуш, возвратив сошедшую было болванистую улыбку и очевидно издеваясь. — Про этих очаровательных морских гадов.       — Ничего очаровательного в них не вижу, — с отвращением признался Кори, недоумевая и одновременно любопытствуя. — И что с ними не так?       Микель звонко щелкнул пальцами, обрадовавшись такому вопросу, будто ничего лучше menino спросить и не мог.       — Точно, мой мальчик! С ними сильно что-то не так. Дело в том, что в жизни у осьминогов всё обстоит очень сложно и даже, я бы сказал, фатально: после секса самка пожирает самца, хотя ничего удивительного в этом как будто бы и нет, в природе подобное зачастую случается. Поэтому самцу, если он, конечно, хочет пожить еще немного после полученного удовольствия, приходится запрыгивать на избранную даму так, чтобы оказаться подальше от ее рта и избежать последующего обязательного акта каннибализма, а закончив свои дела — удирать от нее со всей возможной скоростью.       — Что за пошлую хрень ты мне рассказываешь? — не зная, как реагировать на деликатную и потенциально тревожащую его тему физической близости, Кори растерялся, подобрался на всякий случай, заметно напрягшись и сощурив глаза, но лузитанец то ли ничего не замечал, то ли всеми силами притворялся, что ничего не замечает, и немного уязвленно отозвался, непонимающе разводя руками:       — Чего же в ней пошлого, Sol? И почему люди всегда находят так много пошлого в естественных вещах? Вас, menino, учат в школе гадостям и называют это нравственностью и приличиями, хотя мне за ними видится одно только лицемерие. Так вот, возвращаясь к осьминогам: многие создания поступают подобным образом — черные вдовы или богомолы, например, но недавно я прочел одну занятную штуку. Есть, оказывается, такие полосатые осьминоги — за расцветку их прозвали «Арлекинами», — правда, водятся они не у нас в Атлантике, а в Тихом океане; так вот, какой-то ученый вдруг выяснил, что они не расстаются после секса и совокупляются клюв к клюву. Они образуют пары, делят трапезу и крышу над головой и, уж прости мне мою откровенность, трахаются друг с другом практически каждый день. Другие осьминоги спариваются на расстоянии вытянутого щупальца, а эти соприкасаются клювами в нижней части тела, словно целуются.       — И что? — враждебно окрысившись, уточнил Амстелл, улавливая в микелевской болтовне что-то заведомо не то. — Чем я должен был тут проникнуться?       — Хотя бы тем, что они любятся друг с другом? — предположил тот, потянулся вдруг, обхватил остолбеневшего юношу рукой за плечи и притянул к себе, заставляя прижаться и прильнуть мгновенно подскочившим температурой до точки кипения боком. — Тем, что даже животным не чуждо это якобы остающееся исключительно человеческой прерогативой чувство? А я бы здесь еще даже поспорил, кстати, кому оно более свойственно: собаки умирают на людских могилах, люди на собачьих — никогда. …Тебе не наскучила моя болтовня, menino?..       Кори стушевался, молчаливо мотнул головой, вперил взгляд в песок у вытянутых ног, оставаясь под обнимающей рукой всё таким же напряженным, как гитарная струна, натянутая до предела и грозящая вот-вот лопнуть, а Тадеуш, словно почуяв это, вместо того чтобы отпустить, привлек еще ближе, зарылся губами в волны волос на мальчишеской макушке и, лохматя их поцелуями, зашептал:       — Ты ведь будешь со мной встречаться, мальчик? Будешь моим? Ты мне очень нравишься, до безумия, хотя «нравишься» — это лживое слово, я зря за него ухватился, забудь: я влюблен в тебя еще с того момента, как впервые увидел на Матозиньюш, и чувство это с каждым днем только крепнет… Ты будешь моим?..       — Отвали, — выдохнул Кори, умирая и задыхаясь от рухнувшего на него с небес ужаса, от кошмарного вопроса, на который требовали немедленного ответа, и вообще от всего, что творилось сегодня с озабоченным Микелем, расширяющим свои португальские колонии на закрытой и замкнутой франко-японской территории. Франция возводила баррикады, Страна восходящего солнца рубила мосты, обе они защищались всеми силами, но было тщетно: захватчик уже проник сквозь осажденные стены, взял форт, сломил сопротивление и разрушил укрепления, а защитники крепости готовы были и сами сдаться в желанный плен.       — Но я не отвалю, — возразил Тадеуш, смеясь ему в макушку — Кори ощущал эту усмешку чувствительными волосами, кожей, нервами, душой, — оглаживая кончиками пальцев голый мальчишеский локоть, выводя на нем круги и скользя то выше, то ниже. — Я никуда не отвалю, Flor de lírio. Ладно уж, можешь не отвечать, разберемся как-нибудь и так. Может быть, все-таки искупаемся с тобой?       — Нет, — каждое слово приходилось выдавливать через силу, они еле проталкивались через суженную от сладостного удушья глотку, а поганый лузитанец всё слишком хорошо понимал, продолжая ненавязчивые и как будто бы невинные ласки: то оставлял на щеке невесомый поцелуй, пахнущий табачными смолами, то обтирался кончиком носа о кромку вспыхнувшего жаром уха.       — А жаль, menino, — со вздохом заметил он. — Я бы искупался. Но что-то мне подсказывает, что ты сбежишь от меня, если только отпустить тебя хоть на секунду. Я прав? Молчи, и сам вижу, что прав. Я не теряю надежды, что когда-нибудь и ты поймешь, как приятно жить полной жизнью, как приятно каждый день пить ее до дна из одной чаши, но пока… мне придется просто держать тебя покрепче, — откровенно поведал он, бессовестно его тиская, и добавил совсем уже буднично: — Твой кофе остыл, Кори. Почему ты его не пьешь?       — Там это мерзкое молоко, — волнение делало свое дело, и Амстелл не мог подавить в себе искренность.       — Вот же черт, — выругался Тадеуш. — Я не знал, что ты и его не любишь тоже. Почему же ты мне не сказал об этом раньше, Flor de lírio?       — Потому что ты уже купил этот гребаный кофе, — зарычал Кори, злобясь. — Потому что там этот сучий бармен пялился, а когда вышли оттуда и я понял, что в стакане одно молоко, было уже поздно, вот почему!       — Но ты мог бы… погоди-ка, Sol, так не пойдет, — Микель внезапно отстранился, разорвав обжигающие объятья, и ухватил мальчишку пальцами за подбородок, насильно приподнимая, чтобы заглянуть в смятенное лицо и подернутые влажным блеском глаза. — Если тебя не устраивает что-то, купленное мной, ты можешь сразу об этом говорить — я немедленно это заменю.       — Ты купил ночью блядских червяков, — с едкой издевкой в голосе мстительно произнес Кори, мигом потяжелев взглядом, где влага за секунду переплавилась в сталь. — Я говорил, что мне даже видеть их противно, но ты все равно их купил и стал при мне жрать, будто так и надо! Этого ты тоже не помнишь, можешь не оправдываться, я и без тебя давно уже в курсе!       — Червяков?.. — оторопел Тадеуш, немного побледнев и ошалело хлопая глазами. — Я жру ночью червяков?.. Я, кажется, не уверен больше, что хочу знать обо всем, происходящем ночами…       — Пре… персе… копыта утиные, вот что это было! — выпалил Амстелл, стесывая зубную эмаль до скрипа. — Какая разница, как они назывались? На вид это были мерзостные червяки!       — Персебеш? — разом успокаиваясь, уточнил лузитанец, у которого явно отлегло от сердца. — Это не червяки, menino… к счастью. А то ты умудрился меня порядком перепугать. И что же, ты их так и не попробовал?       — Нет! И не собираюсь, учти! — рассерженный, что объяснять приходится по два раза, дневному Микелю и ночному, рявкнул Кори, помалу приходя в себя, как только греющая приятной тяжестью рука покинула плечо. — Донести до тебя что-либо — просто невозможно, и я после копытных червей даже и не пытался! Так что сам допивай свою молочную бурду.       Тадеуш грустно поглядел на остывший стаканчик, утопленный в песке, подумал немного, обреченно подхватил и сделал большой глоток, заодно вытаскивая из потрепанной пачки новую сигарету. Кори покосился на него, мотнул головой, чтобы вытряхнуть из нее увесистость чугуна, повоевал с норовящими склеиться веками и подавил зевок, прикрыв ладонью рот. Рассудив, что на пляже при свете дня находиться куда как безопаснее, чем где-то в запертой квартире, он подтянул колени к груди, уткнулся в них лбом, взъерошив пушистую челку, поддался легкости непослушного тела и под убаюкивающие крики чаек и шум перекатывающегося прибоя провалился в тягучую дремоту.       Тот момент, когда поверхностное забытье превратилось в глубокий сон, Кори ухватить не успел, но очнулся мгновенно, одним махом: раскрыл глаза, дернулся, провалившись в пригрезившуюся воздушную яму, практически подскочил и тут же почувствовал, как крепче оплетают за пояс горячие руки и как льнут к зацелованному уху чуть обветренные губы. Вслед за руками и губами он ощутил и чужие твердые колени, на которых каким-то непонятным образом успел очутиться, забился, норовя вырваться, так и не смог, ошарашенно обвел взглядом окрестности, но вокруг было знакомое побережье Матозиньюш, только небесный свет из белого сделался медовым, углубив пастельные тона окружающего мира, и похолодало в погустевшей тени, а в остальном ничего как будто и не изменилось.       — Пусти меня, — вяло потребовал Кори, проклиная себя за то, что так доверчиво уснул. Снова брыкнулся ногами, проезжаясь по песку, зачерпывая его кедами и оставляя сигналы бедствия незримым ангелам, читающим вечерами следы на берегу. Микель, немного повоевав с ним в шутку, нехотя разжал сплетенные в замок пальцы, и Кори рывком скинул заботливые путы, подлетел, отскочил на пару шагов, покачнувшись и чуть не упав, выровнялся и оглядел приютивший их пляж.       — Сколько я проспал? — спросил он, уже загодя предчувствуя, что ничего хорошего не услышит в ответ.       — Около четырех часов, — сообщил ему Тадеуш, радостно улыбаясь.       — Почему ты не разбудил?! — зарычал Кори, пристыженный и от этого бесящийся лишь сильнее.       — Да разве я мог, юноша?.. — даже оскорбился лузитанец. — В конце концов, это моя вина в том, что ты не высыпаешься. Пляж, конечно, не самое удачное место для сна, но если подальше от солнца и не на самом песке, то вполне сгодится. К тому же, ты сам отказался поехать ко мне домой.       — Еще не хватало к тебе домой! — взвился Кори, всё никак не желая прощать ни себя, ни Микеля. — Ты и так свои чертовы руки распускаешь!       — Представь только, сколько у меня было для этого возможностей за четыре часа, menino! –подливая новую порцию масла в огонь, подначил его Тадеуш, будто нарочито издеваясь. — Ты лежал в моих объятьях беззащитный, невинный, беспомощный, а я — можешь поверить на слово, — гладил твои волосы, тихонько их целовал, чтобы ты не проснулся, и понемногу изучал всё твое соблазнительное тело. Ты спал так крепко, что я мог бы, наверное, и не вести себя столь скромно… Кстати говоря, как тебе спалось у меня в руках?       Кори покрыл его отборным французским матом, развернулся и зашагал прочь, проклиная забившийся в кеды песок, остро режущий ноги даже сквозь хлопковые носки, но лузитанец, конечно же, улизнуть не позволил — быстро догнал, подстраиваясь под частый мальчишеский шаг.       — Пожалуйста, не убегай, bonequinho, — примирительно попросил он. — Я ведь не сделал ничего криминального. Разве тебе было неприятно, холодно или неуютно? Напротив, я, как мог, пытался тебя согревать и оберегать твой сон. Теперь, когда ты взбодрился, хочешь, сходим посмотреть Клеригуш? Я давно хотел тебе его показать…       — Ты уже его показывал, — раздраженно бросил Кори, отмахиваясь от хитрых рук, норовящих приобнять за талию.       — Когда это?.. — Микеля сегодня подстерегало одно потрясение за другим, а Амстелл, пользуясь единственным доступным ему средством уязвить самоуверенного португальца, с немалым удовольствием ответил:       — Ночью, придурок! Твоя шизофрения затащила меня на самую крышу, и мы там проторчали почти до самого восхода — так что спасибо, мне хватило, насмотрелся!       — Вы сидели на крыше Клеригуша…?!       — Мы с тобой, кретинище, сидели на этой долбаной крыше! Ты сказал, что любишь помирать на ней перед рассветом.       Микель поверженно заткнулся, переваривая новые подробности своих полуночных похождений, а затем медленно и неуверенно заговорил:       — Ладно, menino. Раз так случилось, что Клеригуш ты уже видел, тогда я мог бы тебя отвести…       — Байрру-да-се, — неожиданно и для него, и для самого себя перебил Кори. — Трущобы. Покажи мне их.       Тадеуш окинул его немного удивленным и отчасти подозревающим взглядом, но согласно кивнул:       — Разумеется, Flor de lírio. Я с удовольствием покажу их тебе.

❂ ❂ ❂

      Трущобы Байрру-да-се, начинающиеся среди извилистых улочек прямиком за собором Се, при свете дня показались Кори не настолько дикими, как в ночной темноте, но зато куда более завораживающими и необыкновенными, насквозь пропитанными духом старого Порту, давным-давно канувшим в лету.       Домики цвета фуксии и спелой моркови, бирюзовые и канареечно-желтые, покрытые азулежу и простой штукатуркой, расцвеченной во все тончайшие, хитрые оттенки палитры, были украшены арочными окнами, гнутыми решетками и витыми лозами подвесных фонарей. Крыши венчала проросшая травой и хлипкими деревцами черепица, тротуары устилали тяжелые куски крупной гранитной плитки, круто сбегали ступени, кренились старые стены, город громоздился верхом холмов, падал в низины, петлял и плутал, и становилось ясно, почему Кори заблудился в этих закоулках-переходах минувшей ночью.       Мох прорастал сквозь камень, солнечные зайчики складывались в мозаику из золота; казалось, что угодил в табакерку, в шарманку, в музыкальную шкатулку со скрипучим пружинным механизмом, приютившую в себе целый крошечный город для человечков-лилипутов, что жизнь здесь застыла в вечном и славном девятнадцатом веке, когда фавелы заселяли рыбаки и портовые работяги. Трещины в цементе изъела ржа пополам с плесенью, окна белели новенькими рамами, темно-зеленые аккуратные таблички заботливо сообщали названия улиц, а протянутые под самыми крышами веревки пестрели вывешенным на просушку бельем, оживляющим и без того бойкий и яркий облик трущоб. Синие тени стекались в проходы между домов, такие узкие, что в них от силы могла разойтись, не столкнувшись локтями, пара человек.       Байрру-да-се то наседали и давили, загоняя в ловушку пробудившейся клаустрофобии, то снова радовали глаз живучей зеленью, пробивающейся на проплешинах крыш. Тянулись ввысь небесно-синими, апельсиново-рыжими, бруснично-красными фасадами, торчали из обшарпанных стен замшелыми глыбами, наростами грибов-паразитов, скалились битыми стеклами в заколоченных изнутри рамах, шумели пыльной листвой, запрудившей и без того тесные переходы, чернели намертво вгрызшейся в кровлю сыростью. Затхлость и старина, буйство красок и цвета, клочок взятого взаймы неба, бедность в расщелинах дряхлой кладки — такими были трущобы под боком собора Се, но да и черт бы с ней, с кричащей нищетой, черт с ним, с ущербным небом размером с ладонь, черт с ней, с тяжелой памятью столетий, наложившей свой отпечаток — они были по-своему очаровательны и прекрасны, эти средневековые задворки шагнувшего в двадцать первый век португальского города.       Трущобы оказались полупусты, редко кто выходил из глухо запертых дверей или попадался навстречу, один только раз, у самого собора, от которого и начинался их путь, Тадеуш с Амстеллом встретили стайку мальчишек, пинающих мяч, с пружинным гулом отскакивающий обратно от окруживших импровизированную футбольную площадку стен, но чем дальше углублялись в хитросплетения городской паутины, тем безлюднее становилось кругом.       Микель останавливался в узких проулках, сгребал Кори в охапку, решительно и собственнически вжимал в стылый камень, упоительно целовал, сходя с ума и задыхаясь от страсти, пролезал ладонями под рубашку, оглаживал худощавое тело, собирал с него мелкую дрожь, целовал еще откровеннее, забираясь языком так глубоко в рот, что обоим становилось нечем дышать. Кори было мало этой наполненности: он цеплялся за мужчину трясущимися руками, тянулся ему навстречу, позволял проделывать с собой практически всё, что только вздумается, и тайно мечтал, чтобы тот заполнил его как-нибудь еще, сильнее, больше, до предела, без остатка.       — Ты ведь девственник, Flor de lírio? — шептал лузитанец, ненадолго и неохотно отлепляясь от желанных губ, щекоча мальчишеский нос кончиком своего носа и пытаясь поймать ускользающий от стыда взгляд. — Тебя когда-нибудь любили, любил ли ты кого-нибудь…? Нет? Я чувствую, что нет, но хочу, чтобы ты сам мне в этом признался.       Кори отворачивался, что-то мямлил, рычал, но ответа, в сущности, никто от него всерьез и не ждал.       Как это происходит у тех, кто влюблен? И как это происходит у людей одного пола? Он хотел бы это узнать, хоть и жутко боялся.       — Тогда я буду у тебя первым… я буду бережен с тобой, обещаю. Больно не будет, всё это чушь, что обязательно должно быть больно, — продолжал говорить, убивая каждым словом, прошибая насквозь и творя нечто невообразимое, Микель. — Ты не девушка, а значит, обойдемся без боли. Я не причиню ее тебе, пока ты сам не захочешь — в ней, если ты не знал, тоже можно найти свое удовольствие, когда она по обоюдному желанию. Ты хочешь меня?..       — Сдохни, — выталкивал из сдавленного горла еле идущие слова Амстелл, запрокидывая голову, пока губы мужчины изучали его шею, оставляя всё новые и новые яркие росчерки среди постепенно сходящих прежних, отливающих синевой. — Заткни свой рот, кретин!       — Но ведь ты меня хочешь, — утвердительно отвечал Тадеуш, скользя похабной своей лапищей на отвердевший мальчишеский член. Потом обхватывал обеими руками за бедра, сминал в крепких ладонях худощавые ягодицы, откровенно и порочно обласкивая впадину между ними. — Я отчетливо чувствую, menino, твое возбуждение — тело не обманешь. Не бойся, я ничего страшного тебе не сделаю. Просто прими это.       Кори готов был взмолиться, чтобы Микель сделал с ним уже хоть что-нибудь, и тот это почувствовал, услышал его мысли, торопливо ухватился за ширинку его брюк — подростковых, в нашивках и металлических побрякушках.       — Потерпи немного, и я сделаю тебе очень хорошо, мой милый мальчик, — прошептал он, легко и непринужденно опускаясь на корточки и пытаясь силком стащить с ошалевшего Кори штаны вместе с нижним бельем — юноша только и успел, что потянуться и ухватить за края, впившись побелевшими пальцами со смертельной силой, не позволяя обнажить себя и не уступая Микелю ни единого сантиметра.       — Нет, твою мать! — заорал-зашипел он, удерживая последний рубеж почти сломленной обороны. — Нет, сказал же тебе! Уберись… уйди оттуда…       Подушечки обжигала рвущаяся книзу ткань, драла шершавой ниткой до красноты, Тадеуш бесился, утыкался носом во впалый мальчишеский живот, выцеловывая на коже узоры помешательства, касался по-собачьи влюбленным носом, горячечно дышал в пупок, а Кори казалось, что он вот-вот умрет под нежданно обрушившимися неистовыми ласками, и пальцы его вцеплялись еще крепче, не давая отобрать спасительную ткань, натягивали ее чуточку выше, хотя все жилы и суставы сладко немели, отказываясь продолжать эту бессмысленную борьбу.       — Ну же… черт, — злился Микель, всё еще надеясь если не на согласие, то хотя бы на безмолвную сдачу. — Не вынуждай меня применять к тебе грубую силу!       Он лишь на мгновение разжал удерживающие ткань тиски, чтобы перехватить поудобней и тогда уже наверняка обнажить упрямого юнца, и Кори, сообразив, что другой возможности уже не будет, воспользовался этой заминкой: вскинул колено, угодив домогателю не то в грудь, не то в подбородок, не то даже в многострадальный нос, и ринулся прочь из рук, цепляясь носами кедов за тротуарные бордюры и водосточные желоба, спускающиеся до самой земли. Споткнулся, отскочил подальше, подтянул штаны на полагающееся им место и, яростно матерясь, застегнул ширинку так решительно, что Тадеушу и без лишних слов стало ясно: дохлый номер, ничего не выйдет, так просто ему желаемого не дадут.       — Еще раз распустишь свои поганые лапы — отобью тебе все твои скотские причиндалы, понял?! — зарычал Кори, сбивчиво оправляясь и возвращая растрепанные волосы в аккуратный и прилизанный хвост. — Стоять больше не будет, может, тогда ты уже начнешь соображать башкой, а не хуем?       — Угроза серьезная, — согласился Тадеуш, посмурнев, отряхивая свои бахромчатые джинсовые шорты и поднимаясь с мостовой, где оборвалась их ни к чему не приведшая борьба. — Я буду иметь в виду на будущее и постараюсь хорошенько следить за твоими резвыми ножками. Только если ты всерьез веришь, будто это меня остановит, то сильно ошибаешься, Sol: рано или поздно, но я тебя добьюсь.       Кори злобно и подавленно цыкнул, понемногу успокаиваясь и начиная запоздало и смутно сожалеть о не свершившемся акте, которого так просило его неопытное и неискушенное тело, но Микель приставать больше не стал, а просто зашагал рядом, в тесноте подворотен, опаляя запахами одеколона и пота и обжигая теплом плеча. Потом закурил от взвинченных нервов, стараясь хоть как-то утихомирить изводящее и мучительно ноющее возбуждение, и Кори, который всё видел, искоса стреляя быстрыми взглядами на заметно выпирающий под тканью чужих штанов длинный и внушительный бугорок, мечтал провалиться сквозь землю, настолько диковато было ощущать на себе чью-то неприкрытую страсть.       Чтобы поскорей вернуться в привычное русло, он решился на то, чего ни за что бы не сделал при обычных обстоятельствах — заговорил с Тадеушем о случившемся минувшей ночью.       — Где-то здесь, — еле сладив с севшим на октаву-другую голосом, произнес он, вдоволь наглядевшись на дыбящуюся от стояка ширинку и теперь всеми силами отводя взгляд куда угодно, лишь бы не пялиться на бедра своего спутника, — должны обитать те ночные твари, которые напали на меня.       Лузитанец оживился, проявив неподдельный интерес, и, обдавая табачным дыханием, тут же откликнулся:       — Покажешь мне место, Sol?       — Попробую, — проворчал Кори, пожимая плечами. И добавил, будучи заранее уверенным в обреченности этих поисков: — Если получится. Не представляю, как в этих закоулках вообще можно ориентироваться, но… там был такой шестигранный пятачок, и на каждой из его сторон было выстроено здание… не считая шестой, с лестницей. К нему вела крутая и высокая лестница.       — Не припомню здесь такого, — призадумавшись, честно сообщил Микель. — Но мы немедленно отправимся на поиски, Flor de lírio!       Они долго бродили, выискивая мясницкую плаху, где обитали говорливые дома: Левый, Правый, Средний, Крайний и безвременно почивший Главный, но, сколько бы ни петляли, сколько бы ни разыскивали, всё было тщетно. Не нашлось и резкого спуска, отправившего Кори в короткий и болезненный полет, и чем дольше шатались в задавленных стенами потемках Байрру-да-се, тем уязвленнее чувствовал себя мальчишка, будто пойманный на невольной лжи.       Тадеуш терпеливо обшаривал трущобы, не подавая и виду, что устал гоняться за миражом из королевства кривых зеркал, и Кори психанул первым, вдруг остановившись как вкопанный и одарив щедрыми проклятьями заковыристые переулки.       — Хватит! — сердито буркнул он, не глядя Микелю в глаза. — Осточертело, что ты считаешь меня каким-то психом помешанным! Я и сам вижу, что здесь ничего похожего и в помине нет, только не понимаю, почему…       — Может быть, оно существует только там? — спокойно и просто предположил лузитанец, но его миролюбивый и полнящийся доверием ответ только вызвал еще большую пристыженную злость, граничащую с истеричным припадком.       — Да пошел ты к черту! — рявкнул Кори, прожигая неповинного мужчину ненавидящим взглядом. — Можно подумать, ты мне веришь! Можно подумать, принимаешь всерьез, а не продолжаешь играть в эти игры только потому, что у тебя член стоит в штанах! Заебало! Не собираюсь тебе ничего доказывать!       — Эпа́, menino! — обиженно позвал его Тадеуш, непонимающе хмуря брови и явственно обидевшись. — Я ведь не говорил, что не верю…       — Ты и так не веришь! — перебил его Кори, не дожидаясь продолжения. — Кто вообще поверит в такой бред? Да ни один человек всерьез не поверил бы… пошел ты… просто пошел ты, Микель Тадеуш…       Он кусал губы, стискивал кулаки, смотрел яро и в упор, давился обидой и с тоскливым ужасом думал, что вот прямо сейчас Микель возьмет да и уйдет, махнув рукой на психованного мальчишку с дурным характером.       Тадеуш помолчал, обдумывая и его слова и свой ответ, а затем быстро шагнул вперед, будто боялся, что еще мгновение — и Кори убежит от него, и толкнул в угол на стыке двух неровных, соперничающих друг с другом стен, едва не порушив при этом шаткий водоотвод и огласив дремотные крыши гулким звоном, раздавшимся из пустой утробы жестяных труб.       — А теперь послушай меня, bebê, — очень весомо велел он, отводя в сторону кисть с зажатой в пальцах сигаретой и глядя в удивленно распахнувшиеся глаза — индевело-синие, помутневшие от горькой обиды. — Член, конечно, у меня стоит, как ты справедливо заметил, да и у тебя тоже, но на мою веру или неверие в твои слова это никоим образом не влияет. Я ведь знаю, что со мной что-то неладно — думаешь, тот, кто спит беспробудно до самого рассвета, без сновидений и редких, но все-таки полагающихся любому живому человеку походов по нужде, рано или поздно не станет подозревать за собой, в лучшем случае, лунатизм? Порой мне даже мнится, что я умудрился натрудить за ночь ноги, хоть я и стараюсь отгонять от себя эти мысли, потому что ведут они прямиком к сумасшествию — а я недалеко от него, я на самой грани, хоть и кажусь тебе, наверное, беззаботным и жизнерадостным дебилом. Я не помню, когда это началось, и позабыл, сколько уже длится, но около пяти или шести лет, и поверь, для одиночества это срок.       Кори, оторопевший и осаженный его речью, только напряженно морщил переносицу, невольно тушуясь под жестким и взрослым взглядом мужчины, и тот, тоже не слишком довольный повисшим между ними электрическим напряжением, вдруг потеплел глазами, отмахнулся от серьезных и сложных разговоров и, надеясь разрядить обстановку, неожиданно спросил:       — Ты голоден, menino? Я — адски голоден, мы ведь с тобой с утра самого ничего не ели. Помнится, тебе нравится лапша — так я знаю неподалеку одно неплохое местечко, его держат не то китайцы, не то корейцы, вьетнамцы или японцы, черти их разберут, но кормят там вкусно. Кстати, а темпуру ты любишь? — убедившись, что юноша молчит и только продолжает с недоумением хлопать глазами, пояснил: — Это будто бы японское блюдо, хотя и было завезено в Страну восходящего солнца португальскими миссионерами — как видишь, у нас с тобой все-таки намного больше общего, чем ты думаешь. — Заметив, что Кори порывается ему возразить, снова перебил, не давая вставить ни слова: — Хоть ты и считаешь себя французом, Sol, тут я все же буду вынужден поспорить: разрез твоих глаз и восточные черты говорят сами за себя.       При мысли о горячей лапше в мясном бульоне болезненно скрутило желудок и почему-то навалилась усталость; Кори угрюмо молчал, по-прежнему оставаясь прижатым к стыку стен и ощущая спиной ледяной желоб водостока, но Микелю никакого ответа и не требовалось — Микель, обняв за плечи и с улыбкой нашептывая на ухо всякую ерунду, повел его прочь из трущоб Байрру-да-се, темнеющих в преддверии еще пока отдаленных, но уже подступающих молочайных сумерек цвета Эрл Грей.

❂ ❂ ❂

      Заведение, куда затащил его Тадеуш, оказалось своеобразным и аутентичным: ширмы из циновки на узких окнах, пропускающие света ровно столько, сколько требовалось для приятного тягучего уюта, цветущие белоснежные орхидеи, кадки с бонсаем, пересыпанные морскими камушками, ракушками и блестящим кварцем, а вместо перегородок — лакированные стволы толстенного высушенного бамбука. На дощатом полу — те же циновки, только истоптанные и затертые, низенькие столы и приземистые диваны с горой подушек, чтобы можно было в них утонуть, отдохнуть и насладиться вкусной едой. Отовсюду разом лилась мелодичная музыка, ненавязчивая и совсем не раздражающая, а в центре зала стоял японский фонтан-качели, черпающий воду и с медитативным стуком переливающий ее в подставленную каменную чашу.       Кори местечко понравилось, и он, позабыв на миг, что привел его сюда вообще-то чудаковатый лузитанец-лунатик, самостоятельно направился прямиком к запримеченному в дальнем углу помещения столику, подальше от центра и потенциального шума, хотя посетителей в ресторане почти и не было, учитывая слишком позднее для обеда и слишком раннее для ужина время.       Пока услужливая и дружелюбная португальская девица, без особого успеха притворяющаяся японкой — тяжелый подбородок и крупный нос безмолвно выдавали ее с головой, — составляла заказ, записывая выбранные Микелем блюда, Кори обкладывался подушками и собирал уют, чувствуя легкую дрему на грани болезненной бодрости и понимая, что дневной сон на пляже не пошел ему впрок. Он сражался со сном, барабанил пальцами по столу, оглядывался по сторонам, путался взглядом в изгибах бамбуковых стволов, но поминутно начинал заново клевать носом.       Тадеуш не дал уснуть — как только официантка удалилась, потянулся и перехватил мальчишеские пальцы, дрогнувшие и порывисто дернувшиеся, но угодившие в крепкие силки. Убедившись, что всецело завладел вниманием переменчивого, как погода на море, menino, вкрадчиво спросил, уповая не иначе как на чудо, учитывая, что категоричные отказы сыпались слишком уж часто:       — И все-таки… ты так и не рассказал мне, что случилось ночью в трущобах Байрру-да-се, Flor de lírio. Уж прости мое настойчивое любопытство, но я не могу просто взять и отмахнуться, когда знаю, что кто-то покушался на твою жизнь.       Кори подергал руку, безуспешно пытаясь отобрать ее от Микеля, так ничего и не добился, смирился, сдавшись на волю победителя и оставив конечность в теплом плену, и нехотя произнес:       — Там, на шестигранной площадке, которой, кажется, не существует, жили… блядь… жили говорящие дома, — выдавив это, он замолк, прожигая лузитанца таким яростно-упреждающим взглядом, что тот поневоле состроил преувеличенно серьезную рожу, опасаясь, что в противном случае, только проскользни на его лице лисьим хвостом хоть краешек невинной улыбки — и вспыльчивый, как атомная бомба, юноша разнесет весь ресторан, совершенно искренне пытаясь прикончить и своего спутника, и всех вокруг заодно. Подавляя любые потенциально двусмысленные эмоции, Тадеуш только кивнул, надеясь коротко подбодрить, и ответил:       — Я приму всё, что ты скажешь, menino. И всему поверю.       Амстелл стегнул его хлестким и недоверчивым взором, но стойко продолжил, раз уж решившись на откровенность, то не сходя больше с этого пути:       — Там жили говорящие дома, ты обещал мне их показать, но из-за блядских червяков я… ушел в эти лабиринты один и почти сразу же заблудился. Долго тащился за блуждающими огнями, пока не понял, что по пятам за мной увязалась какая-то тварь, — Микель внимательно слушал, и Кори, воодушевившись, заговорил увереннее и тверже: — Помнишь, ты рассказывал мне сказку про Мигеля и диаблеро? Так вот, там обитают диаблеро, обитают брухо, обитает еще всякая чертовщина, которой я даже не знаю имен; есть и люди, но их мало и они стараются держаться стаями. Даже здесь, окажись я в темноте гребаных узких задворок, и то понял бы, что ничего хорошего не стоит ждать, если тебя кто-то преследует. Пока тварь таскалась на хвосте, я незаметно угодил к этим домам — они не то чтобы совсем живые, но в каждом из них сидит по паразиту. Когда паразит внутри здания, оно оживает, дверь становится ртом, окна — глазами. Потом, если надо, эта дрянь вылезает наружу и делается похожей на невзрачную тень. Диаблеро смылся, кажется, или они его убили, точно уже не помню, но… эти паразиты — они немного вне нашего понимания, они хотели разобрать меня на части, как какой-нибудь несчастный конструктор, и… И им это почти удалось.       По мере того как Кори говорил, лицо Микеля становилось всё напряженнее, черты заострялись, затачивались проступающими костяшками и хрящами, скулы набухали желваками стиснутых челюстей, а взгляд делался суше и жестче, как у анаконды, точно каленым прутом пронзая почуявшего неладное мальчишку.       — И что произошло дальше? — уловив заминку, спросил Тадеуш, подтаскивая к себе найденную на столешнице среди баночек со специями и соусами, коробочек с салфетками и прочей дребеденью пустую пепельницу, означающую дозволение спокойно курить.       — Я уже рассказывал тебе! — неожиданно вспылил и заартачился, опережая затаенный взрыв холодного гейзера, Кори. — Явился ты и прикончил одну из тварей! Чего еще тебе надо?       — Подробностей, — недовольным и резким тоном потребовал Микель.       — Пошел на хуй, — просто и лаконично послал его Амстелл, чувствуя, как болезненно стискиваются крепкие пальцы мужчины на захваченной да так и не выпущенной на волю кисти. — Блядь! Пусти меня, скотина!       — Ты остановился на самом интересном, — уперся Тадеуш, едва не круша ему тонкие птичьи кости. — Не отпущу, пока не услышу продолжения.       — Сука, — Кори, отчаявшись высвободить сдавленную руку, сжал побелевшие губы и сцапал со столешницы первое, что попалось на глаза — полную перечницу с молотым черным перцем. Сковырнул ногтем неплотно пригнанную крышку и зашвырнул в мужчину этим импровизированным снарядом, не особо задумываясь о последствиях.       В воздух взмыло облако едкой взвеси, оседая пеплом, порохом и грифельной сажей, стеклянная баночка, оплетенная стальной проволокой, ядовитой лягушкой проскакала по залу, перекатываясь и замирая у ножек отдаленного пустующего столика, а пальцы Микеля инстинктивно разжались, и он подскочил с места, накрывая ладонью глаза.       Кори, оказавшись на свободе, отшатнулся, рванул прочь с дивана, запутался в подушках, не успел и тоже вдохнул жгучей отравы, на собственном горьком опыте убеждаясь, что оружие массового поражения в равной степени губительно как для атакующей, так и для обороняющейся стороны. Слезясь глазами, чихая и кашляя, он кое-как ощупью перебрался через диванную ручку, чуть не свалившись при этом маневре на четвереньки.       — Ты что наделал, bebê?! — праведное негодование лузитанца можно было понять: его слезные протоки набухли, в носу свербело, по щекам уже текло прозрачной соленой влагой; растерев рукой покрасневшие белки глаз, он вперил в Кори укоряющий взор, как вдруг осознал, что зачинщику этой маленькой катастрофы ничуть не легче, чем ему.       Тот стоял, зажмурившись, неспособный разомкнуть веки и оттого застывший на месте беспомощным слепцом. Слизистую палило, ее разъедали засевшие невидимые перчинки, и Микель, ухватив юношу за локоть, силком потащил его мимо мертвенно-лаковых бамбуковых зарослей, мимо напуганных и удивленных посетителей, мимо фонтана с орхидеями и барной стойки — в закуток с запрятанными в нем уборными комнатами.       По счастью, внутри никого не было, обе раковины оказались не занятыми, и Кори, ровным счетом ничего не видящий перед собой, наощупь ухватился за эмалированные прохладные края одной из них. Сунул руки под струю хлынувшей воды, плескаясь в лицо и омывая пострадавшие глаза остужающе-ледяным анестетиком, но спасение было временным и хватало его от силы на пару секунд, а после перцовый огонь разгорался в них с новой силой.       — Черт, — ругался он, шмыгая носом, тоже радостно текущим соленой слизью. — Блядство… Ты во всем виноват, сволочь.       — Неужели? — изумленно вскинув брови, желчно поинтересовался рядом с ним Тадеуш, сморкаясь в салфетки, пачками выдираемые из впаянного в стену белого пластикового диспенсера. — А кто всё это учинил?       — А кто мне пальцы ломал? — зарычал уже отчаявшийся хоть как-то избавиться от мучительной боли Амстелл, изогнувшись и всунувшись лицом под кран.       — Всего лишь за руку тебя держал… — Микель зашипел, бессильно поморгал несчастными покрасневшими глазами и снова наклонился над раковиной, ополаскивая лицо брызжущей во все стороны водой. — Всего лишь держал, несносный ты мальчишка! Если бы я что-нибудь тебе ломал или хотя бы пытался сломать, поверь, это было бы намного больнее… Ты бы тогда ни черта уже не смог хватать и швыряться…       — Пошел на хуй, — снова послал его Кори, ни в какую не желая признавать за собой вины. Импульсивным рывком закрыл кран, взъерошил намокшую и забавно торчащую в разные стороны единорожью челку и, отфыркиваясь, потянулся к изрядно обнищавшему диспенсеру, где вместо груды салфеток осталась от силы треть.       — Мне это не нравится, — сообщил ему лузитанец, уставший выслушивать извечные посылы и оскорбления. — Давай с тобой как следует разъясним… — И, убедившись, что Амстелл всеми силами его игнорирует, ухватил за плечо, резко дергая и разворачивая к себе. Получил в ответ бешеный красный взгляд, полнящийся ненависти, но, нисколько им не смутившись, продолжал: — Можешь посылать меня в задницу, если тебе, конечно, так уж неймется и не терпится, дерзость ты моя языкатая. И я, конечно же, с радостью пойду по указанному адресу. Чисто теоретически — хоть я и категорически откажусь, ибо не питаю слабости к женщинам, — можно отправить еще в одно место, впрочем, ты у меня ревнивый и не рискнешь, даже не думай отрицать, я всё вижу. Но уж никак не туда, куда ты так упорно и яростно меня посылаешь. Туда, meu Sol, отправишься ты сам, и очень скоро, если продолжишь себя так бесстрашно и вызывающе вести.       Кори, растрепанный и раскрасневшийся — то ли от перца, то ли от чужих обещаний, — не говоря ни слова, обогнул кучеряво-патлатого нахала, хорошенько толкнув его плечом, пнул дверь и, с грохотом захлопнув ее за собой, вышел из уборной, а оставшийся наедине с самим собой Микель снова вернулся к раковине, собирая горстями воду и безрезультатно плеская в истерзанное жгучим перцем лицо.

❂ ❂ ❂

      Когда Тадеуш вернулся в зал, не особо уже рассчитывая кого-либо там обнаружить, Кори, вопреки его ожиданиям, восседал на своем месте с видом оскорбленного королевского достоинства, скрестив руки на груди и отворотив от португальца нос: из кухни тянуло горячей едой, и гордость, немного побесившись и повоевав с благоразумием, всё же сдалась на милость последнего, уверяющего, что сбегать сейчас, тем более из-за сущей ерунды, будет полным идиотизмом — доставучий очкарик без очков завтра припрется снова как ни в чем не бывало, а вот заказанные гречневая лапша с темпурой не вернутся уже никогда.       Лицо мальчишки было распухшим и покрасневшим, со стороны даже казалось зареванным, и Микель, прикинув, что и сам наверняка выглядит ненамного лучше, с тяжелым вздохом спокойно уселся напротив, умостив кисти на столешнице и сцепив пальцы в замок.       — Давай забудем это маленькое недоразумение, Sol, — миролюбиво предложил он, с опаской смахивая остатки разлетевшегося повсюду перца — официантка, пока они плескались в туалете, спасаясь от перечного кошмара, успела наведаться к шумному столику и привести его в божеский вид, попутно оставив гостям заказанные напитки. — Нам обоим досталось, а это само по себе уже может послужить неплохим поводом к перемирию. Я угощу тебя чаем… Его-то ты ведь любишь, в отличие от кофе?       Кори покусал немного губы, подулся, но в конечном итоге всё же обернулся к Микелю, по-детски втягивая носом всё никак не прекращающие течь сопли. Коротко и хмуро кивнул, а лузитанец, донельзя обрадованный, подхватил пузатый дымящийся чайник, нагревшийся до того, что даже фарфоровая ручка обжигала пальцы, и наполнил до самых краев шероховатую высокую чашку. Подумал немного, принюхался к аромату ананаса и дикой розы, но все-таки отставил в сторонку, отдавая предпочтение бутыли густого и такого же насыщенно-сладкого портвейна.       Португалия накладывала свой отпечаток, и портвейн распивали даже в азиатских ресторанах; грани прошлого стирались, посетителям к приторному вину подавали рис и приборы-палочки, оставляя одних — спорить о традициях и исконности, а других — легкомысленно и беззаботно наслаждаться хорошей едой. Тадеуш заказал так много всего, что Кори оставалось только с ужасом взирать на всё это многообразие и гадать, действительно ли его считают обжорой и проглотом, или же Микель просто ни в чем не знает меры?       К чаю и вину им довольно скоро принесли цветную капусту в кляре с паприкой, сыром и кунжутом, острые чилийские перчики — тоже в кляре, приправленные другим жгучим перцем, кайенским, рисовую лапшу с креветками, кальмарами и устричным соусом, еще тарелку лапши, только гречневой, с говядиной и стручковой фасолью, форель, вымоченную в лимоне и запеченную с укропом и базиликом, и куриные крылышки «тэрияки». Всё это по просьбе харизматичного португальца, которого официантка под закипающее ревнивое бешенство Кори явно готова была обслуживать даже не за чаевые, а за одну только белозубую улыбку, подали на двоих, не раскладывая по тарелкам, а расставив посередке стола — как пояснил Микель, не без оснований подозревающий, что их трапеза начнется и закончится жалкой половиной миски с гречневой лапшой, для того чтобы его очаровательный menino мог попробовать всего понемногу.       Кори пробовал, глаза всё еще пощипывало в узелках у внутреннего уголка век, и чилийский перец в поджаристой и хрустящей корочке, как бы ни пришелся по вкусу, а все-таки был благоразумно им отвергнут, зато лапшу, рыбу и курицу он охотно ел, с сожалением чувствуя, что действительно насыщается слишком быстро.       Все их прогулки, дневные и ночные, все ухаживания, угощения и цветы уже давно подтачивали гранит скалистой выдержки; еще немного — и Кори, махнув на всё рукой, нырнул бы в эту новую, взрослую, порочно-неправильную жизнь с головой: он ведь тоже был живой, у него были чувства, болезненно колющиеся в груди веткой терновника, а доброе слово да ласковое обращение, как известно, и собаке приятно, не то что человеку. Микель добился бы своего, и очень скоро, не будь на нем этого занозой сидящего проклятья, поневоле переводящего жизнь Кори на бессрочное военное положение, когда на сон оставалось от силы часа четыре, это при самом удачном раскладе, а всё остальное время забирал в безраздельное пользование окаянный лузитанец, никак не способный понять, что ни один нормальный человек такого графика не выдержит.       Месяц-другой — еще ладно; но год в режиме бесперебойной батарейки кого угодно отправит на длительный, если только не посмертный, отдых в психушке с белыми стенами.       — Нравится? — спрашивал Тадеуш, наблюдая, как Кори практически вталкивает в себя уже не влезающую лапшу с говядиной — было слишком вкусно, чтобы оставить недоеденным, но слишком много, чтобы умять за один присест. — Ну вот, Flor de lírio, я узнаю тебя с каждым днем всё лучше — теперь мне понятно, чем тебя кормить. Не отказывай мне больше в компании за едой, — тут он закурил сигарету, медленно выдохнул дым в потолок, где вытяжка предусмотрительно подхватила и утянула прочь резкую табачную вонь, и тихо, с искренностью, которой Кори уж никак от него не ожидал, признался: — Жаль, что не нашли тот хитрый пятачок с говорящими домами — хоть мы с тобой оба и живем двойной жизнью, немного обидно, что знаешь обо всем один только ты. Мне бы тоже хотелось, я теряю половину тебя, а половина меня самого потеряна уже давным-давно, но… Но лучше уж так, чем совсем никак — ты рядом со мной, Sol, а это больше, чем я мог рассчитывать и ожидать. Это стоит всех моих никчемных дней-без-ночи.       Кори вскинул на него потрясенный взгляд, не донеся вилки до рта — длинный ус лапши сполз обратно в тарелку, утонув в остатках густого соуса на дне: что он мог после этих слов?       Да если бы он хотел от него сбежать, то сбежал бы уже давно.       Но он не хотел.       Он сам терзался проклятьем Микеля едва ли не больше, чем сам лузитанец.

❂ ❂ ❂

      — Сколько тебе лет?       На этот вопрос Кори решался долго: сгорал внутри от стыда, корчил рожи, думая, что Тадеуш ничего не замечает, скрипел зубами, кусал и без того истерзанные и обветрившиеся губы, но все-таки спросил, крестя руки на груди, воротя нос к темнеющему океану и вышагивая с самым деловым и независимым видом по кромке мокрого песка в паре дюймов от проказливых волн, то и дело норовящих перехлестнуть края тряпичных кедов.       Микель удивленно вскинулся, похлопал всё еще слезящимися покрасневшими глазами, не сразу закрыл распахнувшийся от неожиданности рот, но, быстро опомнившись, заулыбался, будто одержал очередную миниатюрную наполеоновскую победу.       — Тебя это интересует, мой милый Кори? Это не секрет: двадцать семь. Как видишь, я еще не стар, я молод, я в самом соку и только-только вступаю в прекрасную пору зрелости. Собственно, я даже не дорос еще и до нее. Достаточно юн для тебя?       Кори фыркнул — презрительно, показушно, надменно и вместе с тем чуточку растерянно. Помялся немного, нехотя ответил:       — Да мне плевать как-то… на возраст этот. — Не плевать ему было, иначе бы не спросил. Сознавая этот маленький нюанс, исправился, выдавая уже более искреннее и честное: — Будь ты молокососом, давно послал бы на хер. Терпеть не могу сосунков.       — О-о, правда? — Тадеуш расцвел, улыбнулся еще шире, показывая в довесок к ровным резцам и клыкам парочку коренных зубов и несколько успокаиваясь на предмет конкурентов среди сверстников мальчишки. — А будь я, скажем, лет этак на… десять старше? Что тогда, Flor de lírio?       — Без понятия, — признался Кори, пожав плечами. — Не думал об этом. Откуда мне знать?       — Предположи.       — Предположил, что пошел ты… — посылать было чревато и туда и сюда, и пришлось как-то выкручиваться: — Пошел ты к черту со своими «если бы», придурок! Какая тебе разница?       — Ну, допустим, чисто собачье такое любопытство, — Микель брел рядом с ним прямо по воде, омывающей открытые шлепанцы и натруженные за день от ходьбы ноги — подкачанные, с острыми мускулистыми икрами, наследие легендарного Пинга и дань помешанной на футболе нации. — Позволь тогда встречный вопрос: сколько же тебе лет, солнышко?       Кори, смиренно принимающий всех этих «солнышек», «ангелков» и прочую удушливо-приятную муть явно ошибшегося адресом лузитанца, к ответному интересу был готов заранее и, не видя причин увиливать и делать из банальных вещей тайны мадридского двора, спокойно отозвался:       — Восемнадцать.       — Совершеннолетний, значит, — хмыкнул Тадеуш. — Что ж, хотя бы проблем с властями не будет, в случае чего.       — В случае чего? — недовольно навострил уши Кори, насторожившись — замечание ему ох как не понравилось, таилось за ним нечто аморальное, нехорошее, подозрительное. — Ты вообще о чем? Говори прямо, сволочь!       — В случае, мальчик, — размыто и неопределенно, несмотря на требование, откликнулся Микель. — В каком-нибудь таком интересном случае. Всякое бывает, а ты у меня уж очень несговорчивый и дерзкий.       — Это угроза, паршивый ты извращенец?! — зарычал Амстелл, загодя ощерившись.       — Скорее обещание, — вкрадчиво поведал ему Тадеуш, вороша стопами пенящиеся волны и стараясь не потерять в них шлепанцы, то и дело норовящие унестись прямиком за прибоем в просторы Атлантики. — Это, однако же, странно, что тебе восемнадцать, а не девятнадцать или, скажем, не двадцать. — Получив в ответ недоуменный взгляд, он пояснил: — Даже по самым скромным прикидкам, ты должен быть старше хотя бы на год. Если ты как минимум год уже проучился…       — Я же тебе объяснял, — немного смущенно буркнул Кори, словно его с этим возрастом уличили в каком-то нехорошем проступке, — что мы много переезжали. Зачастую я и школу-то не посещал, дома учился. Экзамены тоже сдавал экстерном. Делать мне было особо нечего, ну и… как-то так незаметно вышло, что я выучил всю программу раньше положенного срока, и оставалось только поступать в университет, а я тогда уже был в Португалии.       — Так ты у меня, значит, одаренный мальчик? — заулыбался Тадеуш, и Кори зарделся, фыркнул, мотнул головой, попытался даже взмахнуть рукой и куда-то там ему бессистемно врезать, но сдулся, сник и уже без особого воодушевления сознался:       — Был, наверное. Когда еще дед… когда я думал, что это кому-нибудь нужно. А если никому не нужно, то зачем тогда мне? Тебе вот… тебе вот оно надо, или ты просто тупо восхищаешься, как и прочие идиоты?       — Мне надо, чтобы ты был рядом со мной, Sol, — посерьезнев, спокойно ответил Микель. — А твоя учеба — дело вовсе не обязательное. Кстати говоря, не хочешь ли и дальше продолжить ее экстерном? Насколько я могу судить, такой подход приносил намного больше плодов…       …Речь его, певучая, бархатистая и наполненная южными фруктовыми соками, обладала над Кори той же властью, что и грассирующий французский прононс над самим португальцем; оба по-своему уплывали от колдовских звуков, и на ссоры с руганью не оставалось больше сил.       На Матозиньюш вечерней порой было пусто, редкие парочки еще миловались под утекающим в воду и растворяющимся апельсиновой карамелью солнцем, но попадались они так редко, что никто никому не мешал, относясь к соседям как к позабытому пляжному зонтику или осколку крепостной стены Каштелу-до-Кейжу. Тадеуш с Амстеллом тоже уселись на песок у самой воды, любуясь темнеющим небом цвета зреющей жимолости, позолоченными завитками облаков, бронзовой дорожку на рябом челе океана и закатом, таким ярким, словно половину неба охватило огнем — казалось, еще немного, и оно взорвется красными брызгами, давлеными ягодами.       — Будем гулять по воде, — объявил вдруг рехнувшийся Микель и полез стаскивать с Кори кеды под возмущенные вопли и сопротивление последнего. Эффект неожиданности и напористость сделали свое дело, и борьба завершилась безоговорочной победой лузитанца: юноша остался сидеть на пляже, сверкая нетронутыми загаром белыми пятками, а лузитанец радостно помахал в воздухе добытым трофеем, связанным за шнурки на манер боевой пращи.       — Какого черта ты творишь?! — опасно сузив глаза, потребовал ответа уязвленный Амстелл, с таким оскорбленным видом оглядывая собственные стопы, будто его обнажили, как минимум, до трусов, причем трусов весьма компрометирующих, с каким-нибудь нелепым детским принтом на причинном месте.       Микель ухватил Кори за обе руки, рывком вздернул на ноги и, перекидывая отвоеванные шлепки через плечо, спокойно и просто пояснил, глядя прямо в глаза и пробуждая в груди мальчишки поулегшееся после трущоб волнение:       — Купаться ты отказываешься, menino, но держу пари, что будешь счастлив ощутить на коже прохладные соленые волны — так давай же начнем хотя бы с малого. Глядишь, в следующий раз я затащу тебя с собой в воду уже по колено.       Кори отозвался привычным уже бурчанием, но руки не отнял, а покорно поплелся следом за лузитанцем, втайне действительно радуясь холодку, освежающему усталые ноги. Морское дно кололось ракушками и острыми камушками, щекотало пятки, резонировало со всем телом, отзываясь в самых неожиданных его точках, а Тадеуш болтал о хитрых китайцах, знающих каждый рычажок в человеческом организме и практикующих отнюдь не шарлатанский массаж стопы: человек позабыл, как ходить босиком, и в безалаберной забывчивости лишил себя совершенно бесплатного удовольствия, доступного всем и каждому.       Гаснущий под синевой сумеречного неба Матозиньюш закончился, обрываясь чертой асфальта и камня, и Кори, напоследок прополоскав ноги в воде, выжидающе уставился на Микеля, присвоившего его обувь. Тот перехватил взгляд, но похищенного не вернул, а вместо этого шагнул вперед, внезапно сгреб Кори в охапку, подхватил на руки и, игнорируя бешеные вопли и растущую корнями из стыда злость, понес его под косыми взглядами тех немногочисленных гуляк, что выбрались под вечер на побережье, прямиком к плиточной набережной, начинающейся прямо за песчаной полосой. Вырываться было бессмысленно — жилистые руки держали с удвоенной силой, сжимая аж до синяков и тем самым предупреждая каждый сознательный или неосознанный порыв высвободиться.       — Отпусти меня… блядь… да пусти же ты! — не то требовал, не то уже даже молил его Кори, не в силах вытерпеть чересчур интимную близость и тесноту. — Я сам способен дойти!       — Способен, конечно, — согласился Тадеуш, в свою очередь наслаждаясь этой близостью и безнаказанно, хоть и довольно целомудренно, щупая мальчишку во всех доступных местах. — Но разве плохо, что я хочу носить тебя на руках?       — Какого черта?! — до хрипоты посаженным от воплей голосом истерил Амстелл, прошитый навылет осуждающими и попросту любопытствующими взглядами — ему, как и любому подростку, было слишком важно не терять достоинства в глазах окружающих людей, пусть даже те видели его первый и последний раз в своей жизни. — Поставь меня на землю… скотина же ты…       — Тише, Sol, — хладнокровно отозвался на его страдания лузитанец, только укрепляя объятья и углубляя синяки. — Если в твои кеды угодит хоть одна песчинка, то натрет до язв все ноги. Позволь мне просто позаботиться о тебе… И мне безразлично, что там все вокруг подумают, — добавил он, безошибочно угадав главную причину творящегося бунта.       Кори чуть не сдох от этой принудительной заботы, отворачивался как мог, старался не вдыхать выветрившиеся за день запахи Terra Incognita и турмалиновых туманов, заходился сердцем от палящего жара, источаемого чужим телом, и еще долго не мог успокоиться, когда Микель, дотащив свою драгоценную ношу до ближайшей скамейки, наконец-то аккуратно усадил и вернул обувь.       — Вытряхни как следует песок, menino, — посоветовал он, закуривая сигарету. — Ты уже, кажется, и без того намозолил пятки. Я бы донес тебя на руках до самого дома, да, боюсь, ты не оценишь.       Кори метнул убийственный взгляд из-под челки, совершенно точно подтверждающий: не оценит, и Тадеуш со вздохом присел рядом, щурясь на небо, потемневшее в одно мгновение, стоило только солнцу скатиться в океанические пучины.       В Порту пахло солью и виноградным медом, парным теплом от нагретой брусчатки, помалу испаряющимся в дрожащем свете сонных фонарей; в нем овевало дыханием океана, и стайки мурашек бежали от него по спине и до самой шеи. Порту курил длинную английскую трубку, пуская парящие кольца дыма, и подмигивал оловянной луной, тисненой по краям неровной каймой белого золота. Он был стариковат, носил расшитую шелком жилетку и турецкую феску набекрень, подпоясывался широким корсарским кушаком — цветастым, аляповатым, — но давно уже не куражился, предпочитая покой и неспешную беседу за бутылочкой возмужалого вина: отвоевал свое, отпел, отжил и теперь смыкал дремотно веки.       Кори и Микель повторяли уже привычный маршрут: на скоростном трамвае до невзрачного переулка, а там — пешком по извилистой дорожке, полого поднимающейся в гору, мимо нищей кошатницы, задремавшей за вязанием и не покинувшей своего поста с наступлением темноты; впрочем, зачем бы ей было его покидать, если темный город скоро обещал пробудиться, призвать княженичных мамуров и прочую причудливую нечисть?       — Она тоже, — вдруг, дернув Микеля за локоть, чтобы привлечь внимание — болезненно, рывком, ущипнув за кожу, не умел ведь по-нормальному, если и не с лаской, то хотя бы по-человечески, — низким шепотом заговорил Кори. — Она — брухо. Самая настоящая, я видел. Ее кошки — не кошки на самом деле, а карлики… — Осознав внезапно, какую чушь несет, осекся, прикусил губы чуть ли не до крови, скрипнул зубами и угрюмо отвернулся, проклиная непрошенную откровенность: единственная вещественная улика, прихваченная им из темного города — ветхий трамвайный билетик — была безвозвратно утеряна, и доказать он лузитанцу ровным счетом ничего не мог. — Дерьмо… ты думаешь, что я совсем псих, да?       Тадеуш, чувствуя скорую близость новой катастрофы в их и без того непростых отношениях, вместо ответа ухватил его за запястья и, не давая времени опомниться, решительно затолкал в удачно подвернувшийся проем между домами, такой тесный, что им пришлось прижаться друг к дружке под гнетом давящих стен.       — Ничего я не думаю, bebê, — сказал он, упирая руки по обеим сторонам от Кори, закрывая ходы-выходы и исподволь считывая неровный ритм колотящегося мальчишеского сердца — то стучало так сильно, что перекликалось с сердцем самого мужчины. — Усвой уже это, пожалуйста! Если желаешь поспорить, кто из нас двоих больший псих, предлагаю устроить состязания, но учти: первенство я тебе ни за что не уступлю. Ни за что.       Кори почти разучился дышать, вырываться не хотелось и не получалось, всё его существо немело и плыло под жаром взрослого тела, и хотелось с матерными воплями разбивать чужие окна, хотелось орать: «Да что же это со мной, черти?!», но даже на это не осталось ни сил, ни желания — Микель каким-то хитрым образом подчинил его себе, лишил воли к сопротивлению и теперь измывался, скотина, сознавая свою власть.       Точно угадав его беспомощность и подслушав подлые мысли, самовольно шныряющие в голове Кори кошатыми карликами, Тадеуш понимающе заулыбался, склонился низко-низко, произнес, нарочито растягивая слова:       — Так что же, мальчик… всё же я буду тем, кто лишит тебя невинности — не сегодня, так и быть, но очень и очень скоро. Буду с тобой предельно осторожен, обещаю.       Губы, вышептывая это аморальное обязательство, сократили все ненавистные сантиметры и накрыли давно уже ждущие поцелуя юношеские губы, язык на сей раз скользнул в рот уверенно, по-хозяйски и властно; Кори больше не мог ничего сделать — захоти Микель трахнуть его прямо здесь и сейчас, то, наверное, беспрепятственно выполнил бы задуманное, но тот не позволил себе ничего лишнего. Зацеловал до дурманно-уплывших глаз и, аккуратно выведя одуревшего юношу из подворотни-западни, проводил до дома, оставляя на прощанье истому и такой твердый стояк, что Кори, закрыв за собой подрагивающими пальцами дверь, со всем отчаянием осознал: само это не пройдет, здесь уже поможет только рукоблудие.       Тогда, проклиная и матеря растлителя-португальца, он мученически поплелся в ванную — рукоблудить, закрывая глаза, откидываясь на кафельную стену, запрокидывая голову, сползая на подогнувшихся в коленях ногах и созерцая вспыхивающие под опущенными веками развратные картинки, которых прежде не знал, не хранил в тайниках глубинных страстей. Картинки эти возникали из ниоткуда, повергая в животный ужас: в них Микель без обещанных телячьих нежностей хватал за волосы, наматывал их на кулак, нагибал и, забирая себе окончательно, вдалбливался в его нутро скользким, горячим и твердым членом, и было так хорошо, что впору, подставляя изнывающую задницу, самому просить об этом — пугающем, неиспробованном, но уже до ломки необходимом.