Горький мед сигаретного дыма на губах оседает смолой. Мне с тобою быть невыносимо, да вот только с тобой я живой.
Понять, что хочет его, было почти смертельно. Едва только пальцы, торопливо оделяющие ласками чувствительный член, увлажнила вязкая и липкая струя, и пьянящая пелена наконец-то спала с глаз, Кори, сгорая от постигшего его унижения, бросился скорее к раковине — с гадливостью смывать последствия своего порочного занятия. Не встречавшийся прежде ни с девушками, ни с мужчинами, и редко занимающийся самоудовлетворением, когда в том не было острой потребности, Кори мгновенно сделался мерзок самому себе, но зато, по крайней мере, ему больше не хотелось подставлять паршивцу-Микелю задницу, отдавая на поругание собственное тело. В голову вернулось здравомыслие, а вместе с ним — и подарившее короткий штиль лютое бешенство. Амстелл хлопал дверьми, матеря всеми известными выражениями паскудного лузитанца; с притолоки и потолка с грохотом осыпалась целыми пластами штукатурка, а Casa com asas недовольно ерзал, постанывая во сне от желудочных колик и прядая перепонками невидимых пока крыльев. Буря отбушевала через четверть часа; Кори, не найдя поблизости виновника творящихся с ним бед, остыл, опечалился и угнетенно опустился на перевернутую и вопиюще неубранную постель. Скоро должен был заявиться в гости инфернальный двойник Тадеуша, полуночный черт в кладбищенском цилиндре, но Кори до истеричного приступа никого не хотелось видеть — голова гудела, тело едва не падало от усталости, раздраженные острым перцем глаза всё еще пощипывало, и хотелось исчезнуть, испариться на целую ночь, и пусть… Пусть. Плевать, что сердце будет болезненно сжиматься, а горло — связывать рябиновым удушьем, плевать, что кто-то печальный и одинокий будет искать по всему городу, плевать на всё! Подумав немного и покосившись на часы, показывающие стрелками без четверти полночь, Кори, уже остро чувствующий где-то поблизости знакомое присутствие потусторонней чертовщины, поднялся и решительно вышел на лестничную клетку, с ходу пиная первую попавшуюся на пути стену. Ковырнул пяткой пол, потопал на нем, чувствуя себя последним конченым клиентом приюта для душевнобольных, и злобно рявкнул, внутренне радуясь, что ни соседей, ни жильцов у него нет: — Эй, Живоглотина дурная! Ты будешь просыпаться или нет? Хватит дрыхнуть! Вали гулять! Гулять, кому сказано! Авантюрная, опасная и дерзкая затея — улететь вместе с големом, не важно, куда и зачем, лишь бы только подальше отсюда, лишь бы подальше от Микеля, который тем сильнее пугал, чем отзывчивее льнуло к нему тело и томилась душа, — пришла в голову Амстелла спонтанно, но была моментально им одобрена. Сердце кольнуло тоскливой болью, перед глазами вспыхнул образ растворяющегося в предрассветном мареве мужчины, вспомнились его печальные карие глаза, вспомнилось признание, сделанное на Клеригуше: «Я всегда любил встречать здесь рассвет — на мой взгляд, это единственное достойное место во всем Порту, чтобы оборвать ниточку жизни до следующей полуночи». Кори едва не взвыл от рвущего пополам бессилия, представляя, что эту ночь Тадеуш проведет в одиночестве, умудрился попутно испытать острый укол пробудившейся ревности, но от того только неистовее заколотил ногами и кулаками по стенам, сбивая костяшки в кровь и обдирая колени. После долгих стараний дом вдруг его услышал: всколыхнулся, тряхнув стенами, как при землетрясении, расправил с газетным шуршанием мышастые перепонки, что-то недовольно пропищал, обижаясь, что его вырвали из сна, не дав понежиться напоследок. Кори метнулся обратно в комнату, подхватывая со столика часы — те показывали ровно полночь, и с секунды на секунду мог объявиться Микель в своей ночной ипостаси, но Casa com asas уже выдирал когтями брусчатку и выбирался из своего гнездовища. Пол ходил ходуном, вещи сыпались со стола, осколки разбитой недавно вазы с гремучим звоном разлетались в разные стороны, и единственный жилец крылатого строения, теряя равновесие, едва успел ухватиться за спинку поехавшей к противоположной стене кровати. Платяной шкаф качнулся, накренился и с нутряным грохотом рухнул, выворачивая из утробы ящиков груды одежды, и пришлось уворачиваться, запрыгивая на скомканные подушки, спотыкаясь и цепляясь пальцами за вальсирующую люстру на потолке. Прежде чем сообразить, что умнее всего будет лечь на постель и не двигаться, Кори успел наставить себе синяков, мотаясь по собственной квартире наподобие биллиардного шара, перекатывающегося по обтянутому зеленым сукном столу, а когда сообразил — Живоглот успел уже оклематься, выровняться, и теперь летел, ритмично покачиваясь: за оконным стеклом время от времени мелькали шпили соборов и рваные края ископаемых крыльев. Осторожно, с опаской покидая свой островок безопасности и пошатываясь, будто на морских волнах, Кори добрался до окна. Впился пальцами в деревянную раму, распахнул форточку и высунулся наружу. Там царила лиловая ночь, небеса сияли зеленовато-неоновыми звездами, над головой, если запрокинуть ее и уставиться в самую высь, тянулся Путь — не млечный, а цвета дозрелого сыра дорблю. Под ночным куполом, внизу и вокруг мелькали дома, черные кудри древесных крон, посеребренной лентой извилисто тянулась река, а Живоглот всё летел, оставляя за спиной центр города с колокольней Клеригуша — завидя ее, Кори успел запоздало пожалеть о содеянном, но было уже слишком поздно: крылатый дом — это вам не хентильий трамвай, не выскочишь на ходу, и оставалось только смириться, уповая на то, что Микель как-нибудь и без него обойдется. Как-нибудь… Кори скрипел зубами от ярости, бесился на самого себя, проклинал, лупил кулаками по подоконнику, доводя и без того израненные костяшки до вспухших синяков, обещающих к утру налиться сливовым вареньем, и бессильно вгрызался в губы, подыхая от клокочущей в груди ревности: что он натворил, все святые и все демоны Ада, разве нельзя было просто посидеть тихонько часок-другой, пока веки не смежит сон, разве Тадеуш настолько уж мразь, что не способен понять банальной человеческой усталости?! Что-то внутри упорно подсказывало, что способности Тадеуша к пониманию прямо пропорциональны покладистости самого Амстелла, а так как покладистости не было ни на грош, то и о компромиссах не могло идти и речи: они переругаются, может быть, даже подерутся, хотя подобное предположение звучало смехотворно — ну что, в самом-то деле, мог он противопоставить этому чудовищу? — и закончат полночное рандеву очередным бегством и последующими затяжными поисками, как то случилось у паперти собора Се, но ни к каким соглашениям и договоренностям не придут. Кори ничего иного не оставалось, кроме как исхитриться и сбежать еще прежде, чем Тадеуш появится на его пороге. И если он поступил единственным возможным образом, то почему, почему же так болело и металось в стиснутой груди сердце, а душа рвалась обратно — к нему, к этому обаятельному лузитанцу, к черту в кладбищенском цилиндре, по которому, положа руку на сердце, Кори скучал ничуть не меньше, чем по дневному балбесу-Микелю, чудаковатому очкарику с Матозиньюш? Почему, скажите ему кто-нибудь?.. — Блядский же ты ублюдок, Микель, — выдавил Кори сквозь стиснутые до зубовной боли челюсти. — Какого же хуя я так… какого же… почему я не могу уже… да почему я вообще на тебя повелся? Чтоб ты провалился сквозь землю, гад! Пальцы в отчаянном жесте зарылись в спутанные волосы, стиснули виски, вонзились ногтями в засалившуюся за день кожу; Кори озлобленно ухватился за стягивающую хвост резинку и стащил ее, высвобождая усталую гриву. Покосился на бардак перевернутой вверх дном комнаты, подумал, что едва ли мебель водрузится на места сама собой — наверняка Casa com asas летал аккуратно, когда не будили с пинка, и его жилые внутренности по обыкновению оставались стоять нетронутыми, а вот сегодняшняя побудка оказалась из ряда вон. Амстелл и хотел бы вернуться, но возвращаться было нельзя, даже если бы Живоглот внезапно оказался послушен хозяйским командам. Оставалось только лететь куда-то вместе с ним, и он, безрезультатно потыкав пальцем откатившуюся в дальний угол магнитолу, потерявшую связь и с почившим до рассвета электричеством, и с веком технического прогресса, от нечего делать взгромоздился на подоконник, остерегаясь засыпать, пока не станет ясно, где надумает приземлиться его блудная крылатая зверюга. Город давно остался за спиной, и потянулись виноградники — Кори интуитивно угадал те в ровненьких разлинованных рядах, курчавящихся сквозь темноту густо-синей зеленью, а Дору всё вихляла изгибами русла, переливчато светилась под лихой разбойничьей луной, ухарски подмигивающей единственным своим глазом. Иногда внизу виднелись косые остроносые барки, надрезающие острым килем благородную мифриловую гладь, и Кори запоздало задумывался о том, кто же плавал на них лукавой ночной порою. Удивительный мир проносился мимо, Кори клевал носом, подпирая пяткой распахнутую настежь форточку, и невольно засыпал, прижимаясь щекой к слюдянистому стеклу, такому скользкому и мутному, словно его только сегодня выловили из морских глубин, где оно пролежало полвека, покрываясь осклизлым налетом, ракушками и коралловыми наростами. Момент приземления он проворонил, не выстояв своего караула и утонув в грезах под мерное покачивание крылатого Живоглота, то пикирующего вниз к впадинам долин, то взмывающего над холмами и взгорьями. Когда дом, отыскав заповедную полянку в высоких и густолистных свечках побегов, похожих на мутировавшую крапиву, местами вытоптанную, измятую и выдранную с корнями, с легким и плавным толчком приземлился на свежую проплешину, Кори уже спал беспробудным сном, уронив голову на подтянутые к груди колени и опершись плечом на обратную сторону стеклянной глазницы голема. Спал он невинно и беззаботно, не догадываясь ни о густых непролазных зарослях деревьев, взявших поляну в плотное осадное кольцо, ни о черных птицах с низкими охриплыми голосами, оседлавших корявые ветви, ни о покосившейся гнилой избушке из черных бревен, притаившейся у самых стволов под низко нависшими кронами, где теплился в глубине пустых оконных дыр чадящий фосфором огонек.❂ ❂ ❂
Чья-то болтовня помимо воли втекала в уши, раздражала, мешала, вырывая из сладких объятий королевы Мэб, повелительницы сновидений, и пыльца с витражных крыльев невидимых фей, снующих в воздухе, осыпа́лась, теряя свои волшебные свойства; Кори недовольно замычал, взмахнул левой рукой, нащупывая вместо прогибающейся матрасом постели или хотя бы надежной тверди вспугнувшую пустоту, и рухнул с подоконника прямо на пол, мгновенно пробуждаясь от тупой оглушительной боли, полоснувшей по отшибленным коленям и локтям, и от боли другой, куда более резкой и острой, причиненной несколькими фарфоровыми осколками, вспоровшими кожу на ладонях. Он быстро подскочил, обалдело хлопая глазами, с матерной руганью и шипением вытащил засевшее крошево из закровянившихся ранок, и непонимающе огляделся по сторонам. Рядом с ним как будто бы никого не было, но чужой бубнёж и бормотание продолжали доноситься, и юноша, прислушавшись в поисках источника, понял, что тот находится за стенами его дома. Злой как все черти преисподней, Кори поднялся на ноги, пошатываясь изнуренным телом, ноющим всеми суставами и мышцами, вернулся обратно к окну и оперся ладонями на подоконник, расцвечивая его багряными мазками. Хмуро уставился в темноту окруживших Живоглота зарослей, высматривая очередного нарушителя покоя, но тот, похоже, обходил Casa com asas с противоположной стороны — неопознанное бурчание постепенно стихало за левым от парадной двери углом, а еще через миг и совсем прекратилось, чтобы спустя пару минут с нарастающей силой возобновиться из-за угла правого. — Заебало! — с рыком выдохнул Кори, искренне надеявшийся хотя бы здесь, в таинственном стойбище крылатого домика, отоспаться разом за все свои бессонные ночи. Подхватил с пола за неимением другого оружия верную швабру, валяющуюся поодаль во всеобщем кавардаке, задумчиво повертел ее в руках и, придя к выводу, что по назначению та все равно используется непростительно редко, покрепче ухватил за черенок, наступая на ворсистую насадку и одним рывком с концами отдирая ее от ручки. Прикинул вес, оставшись не слишком довольным, но ничего лучше под рукой все равно не имелось, и пришлось обходиться этим. Легкомысленно позабыв, какая незавидная участь выпадала в темном Порту на долю слабых телом и неспособных к колдовству человечков, Кори решительно вышел на лестничную площадку и неожиданно ощутил под ногами пугающе вязкое и ломкое. Запоздало распознав в скрипучем, как стенания натянутой корабельной веревки на затонувшем три жизни назад фрегате, хрусте переламывающиеся пополам побеги самого обыкновенного топинамбура, которым вечно разило во всех пристройках Casa com asas, он с омерзением отдернулся. Оскальзываясь на пожранных и перевариваемых стеблях и случайно захватывая стопами разлагающейся массы, торопливо ухватился за ручку главной двери, распахнул ее настежь и со всей возможной прытью выскочил наружу… …Как раз вовремя, чтобы лоб в лоб столкнуться с перекошенным низкорослым старичком, завершившим свой почетный круг и показавшимся из-за угла. Старик оказался безумен: его глазные яблоки перекатывались в расставленных по-жабьи глазницах по всем возможным направлениям, нарушая не только законы анатомии, но и физики, наполовину беззубый рот кривился в маньячной улыбке, всклокоченные волосы, свалянные в колтуны, торчали во все стороны из-под гнутого соломенного сомбреро с обширными полями, увешанного пустотелыми колокольчиками, которые издавали сухой травянистый шелест, а корявые пальцы с обломанными синюшными ногтями беспорядочно шарили в воздухе, точно снимали с него пробу, как сливки с парного молока. Старикан опасным Кори на первый взгляд не показался, хоть внутри всё и содрогнулось при виде его неопрятного отталкивающего облика, и юноша, решительно сведя брови к переносице, замахнулся деревяшкой на очередного паршивого полуночника, лишающего нормальных людей здорового сна. — Проваливай отсюда, ясно тебе! — велел он не терпящим возражений тоном, даже не задумываясь о том, что это сам вообще-то прилетел вместе со своей прожорливой глуповатой зверюгой на чужую территорию и, возможно, первым потревожил чуткий старческий сон. — Спать мешаешь! Дедок в сомбреро ничего не ответил и как будто бы вообще не обратил на Кори ни малейшего внимания. Вместо этого он, проскользнув мимо растерявшегося и застывшего в недоуменном оцепенении мальчишки, обдал на миг разящим и тошнотворным запахом вымоченной в молоке ветоши и лежалой пыли, задел острым костлявым локтем, обтянутым дряблой кожицей, сверкнул одержимыми глазищами, переступил порог, пакостливо хихикнул и под ошарашенным взглядом Амстелла растворился в недрах чавкающего Живоглота, время от времени всасывающего целые пучки топинамбура через вентиляционные отдушины, обросшие жабрами. Кори, стараясь не угодить под этот топинамбурный вихрь и не без оснований опасаясь получить по затылку охапкой выдранных с землистыми комлями стеблей, осторожно подобрался, толкнул шваброй дверь, заглянул в густую темноту утробы… С внутренним холодком никого не обнаружил: только пустота по углам, сопливая жижа на набрякшем и разбухшем полу да несколько потенциально не запертых помещений, в которых мог укрыться чокнутый мексиканский старик. Ситуация складывалась трагикомичная до абсурда: он сбежал сюда, рассчитывая хорошенько выспаться, а в результате оказался вынужден играть в прятки с умалишенным — даже Тадеуш со всеми его закидонами нервно курил в сторонке — стариканом, притаившимся где-то в его, Амстелла, доме и явно не собирающимся в ближайшее время вылезать из своего убежища. Спокойно спать, когда рядом с ним бродит какой-то чокнутый и потенциально способный на что угодно дед, Кори уже ни в какую не мог, оставалось только отправляться на поиски и выпинывать паразита-приживалу прочь. Успев уже трижды хорошенько пожалеть о том, что просто не дождался, как и всегда, черта в цилиндре, знающего об этом темном мире всё и чувствующего себя в нем точно рыба в воде, Кори, кусая губы от отвращения и всякую секунду норовя растянуться на мокром… уже даже не бетоне, а чем-то инородном, одушевленном и жутковато живом, ступил в темноту, беспокойно оглядываясь через плечо и отчего-то больше совсем не чувствуя себя уверенным в безобидности карлика в шляпе: запоздало он ощутил ауру безумных кошмаров и смерти, которая сопутствовала этому странному созданию, вторгшемуся в его жилище. Старик нес с собой нечто такое, что дало бы фору всем мясницким развлечениям говорящих домов из Байрру-да-се. Осознав это окончательно, Кори содрогнулся и почуял струящийся по коже мертвенный холодок, втекающий в грудь и оседающий на губах привкусом тошнотворно соленого склепного формалина. Ладони, крепче стиснувшие никчемное оружие, моментально вспотели, покрываясь ледяной испариной, а движения поневоле сделались скованными, заторможенными — такой силы ужас струился сейчас от каждой окутанной мглой стены, что хотелось падать на колени и орать, схватившись за голову и вскрывая ногтями собственные виски. Справа поскрипывала петлями танцующая на сквозняке дверца Кориной квартирки, прямо взбегала покатая офранцуженная лесенка к совершенно пустой — это было видно и отсюда — площадке второго этажа, а под лестницей начиналось царство непредсказуемых «если» и «может быть». Там поджидали сразу три ловушки: кухня, ванная и туалет, и поганый помешанный дед мог укрыться в любом из четырех оставленных без запоров помещений, включая и саму квартиру. Вдохнув поглубже и наконец-то со всей ясностью вспоминая, какие твари водятся в потустороннем городе, напряженный как струна Кори подцепил черенком ручку ближней к нему двери, ведущей в его собственную комнатушку и комнату странствующего цыганского художника-деда. Но не успел он даже потянуть ее на себя, как за спиной в этот же миг раздались звонкие и до боли знакомые чеканные шаги, и Амстелл, вот теперь по-настоящему окаченный паникой, с ошалелыми дикими глазами рывком обернулся, да так резко, что у него что-то болезненно хрустнуло в шейных позвонках. Над ним, чуть отступив в сторону с маячащего лиловым небом дверного проема, собственной персоной возвышался Микель Тадеуш — отменно злой, хватало одного взгляда на плотно сжатые губы, посеревшее лицо, заострившиеся скулы и колючие иглы зрачков, отравленных ледяным бешенством, чтобы это понять. Возвышался он молча, вперив в совершенно растерявшегося Амстелла недовольный взор суженных до хищных щелей южных глаз, и только неспешно позвякивал гирляндой перстней на пальцах. — Блядь, — неосознанно выругался Кори. Осекся, прикусил язык и, безвольно опустив утратившую всякий смысл калечную швабру, остался маячить под чужим властным дыханием заведомо провинившимся столпом. — Пожалуй, что соглашусь, — слаженно кивнул Микель, и от звука его голоса, охриплого и яростно дрожащего, Кори прошибло насквозь, через ребра и до самых пят, а к голове фонтаном прилила выплеснутая перестаравшимся сердцем кровь. — Что ж, даю тебе шанс объяснить свой поступок, Príncipe, но лучше твоим объяснениям оказаться убедительными: другого шанса у тебя не будет. Вопреки недвусмысленной угрозе, а может, и благодаря ей, Кори остался стоять совершенно безмолвно, не отводя глаз и прожигая в Микеле незримые дыры, а тот с каждой унцией тишины всё чернел, всё мрачнел и тяжелел взглядом, и все-таки… Все-таки, невзирая на его однозначно грозный и разгневанный вид, Кори не чувствовал от Микеля ни малейшей опасности — всё что угодно еще: оскорбленность в лучших чувствах, обиду, ревность, недоверие, желание проучить и хорошенько наказать за дерзкий поступок, но только не жажду причинить настоящий вред, и от этого в теле почему-то собиралось пьянящее тепло, разливаясь в груди; делалось головокружительно хорошо и сладко, настолько, что юноша почти шагнул навстречу, испытывая к тому же искреннее облегчение от появления инфернального лузитанца в той щекотливой ситуации, в какую он угодил, но сделать этого так и не успел. Микель первым не выдержал убийственной тишины. — Значит, по твоему мнению, я не достоин даже объяснений? — поинтересовался он, пересыпая фразы обжигающе сухим льдом, и плавным, неспешным шагом неотвратимо надвигаясь. — По-твоему, от меня можно вот так легко и безнаказанно скрыться? Детская наивность, которая обойдется тебе довольно дорого, мой непослушный мальчик. Чем же тебе так неприятно мое общество, что ты решил его избегать? Кори продолжал молчать, не зная толкового ответа ни на один из вопросов и внутренне колеблясь от ярости и возмущения к невнятному беспокойству и еще более озлобляющему стыду, и коктейль этот, перекатываясь по венам вместе с бесноватой юной рудой, ни к чему хорошему привести не мог: осмысленность выветривалась из сливовых глаз, принося взамен неконтролируемое буйство. — Пошел ты на хуй! — в итоге своих терзаний огрызнулся он, метнувшись за дверцу еще недавно пугавшей его квартиры и быстро исчезая за ничуть не спасительной переборкой из дерева и фанеры, напрочь позабыв как то, чем обернулось для него самого прошлое необдуманное бегство, так и то, что для Микеля преград не существует. — Я из-за тебя, эгоистичная сволочь, уже которую ночь нормально не сплю! Засунь себе в глотку свой хозяйский тон!.. Тадеуш спокойно шагнул сквозь дверь, просачиваясь этакой ходячей фата-морганой, заставляя древесину распадаться на атомы и тут же собираться обратно, а Кори, завидев его прошитые безумием глазные белки с песчинкой зрачка и заточившиеся под нож оскаленные зубы, отшатнулся и рванул прочь, хотя бежать тут особо было некуда. Таким разъяренным Тадеуша он не видел еще ни разу, и вот теперь уже сильно сомневался, не собирается ли тот в своем припадке действительно причинить ему вреда; веселенький кошмарный старик в сомбреро мигом вылетел из головы, отступив на задний план перед угрозой реальной — противопоставить этому инфернальному чудовищу юноша ровным счетом ничего не мог: как и другие люди, волею судьбы оказавшиеся в темном мире, он был лишен каких-либо особых сил и умений, а расколотый проклятьем на две половины Микель, в противовес, обладал ими с лихвой. На глаза попалась распахнутая оконная форточка; Кори перемахнул через перегородивший всю комнату шифоньер, распластанный выброшенным на берег и задыхающимся китом, чуть не запутался в перевернутом на постели белье, ловко запрыгнул на подоконник и, сиганув с него в густой топинамбур, примятый, обломанный и торчащий острыми прутьями, под осиплое карканье переполошившегося при виде чужака воронья покинул ничего не замечающий вокруг себя домик-голем, ныряя в заросли, принявшие в свои объятья, сомкнувшиеся за спиной и с головой укрывшие от преследователя. Тадеуш, легко просочившийся сквозь все встреченные на пути препятствия, остановился перед едва колышущейся зеленой стеной и, приблизившись к самой ее кромке, окликнул Кори обманчиво спокойным голосом, пронизанным всё теми же исступленными нотками: — Ты затеваешь со мной дурные игры, мальчик! Когда я тебя поймаю — заметь, я не говорю «если», я говорю «когда»! — мало тебе не покажется. Пожалуй, я слишком долго смирял в себе зверя и потакал твоим капризам. Но хватит! Довольно с меня этой покладистости, раз ее не способны даже оценить. Кори прекрасно различал каждое слово за шорохом листвы и уже яснее ясного понимал, что ничего хорошего от такого Микеля ждать не следует, но чем дальше это заходило, тем несгибаемее и упрямее дыбила загривок шипастая гордость, непомерно раздутая, будто доисторический ёж, подхвативший доисторическое же бешенство. Амстелл продирался сквозь побеги, хлещущие по щекам колкими травянистыми пощечинами, и в отчаянии думал: куда, ну куда ему тут бежать? Сколько он сможет от него ускользать? До самого рассвета, пока Casa com asas не улетит, а Тадеуш — не испарится, оставив бестолкового беглеца одного черт-те где, в каких-то глухих полях за пределами города и обжитой людьми территории? Чтобы потом просидеть тут до ночи, на жаре, мучаясь жаждой, голодом и португальскими насекомыми, отнюдь не такими слабохарактерными и мягкотелыми, как в той же Франции, единственно ради очередной гарантированной полуночной встречи? Быть может, к тому времени Тадеуш и успеет остыть, сменив гнев на милость, но сутки прятаться от него, чтобы только дождаться снисшедшей милости, казалось Кори еще более унизительным. Ситуация складывалась безвыходная: вернуться к Микелю с повинной означало нарваться на весьма и весьма долгоиграющие последствия — Кори интуитивно догадывался, что именно собирается сделать с ним черт в цилиндре, — но продолжение беготни обещало куда худший и непривлекательный исход. И всё, наверное, могло бы закончиться очень и очень прискорбно, самым болезненным и неприглядным образом столкнув Амстелла в пучины окормляющейся на пороге взрослости, если бы моргнувший слюдянистыми стеклами Живоглот не бросил бы вдруг свое прожорливое занятие, не расправил бы крылья и, выдрав когтистыми ящерными лапами по кому земли с каждого из четырех краев, не взмыл бы в воздух, точно изнеженный котяра, укушенный за задницу ушлой блохой, оставляя Микеля и Кори носиться по плантациям топинамбура в интимном уединении. Кори выпучил глаза, хлебнул ртом мгновенно оскудевшего кислорода, замешкался, споткнулся, хватаясь расцарапанными и изрезанными руками за прогнувшиеся под его весом стебли, и обреченно проводил прощальным взглядом рехнувшийся домик, бросивший своего пусть и сомнительного, но все-таки хозяина, перед которым еще недавно заискивал неприкаянным щенком, в безнадежном не-одиночестве. Этой заминки хватило, чтобы Тадеуш догнал, просочился сквозь заросли топинамбура неотступным призраком, тут же обрел плоть и вес, опустился стопами на землю, приминая подошвами травяной подшерсток, пробившийся на плодородной земле, и ухватил Кори за горло, швыряя навзничь, прямо на смягчившие падение ростки. Навалился сверху всем своим телом, сдавил в тисках по-мужски крепких пальцев тонкие мальчишеские запястья, пресекая кровяной ток, и выдохнул в лицо пропитанное горьким табаком: — Ну, вот ты и добегался, menino. А я ведь предупреждал! — Придурок… пусти… да слезь же ты с меня! — в истерике орал благим матом Кори, забившись в его жилистых руках раненым олененком. — Этот ебаный Живоглот улетел, слышал ты, тупоумный Микель?! Ни хуя ты не понимаешь вообще, тупица! От этих истошных воплей лузитанец каким-то чудом капельку отрезвел, сбитый с толку тем, что его праведное негодование совершенно игнорируют, и ослабил хватку, позволяя мальчишке вывернуться из-под него, отползти в сторонку, криво-косо вскочить на ноги и ошеломленно уставиться на опустевшее лиловое небо. — Юноша, я даю тебе еще одну, на этот раз — действительно последнюю, возможность объяснить мне, что здесь все-таки творится и почему ты так бессердечно сбежал от меня, — произнес Микель, поднимаясь следом за ним, хватая за плечо и разворачивая лицом к себе. — И если твои объяснения меня не устроят, пеняй на себя. Микель говорил твердо, холодно и без тени сочувствия, и Кори, непроизвольно подмаргивая сведенным судорогой глазом от творящегося кругом безумия, охотно обернулся к нему. — Ты совсем идиот или прикидываешься? — рявкнул он хрипловатым, севшим от перебранки голосом, стискивая окончательно исколотые ладони в бессильные кулаки. — Мой блядский дом улетел! Как, по-твоему, я вернусь теперь домой?! — Об этом не беспокойся, Príncipe, — разговор, хоть и начавшийся на повышенных тонах, невольно успокаивал разошедшегося поначалу мужчину. — Я найду способ вернуть тебя обратно до рассвета. Даже если мне не понравятся твои объяснения, я все равно доставлю тебя туда: для меня превыше всего твоя безопасность, а с выходками твоими разберемся позже и иным образом. Обещание Кори не понравилось, но и он немного притих, всеми фибрами души желая пойти на мировую, но не имея ни малейшего представления, как это осуществить. — Я жду ответа, — поторопил его Тадеуш, вытаскивая из кармана извечный свой серебряный портсигар и выталкивая оттуда свежую сигаретину, сегодня особенно едко разящую табачным мускусом. — Почему ты сбежал, не дождавшись меня? Можно было бы соврать, что ни при чем, что Casa com asas пробудился прежде, чем сам черт в цилиндре объявился на его пороге, что Кори задремал и проворонил момент, когда голем поднялся в воздух и покинул пределы города, но ложь претила, юноша не переносил ее на дух и не собирался никого обманывать, тем более человека, который за короткий срок стал по-настоящему важен и близок. — Потому что у меня нет сил, пустая ты башка, — выдохнул он, собирая изрезанными пальцами разметавшуюся по спине и запутавшуюся в листве копну волос. — Когда я должен спать, если вас двое, а я — один? По-твоему, это нормальный образ жизни? Только тут до Микеля начало понемногу что-то доходить. Он, оглядев взъерошенную и перепутанную шевелюру мальчишки, явственно требующую душа и расчески, его подведенные бессонными тенями веки, смятую одежду и изодранные худощавые ладони, сбивчиво скручивающие в тугой жгут богатство атласных прядей и уберегающие их от коварного топинамбура, норовящего уцепиться и бессердечно выдрать волоски, осекся, раскрыл было рот да так и закрыл, не вымолвив ни слова. Просто решительно шагнул вперед, одним неуловимым движением подхватил его на руки и взмыл в воздух, покидая зеленый плен и опускаясь на свободное пространство, оставшееся на месте пожранных и примятых Живоглотом побегов. Там вымотавшийся Кори снова почувствовал щедровитую твердь под ногами, но теперь та держала его очень плохо, покачивая изнуренное тело штормящим морем. — Блядь, — ругнулся Кори, пошатываясь, точно пьяный. — Блядь же! — повторил он, постаравшись вложить как можно больше эмоций и чувств в это многогранное и ёмкое слово, но даже тех в его утомившемся сознании больше не находилось. — И как ты собираешься возвращать меня домой? Играть в хренов «Боинг», пока я не проблююсь на твое прокуренное пальто? Крыш здесь нет, передохнуть будет негде, а я же не идиот и понимаю, что без передышек мы далеко не улетим! Я не вижу города, значит, до него далеко, тут кругом торчат эти вонючие картофельные палки, мой безмозглый дом взбесился и улетел — я такое даже рассказать никому не могу, иначе меня точно затолкают в клинику для душевнобольных! И мало того, улетел не один, а с чокнутым стариком в сомбреро, который до сих пор шастает где-то там у меня по комнатам! И всё из-за тебя, психопат ты озабоченный! Кто просил всё это устраивать?! Пока он бесился, ругался, корчил рожи и скрипел зубами, Микель преспокойно курил, явно не спеша сдавать позиции потерпевшей стороны, но как только услышал о старике в сомбреро — мигом оживился, вскидывая на юношу изумленно захлопавшие глаза, округлившиеся и придающие благородному ухоженному лицу откровенно глуповатый вид. — Какой еще старик, meu céu? Мне послышалось, или ты только что сказал, будто… — Раскрой свои уши, придурок! — заорал Кори, злобно щерясь. — Тебе не послышалось, у вас здесь кругом одни помешанные ходят! Этот поганец сперва бродил вокруг моего дома и бубнил себе под нос, а потом, едва только я пробудился и вышел наружу — прошмыгнул внутрь и мгновенно испарился! Заебись как весело сознавать, что у меня теперь поселилась какая-то непонятная тварь! Я даже не знаю, что он вообще такое… Тадеуш оглядел полянку уже внимательнее, с проклюнувшимся интересом, и, заметив юркую тропу, теряющуюся в резном переплетении треугольной листвы, медленно двинулся к ней, ухватив мальчишку для надежности за запястье, чтобы не сбежал и не потерялся где-нибудь снова, раз за разом намеренно выматывая этими своими фокусами истончающиеся нервы. Там, куда уводила извилистая тропа, над поляной с топинамбуром виднелась покосившаяся и просевшая хижина с длинным коньком, облюбованным взгромоздившимися поверху во́ронами — сажево-черными, красноглазыми, крупноклювыми, всклокоченными и подбитыми сединой. Кори брел за Микелем след в след, ощущая цепкие пальцы на своей руке, сжимающие чуть ли не до синяков, смотрел ему в спину, заново разглядывал и изучал всю высокую фигуру португальца: обтянутые коверкотом, невзирая на духоту, в меру широкие плечи, прикрытый кладбищенским цилиндром затылок и напомаженные завитки волос у шеи, от которых тянулся сладковатый запах корицы и вымоченных в изысканном яде апельсинов, будоражащий с каждым днем лишь сильнее. Пальцы, обхватившие запястье пыточными тисками, согревали еле тлеющим в них теплом — Тадеуш из темного Порту хранил в себе жизни ровно столько, сколько требовалось на четыре часа мимолетной ночи, и ни каплей больше. Еще пара минут травяного шелеста — и заросли расступились, открывая наполовину ушедшую под землю хибару, врезавшуюся в подвижную почву не только своим фундаментом, но и тремя рядами бревен первого этажа, и теперь поглядывающую на гостей дырявым оконцем без стекла и рамы сквозь обильную травянистую поросль, обступившую дом со всех пяти сторон, включая и покрытую дерном крышу. Двери как таковой не было тоже: оторвавшаяся от петли верхней, она покачивалась у самого пола на единственной уцелевшей нижней, издавая зловещие скрипы, гармонично сливающиеся с вороньим граем. Тадеуш выпустил запястье Кори, предусмотрительно стащил с головы цилиндр, пригнулся, чтобы не запачкаться осыпающейся с притолоки замшелой трухой, и без опаски ступил внутрь, сходя по прогнившим ступеням. «Осторожно, menino, — донесся изнутри его голос, придушенный толщей отсырелых стен. — Здесь всё безобразно крошится, в особенности пол: он весь в провалах. Спускайся аккуратней!». Подогреваемый интересом Кори ухватился пальцами за осклизлый дверной косяк и вошел в царство мрака. Не успел сделать и шага, как Тадеуш, поджидавший его внизу, предупредительно обвил рукой за поясницу и повел за собой, удерживая на весу всякий раз, как очередная половица под мальчишкой с треском проваливалась, оголяя подвальную черноту. Хижина казалась давным-давно заброшенной и настолько необжитой, что с трудом верилось, будто здесь мог обитать хоть самый распоследний забулдыга — ни единого признака человеческого или звериного присутствия, ни одного предмета обихода: ни кровати, ни даже тряпья по углам; тарелок, объедков, стаканов не обнаружилось тоже, равно как столов или стульев. Здесь не курился въевшийся запах пищи, испражнений и всего того, что неизменно сопутствует любому быту, прихотливому или не очень; пятна жира и копоти не пестрели на подбитом жестяным листом пятачке у потухшей стальной коробки, выполнявшей некогда роль печурки, а вымоченная в конденсате и плесени пыль равномерно покрывала всё пространство, не делая исключений для хоженых путей. В хибаре уже с несколько десятков лет никого не водилось, она даже дышала разлагающимся древесным трупом и могильной землей, и податливая твердь всасывала ее, рассчитывая очень скоро поглотить целиком, со всеми отсутствующими потрохами и оседланной угольными птицами крышей. — Боюсь, мальчик мой, — медленно произнес Тадеуш, выдохнув изжелта-едкий табачный смог под потолок, где тот мгновенно запутался в паутине теней, — что в дом к тебе пробралось нечто очень дрянное. И едва ли — живое. Нам лучше поторопиться, чтобы успеть вернуться до рассвета и найти эту тварь. Кори и сам уже ощущал дурное предчувствие, сосущее под ложечкой и трезвонящее тревожной сиреной в опустошенной и притупленной усталостью голове, поэтому препираться не стал. Они спешно выбрались наружу, распугав птичье полчище, вспорхнувшее и принявшееся тут же нарезать над их головами раздраженные круги, и Тадеуш огляделся, пытаясь, видно, наугад распознать стороны света. — Там должна быть река, — наконец, определившись, проговорил он, водружая цилиндр обратно на макушку. — Самое быстрое, что способно доставить нас с тобой домой — это Дору, осталось только отыскать ее русло.❂ ❂ ❂
— Что за дерьмо ты сегодня куришь? Твои сигареты обычно не разят такой вонью. Утомленность Кори можно было вдохнуть, пощупать пальцами и растереть на подушечках мучной взвесью — настолько тот казался изнуренным и невыспавшимся, что Микель, до этого момента не понимавший всей глубины проблем, созданных его раздвоенной личностью, заметно присмирел, даже вид у него сделался побитым и сконфуженным. — Дело в том, meu tesouro, что это вовсе не сигарета, — спокойно и несколько виновато пояснил он. — Разве ты не видишь разницы? — Отняв от губ подожженную трубочку, он перехватил ее поудобнее двумя пальцами и продемонстрировал, удерживая на вытянутой руке. — Это сигарилла. — Что еще за хрень? Что ты вечно всякую мерзость в рот тащишь? — Амстелл, вымотавшийся настолько, что позволил себе беззаботно прикорнуть у лузитанца на груди, вяло приподнял голову, щурясь и оглядывая в предрассветном сумраке действительно чем-то незнакомую, больше напоминающую анорексичную сигару, дрянь непривычного древесного цвета. — Табачный лист вместо папиросной бумаги, мой мальчик, — еле ощутимо задевая подбородком его макушку, продолжил свой краткий экскурс Микель. — И табак внутри покрепче градусом, чем у той дешевки, что продается на каждом углу. В сущности, это уж как минимум настоящий табак, без примеси какого-нибудь всесторонне подозрительного сена. Привезены из Доминиканы: их товар уступает первенство только кубинскому. — У вас что-то откуда-то привозят? — сонливо удивился Кори, продолжая изучать сигариллу. — Разумеется, — легонько кивнул Тадеуш, окончательно умостившись подбородком у него на голове и покрепче обнимая свободной рукой. — Ты же сам видел корабли, menino. — Видел, — согласился Амстелл, чувствуя себя распоследним дураком. — Но я думал… Я тогда думал, что это антураж такой. Я вообще не знал, что думать, и решил, будто ты затащил меня на какой-то ваш карнавал, а всякие странности… В общем, я старался их просто игнорировать, хотя они и сводили меня с ума, — нехотя признался он и задумчиво проговорил: — Выходит, где-то тут есть и Доминикана, и Куба… И там тоже водятся всякие чудики? Вот бы посмотреть… Пахла сигарилла виноградом, медовыми ягодами и черной вишней, наверняка оставалась на языке сладковатой горечью послевкусия, и если сейчас поцеловаться с Микелем, то можно было даже узнать этот вкус, собрать его и запомнить. Кори притерся и к привкусу табака на гибких, что лоза, взрослых губах, и к солоноватому поту, что проступал от жары на коже Микеля дневного и начисто испарялся, как только на смену ему заступал Микель ночной; поцелуи лузитанца были терпкими, с запахом раскинувшегося в двух шагах океана и с тем особым ощущением надежности, какого никогда не принес бы ему поцелуй ни с одной, даже самой распрекрасной, девушкой. С того самого дня, как в его жизни появился Микель, Кори порой поглядывал на сверстниц с познающей жизнь задумчивостью, безуспешно пытаясь взять в толк, для чего бы те ему сдались — чисто теоретически, конечно, если представить на мгновение, только понарошку, что никакого Микеля у него и в помине не было: ради красоты? пары сомнительных округлых выпуклостей на груди? томных капризов и кокетливых взглядов? Выпуклостями Кори заведомо не интересовался, красотой был от природы наделен такой, что мог бы поспорить и с титулованными ангельскими созданиями, в мгновение ока заполучив прямиком в руки причитающуюся по праву корону и звание мисс-какой-то-там-Вселенной, что же до капризов и истерик, то это он, положа руку на сердце, и сам умел, это он практиковал каждый день, безотчетно и очень мастерски. Заходя еще чуточку дальше, сама мысль о близости с девушкой казалась Амстеллу такой нелепостью, таким глубинным кошмаром, что он без шуток мог бы двинуться и без того нестабильной психикой и начать созерцать уже не только говорящие дома и инфернальных тварей, но и что-нибудь совсем уж весёленькое, существующее в одном только его воображении. — Хочешь попробовать? — будто прочитав его крамольные мысли и решив в них бесцеремонно вторгнуться, легкомысленно спросил Микель, помахивая в воздухе сигариллой, чадящей виноградом. — Что? — содрогнулся Кори, не успев вынырнуть из бардака в своей голове и превратно истолковав внезапный вопрос. — Попробовать что? — в первобытном ужасе повторил он, выворачивая шею, неосмысленно таращась на Микеля и пытаясь постичь, о чем вообще идет сейчас речь. — Попробовать ее на вкус, — пояснил ни о чем не догадывающийся мужчина, поднося сигариллу ему прямо к глазам. — Совсем рехнулся? — хоть и моментально приняв это предложение в штыки, заметно успокоился Амстелл: если чего ему и хотелось, то уж точно не курева, а самого Микеля, которому, как ни странно, вся эта гадость была к лицу-рукам-губам. — Тише, — тот склонился, и впрямь каким-то неведомым чудом подслушав потаенные желания. — Не кипятись, мальчик. Конечно же, я не позволю тебе дышать подобной отравой. Пробовать ведь тоже можно по-разному… Последние слова его губы вышептали, накрывая приоткрытый в предвкушении рот Кори, уже на преломившемся бархатистом шепоте угадавшего, что последует за этой болтовней. Губы требовательно впивались, почти кусали, язык напористо толкался глубже, щекотал неумелый юношеский язык, скользил по нему, напитывая табачной — действительно со вкусом биттерсвит — слюной, объятья сминали, сдавливали худощавые плечи, и Кори терялся в поцелуе всем своим неискушенным существом, чувствуя, как накрывает сладостным томлением, вышибая даже из потусторонней реальности в некую третью параллель. Пальцы Микеля, всё еще занятые сигариллой, разжались, легко и непринужденно роняя обесценившуюся курительную палочку в воду, и плещущая за бортами их лодчонки Дору неслышно подхватила, растворяя табачную труху и унося на прокормку всеядным рыбинам. Лодка, кстати говоря, немного прожигала Кори совесть каленой древесиной, но разве он был виноват в том, что ему достался такой придурочный спутник, который воспринимал всё чересчур буквально, и если было сказано, что домой надо попасть до восхода любой ценой, то он действительно платил за это любую цену, только вот — за чужой счет? Русло Дору меж поросших густой травой и усыпанных острыми крошащимися булыжниками берегов казалось у́же, чем у самого устья, впадающего в Атлантику; Микель с Кори, облюбовав себе смотровую площадку повыше да поустойчивей, с кислыми выражениями на лицах созерцали ее пустынную серебрящуюся гладь. — И как ты собираешься добраться до города? — спросил Кори, укоряюще скрестив руки на груди — здесь, на побережье, дышалось легче, струящееся от земли влажное тепло не душило эффектом парника, как в частой и сочной листве топинамбура, и он даже немного взбодрился, готовый еще к одному раунду затяжной ночи. — Нам потребуется лодка, — в задумчивости потирая пальцем собственные губы, выговорил Микель, оглядываясь по сторонам. — Беда вся в том, что я не вижу ни одного лодочника, чьими услугами можно было бы воспользоваться. — Удивительно, — вложив побольше яда, грубо съязвил Амстелл. — В такой-то дыре. Странно, что здесь вообще оказалась какая-то заброшенная халупа. Тадеуш на эту отнюдь не тонкую шпильку ничего не ответил, продолжая удрученно оглядывать совершенно пустынные окрестности и с каждой секундой очевидно начиная нервничать. Небо поминутно светлело, и хотя до появления первых рассветных лучей было еще далеко, ночь неотвратимо таяла, голубичным соком стекая по пальцам. — Если только я застряну тут по твоей вине — в следующий раз лучше даже не появляйся: убью к чертям собачьим! — немилосердно пообещал Кори, покусывая губы и ударяясь в подступающую панику гораздо быстрее инфернального паршивца. Самому-то Тадеушу не о чем было беспокоиться, ему с рассветом полагалось испариться, возвратившись в дневную свою ипостась — хренова принцесса Фиона с замашками натурального огра, — а вот что оставалось делать Амстеллу, который ни на беззаботного придурка-осла, ни уж тем более на самостоятельного и способного о себе позаботиться Шрека никак не тянул? Тадеуш, кажется, покрылся испариной — то ли из-за натянутых до предела нервов, то ли благодаря не по погоде надетому коверкоту, — но в этот момент, разгоняя мглу спасительным маяком, выше по реке показалась затрапезная лодчонка с покачивающимся на носу скрипучим масляным фонарем. Ее единственный кормчий, виднеющийся с берега размытой тенью, что-то расслабленно и неспешно мурлыкал себе под нос, напевая одному ему известную песенку. — Попрошу уважаемого владельца взять на борт двух пассажиров, — мгновенно обрадовался, растягивая губы в улыбке начинающего психопата, Тадеуш. — Уверяю тебя, мальчик мой, у него не будет возможности отказаться. И прежде чем Кори успел раскрыть рот, собираясь спросить, как именно тот намеревается это осуществить — не перекрикиваться же отсюда, гарантированно оставшись ни с чем, — Микель спрыгнул с валуна на прибрежную кромку, даже не примяв всколыхнувшейся травы, и этаким новоявленным Иисусом Христом пошел наперерез приближающейся лодке по разбегающейся кругами воде. Пока Кори, не успевший как-то сразу сообразить, что если тот умеет гулять по воздуху, то по водной глади — и подавно, ошалело лупил глаза, пока пытался постичь сам факт подобных прогулок, со смешанными чувствами еще и умудряясь любоваться высокой статной фигурой в темном готическом одеянии, на лодке успели заметить приближение незнакомца и отреагировали на него единственно логичным и разумным образом. — Привидение! — истошно заорал неведомый хозяин суденышка надтреснутым стариковским голосом. Дору огласил короткий всплеск, по воде забили торопливо перебирающие конечности, и бедолага понесся, надрезая переполошенную рябь, к противоположному берегу так быстро, словно у него имелся при себе портативный лодочный мотор. Он плыл, поднимая целые фонтаны воды, и ни на секунду не прекращал вопить, захлебываясь от ужаса: — Спаси… спа-аси… спасите… Кто-нибудь, спасите меня! Пресвятые мои подтяжки, призрак! Он поминутно оглядывался, а Микель, ошарашенный таким приемом не меньше страдальца, даже замер на месте, пытаясь проморгаться и понять, что за представление только что развернулось перед ним. Лодка тем временем, плавно фланируя на волнах, проплывала мимо, обещая вскорости совсем исчезнуть из виду. — Идиотина! — заорал Кори, очнувшись первым из всех троих участников предрассветной трагикомедии. — Останови эту чертову лодку! И сам спрыгнул с валуна, спотыкаясь и сбегая по неровным склонам на поросший камышом и маквисом берег. Когда Тадеуш нехотя отстранился, оборвав поцелуй на самой приятной ноте — они вообще-то все числились приятными, так что особой разницы не было, — Кори приоткрыл отяжелевшие глаза и вгляделся в розовеющий горизонт. — Как думаешь, почему тот чудик сбежал как припадочный? — спросил, медленно выныривая из блаженной неги. — Не припомню, чтобы у вас кто-то шарахался от всяких… странных выходок. — Я и сам ума не приложу, Príncipe, — недоуменно признался лузитанец. — Может быть, он случайно угодил сюда и увидел то, что для его глаз совершенно не предназначалось? — В смысле?.. — нахмурился Кори. — Время позднее, скоро день, — пояснил Микель. — В такой час всякое бывает. Грань между нашими мирами тоньше, чем тебе кажется, юноша. Кори на это промолчал, глубоко призадумавшись. Приподнялся на локтях, поерзал на неудобной дощечке-банке тощей задницей, опасливо выпрямился и уставился на вырастающий вдалеке предрассветно-дремотный город, чернеющий зыбкими силуэтами на фоне тусклого и чадного масляного фонаря, скрипуче мотающегося туда-сюда на носу лодки. — Мы не успеем, Микель, — с оскоминой разочарования констатировал он, сокрушенно вздохнув. — Это паршивое солнце выкатится явно раньше, чем доберемся до моего дома. — Успокойся, menino, — отозвался Тадеуш. Ухватил его за руку, потянул обратно, принудительно усаживая на банку, и, убедившись, что внимание юноши вновь возвратилось к нему, заговорил: — Мне достаточно того, что ты окажешься в пределах города. Скажи-ка мне… Он замялся, замолчал ненадолго, пытаясь правильнее сформулировать намечающийся вопрос, а потом наконец-то выдал его, добивающий и невыносимый: — Скажи-ка, Príncipe, тот, другой «я», что приходит к тебе днем — он заботится о тебе? Ему можно доверять так же, как и мне? — Вам обоим нельзя доверять, если хочешь знать мое мнение, — буркнул Кори, старательно отводя взгляд. — Что одному, что второму — оба безалаберные придурки! — И всё же, как он обращается с тобой? Как поступает? Мне совсем не нравится сложившаяся ситуация, но раз уж я не могу ее изменить, остается только принять этого… другого «меня». Хотя я с гораздо большим удовольствием переломил бы ему хребет. — Ты неисправимый недоумок, — обреченно констатировал Амстелл. — Я, если ты вдруг усомнился, всё еще не до конца уверен, что тот «я» — он действительно я, — с пробившейся в голосе опасной сталью заметил Тадеуш. — Мне приходится принимать это как факт. И если только однажды я узнаю, что ты меня обманывал, menino — можешь даже не надеяться, такой страшной лжи я тебе никогда не прощу. Жизнь — непростая штука, и за некоторые свои решения и поступки порой приходится очень дорого платить, мой милый мальчик. Советую тебе это усвоить, пока не стало слишком поздно. Он смотрел в упор желтизной змеиных глаз, прожигал одежду, кожу и душу; Кори не хотелось даже думать, на что способен этот человек в своем безумии, и он невольно поежился, ощутив по телу мурашчатую дрожь — то ли от утренней сырости и дуновения океанического бриза, то ли от холодной жути, источаемой инфернальным лузитанцем. — Я тебя не обманываю, — со всем возможным спокойствием отозвался он, рассерженно цыкнув и скрежетнув зубами. — Сказал ведь уже! Бесит твое недоверие, ясно?! Говори, что хотел, пока не растаял под солнцем, вампир недоделанный. — Жестоко с твоей стороны, — Тадеуш заметно обиделся, посмурел. — Мне, к твоему сведению, не импонируют вампиры. Никоим образом. На дух не переношу сопутствующей им дешевой бульварной романтики. Хотя, если будешь нарываться, укусов я на твоей бледной и нежной шейке понаставлю. — Понаставил уже, — смятенно и пришибленно огрызнулся Кори, инстинктом натягивая поглубже воротник рубашки, теряя терпение и окончательно испитые этими бесконечными сутками силы. — Ты будешь говорить или продолжишь нести свой бред? Микель вздохнул, окинул печальным взглядом полоску горизонта, залитую млечной патокой и ослепительными сусальными белилами, вдруг представ Кори совсем взрослым, совсем серьезным, совсем мужчиной, прекрасно понимающим всё и даже намного больше, и юноша поневоле остыл и присмирел, дожидаясь ответа уже в терпеливом молчании. — Если тот, другой, действительно о тебе беспокоится, menino, то он, надеюсь, воспримет происходящее всерьез. Мне неизвестно, что за тварь проникла в твой дом, и было бы неплохо, если бы он не оставлял тебя одного ни на секунду. Кстати говоря… знает ли он обо мне? — Знает, не сомневайся, — припечатал Кори. — О… — только и протянул Тадеуш, удивленно хлопая ресницами, хмыкая и ухмыляясь уголком рта. — Наверное, тоже бесится? Если это и впрямь я, иначе и быть не может… Солнце золотило ему затылок и вихры выбивающихся из-под шляпы волос, он истаивал на глазах, и Кори, не сдержавшись, подался навстречу, кусая губы от постыдной искренности, но опоздал на целое мгновение: Микель успел заметить его порыв, успел ему удивиться, успел вспыхнуть в шафранных глазах неподдельной радостью, и в тот же миг его не стало, а пальцы глупого нерасторопного мальчишки царапнули воздух. Фонарь на носу опустевшей лодки всё чадил и коптил, огонек в стеклянной колбе сделался почти невидимым, а Кори в тошнотворном одиночестве продолжал спускаться всё ниже и ниже по течению: мимо потянувшихся вдоль русла причалов, любой из которых годился, чтобы пристать и очутиться на городских улицах, мимо крутых скалистых стен, приютивших на себе заброшенные домишки, поросшие сорной травой, дальше и дальше, к показавшейся граненым куполом белоснежной церквушке… Плыл, от досады до крови вгрызаясь зубами в припухшие губы, хранящие привкус биттерсвит, и проклиная паршивого Микеля Тадеуша, почему-то не умеющего просто взять и стать нормальным человеком, одним целым, без раздробленных таинственным заклятьем половин. Чтобы больше уже никуда и никогда не исчезать.