Сказка укроет птичьим крылом, сказочник тихо прихватит ключи и улыбнется, покинув твой дом: только молчи. Ты не откроешь ему никогда, ты станешь локти кусать от тоски — значит, оставь ключи у него и сладко спи.
Управлять лодкой оказалось совсем не сложно, и Амстелл, довольно быстро освоившись с веслами, причалил неподалеку от Ramal de Alfândega, где они гуляли с Микелем по заброшенным железнодорожным путям. Пропащие рельсы тянулись прямо над автомобильной дорогой; Кори поднялся на нее по неровным камням, шатаясь и отряхивая плечи от древесных щепок и прицепившейся сорной травы и покачиваясь от бессонной ночи, растворяющейся в сизых утренних сумерках, окаймленных несмелой позолотой. Порезы на ладонях нарывало, глаза горели, припоминая перец и непозволительно короткие провалы нездоровой дремоты, и юноша, постигая острые грани полнейшей депривации, бездумно брел вдоль обочины к ближайшей станции скоростного трамвая. Он находился в том состоянии крайнего истощения, когда становится плевать абсолютно на всё, что творится вокруг: на работу, которую еще никто не отменял, на косо поглядывающих редких прохожих, на скотинистых сигналящих водителей, проносящихся мимо на своих лощеных тачках и принимающих Кори со спины за подгулявшую девку, на нещадно припекающее солнце; даже на волосы, спутавшиеся в колтуны — и то было наплевать. Всё, чего хотелось — это рухнуть ничком на постель, зарыться лицом в прохладную подушку и проспать до самой глубокой ночи. К счастью, в кармане обнаружился купленный ему очкастым лузитанцем проездной, и хотя бы с транспортом проблем не возникло — Кори сразу же подхватил трамвайчик о двух вагонах и покатил по известному маршруту, баюкая перестуком стальных колес. Однообразные пейзажи за окном слились в одну сплошную пелену, норовя погрузить в объятья блаженной темноты, но юноша усилием воли раз за разом выдергивал себя из неги, карауля обещающий вот-вот показаться переулок, привечающий теплом пусть временного и кочевого, но всё-таки дома. Поднимался Кори по змеистой улочке, холодея сердцем: он на полном серьёзе верил, что Casa com asas может не оказаться на привычном месте, слишком уж непредсказуемым показалось его поспешное бегство, будто водобоязнь подхватил, укушенный каким-нибудь взбесившимся зверьем. Наверное, не обнаружь он вдруг своего жилья там, где ему быть полагалось, встреть его вместо ступенчатого строения нелепая и недоступная осмыслению пустота выдранного с корнем фундамента — и Кори, бесприютный, потерянный, разбитый и окончательно заблудившийся в этой жизни, угодил бы прямиком в руки только того и дожидающегося Микеля Тадеуша, поступая в полное его распоряжение во всех возможных смыслах, но этого, к сожалению или к счастью, так и не случилось: Casa com asas, чуточку более покосившийся, просевший и потрепанный, чем обычно, возвышался на положенном клочке городской земли, нахохленно сдвинув набекрень чердачные шапки и обиженно поблескивая слёзными глазами стекол. У Амстелла от сердца отлегло. — Дурень ты! — с искренним облегчением выдохнул он, проводя ладонью по сыроватому и еще не обогретому солнечными лучами фасаду. Толкнул незапертую дверь и шагнул внутрь, припоминая с обреченностью, какой беспорядок поджидает его в перевернутой при побудке голема комнате, и запоздало соображая, что в комнатушке Фурнье, должно быть, дела обстоят много, много хуже. Живоглот печально фыркнул во сне, поежился, поерзал — или это только так показалось переутомившемуся юноше, — и затих, обласканный хозяйской рукой. Кори, у которого напрочь вылетел из головы старикашка в сомбреро, всё еще наверняка разгуливающий где-то в пределах его жилья — если только голем не выблевал его в полете от несварения желудка, — целеустремленно переступил порог, вскользь оглядел никуда не девшийся беспредельный бардак, мысленно махнул рукой и, добредя до постели, так и рухнул в нее, обхватывая освежающее белье и подгребая под себя захватническим жестом. Кое-как поскидывал с ног давящую и мешающую обувь, разбесился, ощущая всю преступную неполноценность такого отдыха, и, матерно ругаясь на утекающие прочь секунды сладкого сна, рывками стащил с себя измятую и запачканную одежду, швыряя ту на пол. Завернулся в одеяло, зарываясь в него по самые уши, и, умиротворенный доносящимся из распахнутой форточки городским размеренным шумом, провалился в целительное беспробудное забытье, лишенное сновидений.❂ ❂ ❂
Кто-то был рядом с ним. Этот кто-то совершеннейше нахально шлялся туда-сюда, напевая себе под нос что-то неуловимое, словно был тут полноценным владельцем: Кори на грани слишком желанного, чтобы выныривать из его объятий по незначительным пустякам, сна отчетливо слышал, как мягкие крадущиеся шаги, весящие по ощущениям ровно столько же, сколько один до оскомины знакомый лузитанец, проплывали мимо кошачьей поступью, замирали, возвращались, шастали повсюду, где им только вздумается, но покоя не нарушали, гармонично вплетаясь в убаюкивающие звуки разгулявшихся к полудню южных улиц. Вскоре к шагам добавились и запахи, втекающие, очевидно, в приоткрытую дверь вместе с тонким душком прелого топинамбура: запахи крепкие, ароматные, исподволь наполняющие бодростью разморенное тело и мозги, которые наконец-то решили подключиться к осмыслению творящихся вокруг странностей. Кори запоздало вспомнил, что забыл запереть за собой входные двери, и на этой мысли подскочил как ошпаренный, вытаращив дичалые глаза в тенистой поволоке, с заходящимся сердцем оглядываясь по сторонам и уже почти ожидаемо натыкаясь на Микеля Тадеуша, оседлавшего завалившийся набок шифоньер, не сводящего пристального взгляда с еще мгновение назад сладко дремавшего мальчишки и потягивающего из подозрительно знакомой жестяной кружки разящий соленой горечью кофе. — Как спалось, Flor de lírio? — спокойно, будто так оно и должно быть, поинтересовался беспардонный паршивец, пронырливым кицунэ проскользнувший в чужую крепость, едва только в обороне ее появилась малейшая брешь. — Если хочешь, подремли еще пару часиков: я совсем не против, мне даже по-своему приятно наблюдать за тобой спящим. К тому же, мне было чем заняться с утра: я взял на себя смелость немного у тебя прибраться, попутно познакомившись с некоторыми нюансами твоего быта — надеюсь, ты за это на меня не в обиде. Я давно томился жаждой узнать тебя еще самую чуточку ближе, и вот наконец мне это удалось. Кори, плохо соображающий, что такое несет вторгшийся в его квартирку Микель, еще раз и уже внимательней обвел плывущим и отказывающимся нормально фокусироваться взглядом окружающую его обстановку, и лишь тогда до его заторможенного сознания дошло, о чем говорил ему лузитанец. В комнате стало… не то чтобы прибрано, опрятно или ухоженно, нет, но порядком чище, чем было. Исчезли рассыпанные по полу осколки, вещи — те, которые можно было подвинуть, не потревожив чуткого сна, — были аккуратно расставлены по местам, книги и письменные принадлежности — разложены на придвинутом почти в точности на свое законное место письменном столике, магнитола с дисками заняла полагающийся ей угол под электрической розеткой, и во всём бедламе остались нетронутыми только бельевой шкаф и кровать, первый — в силу громоздкости: едва ли Микелю удалось бы поднять его без лишнего шума, вторая же оставалась неприкосновенной святыней и алтарем, покуда на ней спал измотанный очередной бессонной ночью menino. — Ты!.. — задохнулся от возмущения Кори, мигом прикинув, насколько беззащитным был всё это время перед Тадеушем, и еще сильнее бесясь на то, что оказанное лузитанцу совершенно случайным образом доверие заботливо сберегли, не предав ни поступком, ни словом, ни жестом. — Ты какого дьявола здесь делаешь?! — Дожидаюсь твоего пробуждения, разве не очевидно? — притворно развел руками Микель, улыбаясь так широко и радушно, что невольно обезоруживал этой своей лучистой южной улыбкой. — Кстати, кофе еще остался: я приготовил на двоих. Удивительное место эта твоя кухня — в ней нет ничего подручного, одна дребедень! Но у тебя тут, к счастью, под боком, буквально в двух шагах отыскался кофейный магазинчик, и я прикупил турку и молотых зерен со вкусом ирландского крема. Присоединишься? Тебе я не солил. Полностью обескураженный его будничным тоном, обаятельной лохматостью выжженных солнцем волос, лукаво щурящимися в улыбке медовыми глазами, добродушно ухмыляющимися губами, то и дело потягивающими из кружки обжигающий напиток, позой истого раздолбая, с которой Тадеуш оседлал беспомощную махину шифоньера, Кори растерялся окончательно. И вдруг со всей прошившей навылет ясностью осознал, что абсолютно голый сейчас там, под своим одеялом, успевшим уже соскользнуть с острых плеч и обнажить бледную грудь до розоватых сосков и первых проступающих под тонкостью кожи ребер. С усилием втянул воздух, подавился этим вдохом, надсадно закашлялся, рывками возвращая одеяло обратно, натягивая под самое горло и только тут замечая, как разочарованно погасли внимательно изучающие и раздевающие карие глаза. И без того не привыкший оголяться на людях, принимающий необходимость скинуть рубашку на приеме у врача в штыки, а пользование общей раздевалкой в спортзале — за каторгу и аморальное издевательство, Кори мигом растолковал происходящее единственно верным образом и упреждающе зарычал: — Хватит сюда пялиться, сраный извращенец! Думаешь, я не знаю, что в твоей безмозглой башке сейчас творится? — Спорю, что знаешь, bebê, — покладисто согласился Микель, тут же добавляя примирительно-откровенное: — И, признаюсь тебе честно, я с трудом подавил тягу заглянуть хоть одним глазком под твое непомерно огромное, будь оно неладно, одеяло. Но, как видишь, всё же подавил. Так почему бы не одарить меня уже за одно только это небольшим бонусом? С тебя ведь не убудет, если я полюбуюсь немного твоим совершенным телом, bonequinho. Что-то подсказывало Кори, настойчиво ломясь в затуманенный внезапной побудкой мозг, что беспечно и дерзко расхаживать голышом при этом человеке категорически не стоит: Микель дневной хоть и был на порядок тюфячнее и безобиднее Микеля ночного, а всё-таки обладал той же зрелой мужской силой и легкой дозой психопатии в непостижимой голове, поэтому гарантии, что всё закончится любованием, никто в здравом уме предоставить юноше не мог. — Выйди в коридор, пока я оденусь! — потребовал он, прожигая Тадеуша разгневанным взглядом. — Ты уже получил свой бонус, когда вломился сюда без спросу, а теперь выметайся вон! Микель обреченно вздохнул, поднялся на ноги, выпрямляясь и косо потягиваясь свободной от кофейной чашки рукой, а после выдал — совершенно обыденно и отчасти оскорбленно: — До чего же у тебя ужасный характер, очаровательный menino! Просто кошмар какой-то! — Не нравится — вали к черту! — рыкнул Амстелл; не сводя глаз с не спешащего уходить мужчины, свесился с кровати, шаря рукой по полу и выискивая, чем бы в того запустить в подкрепление собственных слов. — Я тебя сюда не приглашал! Так ничего и не обнаружив — шелудивый хитрец недаром тут прибирался, расставляя вещи по местам, и преуспел настолько, что Кори только теперь с ужасающим стыдом осознал исчезновение и грязной одежды вместе с обувью, — ухватился за единственное, что еще оставалось доступно — за подушку, швырком отправляя ту в без труда увернувшегося Микеля. — Мне нравится твой задор и энергичность, — сообщил лузитанец, проводив взглядом полет снаряда до конечной точки у противоположной стены. — И я бы с удовольствием устроил с тобой бой на подушках, Flor de lírio, не будь ты таким невыносимым аскетом и — уж прости мне мою откровенность — натуральной стервой. — Пошел на хуй отсюда! — взбеленился на «стерву» Кори, от возмущения вскакивая на постели, накрепко удерживая запахнутое одеяло у горла и в этой своей полунагой безоружности не зная, чем еще запустить в паршивца. — А вот это мы с тобой уже обсуждали, кому и куда полагается идти, — всё еще игриво, но уже с толикой недозрелой стали напомнил Тадеуш. Впрочем, за дверью всё-таки послушно скрылся, отсалютовав напоследок кофейной чашкой. Оставшись один, Кори торопливо скинул спасительное тряпьё и, сверкая молочно-белой задницей, контрастирующей с иссиними кончиками всклокоченных волос, переросших всякую допустимую для мальчишки длину, бросился к бельевому шкафу, отчаянным рывком переворачивая его с придавленных створок на боковину. По счастью, одежды внутри оказалось не сильно много — шкаф скрипнул состаренными креплениями и скобами, но покорно перекатился, извергая из своей утробы чистые вещи. Кори, ползая вокруг него на корточках, лихорадочно запустил в них руки, выуживая первое попавшееся — лишь бы только скорее, пока извращенец-Микель, от которого потенциально можно было ждать чего угодно, не передумал и не возвратился сюда в самый неподходящий для юноши и самый идеальный для себя момент. Первым же делом спешно натянул трусы, пряча под белоснежной тканью худощавые ягодицы, покрытый шелковистыми черными волосками лобок и обмякший спокойный член с аккуратными округлыми яичками. Выудил сиреневую рубашку, от нервного тремора не попадая руками в рукава, долго прыгал на одной ноге, торопливо влезая в хлопковые синие штаны, и только на последнем штрихе, на ширинке с пуговицами, окончательно успокоился, возвращая независимый и самодостаточный вид. Наскоро обулся, сунув ноги в разношенные шлепанцы, и вышел в коридор, краем уха сразу же безошибочно угадывая местонахождение незваного гостя. Тот копался в соседней комнате — оттуда доносился грохот переворачиваемого хлама, шелест книжных страниц и звонкий перестук карандашей, судя по звуку, только что смахнутых с дивана беспечной пятерней. Кори, чувствующий себя так, словно это не Микель вторгся в его жилище, а с точностью до наоборот, толкнул приоткрытую дверцу и замер, остановившись на пороге. Тадеуш сидел в левом углу дивана, расчищенном от хлама, который просыпался с полок, покуда Живоглот нарезал минувшей ночью виражи и проваливался в воздушные ямы, и с самым непринужденным видом листал альбом со скетчами и акварелью, не забывая отвлекаться на понемногу остывающий кофе. Стоило только Кори показаться в дверях, как он сразу же оставил свое занятие, торопливо откладывая в сторонку недосмотренные эскизы и с добродушной улыбкой вскидывая лохматую голову. — Твой дед талантливый человек, — искренне поведал он. — А как насчет тебя, очаровательный menino? Я слышал, что в творческих семьях каждый по-своему творец — где же тогда твои произведения? Где детские шедевры фломастерами по обоям, блокноты со схематичными руконогими человечками-огурцами и прочие плоды сошедшей с небес музы? — Я не рисую, — коротко отрезал Кори, сбившись на хрип, и закашлялся, чувствуя, как першит в раздраженном горле то ли от внезапной простуды, то ли от непривычного обилия вынужденной болтовни. — Вот так категорично? — Микель недоверчиво приподнял одну бровь, открыто и выжидающе уставившись на юношу, но не торопясь поднимать свою ленивую задницу с чужого дивана. — Отчего же? Не пришлось по душе это утомительное занятие или просто не захотелось идти проторенным семейным путем? — Да не семья он мне, — поморщившись, нехотя признался Амстелл. Оглядел разгромленную комнату, удрученно понимая, что с ней возни хватит на целый день, даже если прямо сейчас взяться за уборку. — Я ему не родной… внук. А, получается, вроде как приемный. — И, напоровшись на еще большее удивление, пояснил: — Он мне всегда казался слишком старым, чтобы называть отцом. — Что-то я совсем не уловил родственных чувств, — недоуменно заметил Тадеуш. — А какие, твою мать, у меня к нему должны быть чувства?! — мигом взбеленился Кори, задетый за живое: чувства на самом-то деле были, только вот — явно односторонние: Томас Фурнье в своей легкомысленности даже не удосужился поинтересоваться мнением приемного внука, отправившись в очередные художественные скитания по Европе, а его оставив прозябать в чужеродной Португалии. — Он шатается где хочет, а я должен торчать здесь один — ну и шел бы он на хуй после такого! Сраный родственничек. — Эй, menino… — задумчиво протянул Микель, щуря глаза и потирая подбородок большим пальцем — привычка, раз за разом почему-то выбивающая Кори из колеи. — Поправь меня, если ошибаюсь, но я только что собственными ушами услышал следующее: живешь ты здесь в гордом и постылом одиночестве, брошенный на произвол судьбы. Это действительно так? — Я и один прекрасно справляюсь! — ощетинился защитными шипами Кори: Тадеуш попал слишком в яблочко, чтобы можно было спокойно на такое среагировать. — Не очень-то он мне и нужен! Вечно куда-нибудь уезжает, так что я вполне привык жить один. — Но позаботиться о тебе совершенно некому? — всё давил на приглянувшиеся точки лузитанец, глядя только пристальнее и ни на секунду не отводя внимательных кошачьих глаз. — А как же денежная сторона жизни, Sol? Ты ведь всё еще студент — так разве у тебя хватает сил самому себя обеспечивать, продолжая к тому же дробить могильный гранит никому не нужных университетских знаний? — Хватает! — с вызовом рявкнул Кори. Осекся, вспомнив, что как раз сегодня безбожно прогулял работу, проспав до самого полудня, и обвиняюще взвыл: — Хватало, пока ты не появился, придурок! Из-за тебя они меня точно уволят! Если уже не уволили… — Не уволили, — неожиданно сообщил Тадеуш. — Что?.. — не понял Амстелл, оторопело захлопав глазами и в изумлении уставившись на непостижимого чудака. — Говорю, что не уволили, menino, — повторил Микель и пояснил: — Я позаботился и об этом: первым делом зашел к твоей работе — полюбопытствовать, появишься ли ты там. Памятуя о твоих ночных похождениях — кстати, я готов в любое время о них послушать, и настаиваю на подробном рассказе, — я решил, что будет нетактично приходить к тебе в такую смертную рань, поэтому рассудил, что самым логичным будет подкараулить тебя у дверей того маленького магазинчика на Матозиньюш. В итоге, сообразив, что ты, очевидно, проспал и на работу не придешь, я взял на себя смелость пообщаться с хозяевами заведения и, уж поверь, моего красноречия и врожденного дара убеждения хватило с лихвой. Теперь они уверены, что ты приболел, свалившись с внезапной летней ангиной… «Так вот почему у меня так щиплет горло, паршивый ты лис, — невольно подумалось Амстеллу, с изумленным спокойствием выслушивающему его речь. — Если я от твоего вранья еще и слягу с простудой, тебе не жить!». — …Ну, а уж после, разобравшись с не терпящими отлагательств делами, — продолжал как ни в чем не бывало разглагольствовать Тадеуш, — я отправился сюда, дожидаться пробуждения моей спящей красавицы. И вот тут-то меня поджидала настоящая удача: оставленная приглашающе открытой дверь! Согласись, разве можно было не воспользоваться таким подарком судьбы? Кстати, на будущее: не стоит так рисковать, menino, лучше поделись со мной ключом… — Я тебя не приглашал, сука, ясно?! И никаких ключей тебе не будет! — взревел Кори, окончательно смятенный его болтовней. И резко объявил, надеясь таким образом прекратить затянувшийся и не слишком приятный разговор: — Мне нужно в душ! А ты сиди здесь и не смей шастать по моему дому, понял?! Тебя сюда не звали, но раз уж ты ввалился — веди себя порядочно! — Выждав немного и не заметив на хитром лице должного понимания, на всякий случай счел нелишним предупредить: — И даже не вздумай сунуться ко мне — на двери все равно защелка! — О, — кисло отозвался Тадеуш, теряя улыбку с лица. — Спасибо, что предупредил, meu Anjo. А с защелкой ты всё-таки погорячился: тебе явно будет не хватать моего порочного внимания. Последнее его замечание осталось без ответа, удостоившись лишь хлопка врезавшейся в косяк двери да просыпавшейся с потолка многострадальной штукатурки, срывающейся всякий раз, как у неуравновешенного мальчика случались психозы. Дверь в ванную закрылась с очевидным и хорошо различимым щелчком, явственно донесшимся из проводящей все звуки сырой подъездной клети, а еще через минуту раздалось приглушенное журчание воды. Ничуть не обескураженный очередным истеричным отказом, Тадеуш только хмыкнул собственным мыслям и вернулся к отложенному за ненадобностью альбому — знакомиться на досуге с ничуть не интересным ему творчеством неизвестного и не особенно заботящего теперь художника.❂ ❂ ❂
В ду́ше, под звонкими струями, хлещущими по эмалированному днищу чугунной ванны, у Кори наконец появилось время всё обдумать и осмыслить, пока пальцы неторопливо распутывали свалявшуюся гриву, разделяя по волоску и обильно вспенивая шампунь. Как бы он ни ярился и ни орал, но появление Тадеуша, к тому же настолько неожиданно деликатное, не оказалось неприятным — даже напротив, втайне Кори радовался тому, как обернулась оплошность с не запертой перед сном дверью. Микель, непроходимый и эгоистичный дурень, на поверку оказался чересчур уж понимающим, заботливым и обходительным. Микель, что было уж совсем непостижимо, позаботился даже о том, чтобы Кори не уволили из-за него с работы — что, впрочем, в долгосрочной перспективе никакого значения уже не имело: уволят все равно, если ночные рандеву продолжатся, а в том, что они продолжатся, юноша нисколько не сомневался. В ту же секунду обухом обрушилось позабытое предрассветное воспоминание: странная, не поддающаяся осмыслению и, уж тем более, перепоручению просьба Тадеуша из темного Порту, жуткий старик в сомбреро, бегство с Живоглотом и заросли топинамбура у заброшенной хибары. Кори мотнул головой, отгоняя непрошеные мысли, и ухватил намыленную губку, обтирая быстро заживляющее все порезы и ранки тело. Каждый его ушиб и царапина были получены, как бы ни было унизительно это признавать, единственно потому, что пытался сбежать от инфернального Микеля, хотя тот как будто бы ничем ему и не угрожал, и Кори нарочно расковыривал ранки, сдирая едва затянувшуюся корочку и пуская тонкой струйкой кровь, сам не понимая истоков того, что творит, то ли желая поделом помучиться, то ли — освежить ускользающие воспоминания, а то ли просто страдая неизлечимым мазохизмом. Пока одевался, обнаружил здесь же, на крышке корзины для белья, пропавшую поутру грязную одежду, аккуратно сложенную — разумеется, вовсе не для того, чтобы облегчить Кори жизнь, а лишь затем, чтобы мальчишка твердо знал: в его ношеном тряпье хорошенько покопались в свое удовольствие, разгладив каждую складочку и усладив аморальные наклонности. Разбесившись на это зашифрованное криптограммой послание, Кори скомкал шмотки, со злостью зашвырнул их в нутро пластикового контейнера и, с чувством опустив на место обиженно стукнувшую крышку, чем в свою очередь отправил Микелю легко поддающийся разгадке ответ, распаренный, порозовевший и освежившийся, покинул ванную, промакая полотенцем лоснящиеся здоровым блеском чистые волосы. К тому моменту подъезд успел наполниться витающим до самого чердака запахом омлета, немного вытесняющим привычную вонь клубненосного подсолнечника, и Кори, следуя за ароматами домашней еды, никогда прежде не витавшими здесь даже в присутствии Фурнье, предпочитающего кормиться едой покупной, безликой и безжизненной, просто потому что его творческая натура не желала снисходить до банальной и обыденной возни со стряпней, заглянул на кухню, где ожидаемо и обнаружил обнаглевшего в своей безнаказанности Микеля. Тот не чувствовал себя гостем ни на грамм: завалил весь стол какими-то пакетами и распахнул форточку, в которую теперь курил с видом застуканного родителями подростка: торопливо прикладываясь губами к измятому фильтру, с силой выдыхая противящийся дым в окно и скидывая пепел на свернутую в кулек рекламную листовку, то ли выуженную из чужого почтового ящика, то ли прихваченную из магазина. У Кори, ступившего в эту задымленную обитель сумасшедшего цыганского повара, виртуозно обваливающего в красной глине игольчатые шкуры выпотрошенных и готовых к запеканию ежей, мигом защипало глаза от резкой и едкой вони, завесой повисшей в воздухе. Он поморщился, закашлялся, закрыл рукой рот и, толкнув ничего не замечающего Микеля кулаком в плечо, велел: — Выкинь свое дерьмо немедленно! И проветри здесь! Материться и что-то с пеной у рта доказывать смысла особого не было, это Кори давно успел уяснить, поэтому требовал он миролюбиво, почти смиренно и почти безнадежно — лузитанец все равно смолил своими сигаретами везде, где только находилась для этого пагубного занятия свободная минутка и место. Вот и теперь, одарив опустившегося с размаху на стул у стены мальчишку виноватым взглядом, Микель задавил окурок в захрустевшем лакированном буклете, скомкал тот, швырнул в припасенный мусорный пакет, а после полез распахивать настежь все форточки, какие только открывались в кухоньке старого домика-развалюхи. Кори проводил глазами его прямую стройную спину в белоснежной рубашке, скользнул по просвечивающим сквозь легкую ткань лопаткам, спустился дальше, изучая всю высокую, ладную и подтянутую фигуру мужчины. Запоздало опомнился и отдернул взгляд, как только Микель резко обернулся к нему, облокачиваясь на подоконник: в смеющихся карих радужках успело промелькнуть понимание — всё-то он замечал, этот ушлый португальский тип. Тем не менее спросил Тадеуш нечто вполне отвлеченное и совершенно невинное: — Ты любишь омлеты, моя красота? Я хотел приготовить тебе завтрак в постель, но, к сожалению, немного припозднился с этим: меня до глубины души потряс тот бедлам, что творился в твоей комнате. Учитывая, сколько в тебе таится скрытой и явной педантичности, это показалось мне как минимум… странным. Признайся, menino, ты всё время так живешь, или накануне случилось нечто из ряда вон… Или… — его лицо вытянулось, осунулось, осененное внезапной и не слишком оптимистичной догадкой. — Или, хочешь сказать, весь этот разгром учинил… я?.. Последнее он выдавил с теплящейся надеждой на собственную непричастность, и Кори, оценив самокритичность лузитанца по достоинству, поспешил его успокоить: — Не обольщайся, придурок. Не ты. — И, недовольно цыкнув, добавил: — Потом всё вместе расскажу. — О, ну, у меня прямо от сердца отлегло, — обратно просияв, признался ему Микель. — Всё утро об этом думал и переживал — я ведь понимаю, что потенциально способен при некоторых обстоятельствах. Так как насчет омлета? Кори покосился на плиту, где на выключенной конфорке уже дымилась сковорода, принюхался, безуспешно силясь отделить сигаретную вонь от ароматов свежей пищи — если постараться, аппетитные запахи почти улавливались, пробуждая в выспавшемся и отдохнувшем после безумной ночи теле острый голод и желудочную резь. Устав ждать от мальчишки нормального ответа, Микель подхватил сковородку с омлетом и, орудуя найденной где-то здесь же, в кухонных залежах, деревянной лопаточкой, переложил содержимое на тарелку, водрузив ту перед Кори — для этого ему потребовалось всего лишь повернуться и сделать в сторону крохотного обеденного столика один короткий шаг своими длинными, под стать росту, ногами. Casa com asas был домиком древним, и то ли в далекие те времена пространство кухни оставалось вотчиной всецело одного посвященного в кулинарные таинства человека, то ли в комнатушке этой и кухни-то никакой тогда еще не было, а обреталась кладовка или покои прислуги, да только Кори, угодивший в такую тесноту в компании Микеля Тадеуша, моментально ощутил себя до крайности уязвимо и неуютно. Невольно отшатнулся и вжался спиной в стену: уж если на улицах домогательства случались с завидной регулярностью, то здесь, в тайной обители, сокрытой от чужих глаз, лузитанцу сам рогатый покровитель велел обнаглеть и распустить свои скотские руки по полной программе. И точно: Микель Тадеуш, разжав пальцы и выпустив тарелку, отодвигаться не спешил — напротив, даже склонился ниже, будто ведомый звериным инстинктом. Расширил ноздри, втягивая воздух, и, окончательно, по мнению Кори, рехнувшись, запустил пятерню в его волосы, прихватывая влажные пряди, поднося те к лицу и отчаянным жестом зарываясь в атласные волны, неуловимо сладко пахнущие свежей мыльной водой. Не дожидаясь грозящих тут же последовать возмущений, воплей и рукоприкладства своенравного мальчишки, сбивчиво зашептал: — Как же божественно ты пахнешь, Flor de lírio! Признайся, у тебя цветы в крови? У меня их острый недостаток. Я впитал в себя слишком много моря и соли, а ты так благоухаешь альпийским медом, что я готов бесконечно собирать его поцелуями с твоей кожи. — И, совсем уж хамея, добавил: — Не будь жадиной, поделись. — Сволочь!.. — сквозь зубы прорычал Кори. Предвкушая то, что последует дальше, быстро подтянул к груди согнутую в колене ногу и, уперев ту в худощавую и жилистую микелевскую грудь, распрямил рычаг со скоростью арбалетной пружины, отпихивая мужчину от себя с такой силой, что тот отлетел прямиком к мойке и с громким стуком приложился затылком к подвесным ящичками. — Озабоченное животное! Тадеуш зашипел, ухватился одной рукой за разделочный столик, чтобы не потерять равновесие, а другой — за ушибленную голову, потирая вскочившую от знакомства с прямоугольными острыми гранями шишку. Впрочем, всерьез почему-то не обиделся, а лишь азартно осклабился, полыхая задором в солнечных глазах. — Отчего же ты у меня сегодня такой буйный и несговорчивый, bebê? — так и оставшись на том самом месте, куда его отшвырнули, спросил он, скрестив на груди руки и умостившись спиной на стыке шкафчиков и выложенной ярким апельсиновым кафелем стены. — Не с той ноги, что ли, встал? Я ведь еще ровным счетом ничего с тобой не делаю. Кори одарил его тяжелым взглядом, где загодя возводились стальные укрепления. Микель был прав: здесь, в четырех замкнутых стенах, оставаться наедине с ним становилось опасно, если принять во внимание, какие планы тот вынашивал на строптивого мальчишку, всё никак не желающего принимать уздечку в зубы, и любая, даже самая незначительная мелочь, встречалась с опасением и тревожным ожиданием определенного, совершенно недвусмысленного продолжения. Кори не знал, как это происходит у мужчины с мужчиной, или у мужчины с юношей, если уж называть вещи своими именами; тело же откуда-то подспудно знало всё и было готово в любой момент охотно поделиться, устроив теоретический экскурс в мир однополых отношений, но права голоса его категорически лишили, и в результате голова юноши пребывала девственно пустой там, где полагалось храниться сведениям с пометкой «физическая близость». Наверное, Микель Тадеуш был не совсем уж идиотом, потому что буйство и убийственные, что метание молота, взгляды воспринял с завидным пониманием, на время задавив в себе все низменные желания. Вместо этого, кивком указав на тарелку с омлетом, спокойно произнес: — Угощайся, Flor de lírio. Я ведь специально для тебя старался. Там бекон, помидоры черри, сыр чеддер, свежий базилик, кориандр и немного перца. И, конечно же, яйца — чуть не забыл о самом главном. Тебе должно понравиться. Самоуверенности у него было — хоть отбавляй; Кори, угрюмо уставившись в тарелку и всё еще ожидая какой-нибудь подвох, нерешительно подхватил припасенную предусмотрительным Микелем специально для него вилку и осторожно подцепил ломтик с поджаристой корочкой. Опасливо прожевал, неожиданно нашел тот вкусным и, чуточку успокоившись, уже без прежнего недоверия принялся за еду. Тадеуш, видя, что его старания оценили по достоинству, воодушевился и занял стул по соседству с Амстеллом, вытягивая в проход длинные ноги, достающие почти до самой плиты и облаченные сегодня черт знает по какому торжественному случаю в классические черные брюки. «Быть может, — решил Кори, — потому, что этот проныра еще с утра планировал притащиться ко мне на работу. А кто воспримет всерьез разгильдяя в драных шортах и шлепанцах на босу ногу?». — Как тебе вкус, Sol? — поинтересовался Микель, втайне мечтая, хоть и совершенно не рассчитывая, услышать хоть бы самую скупую и скудную похвалу, но не получил и того — Кори только что-то невразумительно промычал, старательно глядя куда угодно, но только не в завораживающие золотисто-карие глаза. — Что ж, придется счесть это за комплимент моим скромным кулинарным способностям. Так что там с этим беспорядком?.. Ты обещался поделиться со мной подробностями своих ночных похождений. Рассказы эти давались Амстеллу с трудом, сквозь плотно сжатые зубы и попранную спесь, но тут даже он понимал, что не рассказать — нельзя, чревато последствиями всех возможных мастей. — Беспорядок из-за Живоглота, — пояснил он, кивком указывая куда-то в сторону безмолвствующих сейчас стен и начисто позабыв, что Тадеуш дневной, вообще-то, совершенно не в курсе завораживающих способностей одушевленного домика. Микель нахмурился, пытаясь осмыслить услышанное: благо что имя больше походило на звериную кличку, а потому вулканическая ревность, на пробу выстрелив огненными брызгами, быстро улеглась, уступив место здравому смыслу. — Послушай меня, menino, — попросил он, стараясь говорить как можно вкрадчивее и убедительнее. — Беда вся в том, что я непростительно лишен всей этой, несомненно важной, информации. Я не знаю и сотой доли того, что у тебя там творится ночами, и это, признаюсь, до безумия меня злит! Что еще за Живоглот, растолкуй, пожалуйста? — Живоглот — это дом, — отозвался Кори, понемногу насыщаясь: омлет оказался божественно вкусным — Микель, как ни странно было это признавать, готовить умел. — Мой дом, я его так называю… теперь. Вообще-то его зовут Casa com asas, но Живоглот подходит ему куда как больше. — Погоди, — Тадеуш оглядел потолок, оглядел стены, постучал обутой в черную кожаную туфлю ногой по вздувшемуся от времени линолеуму, но даже пол оставался безмолвным, никак не реагируя на попытки растормошить. — Хочешь сказать, этот твой замок принцессы Талии, он живой? — Живой, — огрызнулся Кори, чувствуя, как завязываются новые игры на доверие. Не смог, конечно, промолчать, возмущенно потребовал ответа на новую непонятную микелевскую болтовню: — Что еще за принцесса Талия? — Я потом тебе про нее расскажу, menino, — пообещал Микель. — А иначе рискую потерять редкий миг твоей благосклонности и остаться всё в том же ни разу не блаженном неведении. Так что же, домик твой — живой? — Что-то сообразив, беспокойно нахмурился, помрачнев: — Неужто как те твари из Байрру-да-се, что пытались тобой полакомиться? — Нет, — мотнул головой Кори, незаметно включаясь в беседу для душевнобольных. — Те были совсем другие. В тех домах жили твари из теней, а Живоглот, он… совсем живой, наверное, и по-настоящему крылатый. — Вспомнив емкое слово, припасенное инфернальным Микелем для Casa com asas, пояснил: — Голем, если это тебе о чем-нибудь говорит. — Говорит, — оживленно подхватил лузитанец. — Я, если ты вдруг усомнился, menino, далеко не такой уж идиот, каким наверняка тебе кажусь. Но как всё это связано с перевернутыми кверху дном комнатами? Или это — однозначно прискорбная норма жизни на летучем твоем корабле, мой печальный король? — Ни хрена это не норма! — зарычал Кори, взъевшись на выуживаемую из него слово за словом правду. — Просто я его… разбудил. — Так, так, — Тадеуш подался ближе, опершись локтями о столешницу и весь обратившись во внимание. — И зачем же? Вот тут начиналось то самое попранно-горделивое, что вынуждало Кори давить все эти рассказы сквозь зубы, сцеживая, точно порцию яда для обязательного полуденного приема. — Затем же, — рыкнул он, кусая губы. — Затем, что хотел выспаться нормально, а не мотаться с тобой черт знает где всю ночь! Микель Тадеуш оторопел. С минуту постигал смысл услышанного, хлопая округлившимися глазами, а Кори под его взглядом лишь сильнее бесился, кипятился, поднимаясь отметкой внутреннего буйства к фатальным ста градусам. — Ничего не понимаю, — так и не додумавшись, что значили эти простые и в то же время непостижимо сложные слова, переспросил начинающий бесить не меньше их щекотливого разговора мужчина. — Мне показалось, ты только что сказал, что хотел сбежать от меня… — Не показалось! — выдохнул Амстелл, теряя последние крохи терпения. — Именно это я и пытался сделать! — Но… — теперь на пригожем смуглом лице промелькнуло недоумение, обида и что-то еще, совсем уж не поддающееся классификации, но своими мрачными оттенками явно ничего хорошего не предвещающее. — Мне как-то грустно это слышать, ненаглядный мой Кори. Грустно и, признаюсь, даже больно. Я тебе настолько неприятен? Еще вчера этот же самый Микель орал, что не потерпит конкурента, бесился, что Кори встречается ночами с его же двойником, и источал губительную черную ревность форменного Отелло, а сегодня… Сегодня внезапно вел себя так, словно имел со своей ночной ипостасью тайную переписку: почтовыми голубями, на гербовой бумаге, с сургучной печатью и перевязью алой лентой, чтобы оставаться в курсе того, как продвигаются дела с покорением трепетного сердца неприступного мальчика. — Ты двуличный гад! — сощурив глаза, дрожащим голосом выговорил Кори. — Разве не ты еще совсем недавно орал, чтобы я не смел встречаться — с тобой же, заметь! — ночами?! Так почему тогда сейчас ты… — Я вдруг понял, — перебил его Тадеуш, понурившись и одаряя непривычной искренностью, — что мне почему-то дурно от одной только мысли, что любая моя сторона, любое проявление может оказаться тебе противным. От вранья легче не станет, так что говори уж правду: чем тот я тебе настолько претит? — Ничем! — в отчаянии взвыл Кори, вызванный на такие щепетильные откровения. — Да ничем же! Я еле держался на ногах, я валился с них нахрен от усталости — но тебе, конечно, класть на это! Тебе надо, чтобы я всегда был тут, всегда ошивался рядом, и плевать, что ты, эгоистичная скотина, вечно бодрый и свежий, хоть и вообще не спишь, а я так не умею! — Тише, menino, тише! — поспешно вскинул руки в примирительном жесте Микель, видя, что затевается нешуточная баталия. — Я этого вовсе не думал! Мне, конечно, хочется, чтобы ты всегда был рядом, но меня вполне устроишь и спящий ты, лишь бы только под боком. Стало быть, ты просто хотел выспаться и отдохнуть? И что же произошло дальше? — Ничего не произошло, — буркнул Кори, остывая так же быстро, как и вспыхнул добела каленой злобой. — Будить его с пинка оказалось плохой идеей. Тадеуш хохотнул. Потом, запрокинув голову и уже второй раз за день врезавшись той о беспощадную твердь, расхохотался уже так искренне, так неприкрыто и по-ребячески заразительно, что мальчишка не смог ни оборвать этот приступ, ни даже толком рассердиться: лишь смотрел, как в уголках зажмуренных глаз проступают капли слез-смешинок, оставаясь поблескивать на жгучих черных ресницах. Вдоволь навеселившись, Микель, белозубо улыбаясь от уха до уха, вновь обернулся к своему menino, с самым разобиженным видом покорно дожидающемуся завершения этого балагана. — Значит, бедняга устроил тебе ковбойские скачки, Sol? — уточнил он. Заметив, что Кори только и ищет повода заново взвиться на дыбы не хуже тех же необъезженных жеребцов, миролюбиво прибавил: — Что ж, по крайней мере, тебе удалось отдохнуть. — Да ни черта подобного! — вот тут, вопреки всем ожиданиям, Амстелл окончательно взбеленился. Его негодование оказалось такой неистовой силы, что он как на духу поведал обо всем: и о подозрительном старике в сомбреро, просочившемся в дом и исчезнувшем в том без возврата, и о микелевской инфернальной сущности, способной отыскать, кажется, и на седьмом кругу пресловутого ада, и о стремительном бегстве Живоглота, и о напуганном до полусмерти лодочнике — словом, излил довольному Тадеушу все подробности своих ночных прогулок. Микель, прежде никогда еще не удостаивавшийся столь емкого и содержательного рассказа, лучился слепящим июльским солнцем, обласкивал разговорившегося Кори глазами, незаметно подтащив поближе к себе так и не тронутую мальчишкой кружку с остывающим кофейным напитком, пьяно пахнущим ирландским кремом со сливками. Оставалось сообщить ему самое главное, ключевой момент, к которому незаметно сводилось всё повествование, но сделать этого Кори никак не мог. Он бы с большей вероятностью удавился, чем решился передать просьбу-приговор черта в цилиндре, настоятельно советовавшего ни на секунду не оставлять беспомощного мальчика Кори одного. Впрочем, передавать особой надобности тоже не было: Микель и так постоянно ошивался поблизости, доводя до сбоя сердечных ритмов своей навязчивой заботой. — Сомневаюсь, что это принесет хоть какой-то прок, menino, — уяснив самое главное и памятуя о тщетных попытках обнаружить в трущобах Байрру-да-се тупик говорящих домов, произнес Тадеуш, отставляя в сторону недопитую кружку и поднимаясь из-за стола. — Но давай хотя бы попытаемся поискать этого реликтового чарро, пока он совсем в труху не рассыпался.❂ ❂ ❂
Кори чувствовал себя, мягко говоря, не в своей тарелке, когда они с Микелем, точно парочка отъявленных бойскаутов или заправских охотников за привидениями, не вооруженные ничем кроме собственного энтузиазма, выбрались на охоту за стариком в сомбреро. Кори, если уж начистоту, было стыдно даже участвовать в подобном, поэтому их Дикую Охоту возглавил Тадеуш, а он всеми силами сохранял облик непричастности к тому дурдому, что сам же и инициировал: со скучающим видом ошивался в стороне, пока лузитанец переворачивал и водружал обратно шкафы, стеллажи и тумбочки, заглядывал под кровати, диваны и кресла, и даже, практически распластавшись на животе, с непосредственностью так и не повзрослевшего ребенка тыкал обломком швабры под ванну. Разумеется, никакого старика в сомбреро там и в помине не было, как не было и в буфете, и за бачком унитаза, и на верхней площадке подъездной лестницы. Забравшись туда, Микель облокотился на раскосые перила, отзывающиеся угрожающим скрипом, и закурил, задумчиво поглядывая на запертые двери по обеим сторонам от себя. — Скажи-ка, menino, — окликнул он оставшегося на нижнем ярусе мальчишку. — А что у тебя кроется за этими дверьми? Не припомню, чтобы хоть кто-нибудь кроме тебя открывал парадную дверь, что довольно-таки странно, учитывая, сколько времени я порой проводил подле нее, карауля твое появление. Он был упрямым, этот португалец, знающий цену настоящему удовольствию и готовый ее заплатить: чем выше цена, тем крепче вино, кружащее голову хмельным счастьем, а потому такие мелочи, как терпеливое ожидание возлюбленного, воспринимались им сами собой разумеющимися. — Ничего, — отозвался Кори, отлипая спиной от прохладной, чуточку сыроватой и шершавой на ощупь подъездной стены. — Комнаты и всякий хлам. — И никто там не живет? — уточнил Микель Тадеуш, удивленно приподнимая брови. — Во всём этом доме никто не живет, кроме меня, — кивнул Кори. И во избежание лишних вопросов пояснил: — Все три корпуса пустуют. — Три-и?.. — лузитанец всё-таки переспросил, не в силах взять в толк, как такое возможно. — Хочешь сказать, весь этот замок принадлежит тебе одной, моя королева? — Сука! — охрипнув от препирательств с ним, зарычал Кори, озлобившись на неприемлемую «королеву», пришедшую на смену терпимому и даже по-своему приятному «королю». — Закрой свой поганый рот и прекрати называть меня этими мерзостными бабскими словечками! Нужна баба — иди и ищи себе! Сказал — и похолодел: от мысли, что Микель, каким-то немыслимым и совсем не сказочным чудом восприняв его слова за руководство к действию, бросит надоевшего мальчишку и отправится к куда более покладистым девицам, которые в своем подавляющем большинстве сами первыми с радостью бросятся ему на шею, сделалось мутно и дурно. Он резво прикусил язык, но было уже поздно, необдуманный и опрометчивый совет уже успел сорваться в звенящую пустоту. — Ну, вот еще, — презрительно фыркнул Тадеуш, выражая свое отношение к противоположному полу кривящейся мордой с отчетливо читающимся отвращением на изогнутых губах, и у Кори от сердца мигом отлегло. — Смерти моей хочешь, юноша? Я умру на второй же день от тошнотворного и убогого в своей примитивности мироощущения, в которое меня всунут, как в театральный костюм одного на всех размера. И потом, неужто ты действительно хочешь, чтобы я пошел кого-то себе искать? Уж прости мне мое недоверие, но я в этом сильно сомневаюсь. Меня интересуешь ты и только ты, Flor de lírio. Отчего же ты не хочешь быть для меня и королевой, и королем, и кем угодно еще? Разве от этого что-нибудь меняется? Разве меняется мое отношение к тебе от того, каким именем я тебя называю? Думаю, ты и сам понимаешь, что нет. Пока он разглагольствовал, меряя плавным шагом верхнюю площадку, руки его сами собой успели добраться и до одной, и до другой двери: подергали за ручки и, обнаружив те ни в какую не поддающимися грубой силе, разочарованно оставили это занятие. Снова вернувшись к перилам и свесившись через них так беспечно, что Кори почудилось: еще немного — и те точно обломятся, рухнув и отправив раздолбая-лузитанца в короткий болезненно-костеломный полет, Тадеуш со всей серьезностью пионера диких прерий спросил: — И где же тогда ключи, очаровательный menino? У тебя ведь есть где-нибудь завалящий комплект ключиков от всех этих заманчивых дверок? Видя, что Кори застыл в некоторой растерянности, добавил, умело подталкивая в нужном направлении: — Если чудаковатый старикан мог затеряться в одной из этих комнат, будет нелишним проверить и их. Тем более, раз в них никто все равно не живет. — Где-то были ключи, — буркнул Кори, признавая его правоту. — Сейчас поищу. Вернулся в свою квартирку, взметнув крылом медленно подсыхающей гривы, долго копался там по ящичкам комодов и секретеров, чем-то звенел, громыхал и наконец объявился, сжимая в пальцах целую связку заржавелых древних ключей, потемневших от времени и пребывания в сиротливой ненадобности. — Вот, — он швырнул всю связку вверх, запуская с тем расчетом, чтобы угодить нахально любующемуся лузитанцу прямо в лицо, но Микель, обладающий неплохой реакцией и всегда готовый к бою, перехватил их на лету. Поднес к глазам, покачал перед ними, удерживая за громыхающее сорочьей трещоткой кольцо, удовлетворенно улыбнулся и, подтекая к ближней из дверей — той, что находилась по левую руку, — выудил из связки первый попавшийся ключ. — Будем пробовать, — объявил он. — Боюсь, подбор верного ключа займет немало времени: они, к сожалению, никак не промаркированы, и остается только гадать, который из них за что отвечает. Хотя, если я не ошибаюсь, те три, что будут побольше остальных, должны приходиться на входные двери. Значит, их можно проигнорировать. Сказав так, Тадеуш отделил названные ключи и зажал в ладони, а все прочие — штук пятнадцать или даже двадцать — оставил хрипло позвякивать на свободе. Заинтригованный затеей своего гостя, Кори, которому наедине с собой никогда прежде не приходила в голову логичная для любого мальчишки, в котором дремлет первопроходец, идея исследовать дом в одиночку — что наверняка бы скрасило любой из его прежних дней, не изобилующих событиями, — поднялся по лестнице на второй этаж, замирая за спиной мужчины, копающегося в замочной скважине и пробующего ключи один за другим. Наконец в замке что-то щелкнуло, со скрипом повернулось и отомкнулось, оповестив об этом протяжным воем несмазанных цепей кентервильского привидения, и Микель с важным видом заправского иллюзиониста отступил в сторонку, галантным жестом указывая на медленно отворяющуюся дверь. В проеме на мгновение показались пыльные стулья с плюшевой обивкой, обеденные столы и картонные коробки, кособокой кучей взгроможденные одна на другую; взгляд успел выцепить кусок затертого пола, залитый обесцвечивающим золотисто-белым солнечным светом, струящимся в окно и купающим в себе невесомую пыль, но Тадеуш, посчитав, что изнутри изучать будет куда как интереснее, чем снаружи, тут же шагнул внутрь, загородив собой весь обзор. Подстегиваемый внезапно пробудившимся любопытством, Кори шагнул за ним следом, с интересом оглядываясь по сторонам. Когда-то они бывали здесь с Фурнье, когда искали по всем трем корпусам Casa com asas подходящую для их быта мебель, устраивая настоящую рокировку шкафов, комодов и хромых на одну ножку диванов, но это давно забылось, стерлось из памяти: три года прошло, как-никак, а Кори не умел так долго помнить ничего не значащие обыденные мелочи, и теперь ему всё казалось в новинку, всё увлекало и приковывало внимание, хотя он всеми силами старался сохранять невозмутимо-скучающий вид. Тадеуш в его потуги изначально не верил: то и дело косился краем глаза и, очевидно, искренне надеялся если не к середине, то хотя бы к концу их маленького комнатного похода растормошить своего скованного спутника. Комната оказалась изрядно захламлена, к тому же в ней, как и во всем остальном домишке, после крутых виражей Живоглота, в минувший вечер не опробовавшего разве что мертвую петлю, всё было перевернуто кверху дном, а из не слишком старательно запакованных коробок торчал во все стороны всевозможный доисторический хлам, напирая на прихваченные клейкой лентой края и прорываясь наружу. Одна из этих коробок, налетев на угол стола, продырявилась насквозь и заполонила столешницу облупленными и облезшими игрушками, такими старыми, что казались выходцами из позапрошлого века, когда куклам всё еще ваяли фарфоровые лица белой глины, расписывая вручную тонкими беличьими кисточками, паровозики вытесывали из просушенного солнцем дерева, насаживая на стальные спицы угловатые колеса, а олово для солдатиков топили в плавильной печи, доставая потом подбитыми сталью кузнечными перчатками бурлящий алхимический раствор, выстреливающий серебристыми искрами. Микель Тадеуш тоже заметил и, склонившись, подобрал с пола жутковатого вида куклу: с рыжиной ведьмачьих волос, всклокоченных и торчащих в разные стороны свалянной паклей, с пронзительной синевой васильковых глаз, с потрескавшейся, будто обмелевшие берега далекого озера Чад во время убийственной засухи, краской на округлом лепном личике — ни дать ни взять та самая зловещая Аннабель, прославившаяся на весь мир своими демоническими забавами. Одежка ее поистрепалась, выгорела, покрылась ржавыми пятнами, и лузитанец со смесью почтения и легкой неприязни отложил ее на стол, оставляя покоиться и взирать бесоватыми кукольными хрусталиками в потолок. Оглядев игрушечные завалы, он призадумался и медленно произнес: — А знаешь, menino, мне все эти богатства напоминают прилавки блошиного рынка, неизменно ломящиеся подобным барахлом. Ты видел хоть раз?.. — Нет, — лаконично откликнулся Кори, продолжая неприязненно таращиться на безумную улыбчивую куклу. — Правда? — оживился Тадеуш, ухватившись за новую возможность устроить познавательную прогулку и таким образом узаконить свою монополию на мальчишескую персону еще на один день. — Тогда я просто обязан тебя туда сводить: это весьма атмосферное местечко, и предметы там можно встретить самые нетривиальные… Гляди-ка, что я нашел! — Он с точностью плотоядной птицы, пикирующей прямиком на жертвенную мышь, запримеченную с подернутой инеем высоты небесного купола, запустил руку в расхищенную коробку и выудил оттуда странный предмет, по форме напоминающий обшарпанный барабан, одной своей боковиной прилаженный на деревянную подставку, как у лампы, и лишенный боковины другой, полый внутри и с узкими вертикальными прорезями, проделанными по ободу через равные промежутки друг от друга. В барабане валялись свернутые пыльные ленты из пожелтевшей бумаги, и Кори с некоторым удивлением узнал в нем зоетроп — Фурнье интересовался древностями и любовно их собирал, чтобы потом легкомысленно бросить в очередном из временных, перевалочных домов, оставаясь верным неприкаянной и перелетной своей сущности. — Это зоетроп, — озвучил Кори незатейливую мысль. — Надо же! — удивленно вскинул брови Тадеуш. — Ты меня поразил, юноша. Не думал, что в твоей очаровательной головке хранятся познания о подобных исчезнувших с лица земли предметах. — Считаешь меня идиотом?! — оскорбившись и мгновенно озверев, зарычал на него Кори. — Отнюдь, — спокойно возразил Микель, оставляя причудливый дырявый барабан на столе рядом с куклой. — Считаю… считал подростком, не углубляющимся в мертвые материи. Посуди сам: кому из ныне живущих нужно знать о том, что такое этот зоетроп? Что он вообще существовал когда-то? Правильно, никому. Однако же, ты оказался осведомлен о нем. — Я рос с художником, — огрызнулся Кори, проходя мимо и злобно тесня, почти отталкивая Микеля плечом. — У него всё вокруг полнилось такими вот ни к чему не пригодными штуковинами. Меня от них тошнило уже. Повертев в пальцах увесистый предмет и зачарованно понаблюдав, как крутится скрипучий старый барабан-колесо, шурша забытыми в нем бумажками, Кори вернул его обратно на столешницу и, независимо вскинув подбородок, метнул короткий взгляд в нутро картонной сокровищницы. — Любопытная комнатка, Flor de lírio, — произнес вдруг Микель, оборвав ненароком все его порывы и оставив мальчишеское любопытство неудовлетворенным. — Но меня гораздо больше интересует то, что кроется в двух других корпусах твоего замка. Уже хотя бы потому, что оба они наглухо заперты и совершенно не используются. В этот самый миг Кори и заподозрил, что они совсем не старикана в сомбреро ищут, нет. Просто ребячащийся Тадеуш начал веселую игру, увлекая в нее и юношу, противящегося любой затее, потенциально несущей угрозу подростковому суверенитету. Микель поглядывал так, что стало очевидно: еще пять минут отказа, и он, хлебнув лишку безнаказанной вседозволенности, от скуки займется тем, чем заниматься ему было строжайше запрещено, нарушая все табу и завершая этот день логичным и по-своему фатальным изнасилованием. — Хватит на меня так пялиться! — ощерился Кори, предупреждающе сузив глаза — находиться с Микелем один на один в замкнутом помещении было сродни вечернему чаепитию в клетке с неприрученным хищником, еще только вчера выловленным браконьерами в дикой природе: пахло опасностью, искрило адреналином, будоражило кровь и, в конечном итоге, оставляло только две развязки из возможных. Либо сожрет, либо — нет. Тадеуш, пока еще не настроенный сжирать и с трудом собирающий рассыпающуюся на осколки маску приличия, учтивым жестом предложил Кори показывать дорогу, и тот, раздраженно цыкнув на эти трещащие по швам любезности, быстро вышел из комнаты, сбегая вниз по провожающим гулким эхом ступеням. Сверху донесся щелчок ключа — Микель старательно запирал тайник, возвращая всё в изначальный нетронутый вид, попутно выравнивая сбившееся дыхание и связывая воедино обрывающиеся нити отнюдь не железной выдержки.❂ ❂ ❂
Средний брат-тройняшка Casa com asas был повнушительнее и посолиднее своего младшего товарища, кичился фасадом поновее, в изумрудной португальской плитке, и к тому же имел в распоряжении пару длинных, от угла до угла, балконов на верхних этажах. Засов его парадной двери засел в пазах замкового механизма почти намертво — в какой-то момент даже показалось, что ключ не выдержит насилия над собой и треснет, переломившись в бородке и навсегда оставаясь торчать в закупоренной скважине, но упрямый дом всё же поддался, скрежетнул ржавыми сочленениями и впустил чужаков-хозяев в свой неприютный, еще более сырой и мрачный подъезд. Кори, добровольно уступая первенство лузитанцу, вошел следом за ним, озираясь по сторонам и вдыхая полной грудью растущей по углам плесени. Здесь было сыро, то ли оттого, что подъездная клеть никогда не проветривалась, то ли из-за отсутствия жилого тепла, а то ли просто потому, что какой-нибудь брухо спьяну щедро посыпал стены и пол болотными семенами, заплутав и спутав по ошибке с потаенной пещерой на скалистом берегу реки. Лестница круто уводила вверх на три извилистых марша с забежными ступенями, и площадка третьего этажа терялась в густой темноте, струящейся вниз по перилам отравленной патокой. Естественно, Микеля сразу же заинтересовали верхние этажи, и он, напомнив Кори инфернального черта в цилиндре, с обыденным видом предлагающего наведаться в гости к прожорливым домам из Байрру-да-се, целеустремленно ухватился за шаткие полированные перила, перешагивая порой через лишнюю ступеньку. На верхней площадке их встретил подворачивающийся под ноги хлам и непроницаемая черная мгла, загостившаяся тут с минувшей полуночи. Тадеуш, растрепанный и по-волчьи взъерошенный, скрипнул зубами, запнувшись об отлетевший с металлическим дребезгом куда-то в сторону пакет, набитый под завязку загадочным жестяным содержимым, и ухватился пальцами за ручку ближайшей к нему двери. — Чувствую себя точь-в-точь Энрике Мореплавателем, ступившим на неизведанную землю, — доверительно сообщил он, оборачиваясь к застывшему за его спиной мальчишке. — Придурок, — только и ответил на это Амстелл. — Ты просто лазишь по моему дому… Какого черта только это творится, не пойму! — Эпа́, menino, — со всей серьезностью отозвался Микель, оставив ручку и оборачиваясь к Кори. — Мы ищем того чокнутого старика в сомбреро, ты разве забыл? — Не ищем мы ни черта! — продолжал возмущаться Кори. — Не ври! Ты ни в какого старика даже не веришь! — А вот это напрасные обвинения, — Тадеуш придвинулся еще ближе, полыхая в темноте — как ему только это удавалось? — белками звериных глаз и кромкой ровных белоснежных зубов. — Я верю тебе, как никто другой, Flor de lírio, только загвоздка вся в том, что даже я, простой неискушенный человек, понимаю: тварь эта до темноты едва ли объявится. Так почему бы не потратить имеющееся время с пользой, попутно исследовав твой раритетный домишко, с которым ты и сам, как выяснилось, не сильно знаком? Он напирал, с заполняющей черепную коробку одержимостью по крупицам забывая, чем они тут в потемках занимаются на самом деле, и следуя за сорвавшимися с цепи низменными желаниями, которые и без того с трудом удавалось обуздывать. Потянулся, сцапал инстинктивно подавшегося назад юношу за руку и шагнул за ним в самую сердцевину уплотняющегося мрака. Кори тоже на что-то наступил, пока пятился от своего взрослого и зрелого, хоть и не сильно адекватного, спутника, споткнулся, ухватился соскальзывающими пальцами за покрытую росистой испариной стену, и вот тогда Тадеуш, воспользовавшись секундным замешательством, настиг, впечатывая всем своим весом в противоположную дверь. Обдал жарким дыханием лицо, склонившись к самым губам, властным жестом ухватил двумя пальцами аккуратный острый подбородок, легонько помассировал и, не встретив ни капли с каждым днем истончающегося сопротивления, приник к мальчишескому рту в поцелуе, которого жаждал с самого своего вторжения в чужое жилище. Кори подавился вдохом, содрогнулся под сладостной волной, прокатившейся по телу девятым валом оглушительного цунами, обмяк, сделавшись податливой глиной в умелых руках, и, внутренне чертыхаясь и посылая к дьяволу все невесть кем придуманные запреты, с ненасытной жадностью ответил на поцелуй, неловко, но решительно толкаясь языком навстречу. Добился легкого недоумения, просквозившего в Микеле короткой дрожью — тумблер здравомыслия у того моментально переключился в режим полнейшей невменяемости, и крепкие жилистые руки смяли в звериных объятьях, обласкивая разом спину и плечи, одной пятерней зарываясь в свободно разметавшиеся влажные волосы, а другой облапывая худосочные ягодицы. Даже последний жест не отрезвил Кори: он лишь что-то протестующе промычал, одновременно подаваясь задницей навстречу наглой руке, со знанием дела изучающей чувствительные половинки и норовящей протиснуться большим пальцем в ложбинку, огладить промежность, нащупать исходящую нутряным жаром дырочку и дразнить ее, пока изможденный ласками мальчишка и сам не запросит прекратить эту пытку и наконец уже взять. Кори почти хотел, он почти махнул на всё рукой, отдаваясь на волю уже не первый день домогающегося его мужчины, он собирал губами поцелуи с шальных раззадоривающих губ, то грубо целующих, то ускользающих и щекочущих короткими прикосновениями. Он был почти готов, и Микель это понял, окончательно двинувшись крышей и с нетерпением задирая на его животе помеху-рубашку, но у Casa com asas, строго блюдущего невинность своего владельца, имелось на этот счет собственное мнение. Дверь, на которую они так опрометчиво налегли в своих любовных забавах, отозвалась коротким щелчком и, тихо скрипнув, отворилась: сначала медленно, потом, под тяжестью двух навалившихся на нее тел, стремительно ухнула, распахиваясь внутрь и отправляя ошарашенных и не ожидавших такого подвоха Микеля с Кори прямиком на жесткий и неприветливый пол. Вся сила удара от падения пришлась на долю Амстелла, оказавшегося снизу и ощутившего на себе весь убийственный, если с чувством уронить его сверху, вес долговязого тела: даже не обремененный избыточными мышцами, Микель придавил так, что из легких вышибло дыхание, и было бы еще хуже, не успей тот в последний момент выставить ладони и пощадить, уж по крайней мере, мальчишеские ребра. — Блядство!.. — Кори зашипел от боли в ушибленном копчике и звенящем затылке, завозился, заботливо приподнимаемый присмиревшим Микелем, в блаженной дурости не успевшим предотвратить их короткий полет до пола и теперь пристыженным своей оплошностью. — Проклятая дверь! Она должна была быть заперта! Какого беса ее оставили открытой?! Тоже, видно, сожалел о не случившемся в темноте. — Без понятия, menino, — тихо отозвался Тадеуш, поднимаясь во весь рост и оглядываясь по скраденным сумраком сторонам. — Давай-ка посмотрим с тобой, что у нас здесь имеется. За полумраком обнаружились две расположенные друг против друга комнаты, разделенные тесным коридорчиком, таким узеньким, что перемещаться в нем можно было только друг за другом, поочередно и поодиночке, а разойтись, случайно встретившись, не вжимаясь вынужденно в стены, было категорически невозможно; Тадеуш заглянул в одну комнату, в другую, выбрал ту, что выходила окнами на противоположную сторону от фасадного переулка, и утянул следом за собой Кори, цепляясь мозолистыми пальцами за воспаленную горячкой юношескую ладонь. Комнатка оказалась просторная и, как ни странно, хорошо прибранная: здесь после ночных полетов почти всё осталось на своих местах, только стальная этажерка, обретавшаяся в углу, рухнула на проходе, просыпав книги и мелкие глиняные вазочки, от которых теперь остались одни лишь черепки. Здесь по центру стоял тяжелый и увесистый стол из мореного дуба со стеклянной столешницей: в силу своей неподъемной тяжести он не сдвинулся почти ни на дюйм, только предметы на его поверхности слетели на пол, сотворив коллаж творческого беспорядка. Вкруг стола шли мягкие кресла, чуть поодаль притулилась приземистая софа, покрытая клетчатыми пледами из арабской верблюжьей шерсти и снятыми со стен гобеленами, а единственный сервант, не иначе как чудом продолжающий выситься справа от окна, хранил в себе осколки битого хрусталя — словно там Хиона, дочь Борея и богиня снегов, похозяйничала, порезвилась и оставила напоследок россыпь колотого льда. Микель прошелся по комнате, сжал пальцами спинку кресла, опираясь на него и замирая на месте, отдернул кружевную тюлевую занавеску, скрывающую за собой пыльные стекла в засушенных трупиках мух и крупных ос, очевидно, свивших гнездо где-нибудь на чердаке, подергал засевшие в засовах шпингалеты и, высвободив их из ржавого плена, распахнул рамы, впуская в помещение немного пыльного, душного, солнечного и соленого, но всё-таки свежего воздуха. Вернулся обратно к креслу и по-хозяйски приземлился в него, оглядывая столешницу перед собой, вернее, те предметы, что еще уцелели на ней, не успев отправиться в крушащий полет. — Присаживайся, Flor de lírio, — предложил так, словно это Кори был у него в гостях, а не наоборот. — Не хватает чая или какого-нибудь напитка покрепче, и было бы совсем замечательно коротать здесь дни и вечера. — Где ты работаешь? — хмуря брови, потребовал ответа Кори, припоминая, что так его и не получил, однажды уже как-то задав этот вопрос. — На что ты живешь, если днем и ночью вечно ошиваешься здесь? — Ты действительно очень хочешь об этом узнать? — после секундной заминки спросил Тадеуш, оживленно вскидывая брови. — Никаких особых секретов я не держу: просто у меня имеются некоторые накопления, позволяющие мне жить, не утруждая себя всякими малоприятными занятиями. Проще говоря, я не работаю нигде, bebê. Хочешь, и ты тоже не будешь? В сущности, что дает тебе этот захолустный магазинчик на пляже? Наверняка приносит сущие крохи денег, только-только и хватает, что еду да счета оплатить. Я уважаю твое стремление к финансовой независимости, но мы бы оба выиграли, если бы ты перестал тратить время на подобную ерунду. — Эй! — предложение его Кори сразу же принял в штыки, враждебно ощетинившись и сузив и без того неширокие восточные глаза. — Я брошу работу, а ты возьмешь и свалишь? И где я потом найду себе новую? По-твоему, ее так легко найти? Микель хмыкнул. Подхватил со столешницы сушеную звездочку бадьяна, покрытую пылью, повертел ее в пальцах, точно погремушку, слушая шуршащий перестук зерен, вернул обратно и пристально уставился на мальчишку, замершего напротив, но так и не решившегося присесть. Задумчиво произнес: — Значит, тебя смущает не тот факт, что я буду тебя содержать, юноша, а лишь — смею заверить, что тут ты ошибаешься, — его потенциальная ненадежность? Кори раздраженно цыкнул, отчего-то ощущая себя неуютно. В конце концов, не зная, куда деть руки-ноги от непонятного смятения, он рывком выдвинул кресло и опустился за стол напротив мужчины. — А должно смущать? — спросил. — Если уж так нравится тратить свои деньги, тем более что тебе они не даются тяжким трудом, то мне и подавно плевать. Только черта с два я тебе поверю! Меня и сейчас всё устраивает. — Устраивает раскладывать йогурты по прилавкам? — всерьез усомнился Тадеуш, но спорить не стал. — Впрочем, как знаешь. Я буду надеяться, что работа твоя отомрет подобно атавизму, как только в ней окончательно отпадет всякая надобность. Кори на это промолчал, постукивая пальцами по толстому стеклу и разглядывая разбросанные на нем предметы. Углядел какую-то книгу, подтянул к себе за корешок переплета и бегло пролистал, останавливаясь на оглавлении. — Что за книжица? — небрежно поинтересовался Микель, тоже притворяясь, будто между ними не искрит напряжение высоковольтных проводов, терзающее невыносимой неловкостью взаимной лжи, когда один давно хотел открыто перейти к более близким, физическим отношениям, а другой и хотел, и боялся, и никак не мог во всем этом признаться вслух. — Какие-то дурацкие сказки, — ответил Кори, с безразличием откладывая книгу в сторону. — Ничего интересного. — О, кстати! — вспомнил Тадеуш, ерзая в кресле, устраиваясь поудобнее и в конце концов беспардонно закидывая ноги прямиком на стол, где долго возил ботинками, расчищая себе пространство в хламном пылесборнике. — Я ведь обещал тебе, помнится, рассказать сказку о принцессе Талии. — Опять всё наврешь? — хмуро уточнил Амстелл, вперив в него угрюмый взгляд, подернутый грозовыми тучами и полнящийся недовольства, что их сейчас разделяет этот проклятый дубовый исполин, приютивший на себе всё окрестное барахло: от красных глиняных чашек, раскрашенных и залакированных вручную, до стальных спиц с остатками вязания, воткнутых в толстый бордовый клубок. — Ты мне однажды уже рассказывал сказку. — Про Мигеля, да, — добродушно подхватил Микель. — И где я наврал, скажи мне, юноша? Просто озвучил свою версию. Между прочим, гораздо более правдоподобную, чем официальная. Так что же, ты хочешь слушать? Что еще оставалось? Кори, заранее готовясь услышать что угодно, но только не нормальную историю, обреченно отозвался: — Рассказывай, что ли…История принцессыа Талии в исполнении Микеля Тадеуша
(альтернативная и крайне спорная версия событий):
❂ ❂ ❂
В кухне успел сгуститься теплый полумрак, песочно-рыжий, что хвост бенгальской лисицы, за окном протянулись длинные густые тени, погружая узкий переулок в раннюю темноту, тогда как на побережье и широких проспектах вечернее солнце по-прежнему нещадно жгло, слепя улыбчивых туристов в крупных очках с толстыми темными линзами, свободных шортах и легких пляжных шлепанцах. Где-то там, в пестрых кварталах Рибейры, играл на барабанах, обтянутых старой потрескавшейся кожей, старательный чернокожий мальчишка с каракулевыми волосами и блестящим от пота лбом, а загорелый японец, тощий и чем-то похожий на Кори, по-хиппарски забрав волосы в высокий хвост и украсив шею пестрым платком, терзал струны старой гитары и бездарно, но самозабвенно пел. Микель возился с чаем, он и его притащил в довесок к кофе, целый бумажный пакет, хрустящий и пахнущий шиповником, жасмином и липой, а Кори угрюмо и замкнуто восседал в углу, наблюдая, как на расчищенном от посуды столе появляется тарелка с разложенной на ней выпечкой и две потрепанные жизнью чашки: одна с отбитой ручкой, другая с щербатыми краями, украшенными глубокими черными трещинами. Было так уютно, что всё в душе Кори безмолвно молило Микеля остаться, хоть он и отдавал себе отчет, что случится тогда. Впрочем, признаться в своих потаенных желаниях юноша все равно не мог, и оставалось только мрачно коситься на приготовления к чаепитию, храня убийственную тишину. Тадеуш подхватил закипевший чайник, наполнил обе чашки до краев кипятком и вдруг, сощурившись, к величайшему ужасу Кори, шагнул прямо к нему, нависая сверху и обхватывая его кисти своими шершавыми пальцами. Кори не успел и слова сказать, только раскрыл возмущенно рот, чтобы обложить защитной бранью, но лузитанец его опередил. — Что это такое, menino? — спросил он, оглаживая подушечками довольно глубокие порезы, оставшиеся с ночи, всё еще воспаленные и покрасневшие, хоть и затянувшиеся твердой корочкой. — Откуда это? — Оттуда, — сердито буркнул Кори, досадуя на чужую внимательность. — Оттуда же, откуда и бардак по всему дому. — Так не годится оставлять, — призадумавшись и не выпуская мальчишеских ладоней, всё продолжая их поглаживать и болезненно надавливать на царапины, произнес Микель. — У тебя ведь есть где-нибудь в доме аптечка? — Что?! — взревел Кори и взвился на ноги, едва не расплескав только-только налитый чай — чашки опасно закачались вместе с колченогим столиком. — Не нужна мне никакая аптечка, и так всё заживет! — Я бы не был так уверен, — возразил Микель, надавливая сильнее, издевательски подцепляя ногтем размякшую корку и выпуская наружу каплю загноившейся сукровицы. — Эти ссадины нарывают. Они, конечно, заживут со временем и сами, если их не трогать, но учитывая, что ночами здесь творится черт знает что, я не удивлюсь, узнав наутро, что в них попала новая зараза и стало только хуже. — Из-за тебя и творится, дебил! — огрызнулся Амстелл, под резким болезненным импульсом вырывая руку из садистских пальцев, беззастенчиво и с нездоровым удовольствием принявшихся ковыряться в ранке. — Я лучше тебя знаю, что мне нужно! — Погоди немного, Sol, — даже не слушая, попросил его Тадеуш, выходя из комнаты и отправляясь, судя по звукам, доносящимся из подъездной клети, в ванную на поиски лекарств. Оставшись ненадолго один, Кори обреченно и хмуро вздохнул. Тайком потянулся к чашкам, понюхал чай, поразглядывал притащенную Микелем выпечку — аромат ванильной сдобы пробуждал аппетит, и рот сам по себе наполнялся голодной слюной, — вслушался в приглушенный стенами грохот ящичков и звон роняемых предметов, закусил губы и принялся смиренно ждать. Лузитанец вернулся быстро и действительно притащил с собой пыльный серый несессер, всем своим видом сигнализирующий: «Здравствуйте, беспечные людишки, я коварная аптечка, всё во мне уже лет десять как просрочено! Не желаете ли хлебнуть ядку?». Кори, окинув взглядом затрапезный, почти ископаемый футляр с зеленым крестом, примерно это и озвучил, на всякий случай убирая подальше от Микеля свои руки. — Думаю, с йодом всё в порядке, — возразил Тадеуш, присев на корточки рядом с Кори у самых его ног и копаясь в доисторических залежах. Выудил, наконец, искомый мутный флакончик и смахнул с него вековой налет. На Кори с некоторых пор близость Микеля действовала как присутствие удава: тело немело, в голове плыло, конечности отказывались слушаться, а в животе разливалась сладкая истома, и когда пальцы мужчины сжали его правую кисть, мягко, но твердо заставив распрямиться и раскрыться, принимаясь ласково ощупывать и гладить пересечения жизненных линий, он уже ничего не мог, только позволять и смотреть. — У тебя очень красивые руки, — хрипловатым голосом заговорил Микель, разминая по отдельности каждый палец и, кажется, позабыв, зачем вообще припер сюда аптечку. — Такие тонкие и изящные запястья — любой музыкант бы позавидовал. Знаешь, чего бы мне хотелось? Чтобы однажды эти пальцы сами коснулись меня в короткой, но долгожданной ласке. — Он потянул его кисть на себя и, заставив юношу нервно вздрогнуть, прижал к своей щетинистой и теплой щеке, продолжая гипнотизировать взглядом в глаза. — Впрочем, я вижу, что пока мне остается только мечтать об этом, Sol. Словно в подтверждение сказанного он потерся об мальчишескую ладонь, поднес ее к губам, прикрыв глаза веками в обрамлении темных ресниц — Кори видел его слишком близко, замечая мельчайшие морщинки, поры на коже, пушистые каштановые волоски у висков и на лбу, крохотные и частые родинки, подаренные ему щедрым югом, — и принялся выцеловывать, всякий раз обязательно касаясь кончиком языка и оставляя влажные следы. Амстелла прошибло с ног до головы возбуждением той неистовой силы, которому почти невозможно было сопротивляться: ему казалось, что еще немного — и он умрет, расплавится прямо здесь под чужими умелыми ласками, а Микель продолжал свою пытку, добравшись до основания кисти и перебираясь на еще более чувствительное запястье. Поцелуи с каждой секундой делались всё горячее и несдержаннее, язык уже не выскальзывал изо рта на миг касания, а водил по коже щекочущие дорожки, нежно вылизывая и незаметно поднимаясь выше к локтевому сгибу. Другая рука ухватила за бедро, впиваясь пальцами повыше колена — Тадеуш весь подался навстречу, сгребая Кори в охапку и зарываясь носом в его густые волосы, подсохшие после душа и успевшие распушиться. Потерся носом об ушную раковину, получил в ответ сорвавшийся с губ случайный стон, короткий, обрывистый и придушенный, и это оказалось последним пределом, за которым у Микеля окончательно сорвало крышу и снесло к чертям все тормоза. Аптечка, выпечка и чай были благополучно забыты, под ботинком хрустнул пузырек с йодом, проливаясь на пол и мгновенно въедаясь в линолеум несмываемым ржавым пятном, кипяток с чаинками выплеснулся на скатерть, растекаясь по поверхности мутными заливами и у самого края стола заводя мерную капель, но никому не было дела до маленьких катастроф, творящихся вокруг: Микель изучал льнущее к нему тело, оглаживал гибкую, гуттаперчевую спину и острые лопатки, запускал пальцы в копну пахнущих цветочным мылом волос, жадно приникал к губам, будто пил с них жизненный нектар, целовал глубоко и бесконечно долго, тихо стонал от невыносимого возбуждения и торопливо хватался за пуговицу чужой ширинки, сбивчиво расстегивая на Кори штаны. К несчастью для лузитанца, молния-змейка по-прежнему оставалась той безупречной кнопкой тревожной сирены, что срабатывала вне зависимости от состояния Кори Амстелла: стоило только нетерпеливым пальцам забраться под ткань на бедрах, поддевая резинку трусов, как тот тут же очухался, завозился, отбиваясь и скидывая нахальные руки. — Хватит! — с угрозой в дрожащем голосе зарычал он, отпихивая от себя Микеля уже и ногами. — Хватит, сказал! Отвали от меня! — Что-о?.. — в голосе мужчины на сей раз прозвучало отчетливо различимое недовольство, колеблющееся на опасной грани, за которой — это Кори хорошо чуял, — уважение к чужой свободе заканчивалось и начиналось самоуправство. Привычно солнечные глаза ядовито, по-змеиному пожелтели, и Микель моментально перестал казаться чудаковатым тюфяком, делаясь резким, неуравновешенным и опасным. — Ты, наверное, потешаешься надо мной, юноша? Что за изощренное издевательство? Секунду назад ты и сам ко мне тянулся, а теперь отталкиваешь?! — Пошел вон из моего дома! — вперив в него безумный взгляд, заорал перепуганный собственным безволием Кори, трясущимися руками прихватывая края приспущенных штанов и безуспешно пытаясь соединить, чтобы застегнуть пуговицу. — Вали на хуй отсюда! Не смей ко мне прикасаться! Видя, что Микель угрозам не внемлет, он схватил со стола наполненную кипятком чашку и со всей дури запустил ему в голову — тот одним только чудом успел уклониться, а чашка разлетелась вдребезги о посудный шкафчик, просыпавшись в раковину и на пол звонкими осколками и хлестнув во все стороны дымящимися брызгами. — Ты нарываешься, дрянной мальчишка?! — зарычал Микель, моментально зверея и оскалившись. — Знал бы ты, как мне надоели эти твои легкомысленные игры и как хочется сорвать с тебя штаны и хорошенько выебать! Такое чувство, что ты сам только этого и ждешь! Кори всё еще вело непослушным телом, но он кое-как справился с отказывающими конечностями, чтобы вскочить и увернуться от цапнувшей воздух руки. Срываясь с места, он в отчаянии дернул на себя ближайший кухонный ящик и бездумно выхватил оттуда огромный тесак самого зловещего, мясницкого вида, попутно и сам умудряясь нехило ужаснуться от того, что творили его импульсивные руки. Микель замер и, кажется, обомлел. Лицо его побледнело, окрасилось опасной меловой серостью, а выражение сделалось совсем уж хищным и разъяренным. — Вот как, значит? — вкрадчиво произнес он, делая вперед короткий пробный шаг. — И что же, Flor de lírio, ты меня зарежешь? Убьешь? И что после этого будешь делать сам? — Отрежу тебе твой похотливый член! — сцеживая сквозь зубы каждое слово, пообещал ему Кори, с перепугу плохо понимая, что несет. — А не пожалеешь ли потом? — с горькой насмешкой усомнился Микель, приближаясь еще на пару дюймов. — Подумай о том, какого удовольствия лишишься. Извини, menino, но я не верю, что у тебя поднимется рука. Он сократил дистанцию, так и не получив какого-либо отпора, обхватил пальцами кисть, надавливая на сухожилия и без труда разжимая пятерню. С брезгливостью и ревнивой неприязнью отобрал нож и осторожно отложил подальше на разделочный столик, к самой стене. Лишившись оружия, Кори мгновенно сник, покачнувшись и отступая на шаг. Беспомощно вжался спиной в гладкую плитку, прожигая Микеля враждебным взглядом и понимая, что ничем-то не может ему даже пригрозить, что никаким угрозам тот загодя не верит и не принимает их всерьез, и эти мысли приводили в тупик, к границе крайней безысходности, за которой оставалось только добровольно расстегнуть штаны и позволить делать с собой всё что вздумается. К горлу подкатил первый шквал неконтролируемой истерики, от которой Кори, совершенно не умеющий с собой справляться, подцепил со стола первое подвернувшееся под руку — это оказалась оставленная на просушку кастрюля, — и запустил Микелю в голову. Тот вскинул ладони и блокировал этот снаряд, но кастрюлей дело не ограничилось — следом полетели тарелки, разбиваясь вдребезги об стены и иногда попадая в мишень: Кори хватал предметы не раздумывая и швырялся не особенно прицельно, но зато массово, вынуждая лузитанца уклоняться и отступать из кухни в подъездную клеть. — Катись к чертовой матери! — орал мальчишка-бедствие, выталкивая не слишком сопротивляющегося Микеля на лестницу и еще больше бесясь на его очевидные поддавки. — Эпа́, bebê, — вдруг окликнул его подозрительно покорный Тадеуш, только и делающий, что пятящийся под напором да вовремя выставляющий руки, чтобы отбить очередной тяжелый предмет, запущенный в него со всей жеребячьей дури. — Ты кое о чем забыл. Гляди-ка, что у меня есть! Он остановился на самом пороге, распахнув за спиной парадную дверь, и, растягивая губы в самой паскуднейшей из улыбок, источающей скотское самодовольство, выудил из кармана звенящую связку ключей и с торжествующим видом помахал ею в воздухе. — Сука… — запоздало сообразил Кори, округляя глаза. — А ну, стой! Дверь захлопнулась, в замке скрежетнул ключ, Микель Тадеуш с ласковым злорадством пожелал юноше самых сладких снов, и пока Амстелл в панике перерывал комнату в поисках той урезанной связки с брелоком, которой пользовался каждый день, лузитанца и след простыл. Микель, посмеявшись напоследок, завершил свидание, унося в кармане комплект ключей от каждой двери в Casa com asas, а Кори еще долго материл его, пинал ногами стены, скрежетал зубами и швырялся осколками посуды, наедине с собой в голос заявляя, что с него довольно этих Микелей и их беспринципных поганых выходок.