Saudade

Купи́те химеру, дверную химеру — химера служить вам будет примерно. *** Тише-тише, баю-бай, поскорее засыпай! Только это не спасет, он и в дом к тебе войдет. Будет долго выбирать, что сегодня отожрать. Легче умереть во сне, уж поверь на слово мне. Слышишь стук по мостовой? Он явился за тобой.

      К вечеру погода начала неуловимо портиться, небо затянуло ровной серой пеленой, на горизонте за Матозиньюш повисли пухлые тучи, напившиеся воды, медленно наползали с моря на побережье, но Кори ничего этого не видел.       Весь остаток дня он провел, бесясь на Микеля и томясь в собственном кипятке, бурлящем за грудиной и не находящем, куда ему выплеснуться, а к сумеркам извелся так, что окончательно вымотался и обессиленно жевал коричные круассаны, запивая остатками чая из уцелевшей кружки.       Кори слишком хорошо понимал, что ничего страшного, в сущности, не произошло, что Микель просто пытался сделать то, что и так рано или поздно — наивным идиотом Кори никогда не был — непременно сделает, что сопротивляться ему с каждым разом становится всё сложнее, и единственное, что заставляет держать дистанцию — это, как бы ни было унизительно признавать, страх перед неизведанным, и что завтра наглая очкастая морда, давно лишившаяся по вине буйного menino своих очков, заявится снова, улыбаясь как ни в чем не бывало и делая вид, будто всё идет по заранее намеченному плану.       Впрочем, было ли похищение ключей загодя задумано хитрым лузитанцем или оказалось частью удачной импровизации, большой разницы уже не имело.       Микель влез в его жизнь, влез в его душу, и оставалось только вопросом времени, когда влезет еще и в тело — так чего же тут было удивляться мизерному на этом фоне вторжению в дом?       Гордость Кори Амстелла, этот дикий безумный иглобрюх, всегда прущий напролом с дерзостью истого камикадзе, подзуживала немедленно уйти из дома и шататься по городу до самого рассвета, затерявшись в толпе ночных тварей и предельно усложнив паршивому черту в цилиндре поиски, разум же всеми силами отговаривал от этой глупой затеи: к нему уже и так подселился непонятный старик в сомбреро, одним только фактом своего фантомного присутствия доводящий до нервного срыва, а темный Порту был плохим местом для одиночных прогулок, это даже Кори понимал.       Понимать-то понимал, но…       …Громко хлобыстнув дверью и озлобленно запирая ту на ключ, ушел бродить в потемках липкого и душного вечера, оседающего сыростью на пальцах и пронизанного эфирами небесной воды.

❂ ❂ ❂

      Закат украли пришедшие с Атлантики караваны туч, и в Порту темнело быстро.       Загорались городские огни, оживляя улицы вереницами фонарей, неоновыми и позолоченными витринами, рекламными щитами и фарами автомобилей, рыскающих по всем полосам извилистых и путаных дорог.       Матозиньюш превратился в пароварку, испаряя впитанное песком тепло в духоту дымного купола, накрывшего старый португальский город, и воздух сделался тяжелым, с трудом проталкивался в легкие, а ветерок, обычно даже в самые спокойные дни овевающий морской солью, окончательно утих, уступая место полному штилю.       Даже Кори чуял, что с моря грядет сильный шторм, и ему становилось тоскливо.       Окажись сейчас рядом Микель, они наверняка бы поговорили с ним и о меняющейся погоде, отдавая дань банальной светской беседе, и о невыносимой духоте, и о ранних сумерках, опускающихся покрывалом с громоздкого помертвевшего неба, и о планах на вечер, и о планах на ночь, и вообще обо всем, о чем только угодно: говорить с лузитанцем можно было бесконечно.       И, наверное, тот сейчас бы бесстыдно льнул, порываясь обнять за плечи, и тайком, если в открытую не позволят, целовал бы куда-нибудь в ухо, скулу, шею — куда успеет дотянуться, с философским спокойствием и удивительным терпением снося все психозы и капризы неуравновешенного подростка.       И еще, наверное — да что там «наверное»: наверняка, — им сейчас было бы очень хорошо друг с другом, а вместо этого Кори Амстеллу снова нужно было сбежать, испортив всё, что только можно было испортить, и неприкаянно шататься по городу в гордом одиночестве.       От этих трезвых и честных мыслей, от пустоты, телесной ломки и собачьей тоски в груди по Микелю Тадеушу, успевшему прикипеть к ранимому сердцу, закованному в железную броню, Кори охватывала новая злоба, теперь уже на самого себя и свои идиотские выходки.       В конце концов он, не зная куда приткнуться, сел на скоростной трамвай и поехал гулять по Рибейре — там, по крайней мере, всё уже было ему знакомо и при свете дня, и в перевертыше тьмы, и там, если признаться тихо и по секрету в собственных мыслях, оставался шанс «случайно» наткнуться на полюбившегося лузитанца, рыскающего по городу в поисках своего строптивого мальчишки.       Рибейра к ночи только наполнялась туристами и шумом — Кори понял это, едва спустился к побережью Дору по одной из центральных улочек.       Его сразу же встретила толпа праздношатающихся приезжих и португальцев, музыка обрушилась разом со всех сторон, где-то пели с импровизированных подмостков, где-то жарили рыбу, и аппетитный аромат скапливался в недвижимом воздухе такой густой пеленой, что можно было утолить голод, просто нанюхавшись им.       Люди толкались, орды оголтелых туристов сводили с ума, от гвалта и грохота закладывало уши, и Амстелл, непривычный к большим скоплениям народа, на секунду потерял ориентацию в пространстве, натыкаясь на чужие локти и спины и с матерным рычанием продираясь к самому берегу реки.       Только там, спустившись на уходящие бумерангом в воду доски причала, Кори сумел перевести дух и оглядеться по сторонам.       Оставшись без очаровательного в своей болтливости спутника, он вдруг понял, что сама по себе Рибейра вовсе не кажется ему привлекательной, что шум этот бьет по ушам какофонией резких звуков, а до чужого веселья и вовсе нет дела. Осознав, что паршивый Микель неуловимо раскрасил его жизнь новыми красками, Кори совершенно сник, поднялся чуть повыше и обреченно опустился на гранитный скат, ведущий к мосткам.       Там он и остался сидеть, обдумывая всю нелепую бессмысленность собственного поступка и втайне надеясь, что Тадеуш каким-нибудь чудом найдет его, как только стукнет полночь. Часов у Кори при себе не было, и оставалось только ждать, внимательно приглядываясь к окружающим, чтобы не проворонить тот момент, когда привычный мир сменится миром опасным, инфернальным.       Пока он сидел, разглядывая черную воду, то и дело пробуждающуюся беспокойными всплесками в преддверии застрявшего где-то на подходе к Португалии шторма, к нему с завидным постоянством через равные промежутки то и дело подкатывал какой-нибудь подгулявший тип: нетвердой походкой спускался к причалу, нарезая косые вензеля пропорционально выпитому, натягивал на похотливую рожу самое радушное из имеющихся в арсенале выражений и, сально улыбаясь, склонялся над Кори, свято уверенный, что одинокая девица Ассоль ждет здесь именно его алые паруса.       Сюрприз начинался с того, что оборачивалась отнюдь не девица; Кори, перекошенный в лице, скалился как волк, подцепивший бешенство, слал на хуй и по всем остальным адресам просаженным постоянными воплями голосом, желал незваному ухажеру утопиться где-нибудь в реке или сдохнуть под колесами машины, а сам попутно думал, что Микель, он хоть и такая же приблудная сволочь, такой же сластолюбивый извращенец, но все-таки свой, родной, примелькавшийся и в глубине души уже принятый, пусть и вел себя обычно ничем не лучше этих посторонних типов.       Примерно девять из десяти отваливали молча и быстро, но какой-нибудь один, не делающий для себя различия между мальчиком и девочкой, обязательно цеплялся клещом. Тогда Амстелл, оглашая застоявшийся воздух Рибейры руладами отборного многоэтажного мата, вынужденно поднимался, отпихивал наглеца — желательно так, чтобы улетел остужаться прямиком в воду, — и шел дальше на поиски нового уединенного местечка, если только оно вообще существовало в этом бесноватом вечернем карнавале.       Его перебежки продолжались до тех пор, пока на реке вдруг не показалась пришедшая от устья каравелла с настоящими белыми парусами. Ее мачты и такелаж были усеяны гирляндами огней, фальшборт блестел свежим лаком, просмоленные бока у ватерлинии обросли ракушками и зеленью гранитного отлива, и когда она причалила к набережной, скопилась целая толчея желающих полюбоваться старинным кораблем и побывать на его борту.       Избегая соваться в людское скопище, Кори обошел его стороной, остановившись поодаль и тоже разглядывая корабль. Осознав, что ни за что не полезет на него в одиночку, что снова примкнет к рядам вечных наблюдателей, позволяющих жизни проходить мимо них, едва задевая крылом, он сник, понурился и пошел бесцельно бродить подальше от соблазнительных развлечений, коротая время до наступления полуночи.       Шатался он долго, натрудив и без того не знающие отдыха ноги, а когда возвращался обратно в несколько поредевшей толпе, каравелла всё еще стояла у причала, но гостей уже не принимала, задремав и прикорнув до утра.       Кори замер, осторожно приблизился, спускаясь по скрипучим доскам, и остановился прямо у пропахшего солью борта, внимательно изучая белый парусник; потянулся, чтобы коснуться пальцем разбухшей сырой древесины, и вдруг с кольнувшим в груди холодком понял, что тот меняется прямо у него на глазах: вот водоросли прожирают судно от носа до кормы, обвисают пушистыми сосульками, еле уловимо покачиваясь под порывами полудохлого ветерка, вот мачта окрашивается в черное от соли и времени, паруса сереют и ветшают, прорастая сквозными дырами, а на грот-мачте коронным штрихом выныривает из ниоткуда истрепанная бурями висельная веревка.       Сообразив, что время достигло полуночи, Кори вздрогнул, пугливо отдернул руку, торопливо оглядываясь по сторонам и замечая, что люди исчезают, истаивают, оставаясь в своем мире, а вместо них пристань заполняют странные потусторонние существа; метнулся взглядом обратно к кораблю — как раз вовремя, чтобы увидеть загорающиеся один за другим фосфорные огоньки на палубе.       Только тогда Кори со всей ясностью осознал, что по собственной глупой обиде оказался в самой гуще не-людей, некоторые из которых уже косились в его сторону с ленивым любопытством в прокаженных сумасшествием глазах.       Он попятился, почти прижавшись спиной к облепленному тиной штирборту, и услышал над собой охриплый заливистый хохот. Вскинул голову, выхватил взглядом всколыхнувшийся на главной мачте черный знак Веселого Роджера и, торопливо отпрянув, взбежал с причала обратно к набережной.       Хуже всего во всем происходящем было то, что проклятье Микеля оказалось чем-то заразным, практически, как бы ни было унизительно это признавать, передающимся половым путем: стоило только Амстеллу с ним связаться, и в жизни его не осталось ни островка нормальности. Темный Порту приходил, не спрашивая дозволения, и Кори, даже захоти он остаться дома и провести ночь вдали от безумных улиц, все равно не был застрахован от столкновения с новой нежеланной реальностью.       Casa com asas улетал на перепончатых крыльях, в него врывались подозрительные старики в сомбреро и незаметно растворялись в темноте углов, Микель Тадеуш просачивался сквозь стены, скалил в улыбке белые зубы, на плечах его почивали сердоликовые змеи, лиловое небо с зеленью южной авроры подмигивало прямо в окошко из-за неплотно задернутых штор, а карлики-мамуры шныряли прямо под окнами, с ворчанием растаскивая заблудившийся дневной мусор. От творящейся вокруг него свистопляски у изнуренного недосыпанием и нервами Кори закружилась голова и сделалось до того дурно, что ноги его подкосились, он пошатнулся и едва не упал на колени прямо посреди набережной, широко распахнув глаза и зажимая ладонью рот. От падения он кое-как сумел удержаться, но рвота поднялась по пищеводу, обожгла миндалины, уже было хлынула в глотку, заполняя мерзостным, едким и кислым привкусом, и Кори сглотнул, с усилием заталкивая ее обратно. Выпрямился, покачиваясь от неожиданного головокружения, и нетвердо побрел куда-то в русле толпы, стараясь отгонять тревогу и не вспоминать о том, какие твари окружают его в этом богом забытом месте.       Инстинктивно желая убраться подальше с запруженных улиц, по возможности стараясь при этом не соваться в несущие угрозу подворотни и темные закоулки, он вынужденно поднимался по набережной всё выше и выше, пока не увидел готические башни и зубчатые стены кафедрального собора Се, размытые лиловым туманным блёром и оседланные серокрылыми чайками с хищно изогнутыми клювами — церковная махина была возведена на скале и возвышалась суровым туром, затерянным меж времени обелиском.       Где-то за собором начинались печально известные трущобы Байрру-да-се, и Кори, хорошо памятуя, куда идти не следует, свернул обратно, решив не удаляться от Дору, оставаясь в пределах видимости воды и избирая ее для себя универсальным ориентиром.       Набережная по мере приближения к собору сузилась, взбегая по скалистому берегу, и по обоим краям от дороги, с одной стороны обнесенной гранитным бордюром над обрывом, а с другой — вплотную примыкающей к домам, потянулись сколоченные из досок прилавки и полотнища с товаром, расстеленные прямо на земле.       Приглядевшись, Кори понял, что здесь продавали с рук всевозможное барахло местные старьевщики. Он сбавил шаг и, подстегиваемый потаенным любопытством, стал внимательно изучать выставленные на торг предметы.       Помимо обязательной для таких мест бижутерии, полудрагоценных камней и различных безделиц вроде ракушек и обломков шероховатых кораллов, попадались на глаза и по-настоящему любопытные вещицы, пропахшие стариной: начищенные до ослепительного блеска два медных таза, установленные на резной деревянной подставке и оказавшиеся весами, бронзовый кальян с гнутой трубкой, украшенный арабской вязью, перетянутый веревками ящик видавшей виды шарманки с отломанной ручкой, увесистый телефон с громоздким круглым циферблатом, устрашающего вида ржавые серпы и никому не нужные скобяные изделия прошлого века. Частенько то тут, то там встречались странные карточные колоды и игральные кости черного цвета с белыми насечками: их продавцы заворачивали в холщовый мешочек и вручали радостному владельцу. Здесь же вперемешку с побрякушками и грузным хламом обреталась керосиновая горелка, связка ключей, таких тяжелых, что ими без труда можно было бы кого-нибудь пришибить, дверные ручки-кнокеры из черного чугуна в виде звериных пастей, грызущих отполированные бесчисленными пальцами званых и незваных гостей кольца…       На кнокерах чуткий Кори окончательно осознал, что во всём этом многообразии товара, на первый взгляд обыденного, было что-то сильно не то, когда химерья башка, похожая одновременно на льва и на орлана, тягуче зевнула, демонстрируя намертво припаянное к зарубцевавшемуся тонкому языку кольцо.       Он невольно остановился у прилавка и принялся со всех сторон изучать одушевленный предмет, избегая, впрочем, касаться его пальцами, и в тот же миг торговец, издали заприметивший потенциального покупателя, подтек, скидывая капюшон землистого плаща и на поверку оказываясь круглолицым стариком-брухо.       — Возьмите кнокер, молодой сеньор, — посоветовал он, наметанным глазом сразу же определив, на каком языке обращаться к клиенту, и выбрав относительно привычный слуху Амстелла португальский. — Вижу, вам он приглянулся! Хорошая вещь, кому-то прослужила не один век, и вам будет служить еще очень долго!       — Что это? — хмуро спросил Кори, продолжая держаться на разумном удалении от прилавка и брезгуя брать в руки непонятную ему вещь. — Из чего оно…       — О, это настоящая голова мелкой химеры, срезанная серебряным ножом! Алхимики — гораздые на выдумки люди; вот, сейчас я вам покажу… — Он аккуратно, стараясь не совать пальцы в хищный клюв, подхватил кнокер и перевернул его обратной стороной. Химера печально пискнула, но осталась покорна хозяйской руке — да и что она могла сделать, в ее-то положении?       Кори ощутил сухость во рту и новый тошнотворный ком, подкативший прямо к горлу. Зачарованно и безмолвно смотрел, как продавец-брухо обводит подагрическим пальцем с ломким и сухим пожелтевшим ногтем место спайки, где когда-то была живая шея существа, а после переворачивает, подбрасывая на ладони, ловко подхватывает на лету и возвращает обратно на витрину.       — Она ничего не чувствует и будет верно служить тому, кто ее купит, охраняя дом и не пуская чужаков, и обойдется всего лишь в пару серебряных сентаво — согласитесь, не так уж и дорого, сеньор! Дешевле вы вряд ли где-нибудь найдете…       Он еще много говорил, но Кори, в ужасе воззрившись на несчастное создание, с омерзением попятился, не зная, как стереть с лица смятение и кусая губы от непрошеной жалости к бессловесной и беззащитной твари. Рывком развернулся, со злостью распихивая локтями толпу и мечтая убраться куда-нибудь подальше от несчастных кнокеров и бездушных извергов, считающих, будто это нормально — висеть башкой с пришитым к языку кольцом на чьей-то двери.       От бешенства, кипящего в груди, он ломился, не разбирая дороги, и вдруг почувствовал, как его хватают за шкирку, дергают в сторону так, что желудок, на секунду подброшенный чуть ли не к горлу, совершает нехороший тошнотворный кульбит, и прикладывают спиной к гранитной стене.       В голове зазвенело, Кори инстинктивно выругался, вскинул взгляд и, к своему ужасу и облегчению, столкнулся с привычными до боли карими глазами, глядящими на него ожесточенно, требовательно, зло и с затаенной на донышке усталой обидой.       Микель Тадеуш возвышался над ним всей своей долговязой фигурой, вместе со шляпой-цилиндром кажущейся и вовсе какого-то ненормального роста, и хотя вид у него был крайне недовольным, у Кори вопреки и боли в затылке, и явно намечающейся стычке, сладкой патокой растекалось в груди уютное тепло.       — Как ты… нашел? — не понимая, что говорит, бездумно выдохнул он, не сводя глаз с раздраженного и сердитого мужчины.       — Я тебя нашел, menino, — сухо отозвался Микель, еще раз хорошенько встряхнув мальчишку и впечатав лопатками в стену до острой вспышки по позвоночнику, — потому что очень хотел найти, а кто ищет, тот, как известно, всегда найдет. И если я простил тебе прошлые твои побеги, то не думай, что легко прощу и этот.       — Какого… — возмущенно начал Амстелл, вскинул было руку, но ему ее быстро перехватили и заломили за спину, заставив зашипеть, приподняться на носки и прогнуться в гибком позвоночнике.       — Идем, — не желая даже слушать возражений, велел Тадеуш, прихватив вместе с кистью мальчишки воротник его рубашки и так удерживая в болезненном плену. Свободной рукой покопался в кармане, выудил оттуда портсигар, постучал по корпусу, выбивая из него сигарету, и подхватил губами, без стеснения закуривая прямо на ходу, покуда вел пойманного Кори мимо гудящей толпы. Отыскав первую попавшуюся подворотню, он затолкал его туда, ступая следом и погружаясь вместе с ним в окрайный мрак.       Там Кори, успевший сообразить за то время, пока его конвоировали, что ничего хорошего от разъяренного Микеля ждать не стоит, инстинктивно отступил на два шага, замирая у стены и прожигая вызывающим пасмурным взглядом. В недрах подворотни темнота сгущалась, делалась непроглядной, и попытка туда сбежать была бы еще одним глупым поступком, на которые Кори больше не мог размениваться.       Он и так слишком много их натворил, этих никому не нужных глупостей, поэтому теперь просто наблюдал, гадая, как же решит поступить с ним черт в цилиндре. Оба хорошо понимали, что негласно власть давно перекочевала в руки Тадеуша, и Кори это осознание давалось со смешанным чувством унизительной сладости.       Впрочем, признаваться в этом юноша не собирался.       — И что делать будешь? — независимо вскинув подбородок, спросил он, скрестив руки на груди. — Мне плевать, что ты там себе думаешь: я хожу где хочу и разрешения твоего спрашивать не собираюсь! По твоей вине я влип в это потустороннее дерьмо, спасибо — оно теперь просто берет и затаскивает меня в свой мир, как только приходит полночь, не интересуясь, хочу ли того я сам! И почему это, по-твоему, я должен сидеть безвылазно, будто в клетке, дожидаясь тебя?       По мере того, как он говорил, лицо Микеля всё мрачнело, а глаза разгорались недобрым светом, но Амстелла будто прорвало: он с предвкушением будил в нем ярость, сам не понимая, на что нарывается, и старательно дерзил, рассчитывая поскорее переполнить чашу терпения.       Поскорее бы, чтобы всё это уже закончилось и паршивый лузитанец, как-нибудь выместив свою злобу, наконец-то его простил.       — Значит, планируешь и впредь сбегать от меня, не дождавшись и заранее не предупредив? — севшим голосом уточнил Микель, перекатывая в губах сигарету и кусая зубами серый фильтр. От него снова пахло цитрусами и табаком, и истосковавшийся по этому запаху Кори помимо воли плыл головой, ощущая, как подгибаются в прошитых негой сухожилиях беспомощные ноги, и отрешенно думая, что ему все равно, ему, ей-богу, уже совершенно все равно, что сделает с ним этот человек-нечеловек.       Хотелось шагнуть вперед, прижаться к шерстяному коверкоту, скудно согревающему прохладное тело, почувствовать, как обнимают жилистые руки, как вдавливают крепче в себя, как пальцы отыскивают подбородок, заставляют голову приподняться и удерживают так, пока губы не сомкнутся в долгожданном после короткой — бесконечно долгой — разлуки поцелуе.       — Делаю что хочу, — бескровными губами вытолкнул Кори, проклиная себя за то, что творит.       — Вот как? — Тадеуш вскинул одну бровь, затянулся сигаретой и, швырнув ее наземь, втоптал каблуком в грязь. — Тогда и я буду делать что хочу.       И вполне ожидаемо для Кори шагнул вперед, поймав инстинктивно вскинувшиеся руки и разворачивая его лицом к стене. Впечатал в шероховатый кирпич с острыми сколами застывшего в кладке цемента, перехватил пальцами за пух густых волос, чистых, свежих и дурманно пахнущих цветами — Кори зашипел, втянул сквозь зубы воздух, но вскоре затих: Микель держал хоть и крепко, а прядок не вырывал, сберегая дикую красоту, — свободной рукой задрал рубашку на спине, огладил каждый позвонок от лопаток до поясницы и, обвив ладонью за талию, перекочевал на живот, подныривая под ткань узких брюк, протискиваясь и на мгновение касаясь лобка.       Потом вдруг резко одумался, вдохнув нанесенных коротким порывом ветра нечистот, просквозивших крысиный закут, и осознав, что под ногами — грязь, помои, испражнения людей и грызунов, а в руках у него — совершенный в своей красоте мальчишка, лилия, распустившаяся в тени тихих французских улочек, явно достойный в свой первый раз большего, чем вонючие подворотни. Ожесточенно чертыхнулся, выдернул руку и, размахнувшись, огрел резким, болезненным и хлестким ударом по заднице.       Кори, не ожидавший такого исхода, уязвленно распахнул глаза и заорал, вскидывая руки и хватаясь за пятерню, удерживающую волосы, в жалкой надежде ее скинуть, но Микель только сильнее вдавил его в стену и ударил еще, самым унизительным, пригодным лишь для наказания провинившихся детей, способом вымещая свою злобу.       — Что ты творишь, ублюдок?! — зашипел Амстелл, быстро сообразив, что вопли привлекут нежелательных свидетелей, которые тут же причастятся его позора, и притих, кусая губы и позволяя черту в цилиндре беспрепятственно над ним измываться. — Кто дал тебе право…       — Príncipe, это смешно, — отозвался Тадеуш, застыв на секунду и предоставив Кори короткую передышку. — Ты сам вручил мне в руки это право, когда принял ухаживания. Мне не нравится, что ты куда-то уходишь, не дожидаясь меня: я ревную, я извожусь этим чувством и требую за него компенсации. Извинений, однако же, от тебя не дождаться, это мне ясно и так. И как прикажешь с тобой поступать?       — Пошел на хуй! — зарычал покрасневший от стыда Кори, до скрипа стесывая зубы. — Не буду я перед тобой оправдываться!       — Ах так? Тогда, вероятно, мне следует огреть тебя чем-нибудь потяжелее руки? Или, может быть, тебе понравится вот это…       Прозвучало опасно, с ледяным холодком; Кори застыл, затаив дыхание и краем глаза пытаясь разглядеть, что творится за его спиной, но Микель и не собирался ничего скрывать. Он поднес руку к его лицу, и юноша увидел, как по предплечью и до запястья сползает знакомая и до жути пугающая сердоликовая змея. Останавливается, укладывая миниатюрную острую головку с черными бусинами глаз на ладонь мужчины, и замирает, послушная хозяйской воле.       Кори молчал, ни живой ни мертвый, и только в ледяном ужасе таращился на ручного гада, не понимая, что собирается делать дальше Тадеуш.       — Не бойся, — произнес тот, склонившись к самому его уху, с лаской конченого маньяка обтираясь об него бритой скулой и обдавая табачным шепотом. — Мои змейки никому не причиняют вреда, пока я сам об этом не попрошу. Ты уже видел их в деле, но тогда, безусловно, случай был другой… Тогда я хотел убивать и велел им убивать, но с тобой, мальчик мой, мы поступим иначе…       Кори не видел его лица, но чуял, как то неуловимо меняется, искажается, чернеет, как наливаются бешенством глаза, как в них лопаются тончайшие сосуды, заливая кровавым белки, и как на губах пробуждается, играя всеми красками помешательства, одержимая улыбка — акулья, острая, изломанная.       — За твое непослушание я могу хорошенько тебя наказать, всего лишь велев ей тебя укусить. Укус вызовет временный паралич, и ты не сможешь ни двигаться, ни говорить; единственное, что будет тебе доступно — это чувствовать. Ты слишком часто дерзишь, материшься и пытаешься по поводу и без распустить свои слабые ручонки — ну, так я легко лишу тебя всего этого удовольствия, не считаясь с твоим мнением, если продолжишь в том же духе, раз ты сам не хочешь считаться со мной и моими чувствами. Как тебе нравится такое наказание?       Кори продолжал таращиться на рыжеватую змею в немотной тишине, пытаясь переварить услышанное и понять, принять, осмыслить, наконец, тот факт, что Микель Тадеуш вовсе не был невинной и кроткой овечкой.       Он был психопатом, душевнобольным, самопровозглашенным изгоем нормального общества, предпочитающим по-своему вымещать недовольство, обиду и злобу, и инфернальными ночами балующимся с чужими жизнями, как с хрупкой одноразовой игрушкой.       — Попробуй, — без особого запала выдохнул Кори упавшим голосом, в котором прямо сейчас что-то непоправимо ломалось на осколки, — и больше ты меня никогда не увидишь — ни ты, ни тот, другой. Уеду к черту из города с рассветом!       — Уедешь? — обреченно и глухо уточнил Тадеуш, и сердоликовая змея вильнула, будто раздумывая, не укусить ли уже ради одного того, чтобы предотвратить осуществление этой угрозы.       — Уеду, — еле слышно повторил Амстелл, приходя в отчаяние от этих лживых слов.       Их обоих с каждой секундой всё глубже засасывало в болото лжи, где один не умел просить прощения, а другой — не умел прощать; Микель что-то обдумал, помрачнел, сжал кисть в кулак, и змея убралась с ладони, растворяясь за пределами видимости бесплотным фантомом. Кори облегченно ткнулся испаринным лбом в кирпич, оставляющий на бледной коже тонкие ссадины, не представляя, как выбраться из этого кошмара, как вернуться к тому зыбкому, но счастливому, что у них успело свиться за короткие ночи свиданий.       — Тогда мне останется только убить тебя, — тускло, будто лишившийся души манекен, произнес Микель. — Если ты решишь меня бросить… я не вижу другого выхода.       Страх сковал Кори грудь, ноги его подогнулись в жилах и затряслись; он понимал, что играет с огнем, но никак не мог остановиться и прекратить дерзить.       — Давай, убей меня, — поторопил он, давясь ужасом и кусая губы до мелких кровавых брызг, просочившихся в обветренную трещинку. — Если только это ты и можешь. Мне плевать! Плевать…       Сбоку от них шумел оживленным гулом блошиный рынок, ветер завывал, ныряя в расщелину переулка, доносился еле различимый плеск воды; там можно было гулять, говорить, незаметно тесниться в толпе ближе друг к другу, тайком стараясь коснуться чужой желанной руки, и Микель Тадеуш, с трудом заталкивая в недра больной половины расколотой души все низменные, звериные порывы, в отчаянии накрыл ладонью разболевшиеся от давления глаза, впервые в жизни, кажется, пытаясь успокоиться и обуздать самого себя.       — С чего ты взял, что мне это по плечу? — хриплым, сдавленным голосом проговорил он, выпуская натянутые тетивой пряди и вместо этого сжимая стальной хваткой сильных пальцев худощавые мальчишеские плечи. Вздрогнул, будто от плача, и тут же расхохотался красноглазым вороном: — Я не могу этого сделать. Мучить — да, мог бы, но не убить. По крайней мере, до нынешнего момента был уверен, что могу. Но, кажется, не способен сделать и этого. Несчастный мальчишка, ты настолько пришелся мне по сердцу, что можешь вить из меня веревки — и я сейчас не шучу, я серьезен и искренен с тобой, а еще — честен. Ценишь ли ты честность? В любом случае, лгать я не намерен… Если ты уедешь, то, кажется, я просто сдохну сам, только и всего… Только и всего. Так что же… давай, беги. Беги, — безнадежно закончил он, отступив на полшага.       Вопреки полученному разрешению, Кори продолжал стоять спиной к нему, вцепившись в стену так крепко, словно боялся, что его попытаются насильно от нее оторвать.       Миг, когда Тадеуш опустил руки, когда признал свое поражение, добровольно отказавшись от мести и позволяя спокойно уйти, оказался самым страшным из всего, что успело случиться с Амстеллом в темном городе темной страны; он попытался втянуть воздуха в сузившуюся грудь, но получился только какой-то жалкий всхлип. Пальцы царапнули кирпич, отыскивая каменные стыки, вонзились еще сильнее.       — Куда… — попытался произнести он, сглатывая сухость во рту, потом закрыл глаза и одним махом расписался в собственном бессилии точно так же, как это сделал секунду назад перед ним Тадеуш, сыпавший пустыми угрозами: — Куда мне идти… и зачем… Не уезжаю я, змей своих только убери… — Его скомканная речь, ведущая на попятную, закончилась так и вовсе чередой несвойственных ему оправданий: — Да блядь же, никуда я не убегал! Пошел прогуляться по набережной… Что, и этого уже нельзя? Все равно же находишь везде, куда бы я ни сунулся… Вышел раньше, полуночи еще не было… Ты же нашел все равно, чего тебе еще от меня надо…       — Чтобы ты прекратил играться моими чувствами, — бесцветно, как человек, которого уж было уложили головой на плаху, да в последнюю секунду передумали казнить, подняли, развязали и пустили с эшафота на все четыре стороны, проговорил Микель.       — Прекратил, — глухо и пристыженно выдохнул Кори, от пережитого трясясь всем телом и надеясь, что одного короткого слова окажется достаточно, чтобы замять, зашлифовать, стереть все непонимания и обиды.       И Микелю, к счастью, обрывистого этого словца хватило с лихвой, чтобы разом его простить.       — Что ж, вот и славно, — сказал он. И предупредил, непонятно только, чем при этом грозясь, если только что сам признал, что сделать ничего не может: — Я запомню твое обещание, юноша.       Снова коснулся ладонями его плеч, сминая их уже мягко, с заботой, от которой у Амстелла в ямочке под кадыком скрутился болезненно-горький жгут, зарылся лицом в перепутанные смолисто-синие пряди и втянул ноздрями их тонкого аромата. Ладони скользнули дальше, обвивая и притягивая спиной к груди, дыхание сделалось судорожным, неровным. Он был каким-то сверхмонстром, этот инфернальный лузитанец, а Кори чудилось, что никого беспомощнее Микеля Тадеуша сейчас в целом свете не сыщешь, и сердце защемило, оттуда хлынула волна невыносимого стыда, будто плотину прорвало.       — Прости, — выдавил он еле слышно. — Я не буду так больше. Правда не буду. Я… я, кажется, до сих пор не понимал, что ты чувствуешь… То есть… если честно… до сих пор мне было все равно. А теперь… теперь почему-то не все равно. Я не собирался никуда уезжать, не уехал бы, ну!.. И так не ясно как будто, — закончил, кусая трескающиеся губы и ощущая соленый привкус крови во рту.       — Если бы ты хоть изредка говорил мне эти слова, — выдохнул Микель, дурея надравшимся валерьянки котом, прижимаясь табачными губами к тонкой шее и зацеловывая от мочки уха до самых ключиц. А после, прерываясь между поцелуями на короткий шепот, заговорил уже абсолютно спокойно, добродушно и покровительственно:       — Кстати, знаешь ли, куда тебя занесли твои очаровательные стройные ножки, пока ты бегал от меня, милый мальчик? Это Вандома, крупнейший в Порту блошиный рынок. Хочешь, погуляем с тобой по нему и я тебе всё здесь покажу? Если что-нибудь приглянется, какая-нибудь памятная безделица или редкий сувенир, я куплю его тебе в подарок. Можешь не стесняться и выбирать любой.       Кори непроизвольно расслабил плечи, прикрывая глаза подрагивающими веками и внутренне ликуя, что ссора миновала, оставив после себя нежные минуты примирения. Микель Тадеуш снова стал самим собой, заботливым и предупредительным, а ярость его распространялась теперь на кого угодно, кроме строптивого избранника.       — Хорошо, — кивнул Амстелл и, не видя причин ломаться и увиливать, когда действительно хотел бы кое-что приобрести, добавил: — Есть тут одна вещица. Идем, покажу.

❂ ❂ ❂

      Блошиный рынок — это одновременно шоу и ярмарка, это представление: всякий здесь и зритель и актер, всякий волен по-своему написать пьесу неприкаянных и бесхозных вещиц, ищущих себе хозяина.       Португальские блошиные рынки уходят корнями глубоко в прошлое, к Feira da Ladra, рынкам воров, а точнее даже, воровок, где уже в тринадцатом веке сбывали краденное леди и джентльмены удачи.        «Эпа́, сеньора! Я не могу отдать вам этот перстень задаром! При всем моем уважении, он стоит не меньше эскудо, а вы хотите заплатить за него тридцать сентаво! К тому же, только взгляните на огранку камня!..».        «Но камень весь в царапинах!..».        «Где вы видите царапины, сеньора? Это следы времени!».        «Уважаемый сеньор, этот сервиз принадлежал еще моей бабушке! У него имеется занятная история…».        «Любопытно, уважаемый. И что же это за история?».        «О, бабуля была колоритной личностью: всё что-то мешала в своих мензурках, пробовала на зуб, а потом отправлялась к соседям — дегустировать яды. Так и померла один раз, попутав кружки».        «Какой ужас! А сервиз тонкой работы, только почему он у вас грязный такой…? Что это за медные пятна?..».        «Осторожней, сеньор! Это тот самый яд!.. Ну вот, еще один. Для кого я написал: «руками не трогать»?!».        «Это слишком высокая цена для кольца, продающегося вместе с пальцем! Если вы продаете кольца, потрудитесь хотя бы избавить их от таких малоприятных деталей».        «Я не продаю кольца, сеньор».        «Не продаете? А чем же тогда вы торгуете?».        «Я продаю пальцы. А цена на этот палец такая высокая, потому что он с кольцом».       Тадеуш с Амстеллом лавировали в толпе от прилавка к прилавку, иногда оказываясь случайными свидетелями чужого торга, и тогда задерживались, подолгу наблюдая за негласным поединком покупателя с продавцом, пока те не ударяли по рукам, заключив сделку, и предмет не обретал для себя долгожданный дом, перекочевав к новому владельцу.       Потом они шли дальше, мимо забавных плакатов, советующих пить больше кофе с мандрагорой: «Творите бодрое волшебство!», мимо китайских музыкальных шкатулок и английских кованых сундуков из буковой древесины, мимо раскаленных докрасна жаровен с мелкими решетками, на которые то и дело ссыпали свежевыловленных креветок, мимо поношенных лисьих шуб, побитых молью и нервно прядающих ушами на мертвых чучельных головах, свисающих с богатых воротников, мимо вороха потрепанных книг с обветшалыми корешками, мимо позолоченных скрипучих патефонов и упрятанных в выцветшие картонные обложки пластинок, мимо чугунков со странными щипцами и рядов пыльных бутылок, батареями выставленных на прилавке…       Микель, завидя бутылки, покрепче ухватил Кори за руку и увлек за собой, продираясь сквозь толчею и протаскивая через нее раздраженного людским сборищем мальчишку.       — Зачем они нам?.. — спросил Амстелл, неприязненно оглядывая пыльное зеленоватое стекло с затертыми этикетками. — У них помойный вид.       Тадеуш непринужденно рассмеялся, жмуря глаза в жгучих ресницах, словно спутник его только что выдал дельную шутку.       — Что ты, сокровище мое, самое лучшее вино хранится в самых неприглядных и грязных бутылках, — ответил он, подхватывая одну из них, с горлышком, оплетенным паутиной, и попутно смахивая белесого паука с тонкими лапками, восседающего в свитых качелях заправским бароном. — Этому, к примеру, уже целая сотня лет! Полагаю, что стоит оно недешево, и поэтому мы его возьмем. Хочу угостить тебя столетним портвейном.       Кори проводил взглядом изгнанного паука, проворно перебирающего лапками по мостовой, и пожал плечами — ему не было разницы, что пить: на его непритязательный вкус любой портвейн казался слишком приторным, но раз уж черту в цилиндре зашла очередная прихоть, пусть себе развлекается. Пока Микель торговался на всё том же незнакомом диалекте — хотя, зная его причуды и характер, скорее уж выспрашивал о сортах винограда, чем спорил о цене, — Кори стоял рядом, крепко обхваченный поперек тела собственнической рукой, нет-нет да и удостаиваясь короткого любопытствующего взгляда продавца, не то по набившей оскомину всеобщей привычке гадающего, юноша перед ним или же дама, не то, что казалось куда более вероятным, размышляющего, что делает на просторах их блошиной ярмарки самый обыкновенный, слабый и беззащитный человечек.       И как только все они здесь играючи угадывали в нем человека, а не молодого брухо?       Вместе с вином Микель зачем-то прихватил длинные изогнутые щипцы с полированными рукоятками из светлого дерева, расплатился за покупку и, отряхнув бутыль от пыли, сунул ее вместе с щипцами в карман коверкота, следуя дальше за Кори, уже битый час пытающимся отыскать как сквозь землю сгинувший нужный прилавок.       В конце концов Кори каким-то немыслимым чудом наткнулся на искомую витрину с дверными кнокерами и, мельком оглядев нераскупленные предметы, с облегчением обнаружил среди них и несчастную орлино-львиную башку.       Если бы его спросили, он не смог бы сказать, почему так прикипел к искалеченной твари, почему из всех собратьев по несчастью выбрал именно ее и почему так переживал в глубине души, пробираясь по барахолке от одного развала к другому, что кто-нибудь непременно опередит, уведет прямо из-под носа.       — Вот, — остановившись у прилавка, он кивком указал на кнокер. — Его купи, если хочешь взять мне что-нибудь на память.       — Его?.. — Микель удивленно округлил глаза, оглядывая дверной аксессуар и в сомнении потирая подбородок. — Но позволь поинтересоваться, menino, зачем он тебе?       В нем играло равнодушие пополам с любопытством, и Кори мстительно отозвался, припоминая минувший день:       — Повешу на дверь, чтобы ты не мог больше ломиться ко мне без приглашения!       — И думаешь, после такого заявления я тебе его куплю? — резонно переспросил лузитанец с легкой обидой. — К тому же, тебе прекрасно известно, Príncipe: чтобы войти, мне не нужны ни ключи, ни двери, а стучусь я лишь из вежливости.       — Не этот ты! — огрызнулся Кори. — Другой.       — Он вламывается к тебе?       Тадеуш заметно напрягся, на лбу проступили острые венки, глаза по-звериному сощурились, проявляя недовольство, и Кори, меньше всего желающий сейчас получить новый приступ ревности, поспешно ответил:       — Ты вламываешься ко мне, ты это делаешь и ночью и днем, так в чем разница? А днем ты, сука, украл ключи от моего дома!       — Украл ключи?.. — оторопело переспросил Микель: всякий раз, как Кори начинал рассказывать ему о второй его ипостаси — той или иной, значения не имело, — бедолагу поджидали такие сюрпризы, от которых даже у него начинал дергаться глаз.       — Унес всю связку и запер меня, сволочь, — с рычанием выдохнул Кори, по новому кругу распаляясь за старые микелевские грехи. — И лучше бы тебе их вернуть.       Тадеуш, к его величайшему удивлению, пошел рыться у себя по карманам, а после, повергая в ступор еще и Амстелла, вытащил на свет тяжелую звенящую связку.       — А ну, дай сюда! — мгновенно выпростал руку Кори, порываясь схватить, но сцапал лишь воздух: паршивый черт в цилиндре, быстро сориентировавшись, отдернул трофей, расплываясь в широченной улыбке.       — Подожди, menino…       — Верни немедленно! — орал Кори, кроя французским матом и распугивая покупателей.       Микель отступил на пару шагов, удерживая ключи в недосягаемости от юноши, а сам тем временем внимательно оглядел их, будто впервые увидел. К тому моменту, как Кори, пробившись сквозь постоянно перетекающую, словно водный поток, толпу, оказался подле него, лузитанец, судя по его паскудному виду, окончательно раздумал возвращать ему украденное.       — Выходит, всё это — чистейшая правда… — медленно проговорил он, только теперь окончательно поверив и приняв неприглядную истину о расщеплении собственной персоны. — Выходит, menino, я и правда по всем порядкам проклят… Погоди, не торопись ты так… Я бы хотел попросить дозволения оставить их у себя. В сущности, это ведь просто ключи — разве ты и сам не откроешь мне дверь, если я к тебе постучусь?       — Подумаю еще, открывать ли! — буркнул Кори, но все-таки остановился, чтобы прежде выслушать, а уж потом набрасываться. Да и польза от ключей была лишь половинчатая: не открыть Микелю дверь, заявись тот ночью, он все равно не мог — обычно инфернальный черт просачивался сквозь преграды, не спрашивая дозволения.       — Я хотел бы сохранить их при себе напоминанием о том, что где-то осталась другая часть меня… которую я, безусловно, рассчитываю вернуть, и как только это случится — ты получишь обратно ключи, — заверил юношу Микель. — Пусть они будут залогом моего обещания. Мне тоскливо жить от полуночи до рассвета, Príncipe. Я хотел бы наслаждаться полной жизнью вместе с тобой.       — Черт с ними, — немного осаженный его речью, буркнул Кори. — Можешь оставлять, но только посмей воспользоваться! Если завтра утром твоя нахальная морда сунется ко мне… а она, разумеется, это сделает… предупреждаю, что я ей что-нибудь разобью за ее скотские выходки.       — Можешь разбить, — лучезарно улыбнулся Тадеуш. — Мне не жалко. Тем более, сам я ничего не почувствую.       — Почувствуешь, гад, — сцедил сквозь зубы Амстелл. — Уж я постараюсь.       Заключив это странное соглашение, они вернулись к прилавку, где Микель, не торгуясь, купил юноше странный кнокер, вышедший из-под ножа безумного алхимика, и коралловые бусы — мелкие, красные что по осени рябина, невесомые и пористые, пропитанные океанической солью.       Он уже собирался надеть их ему на шею, завязав тонкий шнурок крепким узелком, как вдруг по толпе прокатился гул взволнованных шепотков: не-люди взбудоражились, точно море накануне шторма, и торговцы, выпрямившись по струнке и вытянув шеи, чтобы лучше разобрать разлетающиеся из уст в уста слова, все разом принялись хватать свой товар, скидывая в мешки, связывая в узлы, и, перекинув те через спину, бросали прилавки, ловко испаряясь в ближайших закоулках.       С покупателями и праздными гуляками дела обстояли хуже: охваченные паникой и не наученные жизнью быстро делать ноги, когда того требовали обстоятельства, они заметались, устраивая давку.       Пока Кори изумленно озирался по сторонам, что-то выкатилось из-под опустевшего прилавка прямо к его ногам и замерло, ткнувшись в лодыжку шероховатым боком. Он скосил глаза — на мостовой валялся шерстистый кокосовый орех, полый, выдолбленный изнутри неизвестным умельцем и взирающий на мальчишку черными прорезями треугольных глазниц и изогнутого в корявом оскале рта.       Кори невольно отступил, отдергивая ногу от странного сувенира, впопыхах потерянного кем-то из разбегающихся торговцев-брухо — так, по крайней мере, ему подумалось в первую секунду, — но следом за первой кокосовой погремушкой выкатилась и вторая, и третья, и еще, и еще: все они с сухим стуком катились вниз по скалистой набережной, распугивая отнюдь не беззащитных обитателей потустороннего Порту, которые и сами кого хочешь могли напугать.       — Откуда это… — заговорил Кори, вскидывая удивленные глаза на Микеля и не понимая, почему всех вокруг объял необъяснимый ужас, почему они вопят, толкают его, мечутся и, не найдя выхода в толчее, сигают вниз со скалы, рискуя переломать себе все кости. — Да что тут творится?..       — Уходим отсюда, Príncipe, — притянув его к себе, коротко сказал Тадеуш, покрепче обвивая за поясницу и взмывая в воздух над обезумевшей толпой. — Лучше нам убраться подальше, и как можно быстрее.       Кори вцепился пальцами в его коверкот, провожая взглядом быстро удаляющуюся мостовую; ветер трепал ему волосы, до простудной боли задувая в уши, когда они, поднявшись достаточно высоко, опустились на узкие стальные перекрытия моста Луиша Первого, застывая там двумя недвижимыми фигурами над взволнованной рябью Дору и одержимой набережной.       Внизу всё бесновались напуганные горожане, а со всех сторон наползала тьма, настолько густая, что ее можно было просеять сквозь пальцы вулканическим пеплом, сажей и золой с бранных пожарищ: темнота сползала по склону, накрывая плотным покрывалом сонного паралича, когда с трудом удается пошевелить хоть пальцем, и те, кто не успел убежать и вовремя спастись, жалобно всхлипывали, оседали на пыльную брусчатку и, не обращая уже внимания на тычущиеся в спину кокосовые башки, скручивались в позе эмбриона, подтягивая под себя колени и зарываясь в них с головой.       Наблюдать, как прямоходящие существа оборачиваются беспомощными личинками, было жутко.       — Мике… Что там происходит? — сипло выговорил Кори, затаив дыхание, хмуря брови и чувствуя, как тьма, проползая мимо, захватывает и его своим немотным колдовством, мечтая утащить за собою следом.       — Я потом тебе расскажу, Кори, — вздрогнув на редкий и оборванный звук собственного имени, коротко отозвался Тадеуш, прижимая его к себе так тесно, что разом заныли все кости, а легкие свело от нехватки воздуха. — А пока — смотри: хочу, чтобы ты наконец-то понял, что одному разгуливать здесь порой бывает смертельно.       Деваться было некуда, и Кори послушно смотрел, понимая, что Тадеуш выбрал самое лучшее наказание из всех возможных для того, чтобы как следует проучить за недавнее бегство; смотрел молча, в глубине души признавая и принимая его правоту.       Собор Се, высящийся вдалеке справа от них, всё это время оставался неподвластным черноте маяком, словно зажженный в ночи светоч, и мгла, обступая его потоком, обползала со всех сторон, стекалась к набережной, концентрируясь одним угольным сгустком, из которого в конце концов стали проступать неясные очертания фигуры в длинном плаще с глубоким капюшоном.       Фигура эта неторопливо спускалась тем же путем, что и прокатившийся ранее вихрь кокосовых пустышек, и двигалась она медленно, перемещаясь от одного скрючившегося страдальца к другому, внимательно оглядывая каждого, будто что-то выискивала.       Наконец, выбрав одного из них, склонилась, откидывая капюшон и обнажая ворсистую голову, похожую всё на тот же пальмовый орех…       Что произошло дальше, Кори разглядеть не смог: широкая спина существа скрывала за собой свернувшееся на мостовой тело, и всё, что он увидел — это резко распрямившиеся ноги жертвы, засучившие, словно у подстреленной собаки, и тут же обмякшие.       Секунда — и инфернал в плаще отступил, оставляя за собой густую черную дорожку и обезглавленное безжизненное туловище.       Медленно побрел дальше, высматривая еще кого-нибудь повкуснее.       К горлу Кори помимо воли подкатила тошнота, в груди сплелся клубок ядовитых гадов, но он упрямо продолжал смотреть, как тварь разгуливает по набережной, собирая свою жатву и отгрызая тем несчастным, что не успели вовремя исчезнуть с ее пути, то одну конечность, то другую. Напоследок оно, задумчиво зависнув над свернувшимся в комок и трясущимся от страха ребенком-диаблеро, хищно осклабилось — только теперь Кори удалось разглядеть его пасть — и заглотило того целиком, не прожевав ни косточки, будто удав. Амстелл видел, как неестественно растягиваются утыканные острыми клыками челюсти, распахиваясь подобно крышке сундука, как кишкой разбухает шея и раздувается зобом кадык, и как существо, протолкнув свой ужин в бездонный желудок, удаляется, тая в укрывшей его кромешной темноте.       Мгла медленно рассеивалась, открывая взору лиловое небо, залитую кровью набережную с пожранными трупами, с теми, кого просто покалечили и кто в большинстве своем теперь медленно умирал от потери крови, и немногочисленными счастливчиками, утратившими рассудок, коими инфернальное чудовище побрезговало.       Только в этот миг Кори понял, что всё это время толком даже не дышал, потрясенный увиденным и твердо убежденный, что больше ни за какие коврижки из Casa com asas в одиночку не вылезет.       Больной он, что ли — шататься по городу, где разгуливают подобные твари?       Даже Микель, казавшийся Кори тем еще психопатом и чудовищем, благоразумно отступил, избегая связываться с хтоническим кошмаром, выползающим из непроглядной черноты — что уж было говорить о самом обыкновенном человеке, абсолютно беспомощном в этом колдовском мире-перевертыше.       — Отвечая на твой вопрос, Príncipe, — вдруг заговорил Тадеуш, и Кори от неожиданности вздрогнул, вынырнув из обуревавших его мыслей. — Это был El Coco. Иногда он начинает испытывать голод и тогда отправляется на охоту. Мне очень жаль, что пришлось продемонстрировать тебе его трапезу, но это было красноречивее любых объяснений: когда я говорил, что людям здесь опасно разгуливать в одиночку, то ничуть не шутил и не запугивал тебя понапрасну, meu céu. Что ж, по крайней мере, в ближайшие пару месяцев еда ему не понадобится, и я могу быть относительно спокоен за тебя, мой непослушный мальчик, даже если ты нарушишь слово и опять от меня сбежишь.       Видя, что Кори продолжает молчать, шокированно и упрямо наблюдая, как корчится на брусчатке какой-то паренек-брухо с отъеденными по самые бедра ногами, на последнем издыхании пытаясь куда-то отползти, Микель стиснул покрепче болезненные объятья и силком повел мальчишку по стальной балке прочь от ужасающего зрелища.

❂ ❂ ❂

      — Повернись-ка, menino.       Кори послушно поерзал на черепице, разворачиваясь к Микелю спиной и замирая так, пока тот, благоговейно отведя в сторону гриву черных волос, перебросил длинные пряди мальчишке через плечо, чтобы открыть взору оголенную гибкую шею.       Они покинули пределы набережной, где отыгрывала последний акт трагедия, разразившаяся на рынке Вандома, и устроились на одном из окрестных домов, расположенных вокруг колокольни Клеригуша: крыши их были достаточно пологи, чтобы можно было, не рискуя сверзиться вниз, скоротать ночь на прогретой за день солнцем терракотовой чешуе.       Микель огладил шейные позвонки, бережно обхватил тонкую шею ладонями — те как раз сомкнулись пальцами у Амстелла на кадыке, — легонько помассировал горло и, оставив будоражащие ласки, подхватил с колен купленные недавно коралловые бусы.       В тишине и безмолвии городских крыш, где едва ли кто осмелился бы помешать их уединенному свиданию, аккуратно повязал их юноше на шею, согревая еле ощутимым теплом грубоватых пальцев. Потом, закрепив узелок, склонился и поцеловал в выступающий позвонок, и лишь после этого, завершив короткий дарственный обряд, свободно и беззаботно притянул поближе, устраивая спиной у себя на груди.       Кори растерял всю давешнюю спесь, притих, сделавшись покорным, и Тадеуш от его покорности пьянел, втягивая воздух с ароматом мальчишеских волос и упиваясь временной вседозволенностью.       — Я вот что подумал, menino, — заговорил он, щекоча губами шелковистую макушку. — Раз уж ты имеешь обыкновение сбегать от меня, то нет никакой гарантии, что ты не сделаешь этого вновь, если мы опять с тобой не сумеем сойтись во мнениях, а потому нелишне будет оставить тебе на такой крайний случай немного денег.       Он порылся в кармане коверкота, обхватывая Кори рукой поперек груди, чтобы не съехал вниз по крыше от непредвиденной возни, и выудил на свет горсть монет, поцарапанных и старых, но все равно поблескивающих в лилово-турмалиновом свете, льющемся с бледных небес.       Кори с интересом вгляделся, подхватил одну из них с крепкой и чуточку загрубелой ладони и поднес к глазам, пытаясь разобрать стершийся от времени герб на аверсе.       — Что это за деньги? — спросил он.       — Золотой эскудо, — отозвался Тадеуш, еле ощутимо, но умопомрачительно приятно целуя его в скулу. — Те, что сделаны из серебра, это реалы, а бронзовые монеты — сентаво.       Кори насчитал в его ладони пять золотых эскудо, три реала и множество сентаво разного достоинства небрежной россыпью. Тадеуш ждал, пока юноша внимательно изучит каждую монетку, а после, ссыпав звонкие кругляши ему в руку, сжал поверху своими пальцами, решительным жестом заранее пресекая все возможные возражения и вынуждая принять.       Впрочем, Амстелл особенно спорить и не стал — бесхитростно ссыпал деньги себе в карман, где уже покоилась подозрительно притихшая химера, даже не пытающаяся колоть острым клювом в бедро: видно, и ее напугало нежданно нагрянувшее кокосоголовое существо, хорошенько полакомившееся на блошином рынке. Смятенно и скованно — от жара объятий и близости, — повел плечом, не понимая, что же мешает ему сидеть, настырно врезаясь прямиком под ребра, обернулся, скосил глаза, ткнулся локтем в твердый предмет и понял, что то была купленная Микелем бутылка вина, сунутая в карман вместе с непонятными щипцами.       Щипцы от неловкого движения выпали и покатились вниз по черепице, но Кори вовремя успел наступить на них ногой, придавливая и возвращая обратно.       — Что за чертовщина? — спросил он, неприязненно косясь на сувенир. — Выглядит как орудие пытки.       Микель, услышав вопрос, оживился и глаза его возбужденно разгорелись.       — Это, конечно, не орудие пытки, — сказал он, перехватив щипцы поудобнее и выставив перед собой так, чтобы и Кори мог хорошенько их разглядеть. — А жаль… Всего лишь тенаш, щипцы для открывания портвейнов. У бутылок винтажного портвейна старше двадцати лет невозможно вынуть пробку — она становится мягкой, крошится и разваливается, едва пытаешься ввинтить в нее штопор. Мало кому придется по вкусу вино с примесью древесной трухи, мальчик мой.       — Щипцы? Но как они… — усомнился Кори, недоуменно взирая на странное приспособление. — Все равно не понимаю.       — Работают? — догадался Тадеуш. — Очень просто.       Он повернулся, усаживаясь поудобнее на пологой черепице, облокачиваясь плечом на чердачную переборку и устраиваясь к Амстеллу вполоборота, а потом вдруг потянулся, сцапал за запястье и подтащил к себе мальчишескую руку, осторожно ее оглаживая.       — Если не испугаешься, я тебе покажу, — сказал он, под зачарованным взглядом Кори разминая ему пальцы.       — Чего я должен бояться, придурок?! — оскорбился Кори, скаля зубы и хмуря брови — предположения о страхах неизменно принимались в штыки, к тому же, он никак не мог взять в толк, чем вообще способны напугать щипцы для старой бутылки.       — О, раз не боишься… — глаза лузитанца алчно блестели, как у змеи, отливая отравленной лунной желтизной, а одеколон с неизведанной земли, вступив в алхимию с порочным по́том, проникающим сквозь поры на коже этого человека, уже невесомо пах цианидом, синильной кислотой, горьким миндалем. — Тогда не дергайся, если не хочешь лишиться своих утонченных пальчиков, моя красота.       А руку он ему действительно на всякий случай крепко стиснул, чтобы Кори не попытался вырваться, случайно покалечив при этом сам себя. Убедившись, однако же, что тот продолжает спокойно сидеть, молча и с незаслуженным безграничным доверием, от которого кру́гом голова, взирая на мужские пальцы, удерживающие запястье, Тадеуш перехватил щипцы свободной рукой и обхватил ими безымянный и средний палец мальчишки, осторожно смыкая клещи.       — Чтобы открыть такую бутылку, щипцы раскаляют докрасна, — заговорил он, оставляя пальцы в плену холодной стали и мягко массируя подушечки, растирая их до легкого покалывания тончайших иголочек. — А после зажимают ими бутылочное горлышко на минуту. Далее, заранее готовится емкость с ледяной или очень холодной водой, и в ней мочат полотенце, которое затем оборачивается вокруг горлышка бутылки, — он обхватил сдавленные пальцы своими, оглаживая по всей длине.       Кори ощущал прессинг металла, до беглой немоты сковавшего фаланги, ощущал дрожь опасности под ложечкой и впрыснутый в кровь адреналин, ощущал то наслаждение, которое появляется лишь тогда, когда ты каким-то немыслимым чудом отыскал того, на кого, несмотря ни на что, можешь полностью положиться. Даже памятуя о его нездоровых, ненормальных наклонностях, даже так безупречно зная: вреда он тебе не причинит никогда.       — Из-за разницы температур стекло горлышка мгновенно и точно откалывается, — продолжал Микель Тадеуш, наглаживая мальчишеские пальцы в захвате щипцов. — Впрочем, имеется и куда более утонченный способ: нужно взять кусочек льда, — он подтащил плененную руку поближе к себе, заставив Кори наклониться и податься вперед, — и провести им по нагретому месту. Порой достаточно бывает только прикоснуться…       Его губы обдали теплым дыханием кисть, растянулись в маньячной улыбке, а язык, выскользнув розовой змейкой, с приятной щекоткой облизал кожу пальцев прямо над щипцами.       Потом, не сводя глаз с поплывшего от непривычного и аморального удовольствия Амстелла, он медленно отстранился и разжал щипцы, выпуская занывшие пальцы на свободу — в них тут же защипало от крови, хлынувшей по мелким сосудикам и восстанавливающей свой ток, и юноша, не зная, как себя вести и куда убраться от возбуждения, поневоле охватившего всё его тело, придушенно выговорил:       — Извращенец ты, Микель. И развлечения у тебя извращенные.       — Но приятные же? — догадался тот. — Признай, что приятные. С этим ты, по крайней мере, поспорить не можешь.       Он повертел в руке щипцы, подкинул их, ловя точно в жилистую и крепкую ладонь, а затем с сожалением произнес:       — Вот только нет ни жаровни, ни очага, чтобы их нагреть. Боюсь, что портвейн распить сегодня не получится.       Кори покосился на щипцы, поспешно вытолкал из сознания тревожные мысли о том, как бы с жаровней под боком развлечения не сделались уже откровенно опасными, и равнодушно хмыкнул:       — Не люблю портвейн, так что плевать.       А после, не выдерживая и секунды невыносимой тишины, озвучил честное и безжалостное:       — Скоро рассвет уже.       — Я знаю, — гулко отозвался Тадеуш. — Нетактично было с твоей стороны наступать на больную мозоль.       — Лучше будет, если я останусь торчать на этой крыше? — буркнул Амстелл. И потребовал: — Спускай меня вниз!       — Желаешь снова прокатиться на трамвае? — глумливо предположил лузитанец, отыгрываясь за бессердечное напоминание о времени. — Или все-таки предпочтешь прогуляться до дома по крышам?       Трамвай Кори запомнил хорошо и никогда больше не хотел пользоваться его услугами — в тот первый и единственный раз он чуть было не проблевался, а ощущения после поездки остались примерно те же, что и от посещения парка аттракционов: Фурнье пытался водить в них пару раз, но Кори неизменно возвращался оттуда домой зеленым, исхудавшим, измученным и никаких положительных эмоций не получившим.       — Черт с тобой… — нехотя выдавил он. — Уж лучше ты, чем этот дауноватый великан… От твоих «полетов» хотя бы не так мутит.       — Сочту за комплимент, — сдержанно кивнул Микель и под глухой стук черепицы поднялся на ноги, подавая Кори руку. С джентльменской галантностью помог и ему, удерживая на неровной кровле, выскальзывающей из-под подошв, и ухватил покрепче поперек талии, медленно, чтобы не укачало, взмывая в воздух.       Они перескочили на соседнюю крышу, еще на одну, и тут Тадеуш, поменяв заранее избранный маршрут, вдруг перемахнул наискось к непонятному строению, напоминающему сверху планировкой своих фасадов треугольник и смыкающемуся стенами так, что из внутреннего двора не оставалось иного выхода, кроме каких-нибудь сквозных ворот. Выглядело оно древним и потрепанным жизнью — как, впрочем, и всё в старом Порту: с облупившейся желтой известкой, с декоративным фронтоном без колоннады и с водруженной на него безвестной статуей.       Справа от этого здания возвышалось другое: мрачно-величественное, из замшелого гранита, с тремя ярусами готических стен и парой симметричных квадратных башен, коронованных проеденными медным лишайником куполами. По центру его тяжеловесное тулово венчал прямой и незатейливый латинский крест, каждый из этажей по лицевой стороне украшали разнообразные оконные проемы, арочные и самые обыкновенные, черными прямоугольными провалами взирающие на город.       — Хотел показать тебе это местечко, раз уж мы с тобой снова оказались неподалеку от Клеригуша, — сообщил Микель Тадеуш, хватаясь за нарядную лепнину фронтона, огибая его со стороны кровельного конька и вместе с Кори облокачиваясь на удерживающую от падения преграду.       — Что это за место? — спросил Амстелл, озираясь кругом и останавливая свое внимание на сумрачной церкви.       — Монастырь Сан-Бенту-да-Витория, — ответил лузитанец, проследив за направлением его взгляда. — А под ногами у нас с тобой Старая тюрьма.       — Тюрьма? — усомнился Кори. — В самом центре города?       Он был уверен, что заключенных отправляют куда подальше от скопления относительно добропорядочных людей — полностью добропорядочных в понимании Амстелла не существовало, — и очень удивился такому открытию.       — А что тебя смущает, Príncipe? — вопросом на вопрос откликнулся Тадеуш. — Она все равно пустует. Правда вот, внутрь лучше не соваться: там осталось несколько тварей, свято уверенных, что всякий, кто попал к ним, априори отвергнут и осужден. Когда-то эти существа действительно выполняли роль палачей, и она настолько пришлась им по душе, что отказываться от нее они не собираются и до сих пор. Единожды угодив туда, обратно, что скорее всего, уже не выберешься. Лучше, если ты будешь знать об этом, чтобы ненароком не постучаться не в ту дверь.       Кори еле слышно цыкнул и, ухватив Микеля за манжет коверкота, хмуро потянул за собой. Они поднялись на конек крыши, чтобы заглянуть в скраденный лепрозорными тенями внутренний двор, где под кронами двух старых платанов совершенно ничего нельзя было разглядеть.       Изнутри тянуло склепными погребами, подвальной сыростью, плесневелым гранитом и канализационной водой; черные тени время от времени прошмыгивали от одной стены к другой, таились у водосточных труб, вздыхали — эти тоскливые звуки, похожие на отдаленное завывание ветра в жестяной трубе, удавалось отчетливо различить, если только прислушаться.       Кори мотнул головой, скидывая неприятное наваждение, выпрямился, чувствуя, что не хочет больше вглядываться в отвратительно-притягательную трупную яму, и шагнул уже было назад, чтобы вместе с лузитанцем продолжить свой путь обратно до дома, как вдруг черепица под его ногами с треском и грохотом разлетелась, разверзшись бездонной дырой. Глиняные осколки брызнули по сторонам смертоносной картечью, взрываясь грохочущим гулом вместе с потолочными перекрытиями. Теряя ускользающие из ладони пальцы Микеля, Кори распахнул глаза, только и успев увидеть в провале под собой промелькнувшую тварь в белом смирительном одеянии с завязанными на спине рукавами и гнилыми зубами в осклабившейся землистой пасти, а в следующую же секунду неизбежно рухнул в тюремную черноту.

❂ ❂ ❂

      До самого каменного дна глубиной в несколько десятков убийственных метров он не долетел — пальцы ринувшегося следом Тадеуша обвили запястья, рывком вздернули кверху, останавливая падение, и всё, что успел ощутить Кори, это подскочивший к горлу желудок и болезненное натяжение в спружинивших суставах.       Они плавно опустились на пол, засыпанный обломками досок и строительного мусора и заваленный внушительными горами хлама: этажи здесь когда-то обрушились один за другим, похоронив под грудами кирпича, бетона, древесины и арматуры всё живое, что находилось в тот момент внутри, и превратив этот тюремный корпус в подобие вскрытого патологоанатомом трупа, в котором все органы, не удостоившись расфасовки по причитающимся им местам, были вперемешку свалены во вспоротый живот и наскоро зашиты грубой ниткой.       Оглядеться как следует в перевернутом кверху дном помещении им не дали: прямо на них с потолка сиганула безумная тварюга, ради скорой наживы проломившая черепичную крышу вместе с увесистыми почернелыми стропилами, износившимися от времени.       Микель отпихнул Кори в сторону, и тот отлетел на кучу штукатурки, чуть не напоровшись на торчащие из-под меловых черепков острые крученые прутья, ободрав себе ладони и почти вывихнув запястье — кисть, неловко изогнувшись, угодила между двух кирпичей, застряла там, отозвалась вспышкой боли, но он вовремя сумел ее выдернуть, прежде чем рухнуть сверху всем своим весом, и рука каким-то немыслимым чудом осталась невредима.       Быстро подскочив на ноги, он резко обернулся, чтобы понять, что творится вокруг и где сейчас Тадеуш с сумасшедшей бешеной тварью, но только и смог, что уткнуться взглядом прямо в спину лузитанца, обтянутую коверкотом. Чудище в смирительной рубашке теснило, набрасывалось на них, мечтая добраться до рухнувшего прямиком к нему в логово человечка, но его не пускали, преграждали дорогу, отбивали удары, коротко блокируя каждый из них руками, неуклонно чернеющими от крови.       Сердоликовые змеи фантомными лентами стекли на пол, ринулись к противнику, оплели, опутали, временно останавливая и не давая пошевелиться, и Микель, воспользовавшись этой секундной заминкой, схватил Кори за руку, уводя за каменные насыпи, сложившиеся в целый замысловатый лабиринт.       Многослойные тени свивались в кокон, пестрели красными тряпками змеиные хвосты, а в их переплетении корчилось спеленатое туловище существа, лупоглазого, хоть и кажущегося слепым. Бородавчатое, лысое, колченогое и приземистое, оно остервенело рвалось из путов, лязгая челюстями в бессильной попытке отожрать любую подвернувшуюся конечность или попросту выгрызть клок живой плоти. Поглядывая на их единственный путь к отступлению, прореху в проломленной крыше, Тадеуш в полной тишине, нарушаемой только щелканьем голодных зубов за спиной и шорохом кирпичной крошки под ногами, быстро уводил Кори за собой, а тот потерянно думал, что какого же черта на них налетели с такой немыслимой яростью, если они даже не входили внутрь тюрьмы?       — Ты сказал, что нельзя входить! — зашипел он, взволнованно дыша и огибая следом за Микелем то одну преграду, то другую, подныривая под балки и перепрыгивая через курганы битого известняка. — Но мы и не входили! Так почему оно само выскочило наружу? Что это за тварь?..       — Вечный тюремщик, — коротким шепотом отозвался Тадеуш, и на сей раз в его голосе Амстеллу послышались по-настоящему взволнованные нотки — похоже, дела и впрямь обстояли не лучшим образом, если уж даже инфернальный лузитанец нервничал и всеми силами выискивал, где бы им укрыться. — Так их называют, menino. И он здесь, увы, не один.       — Крыша, — напомнил Кори, твердо уверенный, что самый очевидный способ отсюда вырваться — пойти тем же путем, что и попали в недра разрушенного строения. — Мы могли бы…       — Боюсь, что мы не успеем, — качнул головой Микель, выискивая нечто одному ему известное. — Мы будем как на ладони. Эти твари ненормально быстрые, а ты, милый мой мальчик, пока еще крыльев не отрастил, чтобы летать без моей поддержки.       — У тебя их тоже нет! — зашипел Кори, возмущенный этим резонным замечанием и до глубины души уязвленный собственной беспомощностью. — Я только и делаю, что ночь от ночи наблюдаю за этим чокнутым мирком, и давно уже понял с тобой, ты не брухо и не диаблеро, ты такой же человек, как и я, хоть и возомнил себя невесть кем, так почему же… почему ты, сволочь, умеешь все эти штуковины, а я — нет?!       — Потому что, как ты справедливо приметил, Príncipe, я немножечко проклят. И, кажется, все-таки выпил какое-то снадобье, только ума не приложу, где, когда и какое, — раздраженно отозвался Тадеуш, не сбавляя шага — по пятам ломилась пеленатая тварь, сшибая все преграды на пути и вздымая в воздух клубы белесого порошка, дробленого карбида, глиняной взвеси и цементной пыли. — Наше счастье, что за нами пока что гонится лишь один из здешних стражников — надо немедленно уходить, пока не пробудился и второй гомункул.       — Второй?.. — не успевая озираться по сторонам ошалелым взглядом, переспросил Кори, еле поспевая за мужчиной. — Да сколько же их тут?!       — Всего двое, — откликнулся Тадеуш. — Но и тех хватит, чтобы навсегда похоронить нас с тобой в этой дыре.       Корпус Старой тюрьмы, куда Микель с Кори имели несчастье угодить, был — по крайней мере, здесь, в потустороннем Порту, — выпотрошен от фундамента и до изгаженной птичьим пометом кровли: остались одни только внешние стены да ненадежный пол под ногами, изредка кое-где из короба торчали обломки бетонных блоков, отмечая ярусы прежних этажей, да рядами зияли зарешеченные окна, впуская внутрь тусклый лиловый свет, с каждой секундой растворяющийся в блеклой предрассветной дымке. Близящийся восход Кори воодушевлял, вот только шансы дожить до него были крайне сомнительные.       За спинами у них гремело, громыхало, расшвыривало камни, дробя на мелкий щебень целые глыбы, а двери́, ведущей наружу, пусть даже и запертой на все засовы, нигде поблизости не наблюдалось. Длинную фасадную стену так густо укрывали мусорные барханы, что подобраться к ней не представлялось возможным, а других ходов-выходов как будто бы и не существовало — хотя должны же ведь они были как-то выходить на прогулки во внутренний дворик, эти безымянные арестанты отжившей тюрьмы!       Микель почти выдергивал руку из сустава, волоча за собой — Кори не поспевал, у него заплетались ноги, ему давно пора было спать и видеть десятые сны, но приходилось с резью в уставших глазах и ломотой в натруженных стопах взбегать вверх по острому кирпичу, всякий раз рискуя оступиться и переломать себе что-нибудь, торопливо пригибаться, чтобы не насадиться на торчащую острыми пиками стальную решетку, и снова удирать по бесконечному кругу заморенной белкой, запертой в садистское колесо.       Горло уже саднило, отдавало металлическим привкусом крови, сочащейся сквозь тонкие стенки полопавшихся сосудов, в правом боку кололо абдоминальной болью, волосы, торопливо скрученные в жгут худощавой пятерней, все равно умудрялись то там, то тут уцепиться за неровный каменный скол или иззубренную деревяшку и остаться торчать сиротливой прядкой, выдранной с корнем, и в тот момент, когда Тадеуш вдруг решил резко остановиться на месте, замерев и уставившись в бетонный пол, Амстелл уже едва не харкал кровью и практически валился с подкашивающихся ног.       Здесь, под наваленными длинными досками, скрывающими черные космические дыры, бетон искрошился и истлел, с годами истончившись и осыпавшись в подвальные глубины.       Микель, отшвырнув одну из досок, перегородивших путь, почти насильно подтащил Кори к краю, подхватил на руки и спрыгнул вместе с ним в разящую неизвестностью, сыростью, рудным забоем и могильным холодом темноту.

❂ ❂ ❂

      Поначалу вокруг сгустился такой беспросветный мрак, что Амстеллу показалось, будто он ослеп.       Запрокинул голову, выискивая глазами клочок серой застеночной хмари, и отлегло, когда убедился, что зрение всё еще с ним. Микель, коснувшись подошвами твердого земляного пола и уверившись в его надежности по крайней мере в метре от себя, осторожно поставил мальчишку на ноги, но из объятий не выпустил, крепко удерживая за поясницу.       Притянул к себе, склонившись почти к самому уху, и тихо прошептал:       — Постараемся ускользнуть подземельями. Я слышал, они уводят отсюда до самого причала, только не ошибиться бы с направлением.       Кори коротко кивнул в знак согласия, и они молча двинулись сквозь темноту: каждый шаг давался с опаской, а выставленные перед собой руки боялись натолкнуться на что-нибудь не то, и из глубин души пробивался первородный ужас.       — Ты бывал здесь раньше? — еле различимо, одними губами вымолвил Кори, крепко уцепившись пальцами за шерстяную ткань чужого пальто и чувствуя себя настолько беспомощным во всей этой смертельной игре в догонялки с «водящим» из бедлама, что тело от ужаса мертвело, стыла кровь и леденели конечности.       — Нет, Príncipe, — напряженно отозвался лузитанец. — И уверен был, что никогда не окажусь. В сущности, тюрьма, что бы она из себя ни представляла, это последнее место, где я хотел бы очутиться. Прости, что втянул во всё это. Не стоило показывать ее тебе вблизи, посмотрели бы издалека, и ладно…       — Да какая разница! — смятенно буркнул Кори, отворачиваясь, будто Тадеуш мог прочесть всё по его лицу в такой-то темноте. — Мы оба здесь, и теперь надо просто как-то выбираться.       — Ты забываешь кое о чем, menino, — произнес Микель, и только тут Кори уловил в его голосе отчаянные, почти панические нотки. — Мы должны выбраться отсюда до рассвета, иначе может случиться всё что угодно.       — В каком это смысле?.. — не понял Амстелл, но заметно подобрался: услышанное ему очень не понравилось. — Хочешь сказать, что растворишься и оставишь меня блуждать в этих чертовых крысиных подземельях?!       — Хочу сказать, что может произойти это или что-нибудь еще, и я бы не был так убежден, что остаться блуждать в одиночестве по подземельям — худший из возможных вариантов.       — А какие еще есть? — охрипло уточнил Кори, ощущая, как стынет в груди февральская вода.       — Например, может статься так, что рассвет для нас с тобой в кромешной тьме попросту не наступит, Вечные тюремщики догонят прежде, чем удастся найти выход, и распотрошат прямо в темноте. Или что этих подземных туннелей вообще никогда не существовало там, откуда ты родом…       — И ты потащил меня сюда, зная, что всё это может стрястись?! — почти взревел Кори, однако, памятуя о преследовании и стараясь не выходить за рамки громкого шепота. — Ты знал всё это и все равно потащил меня в эти гребаные подвалы?!       — И прошу за это прощения, да, — кивнул Микель Тадеуш, ускоряя шаг и сворачивая в очередной туннельный отросток. Голос его то креп, то истончался, и казался как никогда серьезным и напуганным. — Большого выбора у нас с тобой все равно не было. Клянусь, если мне не удастся вывести тебя отсюда, то и я останусь здесь навсегда. Поверь, мне нет нужды выбираться одному. Ты…       Кори притих, вслушиваясь в его слова, дрожащие, точно пламя свечи на неровном октябрьском ветру.       — Ты — единственный, кто меня принял, юноша. И если не станет тебя, то что делать мне? — продолжал говорить Тадеуш, и с каждым словом делалось всё безнадежнее и больнее плутать в слепом и черном беззвучии гулких лабиринтов. Под ногами пронзительно перекатывалось мелкими камнями, хлюпало грунтовой водой, неровные стены дышали тленом и мраком, темнота обрывалась на расстоянии выдоха, а за вытянутой рукой веяло потусторонним гремучим хаосом. — Продолжать коротать свои часы от полуночи до рассвета? А пробудившись днем — наверняка не вспомнить даже и того, почему тебя со мной больше нет? Уволь меня от такой участи, meu céu: я вытаскиваю тебя либо возвращаюсь к Вечным тюремщикам уже по собственной воле. Либо одно, либо другое, меня тошнит от компромиссов.       — Тогда быстрее найдем этот выход, — поторопил его Кори, притихший после этой короткой исповеди. — Будто я хочу с тобой тут вместе подыхать…       Они шли наугад, ощупывая стены в липком конденсате и сплетая пальцы в замок, чтобы не потерять друг друга, а подземелье петляло, ветвилось, уводило десятками обманных ходов, возвращало обратно к той же развилке, и было страшно, потеряв свой внутренний компас и чувство направления вместе с ним, оказаться там же, откуда начался их путь — у провала в бетонном полу под одним из корпусов треугольника Старой тюрьмы.       Наконец впереди стали пробиваться редкие лучи сумеречного света, и Кори, возвративший себе крупицы надежного зрения и приноровившийся самостоятельно различать дорогу, ускорил шаг, обрадовавшись и крепче сцепляя пальцы с Микелем.       Даже если завершение пути означало наступление скорого рассвета, ловким пасом выкатывающего на небосвод солнце-мяч, это был всего лишь рассвет, всего лишь короткая разлука перед новой встречей и грядущее свидание с дневным балбесом, стащившим ключи — и Кори знал, что на этот раз даже не станет беситься на пропажу, а просто молча впустит того в дом, с несвойственной кротостью позволив запечатлеть на губах утренний поцелуй.       И даже намного больше позволит, если только удастся отсюда вырваться и эта долгожданная встреча состоится…       Откуда-то с каменных стен струилась вода, звенела тонкими ручейками и стучала мерной капелью, натекала под ноги, собираясь плавленым оловом сизых лужиц, заставляла оскальзываться и терять равновесие, но скупой и блеклый свет всё чаще пробивался в расщелины и трещины, а это могло означать лишь одно: где-то неподалеку должен был находиться выход.       Однако, по мере того как они шли, к ровному перестуку капели-пересмешницы добавился и другой звук: тревожный, стальной, раскатистым эхом разносящийся от стен и как будто бы следующий по пятам.       Кори напрягся, нервозно оглядываясь через плечо и болезненно хмуря брови, но за ними клубилась одна лишь темнота, в которой не удавалось разобрать ровным счетом ничего. Ручейки окрепли, зазмеились по правую руку, и на пути стали попадаться целые гроты, крохотные пещеры, заполненные мутной синей водой, каменные клыки, поддерживающие своды или торчащие из самого дна; выхода никак не находилось, а звон за спиной всё усиливался, становясь отчетливее и напоминая лязг волочащихся по следу цепей.       — Что это за чертовщина? — шепотом спросил Кори, когда стало ясно, что их настигают и оторваться уже не получится — слишком громко громыхали оковы, слишком быстро приближался звук.       Тадеуш промолчал, только резко остановился на месте, развернулся на каблуках и выступил вперед, заслоняя юношу собой.       — Уходи, menino, — велел он очень встревоженным, жестким и пересушенным голосом. — Моя вина в том, что мы здесь очутились, и я выиграю для тебя время, чтобы ты смог выбраться из подземелий. Здесь поблизости должен быть выход, раз повсюду столько воды.       — С ума сбрендил? Вконец ебнулся, тупица?! — зарычал Амстелл, хватая за плечо и рывком заставляя обернуться к себе. — Никуда я не пойду один!       — Ты пойдешь, — отозвался Тадеуш, ожесточаясь лицом и желтея хищными глазами. — Ты будешь делать то, что я тебе скажу — хотя бы сегодня, один-единственный раз, непослушный ты мальчишка! Если хочешь, чтобы мы оба отсюда выбрались, то лучше тебе не спорить со мной, а просто выполнить, что велено! Или, может быть, ты способен сразиться с этими тварями?       Звон цепей замер на секунду, раздаваясь уже где-то за пройденным минуту назад поворотом: некто заглянул в гроты, втянул ноздрями воздух с запахами гнилостной воды и, не обнаружив беглецов, упрямо двинулся дальше, сопровождаемый дребезгом спаянных звеньев.       Оно пробиралось по туннелям уже совсем рядом, оно шумно дышало, постукивая когтями о каменный пол, а Кори скрежетал зубами, подыхая от собственной никчемности и бьющих прицельно слов лузитанца, который был, конечно же, во всем прав.       Конечно же, оставшись рядом с ним, Кори превратится в обузу, вынуждая сражаться сразу на два фронта: за себя и за него, что мгновенно урежет шансы на выживание вполовину.       Если же уйти прямо сейчас, то, по крайней мере, не будет мешаться под ногами. Учитывая, что дать отпор жителям темного города он не мог, это был единственный разумный вариант, а романтичным идиотом, сующимся под руку, чтобы в конечном итоге собственными стараниями погубить обоих, Кори никогда не был.       Из курящейся водными испарениями аспидной мглы уже неотвратимо проклевывались белесые очертания изодранных и повисших неприглядным тряпьем одеяний и появлялась долговязая фигура преследователя. Он упирался плешивым затылком под самый потолок, горбился, протискивался саженными плечами, обдирая лохмотья бескровной кожи и даже не замечая боли; зубастый рот его скалился, щерились пустые щели глазниц. Закованный в символические кандалы, Вечный тюремщик волочил за собой выдранные из стены вместе с креплениями пудовые цепи, и грохот от них стоял такой, что закладывало уши.       Кори застыл на месте, не в силах сделать и шагу: у него свело каждый мускул, сухожилия отказывались повиноваться, и всё его существо, поневоле трепещущее от ужаса, противилось рассудку, бьющему по вискам неистовым загнанным пульсом.       Гомункул снова с шумным сопением вобрал в легкие спертого влажного воздуха и, обнаружив наконец-то свою добычу, радостно потянулся навстречу синюшными лапами, проеденными трупными пятнами, растягивая рот в счастливой одержимой улыбке.       Бросить Тадеуша наедине с этой тварью было еще страшнее, чем просто уйти, позорно сбежать, спасая собственную шкуру.       — Иди! — рявкнул Микель, недовольный тем, что его не слушаются, и оттого лишь сильнее впадающий в бешенство. Отступил на короткий шаг, хватая Кори за плечо и стискивая на нем железной хваткой пальцы, грубо и торопливо поцеловал в пересохшие губы и, с силой отшвырнув от себя, в последний раз велел: — Уходи отсюда как можно скорее!       Кори покачнулся, отлетел на пару шагов и, сцеживая проклятья и впиваясь зубами в мягкую плоть, хранящую следы короткого прощального поцелуя, бросился бежать прочь по залитым водой переходам, скручивая в жгут перепутанные и растрепавшиеся волосы и стараясь не вслушиваться в то, что творилось за его спиной, не вычленять из мелодии бойни отдельных нот, не разгадывать их, словно тайный шифр, не ждать, расковыривая сердце ржавой отверткой, крика боли и не думать раз за разом о том, что ничего, ровным счетом ничего не мог там сделать.       Он бросил Микеля одного против инфернальной твари, и чувство вины, переплетаясь со страхом и заключая с ним брачный союз, не давало покоя, не утихая ни на секунду.       Зернистая паюсная чернота рассыпа́лась сажевыми икринками, когда в зачастившие пробоины проникали набирающие силу утренние лучи, воды в туннелях сделалось уже по щиколотку, и Кори, всякий миг боясь провалиться в скрытую от глаз яму и переломить себе ноги, бежал по лабиринту наугад, не останавливаясь даже для того, чтобы перевести дух.       За поворотом забрезжило ярким, слепящим почти, в глаза ударил белый свет, на миг лишив зрения, и Кори споткнулся, потерял равновесие, чуть не пропахав носом ровные гранитные плиты, за которыми недовольно и буйно плескалась свинцовая водная гладь.       Оступаясь и оскальзываясь на круглых камнях, отполированных приливом в сезоны затяжных дождей, когда русло реки поднималось почти к самой набережной, он, цепляясь пальцами за шероховатые стены и удерживая шаткое равновесие, замер в пролете полукруглой арки, поддерживающей опоры причала.       Справа от него парили на воде желтоперые и белокрылые катера — их мотало намечающейся бурей; узкое пространство перед взором позволяло выцепить из окружающего пейзажа противоположный довольно пологий берег с просмоленными остроносыми барками, сизые стальные опоры моста Луиша Первого и громадную вывеску «SANDEMAN» c выточенным из фанеры силуэтом плечистого господина в широкополой шляпе, наглухо укутанного в длинный плащ. Над равномерной рябью реки царила серость и хмарь безликих сумерек, сквозь которые едва-едва пробивалось заспанное солнце, выползающее где-то на востоке из-за горизонта, и туман, набегающий от поверхности Дору и струящийся по склонам вместе с дыханием земли, пах маслянистым растительным петрикором.       Вскарабкаться отсюда прямо на набережную было невозможно, но неподалеку покачивались на воде доски причала, и Кори, прошлепав по застоявшимся лужам и шагнув на невысокий парапет, спустился в стылую воду, шибанувшую по нервным окончаниям нездоровой принудительной бодростью.       Добрался до причала вплавь, ухватился оскальзывающимися пальцами за сухие и пыльные края всё еще хранящей крупицы тепла древесины, подтянулся и выбрался из воды, падая навзничь, откидываясь на спину и переводя дух.       Долго дышал полной грудью, вглядываясь в рассветающее небо и чувствуя, как чуть солоноватые речные капли струятся по намокшей челке и щекам, еле заставил себя поднять обессиленную руку, чтобы убрать с лица спутанные волосы, отер землистую пыль, налипшую на высокий и ровный лоб, попытался что-то произнести, но губы и связки, ослушавшись, выдавили лишь вялое и невразумительное сипение.       Тогда Кори кое-как поднялся и сел, озираясь по сторонам, оглядывая пустующую набережную и понемногу осознавая и себя и произошедшее.       Он выбрался из подземелий Старой тюрьмы, но выбрался один.       Без Микеля Тадеуша.