Много дорог мир приберег птицами в рукавах. Я — за тобой преданным псом, и наяву и во снах. Если куда они и ведут, это не Рим звёздных дней — тихого кладбища уголок, скрытый в душе твоей.
Утро — окончательно и бесповоротно выталкивающее из постели — настигло Кори в двенадцатом часу дня, когда бесстыжий лузитанец, с потащенной связкой ключей чувствующий себя настолько вольготно, что уже давно преспокойно вламывался без стука и дозволения, подтек к его кровати, лучась жизнерадостностью и любовью, и пропел, заставляя мальчишку в ужасе подскочить и мгновенно пробудиться: — Как тебе спалось, Flor de lírio? Я бы дал тебе понежиться в постели еще немного, но тогда день пройдет мимо нас, а он и так непростительно короток! — Чего?! — ахнул Кори, провожая его озлобленно-заспанным взглядом, мучаясь гудящей после ночных пряток головой и обреченно наблюдая, как лузитанец отдергивает занавески, призванные поддерживать в комнате приятный полумрак, и впускает внутрь невесть как исхитрившиеся и проскользнувшие в переулок слепящие лучи. Проследил, как Микель шагает от окна обратно к постели, и в панике ухватился за одеяло, когда тот, капитально сбрендив, плюхнулся рядом на корточки и нахально запустил в сонливое тепло согретых телом простыней обе руки. — Эй! Какого черта ты делаешь?! — Мне уже можно, — пьяно промурлыкал Микель. — Мне теперь всё можно, любовь моя, так что прекрати брыкаться и пусти меня к себе… От такой наглости Кори, напрочь позабывший, что у Микеля теперь имеется к нему свободный пропуск, даже потерял дар речи. Извернулся, подтянулся повыше и, мстительно скаля зубы, пнул паршивца, метясь пяткой в нос, но угодил, к величайшему своему сожалению, лишь в своевременно подставленное плечо. Микель, впрочем, обрадовался и такому знаку внимания: быстро и ловко ухватил за лодыжку, пленяя ногу и больше не выпуская на свободу. — Отцепись! — рычал Кори, лягаясь и стряхивая с себя мужчину, уже будто бы и впрямь имеющего на него некоторые права. Как ни крути, а притязания Микеля нельзя было назвать необоснованными или же беспочвенными, и Кори, невольно краснея при воспоминании о близости, когда в голове начинали одна за другой вспыхивать развратные картинки, трехэтажно выругался, подключая к борьбе и вторую ногу. Ее Микель ожидаемо тоже перехватил и, окончательно обездвижив мальчишку, рывком дернул на себя, заставляя съехать с подушек почти на самый край кровати. Радуясь тому, что уснул в одежде, Кори, предупреждая все дальнейшие поползновения, быстро сел, скрестив руки на груди, безучастно сдавая ноги в плен и глядя на Микеля сверху вниз взглядом, в котором потихоньку зарождался тайфун. — Я приготовил завтрак, пока ты спал, — поведал ему тот, наивно уверенный, что это как-то сгладит острые углы его беспардонных выходок. — Испек тебе «крепы», у вас во Франции их, кажется, любят? С шоколадом и мороженым. — Терпеть не могу эти крепы, — огрызнулся Кори, отпихивая не подающего ни малейших признаков расстройства португальца и поднимаясь с постели прежде, чем тот, задумчиво поглядывающий на смятые и соблазнительно белеющие подушки, мог его попытаться силком туда вернуть. — Тем более сладкие! Зря старался. — Зачем же ты так, ангел? — насмешливо окликнул его Микель, пока Кори под прицелом его пристального взгляда оправлял одежду и собирал волосы в привычный высокий хвост. — Ты и впрямь хочешь отбить у меня охоту готовить для тебя завтраки? Тебе станет очень грустно жить, когда я окончательно пойму, что мои старания для тебя ровным счетом ничего не значат, уж поверь… Кстати, снаружи кошмарное пекло. Советую тебе переодеться. То, что пригодно для ночных прогулок, для дневных не особенно подходит. Амстелл, не ожидавший подобного — редкого, надо заметить, — понимания, обернулся так резко, что у него меж лопаток что-то хрустнуло и болезненно защемило мышцу. Ошарашенно уставился на Микеля, поводя мгновенно занывшими плечами, а тот, вальяжно и неспешно поднимаясь в полный рост, сделал навстречу несколько шагов, с осознанием своего права на свободные прикосновения добираясь до мальчишки и заключая его в оковы объятий, да так решительно и уверенно, что Кори не посмел даже пошевелиться, чтобы их скинуть — только смотрел на него снизу вверх со смесью негодования и трепета. — И личико попроще, красота моя, — улыбаясь слишком очаровательно, чтобы можно было с легкостью отшвырнуть от себя паршивца, попросил Микель, поглаживая юношу по мягкой и всё еще опаленной спросонья щеке. — Я буду это делать с тобой, так что смирись. Взамен предлагаю тебе всю заботу, ласку и любовь, что имеются в моем распоряжении. А впрочем, ты вчера и так уже согласился на эту сделку. Видишь ли, обратной силы она не имеет, по крайней мере, не со мной… Он болтал и болтал свою дурь, низводя голос до шепота, и всё ниже склонялся к Кори, пока не добрался до его губ. Сопротивляться ему после всего, что между ними было, Кори уже не мог: его не слушалось ни тело, ни душа, ни сердце; даже разум, и тот подсказывал предательскую мысль о микелевской неоспоримой правоте. Он позволил себя поцеловать, покорно приоткрыв рот и чувствуя, как язык проталкивается в интимную влагу, с еле обузданной жадностью собирает желанный вкус, вылизывает, щекоча и забираясь глубже, до сладостного удушья, а руки, одуревшие от вседозволенности, беспорядочно шарят по телу, оглаживая стан и подныривая под кромку одежды. С трудом отыскав силы, чтобы отпихнуть от себя лузитанца, Кори попятился, пошатнулся и чуть не упал. Ухватился пальцами за дверной косяк и, глядя на Микеля с каким-то фундаментальным ужасом, только теперь до конца сознавая собственную ему принадлежность, вылетел из комнаты, в отчаянии хлопая дверьми, шлепая босыми ногами по подъездной грязи и скрываясь за дверью ванной в надежде хоть там отыскать для себя временное спасение. Когда он достаточно успокоился, то смог заставить себя высунуться в подъезд — умытым, аккуратно причесанным, успевшим даже душ принять, лишь бы только оттянуть момент воссоединения с Микелем за завтраком. Прикрыл за собой дверь, потоптался стопами по неприятно налипающему мусору, вскользь подумал, что не мешало бы прибраться самому или, на худой конец, заставить прибираться обнаглевшего лузитанца, шастающего к нему как к себе домой. Должна же, в самом деле, быть от того хоть какая-то польза? Впрочем, когда он, кусая губы и хмуря брови, отважился заглянуть на кухню к поджидающему его Микелю, то поневоле прикусил мысленный язычок: мужчина слово свое держал и заботой окружал старательно, притащив четыре подозрительных пакета, полнящихся едой и занимающих почти всё свободное пространство на полу подле стола. Перешагивая через импровизированные кухонные баррикады, Кори раздраженно бурчал и кривил губы, бесясь на Микеля уже за эту вот его предусмотрительность и за то, что тот неожиданно оказался лучше, чем о нем думалось. Всё скотство, в котором Кори изо дня в день его обвинял, заключалось только и единственно в похотливых поползновениях, да и те уже скотством считались лишь по выработавшейся привычке, а в действительности же встречались с внутренним ликованием. Пришибленный и даже пристыженный, чего с ним не случалось уже очень давно, Кори пробрался на свое негласное место за столом. Поерзал, уселся и уставился в тарелку, где мороженое давно растаяло, превратившись в шоколадно-сливочную запруду с курсирующим от берега к берегу одиноким блином. Микель сидел напротив с чашкой крепкого кофе, который к вечеру — это Кори уже успел хорошо изучить и усвоить в натуре португальца — обещал непременно смениться бокалом приторного вина, если только найдется, где его прикупить. Он смотрел пристально, будто выжидал момента для притаившегося на кончике языка вопроса. — Зачем всё это? — резко, враждебно и уязвленно спросил Кори, кивком указывая в сторону покупок и вскидывая заостренные сталью глаза. — Я тебя не просил, ясно! Микель встрепенулся, удивленно покосился на рассыпающиеся пакеты, из которых время от времени что-нибудь вываливалось, оставаясь неприкаянно перекатываться на полу, и добродушно отозвался, немного виновато потирая пятерней затылок: — Разумеется, ты не просил, menino. Но так уж получилось, что по моей вине ты лишился работы — туда ты больше не пойдешь, кстати, можешь и не пытаться. Я был у них сегодня утром и сообщил твоим работодателям, что ты решил уволиться. Тяжело сочетать работу с учебой, ты ведь и сам это понимаешь, красота моя… Договорить ему не дали — Кори, треснув кулаком по столу, взвился на ноги, уцепился за столешницу, одним только чудом удерживая себя от страстного желания перевернуть ее прямо на лузитанца, отправив утопленный в мороженом блин в короткий полет до его макушки, стиснул занывшими пальцами деревяшку и, чувствуя, как тело колотит от злости, яростно выдохнул: — Кто тебе разрешал?! Кто тебе, сука, позволил это делать?! — Я сам себе позволил, — отозвался Микель, посерьезнев и поднимаясь следом за мальчишкой — разница в росте сразу же расставила всё по местам, придавив Амстелла этим сомнительным авторитетом. — Я объясню тебе, если ты всё еще не понимаешь, мальчик: ты теперь принадлежишь мне целиком и полностью, и я не собираюсь ни с кем делить ни тебя, ни твое личное время — а оно явно потеряет порядком часов, если оставить всё как есть. Эта дешевая работёнка крала тебя у меня на целое утро. Так не годится. Не за горами осень, а это значит, что ты будешь посещать университет. Прибавь к этому весь материал для самостоятельного изучения, который тебе там зададут — и станет ясно, что видеться мы никогда уже не будем. Какая еще, к дьяволу, сюда работа? Тем более, мы с тобой уже обсуждали тот расклад, при котором я тебя обеспечиваю. Насколько я помню, возражений тогда не поступило. — Еще как поступило, сволочь! — рявкнул Кори, бесясь преимущественно на тот факт, что с его мнением никто посчитаться не соизволил. — Забирай свою жратву и проваливай на хуй отсю… Договорить ему не дали. Микель, порядком утомившийся от буйного там, где это было абсолютно неуместно, мальчишеского норова, выпростал руку — так быстро, что Кори не успел даже уловить этого движения, — и дернул бушующего подростка на себя, вот теперь-то окончательно опрокидывая так и не перевернутый тем стол вместе с несчастным утопленником-блином и двумя чашками: с горьким кофе и с остывшим шоколадом. Стол накренился, посуда с грохотом полетела на пол, попадая прямиком в пакеты и откатываясь к раковине, а Кори, потеряв равновесие и широко распахнув глаза, повалился на Микеля, болезненно, до узора новых синяков, ударяясь коленями о преградившие путь столовые ножки. — Я устал уже это слышать, дрянной мальчишка! — безжалостно стискивая его запястье и подтаскивая ближе к себе через весь устроенный завал, прорычал Микель, мигом теряя всё напускное благодушие, которого в нем отродясь не водилось — оно тщательно копилось неделями для одного только Амстелла, а расходовалось, в силу непростого характера последнего, за один жалкий час. — И хочу, чтобы ты усвоил сейчас три важных правила. Первое: никто никуда больше не провалит, даже если тебе очень сильно этого захочется. Второе: я буду делать то, что считаю нужным, руководствуясь тем, насколько это для тебя полезно, — он говорил, вдавив Кори в стену, удерживая за ворот рубашки и заглядывая прямо в опешившие и оторопелые глаза, растерявшие всю злобу и оставившие на донышке лишь глубинный страх. — И третье… третье, мальчик мой, даже не правило, а мой тебе хороший совет: научись уже получать удовольствие от тех вещей, что я для тебя делаю. Я, как видишь, всеми силами стараюсь тебе угодить. Научись это хотя бы принимать, не швыряясь во все стороны ядовитыми иглами обиженного дикобраза. Ты хорошо меня понял, Flor de lírio? — высказав всё это, он для пущей убедительности стиснул пальцы на хрупком мальчишеском запястье, причиняя легкую боль, и Кори, чувствуя себя как никогда слабым и беззащитным перед ним, вынужденно кивнул. Микель окинул его долгим взглядом, а после, одарив ласковой улыбкой, запечатал их безмолвный договор невинным поцелуем в нос и аккуратно разжал пальцы, освобождая сдавленную руку. Порылся в карманах, вытаскивая помятую пачку и выталкивая оттуда сигарету — ему, видно, тоже требовался после их короткой стычки глоток воздуха, только не свежего, а отравленного, — и, нежно огладив растрепавшуюся макушку Амстелла с выбившимися из хвоста прядками волос, предложил в качестве перемирия: — Давай-ка приберемся здесь, bonequinho. А после я, так и быть, приготовлю тебе еще один завтрак, на сей раз уже по твоему вкусу. Кори не мог смотреть ему в глаза, вместо этого он покорно побрел поднимать последние расколошмаченные чашки и попытался водрузить на кривые ножки сброшенный набок стол, но Микель опередил и сам вернул его на место, придвигая к стене так, чтобы не кренился на хромые лапы. Сдвинул ногой пакеты и, добравшись до мальчишки, сгреб пятерней за плечи, притягивая к себе и утыкаясь острым подбородком ему в макушку. Только тут Кори, вконец измученный самим собой, тихо ухватился пальцами за рубашку мужчины и, под треск крушащегося по весне льда в застоявшемся русле полноводной души, впервые отпустил в себе тот рычаг, что удерживал плотину, позволяя ей прорваться и пролиться талой, теплеющей водой. Впервые по-настоящему принял Микеля, безмолвно извиняясь за всё и извиняя в ответ. Микель это как-то уловил, почуял, возликовал, с удвоенным рвением принялся за внеплановую уборку, и вскоре кухня обрела изначальный свой вид: битая, на счастье или на беду, посуда была собрана в мусорный пакет и отставлена в дремотный подъезд, остатки посуды целой — настолько скудные, что лузитанец клятвенно пообещал прикупить в ближайшее время хотя бы парочку тарелок и чашек, раз в их маленьком новоявленном семейном гнездышке сервизы рьяно идут в скандальный расход, — расставлены на столешнице в ожидании второй пробы неудавшегося завтрака, а притащенная из супермаркета еда — разложена по пустующим полкам пузатого холодильника. Микель лучился как рождественская гирлянда, вывешенная на окнах и собирающая на себя восторженные взгляды, когда отрыл где-то на одной из многочисленных полок подвесных шкафчиков старенький тостер. Включил в розетку, убеждаясь, что тот еще вполне работоспособен, и заверил подозрительно поглядывающего со своего места Кори, что на смену почившим сладким блинам вот-вот подоспеют соленые бутерброды с подрумяненным хлебом. Кори, если уж по-честному, было хорошо с ним рядом, как еще никогда и ни с кем. Он щурился за окно, где пекло солнечным витамином, наносило соленым ветром с побережья, играло переливами тенистых крон, и думал о том, что это оказалось неожиданно здорово — не быть больше одному. Ему, неуживчивому социопату, было до щемящего сердца приятно наблюдать, как Тадеуш готовит для него завтрак, такой поздний, что вполне сошел бы за обед, и Кори махнул рукой на всё. Микель, в конце концов, был старшим из них двоих. Вот пусть сам обо всем и думает.❂ ❂ ❂
— Эй!.. Я всё хотел спросить… — Кори всякий раз чувствовал себя неуютно, первым заводя разговор, но все-таки решился и озвучил то, что давно не давало ему покоя: — Тебе разве видно без твоих очков? Микель, меньше всего на свете ожидавший от неразговорчивого menino этого вопроса, обернулся, быстро-быстро хлопая удивленными глазами, и, помяв в губах третью за утро сигаретку, охотно отозвался: — А ты заботишься о моем здоровье, Flor de lírio? Я прекрасно обхожусь и без очков, как ты мог заметить. Кое-что, конечно, плывет, если сильно вглядываться в далекие дали и чудные городские виды, но не настолько, чтобы в них же и заблудиться. Посторонись-ка, я запру твой домик, чтобы никто не забрался туда в наше отсутствие… Он потеснил его, прозвенев выуженной из кармана связкой присвоенных ключей, а Кори тем временем, щуря глаза и закрываясь ладонью от слепящего солнца, неловко мялся на мостовой, поджимая пальцы ног в пляжных шлепанцах и недовольно косясь на собственные шорты — слишком короткие, и до колена не достают. Паршивец-Микель, бестактно порывшись в шкафу, выудил их из древних залежей и объявил, что будут в самый раз для такой знойной погодки, и не ошибся: в Португалию пожаловало яростное пекло, словно отыгрываясь за перевалившее на вторую свою половину и неумолимо клонящееся к закату лето. У них с собой был спелый арбуз, предусмотрительно купленный лузитанцем вместе с остальной едой, коробка соленых крекеров, прохладный зеленый чай, обещающий вскорости под палящими лучами превратиться в кипяток, и пара больших пляжных полотенец. А еще — одно на двоих покрывало, чтобы не ютиться на сыпучем песке, нещадно налипающем на влажное тело: Тадеуш, не принимая возражений, потащил Кори на побережье, и тот, хотя и долго артачился, под конец сдался, твердо объявив при этом, что купаться не станет все равно. Микелю вздумалось куда-то волочиться по кошмарной жаре, и Кори предчувствовал, что дело непременно закончится тепловым ударом, но устраивать новые препирательства сил попросту не оставалось. — Я всё никак не могу выкроить время, чтобы купить себе новые, — закончил Микель, возвращая ключи на место — в утробу бездонных на вид карманов. — Особой потребности в них нет, и это дело всякий раз откладывается в долгий ящик. А ты хотел бы видеть меня в очках, Sol? Обычно этот своеобразный аксессуар мало кому приходится по душе. — Мне все равно, — вяло откликнулся Кори, потихоньку перегреваясь смолистой макушкой. И добавил, поторапливая болтуна: — Идем уже, задолбало стоять на солнцепеке! Порту сегодня был совсем дремотным и ленивым, точно опожаренный субтропическим небом грациозный кот; даже трамваи бежали по рельсам метро-путей, вальяжно покачиваясь и кренясь на левый бок: весь кислород мгновенно выгорал, и спасали только головокружительные шквалы атлантического ветра, накатывающие на Матозиньюш с приближением очередной океанической волны. Прилив зализывал бежевый песок, поднявшись и подмывая пеной сырный фундамент Каштелу-до-Кейжу, когда буруны гривастых морских коней особенно лихо набрасывались на берег, и здесь, на краю скученной сумасбродной Европы, славной своими торквемадами, гениальными изобретателями и чумными врачевателями, дышать было много легче, чем в задавленных улочках теснящегося города. Пляж раскинулся длинной и едва обозримой полоской, и Микель с Кори, миновав насиженные и облагороженные места, оборудованные всеми удобствами для летнего отдыха, двинулись дальше, прочь от любопытствующих чужих глаз, цепляющихся за женственную синегривую красоту и с запозданием различающих, что красота эта принадлежит отнюдь не женщине, — к замшелому форту и остаткам обглоданных крепостных стен, отбрасывающих на полированную белизной винную гладь спасительную тень. Оба в загаре не нуждались — Микель уже назагорался, пока караулил промелькнувшего на рыбном фестивале мимо глаз цветком тигровой лилии и безжалостно исчезнувшего в неизвестном направлении мальчишку, Кори же и вовсе был с солнцем не в ладах, — а потому могли себе позволить уединиться подальше от эпицентра стихийного наплыва туристов и местных любителей загара, маниакально осаждающих пляж даже в обеденные часы, когда у всех тишина, покой и испанская сиеста. — Так значит, мы с тобой изловили эту… как ты назвал, еще раз повтори? — Зомбру, — откликнулся Кори, согласно кивнув — он теперь, не смущаясь, рассказывал Микелю ночные приключения во всех подробностях, незаметно притерпевшись к этой особенности их отношений и даже с некоторым предвкушением ожидая, когда же можно будет поделиться ими с мужчиной. — Ты проткнул ее моей фалькатой. — Я?.. — удивился Микель, надрезая арбуз ножом и вытаскивая из верхушки самый вкусный кусок. Протянул Кори получившийся треугольник, ухватил за пальцы, едва те коснулись густо-зеленой корки, поднес к своим губам и под смятенным мальчишеским взглядом жадно зацеловал. — Но как у меня оказалась твоя фальката? — Ты ее отобрал, — буркнул Амстелл, с усилием выдирая руку из крепкой хватки и чуть не уронив угощение-приманку. — Затеял эти чертовы прятки в Темноте… — Я всякий раз жалею, что ровным счетом ничего из этого не помню, — грустно улыбаясь, признался Тадеуш, закуривая очередную сигарету, чтобы травиться самому и травить других, а Кори в это время, вгрызаясь белоснежными зубами в сочную мякоть выращенного на плантациях соседки-Испании арбуза, смятенно, но почти беззастенчиво разглядывал его лицо: с тонкими и еле заметными морщинками в уголках глаз, когда Микель смеялся или щурился, с притягательными жгуче-черными ресницами, с подвижной линией широких губ, умеющих рисовать изгибы тягучих усмешек. — Ты исчезаешь точно так же, как и перед рассветом, — ответил Кори, немного сконфуженный тем, как открыто и свободно, оказывается, они с Микелем могут говорить и как хорошо с ним просто болтать ни о чем и обо всем на свете. — Я немного не понимаю одного: где ты потом просыпаешься? Если тебя срубит ближе к полуночи посреди улицы, тогда что…? — Ничего, — пожал плечами Микель, затягиваясь и выпуская в небо подхватываемые и тут же уносимые бризом дымные колечки. — Проснусь себе дома, как и обычно. — Тебя это никогда не смущало, придурок? — хмуро проворчал Кори, откладывая на песок обгрызенную корку. — Не смущал тот факт, что ты засыпаешь хуй знает где, а просыпаешься каждый раз у себя в квартире? — Я всегда был уверен, что выпил лишку или у меня провалы в памяти, menino, и момент возвращения попросту вылетает из моей головы, — с улыбкой отшутился лузитанец. — И, кажется, при одной из наших первых встреч рассказывал тебе, что какое-то время таскался по врачам в надежде на чудесное исцеление. Но исцеления, как видишь, не произошло. Я тебе даже вот что скажу, юноша: встреча с тобой пролила больше света на мои… проблемы, чем все врачи этого мира вместе взятые. Как бы там ни было, но прихожу в сознание я всегда у себя дома, где бы меня ни подстерег мой странный лунатизм. И это очень прискорбно. Чем дольше Кори его слушал, чем больше складывал одно к другому, собирая в единый узор, тем отчетливее понимал, что к чему, а поняв — зашипел, злобно сузив глаза и волнуясь, как подкипающий на огне чайник: — Сука! Значит, ты собирался потащить меня в то свое путешествие, но… как ты вообще себе это представляешь? Ты вырубишься за рулем, мы въебашимся в дерево или пизданемся в овраг, а ты проснешься у себя в квартире как ни в чем не бывало? — Похоже, что всё верно, menino, — скорчив кислую мину, кивком неохотно подтвердил Микель. — Вот поэтому моя жизнь такой тлен. И, вероятно, навсегда им останется — ты уж прости за это, мальчик. Мало ли что я там себе намечтал? Некоторым мечтам никогда не суждено сбыться. — Выходит, ты не можешь покинуть Порту… — только тут осознал Кори. — Выходит, не могу, — скрепя сердце согласился с ним Тадеуш. — Хоть я и, признаться, никогда не пробовал. Не могу даже упомнить, когда я последний раз ездил в Лиссабон. Теперь, когда ты об этом заговорил, мне подумалось, что это странно: ведь я люблю путешествия и хотел бы путешествовать, но почему-то и не пытался покинуть пределы Порту… — Помолчав немного, он кисло предположил: — Видно, тот темный город, о котором ты мне всякий раз рассказываешь, не желает меня отпускать. — Паршиво, — Кори мазнул пяткой по песку, оставляя глубокую сырую борозду, и свел к переносице брови до болезненно прорезавшейся морщинки. Микель помолчал, а затем заговорил — уже серьезнее, без шутовства и трикстерской бравады, свойственной ему при свете дня и истончающейся с наступлением ночи: — Ну, а как же ты, мой синеглазый мальчик? Ты признавался мне, что тоже хлебнул какого-то зелья. Что теперь творится с тобой? Он волновался, и беспокойство в его голосе подрагивало тонкими нитями. Кори немного помялся, поизучал покрывало у своих ног и неохотно отозвался: — Не знаю я… Как будто бы ничего. Я, по крайней мере, ничего особенного не заметил. — Если вдруг заметишь — ты мне, пожалуйста, скажи, — попросил его Микель. Поведав ему о событиях минувшей ночи, Кори умолчал об одном: о даденном инфернальным двойником Микеля обещании отыскать нищую колдунью и ласково оторвать ей голову. Признаваться в таких обетах, полученных от лузитанца, было слишком тяжело и неуютно, и юноша попросту решил оставить этот небольшой секрет пылиться до крайнего случая, когда не останется ничего иного, кроме как выложить всё начистоту. Пока он топился в собственных мыслях, паршивец-Микель, не умеющий ценить хрупкое волшебство момента, подполз на покрывале поближе и, нахально запуская пальцы мальчишке под штанину ненавистных коротких шортов, предложил: — Ладно, соглашусь, что поездка у нас с тобой состояться никак не может, к огромному огорчению, но это только половина моей дерзкой мечты. — Половина? — не поспевая за его мыслями, переспросил мальчишка. — Фотографии, bebê. Я был бы счастлив, будь у нас с тобой их целая уйма, чтобы смотреть вдвоем уютными вечерами и вспоминать. Знай я тебя тогда чуточку лучше — непременно прихватил бы с собой фотоаппарат на прогулку по заброшенной железной дороге, но что-то мне подсказывало, что ты его попросту разобьешь, мой дерзкий юноша, причем об мою же голову. Однако теперь… — он попытался просунуть руку дальше, но сужающаяся к бедрам плотная джинсовая ткань не позволила, удерживая не хуже облегченного варианта средневекового пояса верности. Недовольно поморщившись, Микель смиренно вернул руку обратно, принимаясь выводить на нежной коже узоры и круги и, сам того не ведая, распаляя Кори быстрее, чем даже того требовалось. — Теперь ты, полагаю, не откажешь мне в совместном фото? Я хотел бы, чтобы твое прелестное личико с него улыбалось, но… — Слишком много хочешь, — огрызнулся Амстелл, брыкаясь и дергая ногой, но никак не умея сбросить загребущую пятерню. — Стало быть, от фотографии ты все-таки не откажешься, если очень постараться? — угадал Микель подразумевающееся, но утаенное. И, повергая Кори в ужас, предложил — будто швырнул с утеса на самодельных крыльях, косо и наспех прилаженных к лишенной крепкой птичьей мускулатуры спине: — А давай мы устроим тебе фотосессию, menino? — Чего?.. — ужаснулся Кори, широко распахивая глаза и безуспешно пытаясь взять в толк, послышалось ему, или же португалец действительно дошел до той крайней степени хамского бесстыдства, за которым оставалось только двинуть ему по лицу, некрасиво сломав нос во второй уже раз. — Фотосессию, — повторил Тадеуш, с пьяной улыбкой оглаживая остро торчащее колено кончиками пальцев. — С тех пор, как я впервые тебя увидел, все чудеса этого мира несколько померкли для меня, рядом с тобой растеряв часть своих красок и привлекательности. Поэтому, уж прости за откровенность, больше всего на свете мне хотелось бы фотографировать тебя, Sol: ты, к тому же, идеально фотогеничен — в этом я убежден — и непростительно красив. Преступление — упускать возможность запечатлеть такую красоту. Он трогал его всё откровеннее, смирившись с преградой грубой джинсы и поднимаясь ладонью поверх нее, всё выше и выше, постепенно подбираясь к промежности, а Кори в панике метал по сторонам дикие взгляды: сбежать от Микеля он уже как будто бы не мог, поднимать шум и привлекать чужое внимание хотелось меньше всего; он бы, может, и успокоился, и позволил бы всему этому твориться, но его изрядно нервировало наличие чужих любопытных взглядов, пристально наблюдающих за их любовными игрищами, затеянными в общественном месте. Лузитанец между тем подтек, обхватил за плечи, сокращая дистанцию до интимных двадцати сантиметров, и, нависнув над мальчишкой, задышал ему в лицо настоянным на табаке желанием: — Я бы фотографировал тебя в обтягивающих брюках и строгой рубашке, которые так тебе идут. Голышом в постели поутру, разомлевшим и очаровательно растрепанным после нашей близости, обнаженным в ванной комнате, кутающимся в длинный шелк своих роскошных волос… Я хотел бы запечатлеть каждый неповторимый миг твоего совершенства, только позволь мне это… А просьбы у него с каждым разом становились всё наглее и распущеннее, и Кори, в одну секунду уверенный, что притерся, свыкся, ужился с повадками паршивца, в секунду другую уже готов был в ужасе орать и разбивать что-нибудь об бедовую кучерявую голову. — Пошел ты к черту! — шепотом, опасаясь лишних свидетелей, заорал он, скидывая с себя его руки и порываясь то ли вскочить, то ли куда-то отползти. — Хуй тебе, ясно! Хуй тебе, а не фотосессия! — Да почему же, menino? — с обиженным непониманием допытывался Микель, осаживая мальчишку обратно на скученное покрывало и не убирая рук с соблазнительно худощавых бедер: он знал, что они у всех на виду; он, кажется, тем сильнее возбуждался, чем больше понимал, что на них сейчас могут смотреть, что их видят другие люди, многие из которых — и это особенно подогревало азарт — не слишком-то одобряют подобного рода отношения. — Почему ты так категоричен?.. Ладно, начнем хотя бы с малого. Возьмем камеру и отправимся с тобой на прогулку… — Я тебя с этой сраной камерой и близко к себе не подпущу, понял?! — решительно пообещал ему Кори, скаля зубы, но никого уже этим не отпугивая и на йоту. — Ты правильно подумал, что я ее разобью! И про башку свою тоже угадал! Если бы мог, разбил бы об твои яйца, чертов извращенец! — Ну, зачем так строго… — Микель смеялся, получая удовольствие еще и от злобства, которым мальчишка так расточительно плевался, ни разу не попадая в цель. — Не злись ты так, meu Anjo, хотя, признаюсь, что воинственным, мечущим гром и молнии, я бы тоже хотел тебя запечатлеть на память… Впрочем, догадываюсь, что большинство фотографий только такими и будут… Тише ты, мальчик…! Пойдем-ка лучше, искупаемся с тобой… — Я тебе сказал, что не буду купаться! — затевая новый раунд борьбы в партере, успел было раскрыть рот Кори, но закончить своей упреждающей угрозы не успел — Микель, прекрасно понимающий, что совместное купание им светит точно так же, как и совместные фотографии — то есть не светит в принципе, — предпочел окончить пустую болтовню и перейти к решительным мерам, припасенным именно на такой, крайний случай бараньего упрямства: сгреб ошарашенного Кори в охапку, подхватил на руки и, с трудом поднявшись с песка под помноженным на сопротивление весом яростно отбивающегося мальчишки, пошатываясь, целеустремленно понес его туда, где лизал океаническим языком португальский берег ласковый прибой; понес не раздевая и не раздеваясь сам, прямо так, в одежде, уже заведомо зная, что раздеть — на это понадеялся бы только наивный дурак — уж тем более не дадут. Правда, Кори сопротивлялся недолго: сообразив, что своими криками собирает всё внимание охочих до развлечений отдыхающих, пусть и находящихся от них на достаточном удалении, но всё же довольно глазастых, чтобы стоять разинув рот да в открытую пялиться, прикусил язык и пристыженно затих, понимая, что делает только хуже для себя, когда поднимает шум. Остаток пути до соленой воды он преодолел в озлобленном молчании, мстительно впивая ногти в плечи лузитанца и запоздало радуясь, что тот не успел раздеться — на спине, если вспомнить вчерашний вечер и их первую близость, должны и без того были красоваться длинные полосы царапин с запекшейся корочкой крови, только идиот не додумается, при каких обстоятельствах полученные и кем оставленные. — Я убью тебя, — выдохнул он, чуя, как зацеловывает голые пятки прогретая до теплоты парного молока волна, когда они вступили в атлантический прибой. — Тебе понравится, — пообещал Микель, игнорируя придушенные стыдобой возмущения и счастливо улыбаясь самой добродушной из своих улыбок. — Обещаю тебе, мой мальчик. Неужто ты думал, что я притащу тебя на пляж и не заставлю ни разу войти в воду? Тут ты, скажу тебе честно, поражаешь меня своей детской непосредственностью. Я ведь уже предупредил тебя вот только этим утром, что буду поступать по собственному усмотрению, если сочту, что это пойдет тебе на пользу. А купание в море, Flor de lírio, безусловно относится к одному из самых полезных занятий. Кори смирился и, сознавая, что купания не избежать, потребовал, кусая губы и сгорая от унизительного положения, когда его буквально тащили на руках, ровно бабу какую-то: — Пусти меня! Я сам… — Извини, мальчик, но вынужден тебе отказать, — мягко, но категорично ответил Тадеуш. — Это послужит тебе хорошим уроком. Согласись ты сразу, и этого бы не потребовалось. А теперь — уж прости — я тебе не слишком доверяю, небезосновательно подозревая, что ты попытаешься от меня сбежать, стоит только тебя отпустить. Поэтому веди себя смирно… мы почти… Что «почти», Кори понял только тогда, когда почувствовал дыхание воды на своей пояснице, а в следующее мгновение крепкие руки, удерживающие его на весу, бессердечно разжались, выпуская свою ношу в объятья теплых и соленых волн. Он нелепо взмахнул руками, порываясь схватиться за что-нибудь, погрузился на миг в сомкнувшуюся сверху толщу воды, оказавшуюся, впрочем, не такой уж и «толщей» — пятки тут же коснулись дна, и Амстелл, наглотавшийся едкой горечи и с ног до головы промокший, точно холеный хозяйский кот, угодивший под замес банного дня и полнящийся от этого негодованием, вынырнул, выпрямляясь, кашляя, отплевываясь и прожигая заливисто смеющегося Микеля бешеным взглядом, обещающим скорую смерть. — Сука… — прошипел Кори, отказывавшийся купаться по одной-единственной причине: ему претило раздеваться на виду у всех, и тем более — под похотливым взглядом лузитанской скотины, когда от выходок этой же самой скотины в любую секунду могло встать так, что уже не спрячешь. И, наплевав на вынужденное купание, с мрачной яростью пошел топить паршивца, хватая за выскальзывающие плечи, норовя добраться до шеи и хорошенько окунуть прямо с головой. Микель играючи ускользал, улыбаясь так лучезарно и открыто, что Кори поневоле и сам растянул губы в претендующем на улыбку оскале, незаметно включаясь в их пятнашки. Бросился, путаясь в собственных волосах, налипающих на локти и плечи, с непривычки оступился и пребольно отшиб себе ногу о подвернувшийся на пути подводный камень, но от этого лишь сильнее разъярился, набрасываясь на португальца в изначально проигранной борьбе — ну, кто бы поставил на уличного мальчишку из кокетливых французских городов, где фланируют под звуки невидимой шарманки совершенные мадмуазели и развязные мсье, против выросшего на побережье смуглокожего латиноса? Кори не успел даже вскинуть для замаха руки, как Тадеуш перехватил и, подсечкой выбивая шаткую и тягучую, словно просоленный кисель, почву из-под ног, ловко притянул к себе, обнимая со спины и утыкаясь подбородком в худощавое плечо с выступающей ключицей. Ладони его, добравшись до заветного тела, обвили, нырнули под раздувающуюся парусиной в колышущихся волнах рубашку, огладили грудь и всё еще недокормленно впалый живот, который Микелю как будто бы и нравился — это если с визуальной точки зрения, но если с точки зрения тактильной, то не особенно: щупать было нечего. Взяв себе на заметку обязательно раскормить, хотя бы до нормального человеческого состояния, он прошептал, накрепко притискивая Кори, уводя за собой дальше от берега и скрывая весь творящийся разврат за плещущими под самым подбородком волнами: — Вот я тебя и поймал, мой славный воитель. Согласись, так ведь куда лучше, чем сражаться со мной, когда ты неизменно проиграешь, если только, уж прости за каламбур, одержишь каким-то чудом победу? А руки его уже добрались до сосков, медленно и основательно растирая их подушечками больших пальцев и посылая вспышки сладости в тело и загоревшийся желанием пах. Кори шумно выдохнул, забывшись и случайно выказав собственную слабость, а потом почувствовал, как требовательные ладони, всегда готовые истязать его ласками, спускаются на поясницу, а оттуда — на костлявые бедра, и притягивают еще ближе, еще интимнее, вжимая в чресла, где давно уже стояло, выпирая из-под бессменных укороченно-драных джинсов заметным и ощутимым бугорком. Кори слишком хорошо запомнил его член на ощупь и проникновение, а услужливое сознание продолжало издеваться, подкидывая намертво врезавшиеся картинки навалившегося сверху мужчины, сумасшедшей тесноты в терзаемых ягодицах, блаженной дрожи и оргазма по венам с перчинкой боли. Медленно постигая отчаяние наркомана, угодившего в зависимость от ненавистного наркотика, он сдавленно промычал, сливаясь с Микелем кожа к коже под задранной и приспущенной одеждой. — Тебе хорошо, мальчик мой? — голосом искусителя прошептал Микель и, получив короткий ответный кивок, добавил пленительное обещание: — Сейчас будет еще лучше. Он прижался губами к юношеской шее, вылизывая, прикусывая и посасывая до ярких меток засосов, поднялся к подбородку, поцеловал в гладкую, лишенную даже зачатков щетины высокую скулу и, куснув за ухо, забрался в него языком, изучая завитки ушной раковины и пробуя ее на вкус. Кори уже мало что соображал, покачиваясь на волнах и Атлантики, и накатывающего прибоем удовольствия: податливо льнул к Микелю, запрокидывая голову и влипая в мужчину разметавшимися прядками мокрых волос, пока не почувствовал, как руки забираются на задницу, рывками стягивая узкие стреноживающие шорты, сминают половинки, а во впадинку между ними забираются похотливые пальцы, нащупывая анус и обжигая секундной вспышкой болезненно-приятного проникновения… …И вот на этом вдруг отрезвел, вытаращил глаза, отпихнул из последних сил и, погружаясь под волны и захлебываясь желчной на вкус водицей, бросился прочь от чокнутого лузитанца, совершенно очевидно вознамерившегося трахнуть его прямо на пляже, на глазах у всех этих людей. — Совсем ебанулся?! — отскочив на безопасное расстояние и рывком развернувшись к разочарованному этой непредвиденной выходкой Тадеушу, заорал он, впиваясь зубами в собственные губы едва не до крови. — Ты что творишь, аморальный ушлёпок?! Ты совсем крышей поехал от своего спермотоксикоза?! Думаешь, я позволю тебе это проделать на виду у… да ты вконец псих! Недоразвитый!.. — Тише!.. — попытался его перехватить и вернуть обратно мужчина, но Кори в панике отшатывался, не позволяя до себя дотянуться, и метал демонические взгляды, отливающие сталью. Попятился и, проклиная обтягивающие шорты, намокшие до того, что болезненное возбуждение было видно каждому желающему погреть свой взгляд на чужих гениталиях, бросился обратно к спасительному берегу, матеря паршивца-Микеля так красочно, вдохновленно и витиевато, что португалец почти безмолвно следовал за ним, открывая для себя новые грани целомудренно-распущенного мальчишки. — Тебя в детстве по башке лупили, шизанутая скотина?! — приглушенно и сдавленно, прекрасно понимая, что всем и каждому вокруг не терпится вызнать горячие подробности отвратительных и таких латентно-притягательных гейских отношений, продолжал разоряться Амстелл, одергивая мокрую рубашку так, чтобы хоть чуточку закрывала напряженный пах с натянутой болезненно выпрямившимся и готовым к любой форме совокупления членом. — Почему ты такой блядов извращенец?! Как вообще можно было до этого додуматься, португальская ты рожа?! Мудак с передозом гормонов! — А что тебя смущает, очаровательный menino? — невинно и с неподдельным — он и впрямь до последнего отказывался принимать, что с ним что-то не так, этот Микель Тадеуш! — удивлением спрашивал лузитанец, очень быстро догнав и теперь вышагивая нога в ногу. — А, понимаю! Ты у меня еще настолько невинен, что свято, точно праведная жена миссионера, взращенная на Псалтири, веришь, будто это можно делать только в спальне и только в одной-единственной позе. Поспешу тебя разочаровать: ошибаешься, крошка. Придется мне заняться твоим просвещением относительно любовных утех, а иначе мы так и рискуем остаться на этом вот печальном «миссионерстве» пожизненно. Кори агрессивно дернул плечом, скидывая загрёбистую руку, попытавшуюся обнять, и, ни капли не проникаясь обязательством португальца, огрызнулся: — В жопу себе свое просвещение засунь, понял! Если это подразумевает, что ты будешь меня трахать на виду у всех, то нет, ясно?! Нет и еще раз нет! — Зачем же сразу так категорично «на виду»? — обиделся Тадеуш. — Мне, между прочим, тоже претит, когда на меня пялятся десятки или даже сотни глаз с полнейшим пониманием происходящего. У меня, боюсь даже признаться, наверное, и не встанет в такой щекотливой ситуации. Но вот когда никто ни черта не понимает или не знает наверняка, вот тогда, Flor de lírio, совсем другое дело!.. В этом ведь есть особое удовольствие, разве тебе так не кажется? — Не кажется! — рявкнул Кори. И, сунув ноги в шлепанцы с таким бешенством, что те едва не треснули потертыми ремешками, объявил: — Я ухожу домой! Прилюдно будешь заниматься онанизмом, да и то — без меня! Эксгибиционист хренов. Микель, видно, просек и серьезность чужих намерений, и твердую решимость непримиримого юноши, баюкающего за грудиной страшную обиду, действительно уйти, а потому продолжения дожидаться не стал: потянулся, цапнул за ногу, сжимая на лодыжке крепкие пальцы, и рванул на себя так, что у Кори уже второй раз за день твердь ушла из-под ног, поменявшись местами со смешливым лазурным небом, легкомысленно распотрошившим ночью пуховую подушку и разбросавшим повсюду белесые перья-облачка. Горизонт взмахнул перед носом голубиным сизым крылом, уходя в пике, и Кори, мигом теряя равновесие, полетел на скомканное и перевернутое покрывало почти ничком, ободрав рефлекторно выставленные локти и зарабатывая на них красные ссадины асфальтовой болезни. Его тут же придавили сверху, а потом, под шквальной паникой, всколыхнувшейся в каждой клетке, оседлали бедра, усаживаясь на костлявой заднице и притискивая, будто ретивую лошадку, коленями за бока. — Вот этим не следовало мне угрожать, Sol, — ласково прошептал Микель, склоняясь до уха и хорошенько его прикусывая, дабы проучить. — Ты очень плохо слушал меня утром, а ведь я ясно выразился, что никто и никуда больше не уйдет: ни я, ни ты. Смирись и полежи немного не дергаясь. А я, так уж и быть, сделаю тебе массаж. Надеюсь, ты не против такого вот невинного прилюдного удовольствия? Даже если Кори и был против, сделать он все равно ничего уже не мог, разве что выставить себя посмешищем, лягаясь и извиваясь под весом лузитанца, вдавившим его в песок. В итоге он только обреченно промычал, скрипнул зубами и без уверенности цыкнул, чувствуя прохладу опустившихся на плечи рук, принимающихся умело и бережно разминать затекшие мышцы. Пальцы Микеля как будто знали, куда надо надавить, где помять и пощекотать, а где просто огладить дыханием ветерка, чтобы тело расслаблялось само собой, оборачиваясь под его прикосновениями глиной в умелых ладонях скульптора. По иронии рехнутой матушки-судьбы, массаж оказался тем запретным и непознанным, чего Кори ни разу еще в его вешних восемнадцати годах не делали: ни в лечебных целях, ни в каких угодно других. Единственная попытка была зафиксирована в старшей школе, когда один долговязый бабник-обалдуй, мысливший примерно в том же направлении, что и Микель Тадеуш, и вбивший себе в голову, что волосы до задницы — это неспроста, волосы — верный знак, что можно подкатить, после спорта как-то раз в раздевалке опустил Амстеллу на плечи свои руки-неумехи и стиснул в твердой уверенности, что тому должна подобная выходка каким-то боком понравиться. Кори не понравилось, долговязый ходил неделю со вспухшим носом и подбитым глазом, щеголяя лиловым фингалом, а репутация неуравновешенного мальчика неопределенной ориентации, и без того шлейфом сопровождающая Кори по жизни, после того случая только закрепилась и заматерела. Двинуть в глаз Тадеушу, предусмотрительно обезопасившему себя от подобного исхода, было куда как сложнее, да и, говоря начистоту, совершенно не хотелось. Постигая по крупицам болезненно-приятные ощущения, подаренные шероховатыми руками, заботливо и ласково оглаживающими спину и осторожно убирающими с шеи спутанные волосы, Кори с внутренним изумлением осознал, что массаж ему нравится, да только отпустить в теле незримые пружины, натянутые до предела, всегда готовые сработать и вызвать цепную реакцию и взрывную волну, никак не получалось. Он так и остался лежать, напряженно подрагивая закостеневшими локтями, пока внимательные пальцы не добрались и до них, с сожалением ощупывая полученные юношей при падении царапины. — Прости за это, мальчик мой, — произнес Микель с искренним сожалением. — С тобой по-доброму никак не получается: ты слишком буйный, а усмирить твои бури без последствий, боюсь, мало кому по плечу. Поэтому просто смирись, что иногда тебе будет немножко больно. И, если ты уже успокоился и пообещаешь никуда не сбегать, я могу тебя выпустить. И мы вернемся к нашему арбузу, пока его не унесло в открытое море. Что скажешь? Кори, принимая и это поражение, беззвучно качнул головой, и Микель осторожно слез, высвобождая его из ковбойского плена мускулистых, не понаслышке знакомых с футболом ног. Покрывало вернулось на место, расправленное в складках, но хлебнувшее горсть песка и рассовавшее его по фабричному тканью нитей, арбуз, изрядно протекший сладким соком на безвозвратно пострадавшие от этого крекеры, был порезан на аккуратные треугольники, а Микель Тадеуш, позабыв на время свои похотливые порывы, снова сделался до невозможного уютным, усаживаясь по-турецки напротив Кори и уплетая печенье вприкуску с арбузом. — Как ты можешь это есть? — спросил Амстелл, брезгливо морщась от подобного зрелища. — А что не так? — удивился лузитанец. И, получив в ответ кивок в сторону крекеров, понимающе хмыкнул: — Видишь ли, я забыл прихватить с собой соль. Тебе не нравится арбуз с солью? — Да ты вообще нормальный? — ворчливо откликнулся Кори. — Арбуз с солью, кофе с солью… что за вкус у тебя… мерзостный. — Зато я выбрал тебя, menino, — резонно заметил Микель, белозубо улыбаясь. — После этого ты уже не можешь упрекать меня в отсутствии вкуса. Небо над ними смеялось взахлеб, посылая золотые стрелы-лучи, швыряло горстями солнечных зайчиков, врассыпную скачущих по морской глади и слепящему песку, отправляло чаек-почтальонов с важными поручениями, и те, взгромоздившись кому-нибудь на карниз, настойчиво стучались клювами в окна, чтобы передать так никем и не расшифрованное послание, а в оплату получить ломоть свежевыпеченного хлеба с кунжутными семечками; Порту любил сегодня всех своих детей, распахивая щедрые южные объятья и откупоривая бутылку самого старого и крепленого портвейна: из подворотен тянуло забродившим виноградным соком, люди ленно свешивались через балконные перила и затевали болтовню с кем-нибудь из праздных жуиров, а те замирали, радуясь новому знакомству, и Кори с Микелем, все-таки умудрившиеся обгореть бронзовеющими носами, вдоволь накупавшись в дышащем теплом океане, неторопливо возвращались под вечер домой по кутающимся в отдаленные сумерки улочкам. К четырем часам пляж немного опустел, и Амстелла удалось кое-как уговорить избавиться от вымокшей насквозь одежды, оставив ее подсыхать, хоть на успех этой затеи надежды особой к тому времени уже и не было. Деревенея угловатыми плечами, юноша смотрел на Микеля с непередаваемой смесью бешенства, страха и сжигающего дотла стыда, и тот, понимая, что сейчас как никогда требуется побыть деликатным, невесомо обнимал его за плечи и уводил за собой, укрывая от редких оставшихся на пляже зевак. Неприрученный и дикий, чурающийся людей и неизменно облачающийся в самую закрытую одёжку даже при сильнейшем пекле в ущерб собственному самочувствию, Кори и хотел бы радоваться жизни так, как дано это было окружающим людям, да никогда не умел, оставаясь всегда вне широкого круга обыкновенных и не обремененных излишними проблемами везунчиков. Микель это понимал, он мечтал оградить его от всего, он хотел, нет, он просил и требовал, чтобы Кори доверился ему и раскрылся — один-единственный раз и навсегда, вручив все беспокойства в его руки: он справится, он знает, что надо делать. И Кори, шагая без страховки и крыльев, которым только полагалось еще отрасти за время свободного падения, в разверстую перед ним пропасть, опускался в подставленные объятья, закрыв глаза и наполняясь до самого горла непривычным, сумасшедшим счастьем.❂ ❂ ❂
— Bebê, мой удивительный мальчик! Знаешь, что я у тебя нашел? Кори, только-только переступивший порог ванной и непонимающе вытирающий волосы полотенцем после принятого душа, вопросительно замер, наблюдая, как Микель оживленно сбегает по лестнице, подбрасывая на ладони отзывающиеся звоном древних коллекционных монет ключи. — И что же? — спросил он, с недоверием уставившись на лузитанца. — Чердак, menino. Замечательный чердак с дряхловатым, но вполне еще способным послужить креслом-качалкой. — Тоже мне, находка! — презрительно скривившись, фыркнул Кори. — И без тебя его уже нашли. Я же рассказывал тебе, что ночью… — Да, Flor de lírio, — перебивая его, согласно кивнул Микель. — Это всё я помню. Но ты не дослушал главного: из чердака имеется ход на крышу, и там, оказывается, при желании и должной фантазии можно неплохо разместиться и устроить вечернее чаепитие. — Ты сбрендил? — тупо хлопая глазами, спросил Кори, искренне убежденный, что Микель за время его отсутствия окончательно поехал и без того шаткой крышей, покоряя крыши иные. — Захрена это нужно? — В тебе нет романтика, мальчик, — покачав головой, ответил Микель, приобнимая его за плечи и принимаясь за излюбленное занятие, этим днем пришедшее новой паскудной привычкой — облапывать всё, до чего только могли дотянуться ненасытные ручищи. — Полагаю, он умер, так и не успев родиться. Ну же, подумай сам: вечер, крыша, открытое небо, пробуждающиеся звезды, чай и кофе с ликером, кресло-качалка и ты у меня на коленях, плед, укрывающий ноги… — Не выдержит твое кресло, — буркнул Кори, круша нарисованную лузитанцем картину одним точным ударом. — А если и выдержит, то все равно не устоит на черепице. Ебнемся с крыши вдвоем, придурок… Вот и вся романтика. Последнее слово он выплюнул с отменным презрением, и Тадеуш, тяжело вздохнув, но все-таки не оставляя своей затеи, в одиночку побрел на кухню — выискивать всё необходимое для таинственного и удивительного Вечернего чаепития. За то время, что он копался там, гремя посудой и хлопая прорезиненными краями холодильной дверцы, Кори досушил впервые за все три года, проведенных в Португалии, испившие соленой воды пряди и, с недоверием и опаской косясь на распахнутый зев чердака, оставившего за собой не самые приятные воспоминания, медленно поднялся по ступеням и замер под воспетым художниками квадратом черноты с приставленной к нему невесть где отысканной стремянкой. Пока он стоял, таращась в пустоту, Микель вернулся, держа в охапке сверток, доверху набитый чем попало — Кори успел заметить там и завернутые в полиэтилен багеты, и пакет со свежими сливками, и пластиковую упаковку со сладким маслом, и даже невесть как затесавшийся пучок пахучей душицы. — Помоги-ка мне, мальчик, — велел он, вручая это сокровище Кори, а сам с невинным видом нырнул к нему в квартирку — юноша всё еще по привычке ограничивал собственное пространство выделенной ему площадью, хотя в его распоряжении имелся целый дом, — и, покопавшись, судя по доносящимся звукам, в комнатке Фурнье, больше походящей сейчас на художественный склад, выскользнул обратно с обещанным пледом в руках. — Идем, Flor de lírio, — сказал он, подталкивая застывшего истуканом Кори в вытянутую струной спину. — Нам лучше поторапливаться, а то совсем свечереет, и мы пропустим тот удивительный момент молочных синих сумерек, который я особенно люблю. Выхода у Кори не было, и он покорно полез вверх, в объятья полумрака, по визгливым и заржавелым перемычкам расшатанной лесенки. Забрался на чердак, выпрямился и оглядел знакомое до кошмара, охватывающего всё тело и низводящего до впервые познанного сонного паралича, пространство с замершим по центру невинным креслом-качалкой. Должно быть, в ту ночь Амстеллу было не до подробного и тщательного изучения чердачных помещений, а может, просто стена с притулившимся в углу пожарным выходом была так плотно заставлена коробками, свернутыми и продавленными после беготни от чудища из маракаса, что ее не удалось бы приметить при всем желании, да только он намагниченным взглядом пялился на поскрипывающую под сквозняком дверцу, с трудом постигая ее существование. Потом, аккуратно обходя тяжелые коробки и расталкивая ногами легкие коробочки, добрался до нее и с подозрением выглянул наружу. Крыша младшего из корпусов Casa com asas не отличалась крутизной и была практически плоской: дождь и так рьяно сбегал вниз мощными струями, разносясь дребезгом по водостоку, а снега в Порту почти никогда и не было — редкий случай, если вдруг зимой запорошит подмерзшей белой крошкой и укроет мягким покрывалом холмы, пока очередные ливни не смоют и это. С креслом-качалкой Микель, конечно, погорячился — оно бы при всем желании не умостилось на ставшей хрупкой от времени черепице, но вот выбраться самим, постелить покрывало и даже устроить кое-как у порога пожарной двери кофейник с чашками, чтобы не расплескались, было вполне реально. — К черту твое кресло, — объявил Кори, оборачиваясь как раз вовремя, чтобы перехватить голодный волчий взгляд подкрадывающегося со спины Микеля. — Если обойдемся без него, то согласен. Микель с тоской покосился на расшатанную и старую качалку, но, отдавая дань здравому смыслу, махнул рукой и, обнимая юношу за плечи, вместе с ним выбрался на открытое пространство, выложенное звонкой черепичной листвой. Синий смог океанического дыхания плыл над городом: Порту закуривал вечернюю трубку, выдыхая кучевые облачка, туманными пятнами загорались мутные глаза фонарей по холмам и низинам, далеко за пределами видимости сияло побережье, гудело шумным ульем, гремело музыкой, распугивая капитанских чаек до утра, и тишина проулков парила в чашках одинокими чаинками, прибиваясь к нагретым краям и оседая на губах. — А расскажи мне, menino, как ты жил во Франции? — попросил вдруг Микель, усаживаясь половчее и немного оскальзываясь на неровном скате: место ему досталось не такое удобное, как Амстеллу, но он не сетовал, добровольно уступая всё лучшее своему принцу. — Я сперва думал, что ты поведаешь мне про Японию, но и Франция тоже сгодится: ни в одной, ни в другой стране мне побывать так и не довелось. — Что рассказать? — чуть не поперхнулся от такого вопроса Амстелл, осторожно подхватывая с покрывала, превращенного в многоярусный столик для сумасбродного пикника на крыше, чашку с земляничным чаем и втягивая носом витающий рядышком аромат по-парижски пьяного ликерного кофе, сваренного лузитанцем. — Мы со стариком исколесили почти всю Францию, я ведь как-то говорил. — И ты еще говорил, что жил в Париже, — подхватил Микель — он, оказывается, кое-что запомнил. — Париж вполне сгодится. Ты провел в нем свое детство? — Да, — кивнул Амстелл, грея совсем не замерзшие пальцы о спасительно горячую чашку и почему-то нервничая. — Но в основном то время, что жил в детдоме. То есть не слишком долго — там никого долго не держали, всех быстро раздавали в семьи. Это меня одного не очень-то... брали. Микель понимающе хмыкнул — не понаслышке был знаком с непростым характером menino. — Стало быть, старик твой забрал тебя из приюта и увез бродяжничать по Европе, — подытожил он, придвигая ближе к зависшему и собирающемуся нырнуть в воспоминания с головой мальчишке хрустящие бутерброды со сливочным маслом и дырявым золотистым сыром. — Если ты не возражаешь, я бы с удовольствием послушал о твоих детских днях. Держу пари, ты был хорошеньким мальчиком с курносым носом и рождественскими звездами в синих глазах. Кстати, Sol, а волосы твои были такими же длинными, или ты решился их отращивать в более сознательном и зрелом возрасте? — Они были короткими, паршивый извращенец! — огрызнулся Кори. — Меня там стригли, не спрашиваясь моего мнения! Так что педофил вроде тебя никогда бы не позарился! — А вот тут ты не прав, — как будто бы даже обиделся Тадеуш. — Я извращенец, верно, но отнюдь не педофил, и встреть я тебя в те невинные дни птичьего детства, отношение мое осталось бы на уровне платонической заботы и восхищения. Ну, и я бы терпеливо ждал, пока тебе стукнут заветные… Ладно, не буду лгать: до твоего совершеннолетия я бы не вытерпел все равно и трахнул бы тебя на подступах к шестнадцати годам. По мне, так этого достаточно для взаимной симпатии, притяжения и пресловутого согласия. Значит, волосы были короткими? И что же ты делал тогда в Париже, маленький зимородок? — Шатался по окрестностям, — буркнул Кори, кусая губы и понадежней устраивая ноги на черепичной лесенке, спускающейся к водосточному желобу. — Сбегал, когда удавалось. Старался как можно меньше времени проводить в приюте. В них, знаешь ли, хорошо никогда не бывает… Овеянные задумчивой и созерцательной тишиной кварталы и улочки Пер-Лашезского кладбища, временами осаждаемые паломниками-туристами, наведывающимися к той или иной знаменитой могиле, по студеному и промозглому ноябрю, вручающему в руки братца-декабря ключи от зимних холодов, были благословенно пусты. Серые двери склепов чернели дождевыми потеками, на замшелых гранитных камнях, усыпанных облетевшими еще весной чешуйками молодых почек и сорванными ветром сучками, покоились вечнозеленые и вечно цветущие букеты пластиковых роз в деревянных ящичках: ящики подгнивали от сырости, а безжизненные лепестки выгорели за лето под солнечными лучами. Узкие лабиринты, выложенные тяжелыми бетонными плитами, уводили куда-то вглубь этого царства мертвых, под сень оголившихся крон, мимо высоких и ровных усыпальниц, черных чугунных оград, сбрызнутых индевелой росой и увитых заброшенными паутинками, и каменных клумб с неестественно зелеными стеблями искусственных лилий. Детище Наполеона, последнее пристанище Бальзака и Уайльда, четвертый кровный брат южного Монпарнасса, северного Монмартра и западного Пасси, восточный город-посмертие, выросший на холме, он не пугал и не отталкивал маленького Кори, а притягивал и привлекал уединением безлюдных авеню, и мальчик в неприглядной серой куртёнке с огромным, безразмерным почти капюшоном, болтающимся за плечами этаким сачком для бабочек, в потертых джинсах, пожалованных кем-то из попечителей, и таких же поношенных ботинках с чужой холеной ноги уходил бродить среди могил — живой между мертвых костей, упокоившихся до Судного дня. Ансельм к тому времени уже умер, но его похоронили не здесь; говоря по правде, Кори не знал, где находится маленькая могилка единственного друга детства, а спросить у воспитателей и учителей так и не удосужился. Он вообще их ни о чем не спрашивал, чужих и непонятных людей, принадлежащих к другой, инопланетной расе и едва ли понимающих, что пытаются до них донести. Однажды осознав, что его слушают и не слышат, Кори навсегда зарекся разговаривать с воспитателями и учителями, чураясь их и одаряя только звериным рычанием да злобной руганью, если тем вдруг вздумывалось зачем-то до него докопаться. Сам по себе Кори был мальчиком тихим и мирным, в споры не встревал, отсиживаясь в стороне от сверстников и их, зачастую опасных для жизни, игрищ и забав. Если же к нему пытались лезть — реагировал неадекватно и первым делом бежал от приставучих однолеток прочь, а после, если не помогало и это, превращался в агрессивное и неконтролируемое чудовище, дерущееся не на жизнь, а на смерть, и оставлял на память такие увечья, что вскоре сделался негласным изгоем среди детдомовской детворы. С Кори не играли и не разговаривали, Ансельм был диковинным исключением, но Ансельм умер, и у Кори больше не осталось никого. Впрочем, его это не угнетало и не печалило: одиночество, давно и прочно сделавшееся единственным спутником, вполне устраивало вдумчивого, странноватого и нелюдимого мальчишку. Он любил уходить под крыло кладбища Пер-Лашез: мог подолгу стоять, глядя в выветрившиеся от времени, будто ослепшие, пустые глаза каменного ангела, затянутые мраморным бельмом, гладить холодные перья высеченных рукой неизвестного скульптора крыльев, иногда присаживаясь на ледяной постамент и просиживая под чужой чуткой защитой полчаса, а то и час. Смотрел, как мимо проходят одинаковыми тенями цветасто одетые люди, иные — нарочито радостные, словно отмахивающиеся от единого для всех и каждого конца, а иные — подавленно притихшие, постигающие тленность бытия и погруженные в эту печаль с головой. Печаль витала в воздухе над тенистым кладбищем, и город мертвых с гранитными куполами, красочными витражами, замшелыми крышами и состаренными патиной времени надгробиями с тихим шорохом гнал по дорожкам заржавленную по третьему месяцу осени листву, задувая под вязаные шарфы и заставляя прохожих ускорять шаг. Зеленые и синие литые таблички с кованым узором, гласящие «Avenue Principale, 1-e Division» и «Chemin du Tertre, 48-e Division», уже привычно проплывали мимо, подсказывая Кори, в какой из частей кладбища он сейчас находится, и он не глядя шествовал мимо бюста суровой мадам, провожающей всех гостей ничего не выражающим каменелым взглядом, и фигуры коленопреклоненной девы с длинными косами, так основательно позеленевшей, что напоминала русалку. Поднимался по крутым ступеням, бездумно ведя пальцами по полированным стенкам цветочных клумб, и усаживался передохнуть на плиты чьей-нибудь заброшенной могилы или гостеприимный порожек запечатанного склепа. На территории Пер-Лашеза его никто не трогал, никто ни о чем не спрашивал, и Кори это место полюбилось, оставив за собой немногочисленные приятные воспоминания: для иных кладбище — это смерть, но для Амстелла смерть навсегда переплелась с яблонями, клонящимися до земли гнутыми ветвями под тяжестью плодов, а гранитные плиты пробуждали в душе лишь умиротворение и покой. Иногда он бродил среди могил, разглядывая дарственные таблички: французы проявили творческий подход и здесь, с легкого и шутливого нрава, славящегося беспечным отношением даже ко смерти, украсив иные из них позолоченными фигурками ангелов, иные — схематичными пейзажами городских крыш, а иные — вылепленными из гипса пионами и макетами парусников, уходящих в дальнее плавание. Добравшись до центра кладбища, можно было увидеть здание крематория с грозными трубами, торчащими позади храма, своим фронтоном, колоннами и изукрашенным бронзой куполом напоминающего византийские дворцы — впрочем, с древней архитектурой Кори в те времена знаком еще не был и осмысленного определения для этого строения подобрать не мог. Тем не менее трубы его порядком пугали: они были черными, и казалось, что их навершия открывают невидимые двери, уводящие прямо в иной мир. Рядом с крематорием обретался и колумбарий, где хранились урны с прахом, и Кори, время от времени сворачивая к нему, мог подолгу расхаживать вдоль ячеек-сот, в каждой из которых покоились чьи-нибудь сожженные останки. Соты занимали всё пространство, места не хватало, и в колумбарии организовали подземные галереи, куда при желании можно было спуститься, но они почему-то пугали Кори, и он старательно обходил подземелья стороной. Если покинуть город мертвецов с их урнами, склепными домовинами и крестными могилами, застывшими под присмотром платанов, вязов, дубов, лип и декоративных пихт, выйдя через узенькие ворота, сбегающие затертыми от времени ступенями, кривыми и извилистыми, то окажешься в закоулке, запрятанном между этажным домом и невзрачным стальным заборчиком. За этим забором Кори одним ничем не примечательным летним днем обнаружил чудесный парк, больше похожий на одичавший лес. Названия парку мальчишка не знал, но выучил, что открывается тот около восьми утра по будням и ближе к девяти в выходные — правда, в выходные дни там порой бывало чересчур людно, и тогда Кори парка избегал, но с понедельника по пятницу, если удавалось улизнуть из своей сиротской обители, он любил прятаться в нем от любопытных людских глаз. Волосы у него хоть и были короткими, а норовили то и дело отрасти; состригать их Кори давался лишь со страшным боем, и в конце концов ухаживающие за детьми нянечки оставили его в покое, позволяя странному мальчишке сберечь густую иссинюю гриву, и чем длиннее она становилась, тем больше притягивала восхищенно-удивленных взглядов, за которыми следовал невысказанный гендерный вопрос. Кори от безмолвных гендерных вопросов нырял в заросли природного сада и, быстро миновав просторные дорожки, мощеные плиткой, углублялся в царство сорных трав и полевых цветов, не тронутых человеческой рукой и отпущенных расти на свободе точно так же, как и его волосы. Чуть дальше его встречал тенистый пруд, заросший кувшинками и затянутый изумрудной ряской, и вот там, в буйстве разнотравья, опоясывающего черную гладь зеркальной воды, Кори останавливался, усаживаясь на берегу и гипнотизируя слюдяные оконца в малахитовой оправе зачарованным взглядом. Закрывался садик в разное время года по-разному, в зависимости от захода солнца: летом мог простоять открытым до десяти вечера, зимой провожал последних посетителей около шести часов после полудня, но Кори с часами работы не считался, без труда перебираясь при необходимости через не такую уж высокую ограду. Париж знал свое одинокое дитя и оберегал, поднося на ладони тайные уголки и провожая маленького Кори самыми пустынными тропинками: понимал, что тот не жалует шумное общество, и с деликатностью легкомысленного мсье, влюбленного в ветер, не настаивал на нем, уважая чужое уединение. По весне, цветущим апрелем, братающимся со знойным маем, он дарил ему соцветия каштановых свеч, летом — тенистые аллеи и тихие пруды, осенью — карминные брызги ягодных тисов, золото буков и кедровые шишки, а зимой — узоры на запотевших приютских окнах, чтобы длинноволосый мальчик, пророщенный на семечках Европы и Востока, мог первым полюбоваться искристым снежным полотном. Вопреки всему, в Париже Кори был совсем не так и одинок, как о нем думали окружающие люди. — Значит, ты не жаловал в детстве шумные компании, Flor de lírio? — уточнил Микель с неприкрытым ликованием на ухмыляющемся лице. — И большую часть времени оставался одиночкой? — Я и сейчас их не жалую, — откликнулся Кори, допивая остатки остывшего чая и глядя, как на небе медленно, одна за другой, прорезаются дрожащие блестки несмелых звезд. — Твой Париж — замечательный город, — немного подумав, сказал ему Микель, откидываясь спиной на чердачную стену и вытягивая поудобнее ноги. — Не знаю, каков он у других, но, веришь, мальчик мой, я хотел бы, чтобы однажды ты смог мне его показать. Именно свой, ни на что не похожий, с кладбищем и стареньким садом. Я бы посмотрел и вдохнул его. Впитал бы душой, чтобы лучше тебя понять. Если только когда-нибудь это получится… — Он замолчал, а затем вдруг, резко перескакивая с одного на другое и вырываясь из чужой меланхолии в объятья своей привычной жизнерадостности, неожиданно поведал: — А еще я всегда хотел посмотреть у вас пару местечек, menino. Они меня привлекают до сих пор своей исключительностью. — Что же это за места? — с подозрением поинтересовался Кори. И добавил резонное: — Наверняка ничего хорошего, раз это ты. — Опять ты пытаешься меня обидеть, — ничуть не уязвленный этим замечанием, полез в карман за сигаретами Микель. — А места, между прочим, самые что ни на есть туристические и культурные. Во-первых, menino, это Музей магии. — Музей магии?.. — удивленно переспросил Кори — он и не знал, что у них такой есть. — Именно, — кивнул Микель, подставляя лицо срывающемуся с неба морскому ветру, ныряющему смешливым самоубийцей в прорези извилистых улочек и вдребезги разбивающемуся о мостовую. — Я читал, что он находится в подвале старинного особняка маркиза де Сада. Кстати, тебе известно, кто такой этот маркиз? — Известно, — огрызнулся Кори, чуя, куда пытается уйти их разговор. — Дальше давай про свой музей! — Как пожелаешь, — Микель пожал плечами, откладывая в долгий ящик принятого в штыки де Сада с пометкой «открыть при первом удобном случае», и повел дальше свою болтовню: — В музее этом хранится куча магического реквизита, как современного, так и семнадцатого-восемнадцатого веков. Говорят, его можно даже опробовать при желании — не весь, но кое-что из него. Это настоящий рай и альма-матер для любого иллюзиониста: у них имеются и оптические обманки, и гравюры, и афиши, так или иначе связанные с магией, и оборудование для проведения различных фокусов — кстати, иногда они устраивают целые сеансы. Видишь, мальчик мой, интерес мой оказался вполне безобидным, и ты сам, уверен, с удовольствием составил бы мне компанию в посещении подобного места. — Ладно, — всё еще недоверчиво, но уже мягче ответил ему Амстелл. — А со вторым местом что не так? — Со вторым? — Микель вскинул гибкие брови, отыгравшие на лбу короткое па муленружского канкана. — С ним тоже всё в порядке… как будто бы. Не уверен, что оно придется тебе по душе, но я всегда грезил на это поглазеть. В конце концов, не в каждом городе имеется настоящее жуткое подземелье. Я говорю про ваши знаменитые катакомбы, Flor de lírio. Ты ведь знаешь их историю? — получив от Кори неуверенное покачивание головой, Микель поставил вопрос иначе: — Но хотя бы слышал о них? Получив на это утвердительный кивок, он продолжал: — В округе Парижа добывали камень для городского строительства, сперва на одном берегу Сены, затем на другом, потом углубились под землю, потому что на поверхности запасы иссякали, а камня требовалось всё больше, и в один прекрасный миг вдруг оказалось, что город накрыл собой сеть извилистых туннелей-ходов, ставших впоследствии прибежищем криминальных личностей и плацдармом для шпионских игр. Время от времени эти туннели проседали, унося с собой целые здания, так что в конце концов их укрепили, превратив из страшного парижского дна в национальное достояние. Где-то там же имеются и галереи с человеческими останками: у вас всегда было туго с городскими кладбищами, и мертвецов свозили в подземные оссусарии… но я был уверен, что тебе и без меня всё это известно, мальчик мой. — Откуда мне должно быть это известно? — оскорбленно проворчал Кори. — Мне, кажется, восемь лет было, когда мы покинули Париж! Мотались по разным городам, пока не уехали из Франции насовсем. Мне в то время не до катакомб было. Как только старик увез меня из приюта, начались вечные переезды, а я только и успевал, что учить новые языки. — Благо что ты не очень разговорчив, мой юный космополит, — понимающе хмыкнул Микель, окидывая мальчишку долгим заинтересованным взглядом, в котором явственно читалось желание утащить куда-нибудь с крыши, во второй раз предъявляя свои на него права. — Думаю, обучение проходило ускоренным курсом. Главное было — усвоить «да», «нет» и «пошел к черту», так ведь? — Сейчас ты полетишь к черту с этой крыши, — пообещал ему Кори, предупреждая дальнейшие издевательства. — Мне даже не нужно учить ваш португальский, чтобы спихнуть тебя с нее. — Смелое заявление, — согласился Микель, прикидывая расстояние до поблескивающей внизу брусчатки и оценивая его как вполне костеломное. — Но пустое: ты этого не сделаешь, Sol. Тебе будет без меня очень скучно. Так что оставь эти бессмысленные угрозы и пойдем-ка… — Нет! — выпалил Кори, остро предчувствующий, что последует за этой речью лузитанца, если только согласиться покинуть безопасную своей ненадежностью крышу, и отчего-то до ужаса напуганный завязывающимся в животе сладким томлением. — Никуда я с тобой не пойду, ясно? Мне и здесь неплохо. К его удивлению, Микель не стал настаивать, а покладисто согласился, обхватывая юношу за плечи и попутно роняя сахарницу, ринувшуюся вниз и устроившую короткий летний снегопад перед тем, как расколоться вдребезги о поджидавшую твердь. Притянул к себе, поудобнее устраивая на груди, и прошептал, касаясь кромки уха протабаченными губами: — Как пожелаешь, Flor de lírio. Побудем здесь до полночного часа, а там мне все равно придется оставить тебя до утра, ведь так?.. Хочешь еще чашечку чая? И Кори, ощущая тепло, льющееся от его груди и опаляющее не хуже январской батареи, сбивчиво кивнул, позволяя мужским рукам потянуться, похозяйничать, подхватить чайник с отведенного ему черепичного яруса и вернуться обратно с чашкой подстывшего вечернего уюта, который умело творил один только этот лузитанский чудак, полюбившийся и прикипевший к одинокому и нелюдимому сердцу.