Бархат шипованных простыней, чёрные розы, постель, ты — на ней. Город — крадущийся оцелот, Нас друг у друга с рассветом крадет. Дым фонарей над парящим дворцом — морфий Морфея, несбыточный сон.
За четверть часа до пришествия космического Океана Кори убрался с осиротевшей крыши: покидал все чашки и кофейник с чайником в плед и, недолго думая, ухватил тот за четыре конца, сворачивая в узел. Остатки чайной заварки и кофейной гущи мгновенно потекли, рисуя на черепице и дощатом полу захламленного чердака густые и липкие дорожки, но юноше было не до того — он, дотащив всё это «богатство» до кухни, вывернул в раковину посуду, а тряпицу, пару раз стряхнув в подъезде, зашвырнул в барабанный зев стиральной машины. Гость, появляющийся в полночь под покровом лилового неба в турмалиновых звездах, пугал сегодня как никогда прежде, и встречать его инфернальную персону, возясь по локоть в раковине с грязной посудой, совершенно не годилось. Кори и без того чувствовал себя слишком уязвимо, и это ощущение с трудом удавалось вытравить, только намертво вцепившись в рукоять фалькаты — та придавала крупицу необъяснимой уверенности, хотя юноша толком и не умел ей пользоваться. Ни фалькатой, ни уверенностью. Памятуя о высказанной сгоряча при последней их встрече просьбе, Кори прекрасно понимал, что сегодня к нему заявятся со строго определенной целью, и от этого под ложечкой всё завязывалось в волнующий узел. Ему и хотелось, и было страшно, и никак не удавалось разобрать, какое из этих двух чувств пересиливало. В конце концов Амстелл, еле удерживая себя от очередного порыва сбежать на потусторонние улицы, чтобы в сотый раз затеять полуночные догонялки с неопределенным исходом, обреченно возвратился к себе в комнату, крепко стискивая пальцами черную полированную рукоять иберийского меча. Покосился на пробудившуюся химеру, что-то неразборчиво выщелкивающую на своем, химерьем, да позвякивающую впаянным в клюв кольцом, выглянул за расшторенное окно, где струился мягкий розоватый свет, и, заслышав на улице легкую поступь знакомых шагов, не смог и дальше стоять истуканом подле собственной кровати, прожигающей глаза белым холстом простыней — вылетел в прихожую, распахивая дверь и замирая посреди темной подъездной клети. Лузитанец, которому даже дверь не требовалась, чтобы проникнуть в чужое жилище, с зашитой под кожу учтивостью обозначил свое присутствие коротким стуком по дверной притолоке, а затем в его пальцах звякнула связка одолженных на время ключей, и один из них скрежетнул в замочной скважине, поворачиваясь на два оборота. Кори сделал глубокий вдох, но так и не смог сдвинуться с места, когда на пороге возник Микель Тадеуш из темного города — как всегда безупречный, в длиннополом сюртуке и черных брюках, с новой шляпой-цилиндром, пришедшей взамен утерянной. Из-под отворотов сюртука выглядывала шелковая рубашка приглушенного оттенка белого вина, а в руках у лузитанца красовалась давешняя трость с египетским набалдашником и потрясшая Кори охапка кроваво-красных цветов. — Мальчик мой… — произнес Микель, осекаясь на половине шага и окидывая напряженно подобравшегося юношу удивленным взглядом. Добравшись до фалькаты и остановившись на ней, он спросил: — Что-то случилось? — Случилось, — резко выдохнул Кори, стискивая губы в тонкую ниточку. — Случился ты. Держись от меня подальше, предупреждаю сразу. — Но почему?.. — окончательно теряясь в скачках переменчивого характера непредсказуемого мальчишки, удивился лузитанец, ожидавший чего угодно, но только не такого холодного — ледяного почти — приема. — Объясни мне, Príncipe! Что я сделал не так? — Пока — ничего, — отрезал Амстелл, на всякий случай придерживая ножны иберийского меча, чтобы в любой момент обнажить хищное лезвие. — Но явно собираешься. Тадеуш оглядел юношеские руки, до побелевших суставов сдавившие кривозубый меч, и аспидная тень пробежалась по его лицу, по белой инфернальной кости, проступающей из-под кожи неуловимой скелетной маской, замирая под полами новенькой блестящей шляпы и оседая недобрым налетом у нижних век. Перекинув цветы из одной руки в другую и устраивая их поудобнее у локтевого сгиба, он снова спросил, изо всех сил стараясь соблюдать вежливость и приличия: — Разве ты успел уже позабыть, что сам попросил меня об этом? Или днем произошло что-то неприятное, рассорившее нас с тобой? — Ничего не произошло, — прекрасно сознавая, какую дурь несет, но нисколько этого не смущаясь, выговорил Кори, давно уже для себя самого усвоивший, что все равно никогда не отдастся Микелю по-хорошему. — Всё я помню. И что с того? — Если это очередная игра, bebê, — почти угадал Микель, за непродолжительное время их знакомства немного научившийся разбираться в хитросплетениях сложной подростковой души, — то я охотно в нее сыграю. Только вот не переусердствуй и не поранься, когда будешь защищаться. Острые предметы имеют печальное свойство иногда резать и своих владельцев. Ну, что скажешь? Ты желаешь поединок или желаешь необременительное и приятное свидание? Выбор был бы очевиден для всех, кроме Амстелла. Он, отступая на полшага назад и чувствуя, как давят со всех сторон тесные стены дряхлого домика, сковывающие движения, вынужденно попятился обратно в квартиру, скаля белоснежные зубы и сообщая всё еще уверенному, что это такой своеобразный флирт, мужчине: — Никто с тобой в игры не играет. Не приближайся, я сказал! Ты меня плохо понял? Тадеуш перешагнул порог, прислонил трость к стене у самой двери и, отложив невостребованные цветы на обувные полки, полез в карманы за куревом, демонстративно игнорируя угрозу. А после, под бешеным взглядом озлобленного Амстелла, уже из одной только обиды готового наброситься на него, неспешно подпалил чадящую горькой лимонной цедрой сигарету и вкрадчиво поинтересовался: — Напомни мне, если я вдруг ошибаюсь: уже перед самым рассветом ты признался мне, что мы с тобой были близки. То есть, говоря простым и понятным языком, я тебя трахал, и ты уже больше не девственник. Ладно, пусть этот я был несколько… иной я, и признаюсь, что мне с трудом удалось пережить связанный с этим ревностный приступ, но сейчас всё вышесказанное означает только одно: ты уже не невинен и знаешь, как это происходит, а значит, не должен вести себя подобным образом. В чем же дело? Ты мне соврал или что? Объясни мне, Príncipe, к чему весь этот фарс и драма с холодным оружием? — Какая тебе разница? — скрипнул зубами Кори. — Да почему я перед тобой отчитываться должен? Бесит! Сказал же, чтобы ты не подходил! Что еще я должен тебе объяснять?! — Всё? — демонстративно вскинув брови, предположил Микель Тадеуш, до крайности раздраженный происходящим. — Я полагаю, ты должен объяснить мне всё, если не хочешь, чтобы эта ночь закончилась для тебя самым печальным образом, мальчик. Мне казалось, что после всего, что нам довелось вдвоем пережить, ты не будешь от меня отшатываться, будто от чумного. Так что же с тобой сегодня творится? Кори и сам не знал, что с ним творится и почему он настолько боится подпускать к себе инфернальную ипостась лузитанца, но это был именно страх: полуночный Микель после инцидента в Старой тюрьме воспринимался не вполне человеком, он носил в своем сердце проклятье гораздо дольше, чем сам Амстелл, только хлебнувший отравленного зелья, и способности его потрясали, обращая полученную в обмен на половину жизненных лет силу и ловкость в полнейшее ничто. У Микеля Тадеуша имелся в помощниках-фамильярах целый выводок ядовитых змей, Микель Тадеуш просачивался сквозь предметы, точно призрак или фантом, ему подчинялись стихии, он мог играючи взобраться по воздуху на колокольню Клеригуша; за Микелем Тадеушем шлейфом тянулась густая испепеляющая тьма, и у Кори в висках набатом колотилась паника, заставляя искать спасение в последнем доступном средстве, в холодной стали доставшегося вместе с колдовским снадобьем меча. Он не хотел и думать о том, чтобы ранить Микеля, но до смерти страшился близости с ним, и пустые угрозы сами срывались одна за другой с языка. — Не твое собачье дело, — чеканя каждое слово, выдохнул он, понимая, что этого ему уже точно не простят. — Не твое дело, что со мной творится! Катись отсюда к дьяволу! И, прибегая к крайним мерам, сдернул с ржавой изогнутой фалькаты ножны, отшвыривая их в сторону. Микель проследил, как кожаные ножны со стуком упали на пол и замерли у расшатанного плинтуса, оставаясь лежать невзрачной змеиной шкуркой, сброшенной за изношенностью. Схлынул с лица, делаясь совершенно серым, мертвенно-землистым на кожу и хищнозверым на глаза, а губы, еще мгновение назад пытавшиеся удерживать ласковую улыбку, решительно избавились от нее, не оставив и зачатков дружелюбия: переломили только зажженную сигарету и сплюнули ее на пол, где каблук затоптал тлеющий окурок. Он потянулся назад, пошарил рукой у стены, куда совсем недавно отставил свою трость, и, отыскав стальное навершие с головой египетского божка, поудобнее устроил ее в ладони, понимая, что другого оружия против фалькаты здесь не имеется. — Я помню, что ты помог мне выбраться из Старой тюрьмы, юноша, — тихо и весомо произнес он, делая вперед твердый шаг, и еще один, и еще, вынуждая Кори в ужасе отступать. — Но не знаю, с чего ты возомнил, будто стал после этого сильнее и способнее меня, настолько, чтобы открыто бросать мне вызов. Однако, если очень хочется — изволь, я его приму. Кори ощутил под ногами порожек и, аккуратно его перешагнув, очутился в собственной комнате, где пространства для маневров было еще меньше. Тадеуш, понимая, что загоняет его в ловушку, по-акульи оскалился, приготовившись к тому, чтобы положить конец этим бессмысленным танцам в полночных сумерках. Уже почти протянул навстречу руку, наивно надеясь разрешить ситуацию по-доброму и рассчитывая отобрать опасную стальную игрушку, но в этот момент Амстелла совсем переклинило: за оскалом, стирающим с лица лузитанца всё человеческое, ему привиделось то самое неконтролируемое чудовище, которое едва не прикончило их обоих в Старой тюрьме. Лезвие фалькаты со свистом рубануло воздух, чуть не срезав верхушку блестящей шляпы-цилиндра — рубануло заведомо мимо, почти на добрых полметра выше нужного, — и Микель, успевший уклониться от этого не опасного, но упреждающего выпада, окончательно понял, что свести их стычку к шутке не получится. — В чем твоя проблема?! — прорычал он, в раздражении срывая цилиндр с головы и отшвыривая его прочь, как досадную помеху. — Еще совсем недавно ты был так отзывчив, а сегодня даже не даешь к тебе притронуться! Твои игры сводят меня с ума, дерзкий и невыносимый мальчишка! — Не приближайся!.. — только и смог, что взвыть Кори. — Не подходи! — уже практически взмолился он, выставив перед собой фалькату, как последнее спасительное средство. — Я тебе не нравлюсь? — с затаенной страшной обидой предположил Микель. — Ты предпочитаешь другого «меня», раз уж тот «я» первым добился с тобой близости?.. Клянусь, я готов прикончить его за одно только это! — Что ты несешь?! — пробормотал неспособный признаться в своем страхе Амстелл, сбегая от него через кровать к окну и обратно, по замкнутому цирковому кругу, по спальной гладиаторской арене. — Что ты, блядь, несешь?! Просто стой где стоишь! — И что в этом толку? — огрызнулся Микель, с некоторой осторожностью — а потому и без особого успеха — пытаясь его изловить. — Что толку стоять мне на одном месте, когда я не за этим к тебе пришел? Ты хочешь, чтобы я простоял истуканом всю ночь, не прикоснувшись к тебе и пальцем? Ты издеваешься, menino? Когда он в очередной раз выпростал руку, намереваясь ухватить мальчишку за шиворот или за волосы, обезумевший от ужаса Кори обернулся к нему диким зверем и, сузив миндалевидные злые глаза, кособоко махнул фалькатой, а лузитанец — видно, по инерции, — тут же подставил трость, и режущая кромка меча натолкнулась на препятствие, оставив глубокую насечку, но перерубить стальной стержень не смогла. — Ах, вот оно как?! — хлебнул воздуха распахнутым ртом Тадеуш, задыхаясь от возмущения, и замешкавшийся на мгновение Амстелл получил ответный удар тростью такой силы, что отлетел к письменному столу, врезаясь в него и скидывая на пол все учебники. Их стычка незаметно перерастала в настоящую, нешуточную драку, и от этого страх не просто никуда не девался, но еще и заметно крепчал с каждой секундой. Напоровшись на спинку стула, Кори покачнулся и едва успел снова выставить фалькату. Микель двигался быстро, почти молниеносно, и юноша со всей своей ловкостью и силой, полученными вместе с испитым проклятьем, едва поспевал за ним, краем сознания задумываясь: а какой же мощи зелье должно было достаться этому человеку и чем он расплатился за него? — Ты хочешь, чтобы я взялся за тебя всерьез? — с очень тяжелым, стальным взглядом медленно произнес Микель, в бешенстве отшвыривая трость — оказывается, она ему мешала, а вовсе не пособствовала, и Кори, осознавшего этот маленький факт, окатило холодом с макушки и до самых пят. — Ты пожалеешь об этом, я тебе обещаю. Я могу быть не только учтивым, и тебе это прекрасно известно. Кори не сомневался, он, как никто другой, знал, на что способен инфернальный лузитанец, и его ужас перерос в истерику, в безумие дикой лошади, напуганной револьверным выстрелом и сломя голову несущейся через все препятствия, через бурьян, ухабы и баррикады. Чудом изловчившись и вывернувшись из-под его руки, он отскочил обратно к изголовью кровати, мечась по комнате, точно бешеная и неприрученная шиншилла, запертая в картонной коробке, а рука Тадеуша схватила пустоту и мазнула по столу, скидывая с него остатки письменных принадлежностей. — Черт! — ругнулся Тадеуш, разворачиваясь к нему и снова вынуждая убегать: ногами по подушке, по одеялу, роняя все подворачивающиеся под руки и под ноги предметы; Кори нелепо и смехотворно отмахивался от него фалькатой, уже не опасаясь ранить и понимая, что его не то что ранить — даже оцарапать навряд ли получится. Хотел было рвануть к двери — Микель тут же опередил, преграждая путь, и Кори поспешно отпрянул назад, к бельевому шкафу и кровати, укрываясь за первым и перепрыгивая через последнюю. Чуть не споткнулся, запутавшись правой ногой в простынях, еле устоял на левой и едва не рухнул ничком на свое же собственное оружие. — Неужели тебе всерьез нравятся такие небезопасные игры, Príncipe? — взволнованно спросил его растерявший остатки благоразумия Тадеуш, улыбаясь во весь рот и округлив безумные глаза с угольной точкой сузившегося от ярости зрачка. Он его настиг, изловил, прижал к стене, одной рукой удерживая запястье с фалькатой и сдавливая так, что пальцы сами норовили бессильно разжаться, а другой подбираясь к беззащитной шее. В его улыбке было столько нездорового азарта, что Кори, глядя на него, не был уверен, что, одержи Микель победу, не захочет причинить ему какого-нибудь изощренного вреда. И от этих мыслей движения становились угловатыми, рваными, паническими, а поединок — если можно так было окрестить их мышиную возню — делался для мальчишки по-настоящему опасным, наполняясь новым смыслом с простым и незамысловатым названием: «Страх». — Я тебе велел не приближаться! — прошипел Кори, брыкаясь, извиваясь всё той же дикой шиншиллой, вёрткой и жидкой, буквально сквозь пальцы утекающей. Он напряг из последних сил руки в пружинистых сухожилиях и кое-как сумел отпихнуть навалившегося всем своим весом мужчину. Быстро вскинул фалькату, наивно надеясь, что одного только ее наличия хватит, чтобы удерживать Микеля на безопасном расстоянии. — А если ты умудришься меня поранить, meu tesouro? — шутливо и играюче, безо всякого напряжения спросил Тадеуш, танцуя с ним это дикое танго нуэво, где ни одно движение не могло быть заранее предугадано. — Или, хуже того, лишишь какой-нибудь конечности? Ты себя за это сможешь после простить, мой боевой мальчик? — Пошел ты! — огрызнулся Кори, протанцевав с ним целый круг и, к величайшей своей радости, оказавшись наконец-то напротив двери. Как только у плеча замаячил черный проем с колышущейся ночнистой мглой, он нырнул туда, пронесся по коридору и вылетел в подъезд, надеясь добраться до парадного входа и очутиться на улице, где будет не в пример просторнее и легче, но не успел: Микель Тадеуш прекратил ласковые игры в кошки-мышки и шагнул прямо сквозь стену, предпочтя предусмотрительно преградить дорогу, чем гоняться после за неуловимым беглецом по извилистым городским закоулкам. — Решил снова от меня сбежать? — хмуро и с явственной угрозой спросил он, чернея линией плотно сжатых губ. — Сколько можно, дрянной мальчишка? Я думал, мне больше не придется терпеть этих твоих выходок!.. Договорить ему не дали: Кори, привыкший, что Микель легко и непринужденно уходит от любого выпада, рубанул наискось фалькатой — даже не по нему, а куда-то вбок, рассекая воздух, но лузитанец, вместо того, чтобы дать ей спокойно завершить свой упреждающий маневр, неожиданно вскинул оголенную руку, подставляя под этот косой удар. На долю раздробленного мгновения Кори ощутил ледяной ужас, окатывающий с головы до ног, когда понял, что ладонь мужчины открыта и безоружна. Широко распахнул глаза, попытался что-то крикнуть, попытался неумело и криво увести лезвие прочь, как вдруг ощутил то ровно в тисках засевшим. Вскинулся, потрясенно уставившись на Микеля — как никогда серьезного и злого, — и перевел взгляд на его пальцы, ухватившие иберийский меч за самую смертоносную кромку, иззубренную и ржавую. По руке лузитанца тут же потекла тоненькой струйкой густая багряная кровь, окропляя массивные печати перстней и срываясь на пол тягучими каплями, и у Кори сами собой разжались пальцы, заходясь дрожью и выпуская фалькату. Он отступил на два шага, беспомощно роняя руки, раскрыл рот и безмолвно закрыл, так и не сумев выдавить из себя ни слова. Тадеуш немного подержал иберийский меч в пораненных пальцах, оглядывая с брезгливостью и неприязнью, покачал им, примериваясь, а затем отшвырнул подальше, где тот со звоном повстречался с плесневелой подъездной стеной. Стряхнул разлетевшиеся бисером винные капли и, не сводя глаз с мальчишки, шагнул к нему, теперь уже не получая ни малейшей попытки сбежать или затеять очередную драку. — Идем, — велел, заталкивая несопротивляющегося Амстелла обратно в квартиру и плотно прикрывая за собой дверь. — Поигрались, и хватит. Надеюсь, на этом твои буйства закончились, Príncipe. Кори попятился и прижался спиной к переборке между двумя комнатами, замирая под гнетом нависшего над ним лузитанца и не сводя зачарованного взгляда с его окровавленных пальцев, по которым сочилось на пол липким и бурым. Потом снова поднял лицо, встречаясь глаза в глаза с инфернальным мужчиной и чувствуя, как в груди всё надрывается душевной болью за причиненную тому боль физическую. Язык и рот Амстелла не жаловали слова извинения, старались не пробовать их на вкус, а потому не сумели выдавить и теперь, когда те особенно были нужны. Вместо этого он, осторожно и скованно потянувшись, ухватил Микеля за обагренный кровью рукав, подтаскивая к себе его руку и стискивая запястье. — Тебя бы следовало хорошенько наказать за оказанный мне прием, — произнес Микель с легкой печалью в голосе. — Однако же… Он помолчал, а затем подхватил с обувного шкафчика брошенный на нем букет багряных роз, оставляя на шипастых стеблях, резных листьях и бархатных лепестках отпечатки своей крови, и протянул его мальчишке, вручая в ошарашенные руки разом всю охапку. — Это тебе, meu céu, — как ни в чем не бывало сказал, заставляя голову Кори идти кругом и от выданного даром прощения, и от эфирного аромата цветочных масел. — Надеюсь, им удастся нас с тобой примирить. У Амстелла дрогнули губы, и он впился в предательскую плоть зубами, вонзая их до ссадин и трещинок. Стиснул букет, понял, что чудовищем неожиданно оказался сегодня он сам, и ткнулся лбом Микелю в плечо, чувствуя, как рука мужчины обхватывает за плечи и притягивает ближе, вжимая в грудь и оставляя на лопатках новые кровавые мазки. Тогда Кори наконец хрипло выдохнул, сгорая от невыносимого стыда: — Твои пальцы… — Заживут, — перебил его Тадеуш. — Это всего лишь кровь, мальчик мой. У меня ее много. Пара-другая капель ничего не решит. — И добавил, вкрадчиво и с нажимом: — Я хотел, чтобы ты подарил мне эту ночь. Чтобы ты подарил мне всего себя, как уже сделал это совсем недавно — ведь сделал же, или твои слова мне только померещились предрассветной иллюзией?.. Кори придушенно кивнул, прижимаясь щекой к гладкому шелку рубашки и вдыхая аромат турмалиновых звезд и одеколона из далеких, неведомых стран, а розы осыпа́лись лепестками, кололись острыми иглами, резали руки, и он позволял шипам впиваться как можно глубже, упиваясь этой болью и хотя бы так расплачиваясь перед Микелем за то, что натворил. Его аккуратно и мягко повели за собой в укрытую мраком комнату и усадили на постель, готовясь всю ночь до рассвета рисовать на белоснежном полотне, скраденном синевой, развратные картины. Высокая шляпа Микеля, сброшенная в начале их сумасбродного поединка, мирно покоилась под окном, туда же полетели один за другим увесистые перстни, с камнями и простые, из драгоценного металла, чем-то мешающие мужчине в предстоящем таинстве, а сюртук, спущенный с плеч, стек грудой вулканического пепла на пол у кроватных ножек. Тадеуш был безупречен, идеально выбрит и тщательно причесан, а рубашка цвета «шампань» сидела на стройной фигуре как литая, и лишь вездесущие пятна крови, успевшие расцветить всё вокруг обвиняющим пурпуром, красовались теперь и на ней. Он медленно поднял руку и запустил пятерню в мальчишеские волосы, небрежно перехваченные после душа старенькой и растянутой резинкой, высвобождая их из плена и отпуская вольготно струиться по плечам. Склонился над Амстеллом, коснулся губами искусанных губ, размыкая и проскальзывая в горячий рот языком, и толкнул его в объятья простыней, забираясь следом. Розы, терзавшие шипами тонкие руки, выпали из них, беспорядочно рассыпались по постели, разрушив букет и превратившись в рубиновую оправу, а нависший над испуганным и одеревеневшим мальчишкой Микель огладил пальцами его щеки, оставляя черно-рудые мазки и на них. — Я причинил тебе боль в наш первый раз? — предположил он, непонимающе вглядываясь в его лицо. — Тебе не понравилось?.. Мне всё еще хотелось бы узнать, что с тобой творится, bebê. Кори попытался отвести взгляд, сообразил, что ничего не выйдет, сокрушенно засопел и наконец признался, стараясь говорить так честно, как только мог: — Я знаю, что вы оба — это один человек, и ты как будто бы знаешь тоже, но… В чем-то вы совершенно друг от друга отличаетесь, и мне не всегда удается воспринимать вас двоих одним целым. Тот ты, что приходит днем, не совсем такой, как ты, появляющийся ночью… Да пойми же ты, каково это всё для меня! — Но тебе было со мной хорошо? — не отставал Тадеуш, самым бессовестным образом проигнорировав излитые перед ним душевные терзания. — Если да, то просто расслабься: я не разочарую тебя и сейчас. — Ты редкостный кретин, — огрызнулся Кори, еле сдерживая дрожь в трясущихся руках. — И говорить с тобой бесполезно. — Отнюдь, — возразил ему Микель. И, склонившись, пошарил по полу, подхватывая сюртук и выворачивая под удивленным взглядом мальчишки правый карман, пока не извлек на скупой ночной свет тяжелую связку доверенных ему ключей. — Эта вещица, Príncipe, стала для меня своего рода философским камнем, и когда я смотрю на нее, то понимаю, что каждое твое слово — правда. И уж если это очевидно даже для меня, то для тебя и подавно должно быть таковым. Выходит, что единственная проблема — это твое смятение. Слишком смешная причина, чтобы относиться к ней всерьез, тебе так не кажется? — Не кажется! — прорычал Кори. — И это не единственная причина! — А что же еще?.. — нахмурился Тадеуш, ни черта-то не способный проявить хоть толику эмпатии. — Что еще тебе мешает, мой принц? — Ты себя видел?! — возмущенно взвыл под ним Амстелл, кривя губы от унизительных откровений, на которые его вынудили. — Ты меня пугаешь, сука, до чертиков! Ты же монстр какой-то… — Ты тоже, — перебил его быстро лузитанец. И, поймав на себе изумленный мальчишеский взгляд, резонно пояснил: — Ты такой же монстр, как и я, menino, разве что помоложе и послабее. Неужто ты до сих пор этого не понял? Спорить с его словами, по-своему скотскими и резкими, но по-своему — безукоризненно верными и правильными, у Кори почему-то не получалось. Он угрюмо поерзал на постели, улавливая, как в ямочке у ключиц возвращается по крупицам трепет, сжимающий горло нервным удушьем, и напоролся на розовый стебель, тут же мстительно врезавшийся острыми шипами в предплечье. Вынужденно замер, осознав, что очутился на шипастом ложе железной девы, довлеющей к колючим и острым развлечениям, и вдруг с предвкушением и ужасом, смешанными воедино, понял, что розы эти Микель убирать никуда не собирается — отнюдь, его даже, кажется, возбуждала и приводила в восторг мысль о таком вот нездоровом атрибуте, как ранящие цветы. Кори его замашки заводили и пугали одновременно — больше, конечно, пугали, но сейчас он ощущал себя слишком виноватым, чтобы сказать хоть слово против: покорно позволял расстегивать на своей рубашке все до единой пуговицы и медленно обнажать худощавое и немного загоревшее за день, проведенный на побережье, тело. Тадеуш ласкал его неспешно, благоговейно покрывая поцелуями каждый открывшийся участочек и там, где кожа была помягче, оставляя щиплющие и болезненно-сладкие метки. Долго выцеловывал кружочки сосков, терзая их до того, чтобы набухли, отвердели и заострились, налившись желанием и выступая торчком, а затем подхватил с постели одну из роз, приподнялся, заглядывая Кори в подернутые тревогой глаза, и обвел бутоном кончик его носа, неторопливо сходя к линии губ. Чуть протолкнул, заставляя те разомкнуться и смочить соцветие слюной, и повел им дальше, точно одержимый художник — кистью по живому холсту, щекоча чувствительную шею и постепенно спускаясь к выступающим ключицам и угловатым плечам. Хорошенько помучил соски, поочередно то перехватывая их губами, то массируя бутоном, и сместился ниже, вместе с поцелуями переходя на живот, к утянутым злополучными джинсовыми шортами бедрам с остро торчащими косточками подвздошных крыльев. Кори невольно приподнялся за ним следом на локтях, но добился лишь того, что роза возвратилась обратно, обводя лицо, а Микель, прильнув к его губам, одарил те долгим и глубоким поцелуем. До конца стащил с мальчишеских плеч мешающую рубашку и вернулся к своему занятию, выводя на совершенном теле невидимые узоры. Роза запомнила линии на ладонях, очертила каждый палец, пощекотала подушечки и, немного подразнив и подарив небольшую передышку, снова перекочевала на живот, плавными кругами подбираясь к пупку. Ткнулась в него, заставив Кори вздрогнуть и невольно прогнуться в пояснице, и уступила место куда более напористому языку мужчины, пробирающемуся в узкую ямочку. Кори комкал в горстях простыню, запрокидывая голову и часто дыша, и тогда роза, обернувшись шипастой стороной, прошлась по животу росчерком острых игл, на мгновение отрезвив, принеся короткую болевую вспышку и тут же снова сменившись зализывающим крохотные ранки языком. Пальцы Микеля подцепили пуговицу, ослабляя ширинку его шортов, и ухватили язычок молнии, медленно расстегивая ставшую тесной ткань. Ладонь собственнически легла на тонкий член, стянутый тряпкой, и легонько помяла его, оделив мимолетным вниманием, а затем руки ухватились за пояс и решительно стянули лишнюю одежду с мальчишки — сразу вместе с бельем, оставляя его беззащитно обнаженным. Кори скованно застыл под взглядом Тадеуша, изучающего и буквально пожирающего его от макушки и до самых пят. Лузитанец долго созерцал, ровным счетом ничего не делая, а выждав паузу — сцапал одну его ногу, подтащил к себе, любовно обвел каждый палец розовым цветком, тут же заменяя его языком и, к величайшему стыду Амстелла, вылизывая ему ступню. Кори попытался отдернуться, но потерпел неудачу: рука крепко сдавила лодыжку, удерживая в своем плену, язык продолжал жадно исследовать пятку и подушечки пальцев, а роза, отвлекая от одного унижения унижением другим, уже игриво щекотала промежность, обходясь пока одной лишь внутренней стороной бедер и не добираясь до гениталий. У Кори давно уже стояло; его член, едва только покинув пределы сдавливающих шортов, сразу же распрямился, поднявшись кверху нежно-розовой головкой, так никогда и не познавшей чужой плоти и оставшейся навсегда девственной. Кори видел свой собственный член, стоящий торчком, и подыхал изнутри от этого непристойного зрелища, а Микель, получивший доступ ко всем секретам юношеского тела, пристально и с искренним наслаждением его разглядывал. У Кори сочилось с самой верхушки, где набегала из семенного канала полупрозрачная вязкая жидкость, белесыми капельками стекало по стволу, оседая у основания с шелковистыми черными волосками, и он ничего не мог с этим поделать, только смириться и терпеть, отдаваясь без остатка в руки взрослого мужчины, не умеющего стесняться подобных вещей. Налюбовавшись вдоволь его возбуждением, Тадеуш повел поцелуи вверх по ноге, чередуя нежные касания губ с резкими вспышками засосов, и к тому моменту, как он добрался до самых бедер, взгляд Кори сделался полувменяемым, затуманенным дурманной пеленой. Лузитанец обвел розовым бутоном его мошонку, еле ощутимо надавив у основания пениса, провел вверх до самой уздечки и, одарив восприимчивую головку легким дуновением лепестков, склонился над ней, заменяя лепестки губами, нежно и бережно обхватывая и постепенно забирая глубже в рот. Кори не то шумно вдохнул, не то всхлипнул; напрягся всем телом, подаваясь бедрами навстречу, и нечаянно напоролся локтем и лопатками на шипастые стебли. Зашипел, пьянея от перечной смеси боли с наслаждением, и получил внимательный взгляд Микеля, на мгновение прекратившего свое занятие. Микель отшвырнул смятую любовными играми розу и, отыскав на постели другую, с острым и не раскрывшимся до конца бутоном, ухватил ее за длинный стебель, очерчивая кончиками лепестков приоткрытые губы мальчишки. Понаблюдал за каждой эмоцией на его искреннем и открытом лице и протолкнул бутон в податливый рот, попутно возвращаясь к прерванным ненадолго оральным ласкам. Роза во рту Кори не понравилась, и он недовольно вытолкнул ее языком, заставляя Тадеуша снова отвлечься и нахмуриться от зачинающегося бунта. — Что ты делаешь? — выдохнул Кори, не находя в себе на сей раз сил открыто послать извращенца с его цветочными забавами. — За черта это нужно?.. — Я тебя приручаю, — ответил лузитанец не слишком понятно, но так, что взбрыкнуть юноша при всем желании больше не смог бы. — И приучаю тоже, — прибавил он, насильно возвращая розу Амстеллу в рот. — Вот так, мальчик. Не противься этому. Кори пришлось сдаться, и через некоторое время он и сам перестал замечать, как под умелыми губами, посасывающими его член и погружающими тот до самого упора в горячую вязкость рта, поневоле и сам обводит бутон языком, повторяя чужие касания. Микель иногда выпускал орган мальчишки, обдувая прохладой, когда чувствовал, что тот начинает болезненно пульсировать, приближаясь к пределу, давал тому пару мгновений, чтобы остыть, и снова принимался за изощренный минет, иногда заменяя губы очередным розовым цветком, умеющим только дразнить, но не дарить настоящее удовольствие. Когда Кори поплыл настолько, что ему стало плевать и на стыд, и на впивающиеся в плечи и спину шипы, а дыхание стало шумным и горячим, Микель отстранился, обхватил его руки, запечатлев на каждом из запястий по невинному поцелую, и, поднеся свои пальцы к мальчишеским губам, протолкнул их внутрь до последней фаланги на смену розовому бутону. Кори, уже примерно представляющий, что последует дальше, послушно облизал их, собирая в пересушенном рту всю скудную слюну. Практически окаменел, когда Тадеуш потянулся, раздвигая пошире его ноги и нащупывая подушечками пальцев анальное отверстие, и напрягся, ожидая резкого проникновения, но его не последовало. Микель мягко массировал тело вокруг, не проталкиваясь внутрь, и лишь увлажнил лишенную смазки кожу. Потом снова вернулся к сюртуку, брошенному поблизости от кровати, и выудил из кармана крошечный стеклянный пузырек. — Что это? — резко вскинулся Кори, мгновенно напрягшись и в каждом действии ожидая неизвестного подвоха. — Розовое масло, — преспокойно отозвался Микель. — Ты совсем ебнулся?.. — простонал Кори: практически отданный ему самим же собой на заклание, он не мог никак прекратить того, что делал с ним Тадеуш, и был вынужден терпеть от него уйму невыносимых и позорных вещей. — Зачем оно… Только попробуй! — И попробую, — вовремя поймав вскинувшуюся для пинка ногу, предупреждая дальнейшую борьбу и специально отпихивая юношу туда, где постель беспорядочно усеивали срезанные розы, пообещал лузитанец. — Прямо сейчас и попробую, а ты, Príncipe, будешь молчать и лежать смирно… ты понял меня? Пальцы сдавили голень с такой силой, что кость заныла, вмиг показавшись хрупкой, а колючие стебли с готовностью впились в нежную кожу, оставляя неглубокие, но длинные и чувствительные царапины. Убедившись, что смирившийся и с этим Кори больше не пытается сопротивляться, Микель подковырнул ногтем пробковую крышку и вылил масло себе на ладонь, а комната сразу же заполнилась резким и настолько сильным ароматом, что юношу повело, точно наркомана, хлебнувшего макового молочка. С каждым вдохом цветочные эфиры всё сильнее проникали в мозг и кровь, и Кори совсем уже не был уверен, что в них не затерялось какой-нибудь волшебной дурманящей пыльцы. Тадеуш огладил рукой его промежность, увлажняя скользким маслом, а затем аккуратно и без усилий просунул внутрь всего один палец. Бережно ощупал все стенки, добираясь до непонятной и загадочной точки, от которой у Кори в теле вспыхнула и прокатилась волна: дошла до самого горла и опустилась у ключиц сладостной асфиксией, заставляя хотеть еще и еще и не замечать, как насаживается уже самостоятельно, еле различимо ерзая на бедрах. Тадеуш добавил второй палец, нежно целуя резкие линии мальчишеских колен, делая тесно и почти совсем хорошо, и Кори снова, как и в первый их раз, не выдержал, хрипло требуя: — Хватит издеваться… да делай же ты уже… Лузитанец удивленно вскинул брови, как будто бы говоря: «До чего же ты нетерпеливый, bebê!», но рук не убрал, проталкивая внутрь третий палец и растягивая горячие мышцы как можно шире. Он делал всё по-своему, и власти над ним Кори не имел практически никакой, кроме той, что накрепко привязала красной тесьмой влюбившееся сердце. В остальном же — этот полуночный Микель творил что ему вздумается, и в тех делах, где явно знал толк, прислушиваться к неопытному юнцу не собирался. Ощутив почти болезненное давление, Кори вонзил ногти в постельную ткань, стискивая ее до треска, и долго терпел, думая, что эта пытка вот-вот станет невыносимой: пальцы раздвигали неуступчивую плоть очень широко, до нестерпимой тесноты, и выдохнуть сгоревший в легких воздух удалось, только когда на смену им пришла пустота. Оставив ненадолго ласки, Тадеуш стянул с шеи шелковую ленту, ослабляя воротник рубашки, и медленно, с мазохистским предвкушением расстегнул все пуговицы от ключиц и до самого низа, не сводя с Кори по-удавьи гипнотизирующих желтых глаз. Обнажил торс, открывая взгляду иссеченные белыми нитями шрамов живот и грудь, стащил рубашку с плеч и скинул ее на пол, к сюртуку. Склонился над Амстеллом, целуя глубоко и долго, обнимая и окунаясь в несмелые ответные объятья, сперва сомкнувшиеся на плечах, а затем чуть ослабевшие, но лишь для того, чтобы тонкими пальцами забраться в уложенные курчавые волосы и с удовольствием их растрепать. Кори помалу учился дарить взаимную ласку, пока еще простую и бесхитростную, но зато совершенно искреннюю, из самого сердца, и Микель от его коротких касаний ехал крышей быстрее, чем от любых изощренных техник. Он навалился на мальчишку, попутно расстегивая ширинку на брюках, высвобождая истомившийся ожиданием член и покрывая его остатками маслянистой жидкости. Просунул ладони под худощавые ягодицы, подсаживая Кори и заставляя вскинуть ноги повыше, а когда тот пристыженно зажмурился и отчаянно вцепился ему в плечи, пряча лицо у него на груди — медленно и осторожно вошел, без труда проталкивая головку сквозь хорошо разогретые и растянутые мышцы. Пока он входил в него, Кори тяжело дышал, привыкая к каждой новой грани наполненности и тесноты, что уже хоть и не была непознанно новой, но всё еще пугала приходящей следом беспомощностью и уязвимой зависимостью, в которой волей-неволей вынужденно оказывался. Кори не понимал истоков и причин, однако их близость неизбежно оставляла на нем клеймо принадлежности: Микель получал над ним неотъемлемую власть, и противиться ей уже не только не выходило, но и — это пугало его сильнее всего — не хотелось. Кори переставал быть «самим по себе Кори» и становился «Кори Микеля Тадеуша, этого несносного лузитанца», а Микель… Микель становился «тем, кто владеет Кори», и вот же ирония: от этого бы возмутиться, попытаться возвратить себе независимость, а Кори о таком уже больше не грезилось. Ему с некоторых пор было хорошо только тогда, когда он чувствовал горящую на шее алым цветом метку, поставленную влюбленными губами, и не надо ему было сверх этого уже ничего. Микель заполнял его медленно, стараясь не приносить лишнего дискомфорта, а Кори, доведенный до паранойи раздвоением чужой личности, впитывал, постигал, ощущал каждой клеточкой и успокаивался, не находя никаких различий ни в толщине, ни в длине органа, ни в форме округлой головки, мягко ласкающей чувствительную внутреннюю плоть. Микель вошел в него до предела и, впившись в приоткрытые губы, жаждущие поцелуя, стал сразу же двигаться, чередуя сладость с болью; убежать от проникновений Кори не мог, и оставалось только терпеть, понемногу привыкая и расслабляясь зажатыми мышцами. Его то раздирало изнутри, то захлестывало блаженством; было пугающе тесно, словно он оказался в плену, и от этого ощущения собственный орган Амстелла болезненно пульсировал, обещая выплеснуть молочное семя без единого прикосновения — хватало изредка проехаться по животу мужчины, оставляя вязкую дорожку, и юноша уже задыхался от наслаждения, понимая, что вот-вот кончит. Неизвестно, о чем думала природа, одарив Кори членом, и думала ли о чем-нибудь вообще или просто отвлеклась на любование получившейся красотой, замечталась и попутала половые причиндалы при раздаче, сотворив вот такое, бракованное с общечеловеческой точки зрения и совершенное с точки зрения одного лузитанца творение, но самому Кори до безумия нравилось, когда Тадеуш двигался в нем, а чтобы самому кого-нибудь, утруждаясь кучей запутанных и трудновыполнимых прелюдий — увольте, он готов был бежать прочь в диком ужасе, орать, крыть матом и слать на любой другой хер, благо их вокруг имелось в изобилии, только бы не приходилось выполнять навязанной гендерными установками роли. В Кори не было ни женского, ни мужского — в нем остался вечный и неистребимый сирота-подросток, угрюмый и недружелюбный ко всему миру. Он, плохо понимая и сам, что творит, в неосознанном порыве вскидывал ноги, обвивая Микеля за поясницу и притягивая ближе к себе, он почти кричал, давясь сдавленными стонами, когда его с силой вминали в постель, припрятавшую в простынях игольчатые стебли цветов, он послушно переплетал с мужчиной пальцы и смотрел ему в глаза, залитые желтым туманом из заколдованной страны. Не выдерживая болезненной сладости, он прогибался в спине, с пробивающимся сквозь непорочную броню Жанны д’Арк бесстыдством кончая себе и Микелю на живот, и долго содрогался всем телом, невольно стискивая внутренними мышцами туго проникающий в задницу член. Он становился с Микелем одним целым, когда внутри него выплескивалась сперма, заполняющая вязким и горячим, а после долго-долго лежал в распаренных объятьях, успокаиваясь дыханием, принимая невесомые ласки и впервые в жизни постигая, для чего дана была людям физическая близость. Не только для рождения детей, как любили кричать на площади перед собором Нотр-Да́м де Пари́ оголтелые ревностные католички, размахивая собственноручно намалеванными плакатами, порицающими контрацепцию, но в первую очередь, наверное, земной вершиной единения влюбившихся душ. А тот, кто во всем ищет пользу и смысл, никогда и ни в чем его не отыщет.❂ ❂ ❂
На Порту медленно надвигался рассвет, но Кори больше не делал различий между ночью и днем в пользу последнего: как темнота стирала все яркие краски, укрывая звездным полотном, так и свет убивал густую синеву фиалок, цветущих лишь под покровом латунного сияния рогатого месяца или пузатой луны. Новая встреча означала горечь неизбежного прощания, а зыбкий промежуток безвременья между одним и другим чем дальше, тем сильнее пугал своей неопределенностью. У Дору плакали фонари, и фонарный дым поднимался в альков небес: парило так, что Кори, вольготно устроившийся на черепичном насесте, закинув ногу на ногу и придерживая ножны с фалькатой, чтобы не скатились к водосточному желобу, даже в самом прохладном предутреннем часу запускал пальцы в свежевымытую гриву, приподнимая от шеи и плеч и освобождая место соленому ветерку. Они сидели на одной из высотных крыш где-то на Алиадуш: Кори без пререканий согласился отправиться к Микелю, чтобы не встречать свое утро в одиночестве, а проснуться вместе и в одной постели, согретой общим теплом, но до восхода оставалось еще предостаточно времени, и их кошачье-бродяжья прогулка по кровлям домов затянулась, превратившись в увлекательные прыжки через пропасти улиц и переулков. Тадеуш крепко сжимал мальчишескую руку, чтобы тот по неосторожности не сорвался, и уводил за собой всё дальше и дальше замысловатыми путями верхнего города, а Кори постепенно привыкал, уже без особого труда балансируя на узких коньках крыш и ловко сбегая по звенящим глинистым черепкам. Перед ними вырастала кампанила Клеригуша, но покорять ее пик им сейчас совершенно не улыбалось, и оба они, слишком утомившиеся от непрошенных встреч и нежеланных приключений, единогласно избрали один из соседних с жилищем Микеля домов. Всё, чего им хотелось в этот час — это быть вместе, говорить ни о чем и целоваться чаще, чем говорить, и пусть Кори не мог озвучить своих желаний, по счастью, они полностью совпадали с желаниями лузитанца, и достаточно было просто не противиться. — Ты дурень, — сообщил Кори, оттягивая ворот рубашки и пытаясь оглядеть исколотое шипами плечо. Покосился, отыскал взглядом россыпь красноватых пятен, раздраженно цыкнул и, возвращая ткань на место, добавил: — Ты понимаешь, что днем сам же и устроишь мне сцену ревности, безмозглый кретин? Ругался он почти ласково, без прежней щедро вложенной в каждое слово злобы, и даже цыкал уже больше растерянно и практически смиренно. — Не устрою, meu céu, — ответил ему Тадеуш, успевая запечатлеть на оголенном плече горящий огнем поцелуй. — Если мы проснемся в одной постели, я уверен, что пойму природу и источник этих отметин. — Еще этого не хватало! — зарычал Амстелл, для виду только дергая рукой и скидывая наглеца. — И тогда другому тебе взбредет в голову, что со мной можно проделывать нечто подобное… Так я хоть днем от тебя отдыхаю, а теперь мне вообще покоя не будет! — Полегче, мальчик, — предупредил его Микель, — не то я начну ревновать уже сейчас. К себе же самому, а это, поверь, во сто раз хуже, чем к любой посторонней личности: боюсь, что пострадаешь от подобной моей ревности в первую очередь ты, Príncipe, так что не провоцируй, дерзко заявляя, что дневная моя ипостась чем-то лучше меня. Не добившись никакой реакции от бесстрашно проигнорировавшего всё сказанное Амстелла, который только демонстративно отвернулся, разглядывая не особенно интересный ему декор соседних зданий, он уже нетерпеливо потребовал: — И чем же она лучше? — Ничем не лучше, — нехотя буркнул Кори. — Такой же идиот. Клинический. Хватит уже, Мике! — он попытался отпихнуть лузитанца, не иначе как от обиды поймавшего пальцами его подбородок и одарившего довольно болезненным и грубым поцелуем. Утер ладонью губы и, ответив свирепым взглядом, заявил: — Если не хочешь, чтобы я развернулся и ушел домой, прекращай творить всякую хуйню! — И ты, разумеется, решил, что вот так просто встанешь и уйдешь? — предположил Микель, с вальяжным превосходством взирая на мальчишку. — Мы с тобой все-таки не на лавочке в сквере сидим, а на крыше высотного здания. Или ты уже научился летать, bebê? Нет, не научился еще? Он глумился над ним и, рисуя на губах сардоническую улыбку, нахально запускал руки ему под одежду, беспардонно щекотал, заставляя Кори понемногу звереть и беситься на самого себя, потому что от щекотки приходилось смеяться, а смех с непривычки обжигал рот болезненными трещинками. Кори пытался его лягать, но вместо этого сшибал с крова расшатанную черепицу и отправлял ее в непродолжительный полет до мостовой, а когда его наконец-то выпустили, оставив лежать на спине пытающимся отдышаться и осознать, что несерьезная пытка окончилась — долго смотрел, как Микель достает из кармана свой неизменный тяжелый портсигар и уязвленно закуривает горчащую сигарету. — Они стоят друг друга, обе твои персоны, — понимая, что сказать это необходимо, кое-как выдавил из себя Амстелл, выпрямляясь и усаживаясь рядом, но не поднимая смятенных глаз. — И я скучаю, когда ты уходишь, придурь португальская. Микель резко обернулся, окинул его удивленным взглядом, нарисовал на губах и во внешних уголках век довольную улыбку и, подарив небесам глоток табачного дыма, обхватил за плечи, подтаскивая ближе к себе. — Откуда эти розы, что ты мне приносишь? — вдруг спросил Кори, озвучивая то, что давно не давало ему покоя. — Когда мы ходили по городу ночью, я видел, что их продают повсюду, и было написано, что они из королевского сада. Что за сад? И разве здесь есть какой-то король? Он хмурился как ребенок, прочитавший первую в жизни книгу и не понявший из нее практически ни слова, и лузитанец с готовностью отозвался, еще немного приоткрывая завесу над сущностью темного города: — Нет, Príncipe, короля здесь нет. Зато королевский сад имеется, и розы там действительно выращивают. Когда-то, думается мне, к нему прилагался и король, но я эти времена не застал. Ты хотел бы увидеть сад? — Уже слишком поздно, — мотнул головой Амстелл, косясь на светлеющую полоску неба на востоке. — Мы не успеем. — А мы никуда и не пойдем, — возразил ему Микель. — Просто поднимемся на Клеригуш, и я покажу тебе, где этот сад находится. Он протянул ладонь, поднимаясь сам и помогая подняться мальчишке, а после, уже совершенно без спросу подхватив того на руки, отправился с ним прогуливаться по воздуху, проделывая это ровно с той же непринужденностью, что и по чеканной мостовой. До Клеригуша по прямой, минуя все препятствия и извилистые повороты городских лабиринтов, оказалось совсем не далеко, и вскоре их прогулка закончилась, а на смену покатой черепице пришел теплый колокольный гранит с четырьмя декоративными башенками по углам. Кампанила навсегда запомнилась Амстеллу унылыми разговорами, и душу охватило незнакомой — очевидно, той самой, португальской, — тоской: заныло в груди, болезненно стискивая сердце невидимой ладонью, глаза отыскали изрезанную домами линию горизонта, где еще ярче разгорался ушедший в кругосветное странствие день, а душе на секунду сделалось тесно в маленьком и никчемном человеческом теле. Ни один из них нельзя было вернуть, ни один из безжалостно и неотвратимо утекающих дней никогда не повторится, и даже если их дарована вечность — не окажется ли и у нее однажды какой-нибудь окончательной и бесповоротной точки, прекращающей череду сезонов, планетарных циклов и галактических взрывов, не сожмется ли всё обратно в великое и пугающее Ничто, возвратившись в предначальную черноту, где уже не будет ни их непостижимой Вселенной, ни Микеля Тадеуша и ни Кори?.. — Смотри туда, Príncipe, — велел Микель, покрепче обхватывая мальчишку поперек груди, умостив гладковыбритый подбородок ему на плече и указывая пальцем куда-то к северу от Клеригуша. — Если ты приглядишься, то увидишь многоярусные купола в окружении колонн — дворец сложен из белого камня, и его легко различить даже в темноте. Он утопает в зелени, но отсюда она кажется черной. Кори сощурил глаза и действительно разобрал силуэт странного строения, похожего на разросшийся грибницей Тадж-Махал, увенчанный минаретом арабского халифата. Он высился на одном из холмов, потеснив и раздвинув невзрачные жилые и офисные дома, и даже отсюда, с отдаленной кампанилы чудилось, что дворца этого в Порту никогда не существовало при свете дня: если подняться в полдень на эту же колокольню и до слепоты таращить глаза в северную сторону, ни за что его не найдешь. Воздух, что клубился над куполами — и тот подрагивал зыбким миражом. — Он странный, — хмуря брови давней привычкой, укоренившейся с детства, когда сталкивался с чем-то непонятным для себя, проговорил Кори, стараясь держать дыхание ровным, пока протабаченные губы Микеля дразняще выцеловывали ушной завиток, играясь с ним. — Как будто неживой. Держу пари, днем его не существует. — Хотел бы я знать, на что он похож, этот твой день, — медленно и печально отозвался Тадеуш, оставив в покое Корино ухо и тоже в задумчивости вперив взгляд в дворцовые шатры. — Некоторые вещи существуют только днем, другие — только ночью, — покусав губы, произнес Амстелл. — Я начинаю понимать, что реальность — она не совсем такая, какой кажется… Кто же тогда живет в этом дворце, если не король? — стряхнув наваждение, спросил он. — Говорят, там обитают алхимики, маги, брухо, всевозможные заклинатели, ведуны и зельевары, — пожав плечами, сообщил ему лузитанец. — Говорят, у них там целое подземелье отведено на то, чтобы проводить магические опыты, и целая башня выделена на то, чтобы хранить колдовские книги… Однако доподлинно мне это неизвестно, bebê. Всё, что я тебе сейчас поведал — не более чем слухи. Официально это — королевский дворец, окруженный королевским садом, где выращивают розы, но неофициально — Дворец Алхимиков, где скрываются от чужих глаз те, кто достиг в колдовском деле изрядных успехов… — Он призадумался, помолчал и вдруг выдал, заметно твердея в севшем голосе: — Не исключено, что и твоя старуха-кошатница обитает где-нибудь там же. Но если так, то плохо дело — нам туда не пробраться… — И не надо, — отмахнулся Кори, которого мысль о поиске коварной брухо изрядно нервировала. — Не хочу я никого искать. Нормально всё. Меня и так всё устраивает. Тадеуш недоверчиво хмыкнул, но спорить не стал, а вместо этого тихо проговорил: — Оставим это до лучших времен, Príncipe — сейчас нам лучше поторопиться: ночь непростительно коротка, а я — невзирая на всю мою ревность — хотел бы гарантированно встретить тебя утром в своей постели, пусть ничего из случившегося и не вспомню. Он снова подхватил Кори на руки и, ступив на самый край колокольни, с маньячной улыбкой сиганул вместе с ним вниз, в объятья свободного падения и головокружительной высоты, чтобы у самой мостовой остановить их фиктивный суицид в паре дюймов от невозврата: степенно сойти на гладкую полированную брусчатку, любезно подать юноше локоть и, дождавшись, пока тот с видимостью недовольства ухватится за него, повести вверх по улицам, к своему тенистому дворику, пропахшему пролитым кем-то из нерачительных хозяек морковным вареньем.