Saudade

Его кровь — это кофе и соль, квинтэссенция солнца, это фавелы знойного лета, дворовый футбол… У него на губах белозубое детство смеется и ликует, когда забивает решающий гол.

      — Что ты… А-ах!.. — компрессия достигла критической точки, воздух в груди сожгло, и Кори почти задохнулся от его нехватки, когда сквозь утренний полусон его прошибло сладостной судорогой с головы до пят, а разомлевшее тело под шквальной экстатической волной само подалось вперед и навстречу. Он всхлипнул, распахнул рот, зажмурил глаза и понял, что уже кончает — не успев даже толком проснуться.       Губы Микеля в последний раз прошлись по его члену, хорошенько облизав и собрав остатки вытекающей спермы, задержались у ободка крайней плоти, немного ее помучили и мягко соскользнули с бархатистой головки, напоследок пробежавшись по ней вертким языком и пощекотав самую верхушку.       — Что ты сделал?.. — с полнейшей беспомощностью выдавил Амстелл, обессиленно утопая головой во взбитой подушке и взирая оттуда на лузитанца испуганным взглядом. — Ты не предупредил меня… Ты, блядь, совсем с ума сошел?!       — А что такого? — с искренним удивлением вскинул подвижные черные брови Микель. — Что я натворил преступного на сей раз, menino? Тебе ведь было приятно, так на что же ты…       Очевидно, он хотел спросить юношу, на что тот злится, но сделать этого не успел: озверевший Амстелл взвился, взбрыкнул и лягнул наугад куда-то ногой, по нечаянности угодив ему прямо в ухо.       — Ты зачем это делаешь, пока я сплю?! — с обидой взвыл, в панике подхватывая края одеяла, без особого успеха пытаясь выдрать его из-под потирающего отшибленное ухо мужчины и кутая как можно тщательнее голое — и такое доступное — тело. — Я думал, что пока я сплю… Да если бы я знал, хуй бы я вообще с тобой уснул! И хуй теперь усну, ясно?! К себе ночевать пойду!       — Эпа́!.. — уязвленно воскликнул Микель, всеми силами отказываясь отдавать одеяльное полотно и выдергивая у юноши из рук те жалкие его клочки, что тому удавалось отвоевать. — Чего ты так бесишься? Не трахнул же я тебя, в конце-то концов!..       — Что-о?..       Тут только до Кори с запозданием дошло, что могло быть и это, могло случиться и такое, а не только безобидная оральная ласка, и он совсем побелел — практически в молоко, курящееся сегодня туманной дымкой за квартирными окнами.       Снаружи между тем кроме тумана было серое прохладное утро и многоголосые чайки, кричащие на все лады, отдаленный и всеобъемлющий шум и вплетенная в сырой воздух музыка, отголосками доносящаяся со стороны площади Свободы, где неизвестный трубач играл легко узнаваемую с любой из нот «À toi» Джо Дассена.       — Мальчик…       На короткое мгновение задержавший взгляд на этих окнах, впускающих слишком много режущего света, окружающего мира и ветхих приморских запахов, Кори растерял нить буйства, растерялся сам и уставился на Микеля в полнейшей беззащитности: растрепанный спросонья, с колтуном свалявшихся смоляных волос за спиной, с обличающей белизной обнаженного худощавого тела, которое сколько ни прячь — всё равно уже больше не спрячешь.       — Мальчик, малыш… — пока Кори мешкал, лузитанец успел ухватить его за бедра, за талию, облапать ягодицы, огладить поясницу, обвить, оплести руками и подтащить к себе — уже практически смирившегося и не сопротивляющегося. — Я ведь всего лишь пытался доставить тебе удовольствие. Не думаю, что чем-то заслужил твое негодование. Разве тебе не нравится пробуждаться от оргазма? Или ты предпочитаешь оргазмам будильник? Серьезно?..       — Нет, блядь! — вяло отбиваясь и морщась от поцелуев, которыми покрывал его лицо Микель, ворчливо отозвался Кори. — Терпеть не могу будильник! Но и ты не лучше! Что, нельзя было разбудить по-человечески? Зачем было так… так…       — Шокировать? — услужливо подсказал нужное слово Тадеуш, одной рукой подгребая Амстелла теснее себе под бок, а другой — безуспешно нашаривая где-то на прикроватной тумбочке сигареты, которых — это Кори видел краем глаза — там точно не было.       Сообщать он об этом лузитанцу, однако же, не стал, мстительно оставив того мучиться, а вместо этого угрюмо буркнул:       — Шокировать, да. Лучше бы завтрак сюда припер, романтик хуев…       Видимо, он и впрямь был немало потрясен случившимся, раз осмелился намекнуть на то, что голоден.       — Сейчас припру, — простодушно пообещал Микель, ненадолго выпуская Амстелла из половинчатых объятий и подтаскивая себя ближе к тумбочке. Как и ожидалось, сигареты он на ней не нашел, и пришлось свеситься с постели, подхватывая разбросанную там и тут одежку и выворачивая в затянувшихся поисках карманы, а Кори смотрел на его загорелую спину, исчерканную быстро заживающими царапинками, следами их любовных утех, и кусал от стыда губы.       — Вот же незадача, menino, — под конец расстроенно выдал Микель, так и не отыскав пачки с заветной отравой. — Кажется, у меня закончились сигареты.       — Ну и подумаешь! — фыркнул Кори, до крайности смущенный их общей наготой. — Катастрофа какая. Не покуришь сегодня, только и всего.       — Нет, ты не понимаешь, Flor de lírio, — почти простонал лузитанец, покачав головой. — Это действительно катастрофа. Не заставляй меня бросать эту порочную привычку. Помню, что хвастливо обязался в наши ранние встречи для тебя от нее избавиться, но…       — Наврал, — безжалостно подытожил Кори. Видя, каким несчастным делается у Микеля лицо, махнул рукой и велел: — Вали давай за сигаретами! А то подохнем тут оба от твоего уныния.       Микель выданному дозволению обрадовался, подорвался с кровати, торопливо натягивая одежду — совсем как дворовый мальчишка, что выскакивает из подъезда по первому зову товарищей в майке наизнанку, — и пока он шастал по комнате голышом, демонстрируя то белую, подтянутую и почти лишенную загара задницу, то свой полувисячий и не до конца утративший возбуждение член с кучеряво-черным лобком, перегревшийся от такого зрелища Кори топился лицом в подушке, задыхаясь и косо натягивая на макушку угол одеяла.       — Я скоро вернусь, Sol! — бодро пообещал ничего не замечающий Микель, на что Амстелл только отозвался приглушенным мычанием.       Прошаркали в прихожей шлепанцы, звякнули ключи, хлопнула дверь и со скрежетом повернулся в замке ключ, а потом всё затихло.       Кори вторично оказался в квартире Микеля Тадеуша один и наконец-то смог перевести дух.       Опасливо поднял взлохмаченную голову, приподнялся, провел по ней пальцами, обнаружив там целое воронье гнездо, нечесаное и немытое, и выбрался из постели, почему-то ступая по паркету не в полную стопу, а на цыпочках, точно вор.       Он помнил, что в ванной на двери имелась защелка, и можно было бы укрыться там, не дожидаясь возвращения лузитанца, но…       Но ему почему-то не хотелось.       Вместо этого он побродил кругами, попинал брошенную с ночи у тумбочки фалькату, загоняя ее глубже под кровать, подошел к окну и отдернул тонкую тюлевую штору, находя за ней на широком подоконнике давешний хламник, ни крупицей не изменившийся — ни одна вещь не была сдвинута ни на миллиметр: рубашки, носки, пепельница, бокалы из-под вина, кофейные чашки, пробка от портвейна, диски…       Кори подхватил один из дисков, повертел в руке — в прошлый раз изучить музыкальные пристрастия Микеля он так и не удосужился — и с легким изумлением вместо ожидаемых фольклорных диковинок португальской эстрады обнаружил Криса Ри, Мадонну и Nazareth. Всех этих исполнителей Кори слышал, но не слушал; отложив диски обратно, он снова возвратился к изучению ископаемых завалов и внезапно обнаружил среди них реанимированного тамагочи, а обнаружив — оживился и подхватил зеленый брелок, намереваясь разузнать, как там дела у виртуального Микеля-балбесины.       Как ни странно, за балбесиной теперь следили. Неизвестно, когда лузитанец это успевал, но единственное, на что жаловалась пиксельная псина — это на недостаток внимания и одну неубранную кучу. Кори что-то проворчал себе под нос, заранее проклиная за самовольство собственные руки, которые тем временем без спросу резво нажимали на кнопки, ухаживая за их общей несуществующей зверушкой.       Похоже, что не одному Микелю почему-то было страшно, что она помрет.       Разобравшись с этим делом, Амстелл бросил тамагочи на кровать, чтобы тот не забылся, и обвел ее обескураженным, мятущимся взглядом.       Вчера в этой же постели — неуловимо другой, но почти такой же постели инфернального Микеля из темного города, — его ласково гладили, прижимая к груди, нашептывали одержимым голосом, хриплым от табака, на ухо приятные глупости, дарили жаркие поцелуи, сминали мягкое и нежное тело, оставляя на нем новые и новые следы жадных пальцев; память разматывала клубок событий в обратную сторону, и Кори поневоле вспомнилась еще одна постель, усеянная шипастыми розами.       Они так ее и оставили в этом буйстве увядающих цветов, и дневной Микель — если только позволить ему войти сегодня в Casa com asas — наверняка сочтет это развлечение чрезмерным.       А может, и наоборот — возьмет себе на заметку и попытается там же и повторить.       Говоря проще, впускать в крылатый дом Тадеуша сегодня было категорически нельзя, если Кори не хотел, чтобы его вторично повозили голой задницей по этим розам: то, что заполночь заживало очень быстро, практически не оставляя за собой следов, в дневное время оборачивалось долгоиграющими ранками, которые иногда даже воспалялись и пытались загноиться.       Пока Микель не вернулся и не успел разглядеть на нем засосы, царапины, укусы и прочие радости их бурного ночного секса, Кори отыскал в изголовье кровати свою мятую футболку и быстро натянул на зябнущие от дождливого воздуха плечи. Подобрал там же с пола шорты с трусами и торопливо влез и в них, застегнувшись и только после этого ощутив себя в относительной безопасности.       Царапины, конечно, были повсюду, но на ногах они смотрелись хотя бы не так обличающе, как на ягодицах и спине.       — Блядство же какое-то! — вслух ругнулся Амстелл, выходя в коридор, скрежеща зубами и от злости пиная всё, что попадалось ему под ноги. — Да почему я врать-то должен?! Я же ему не изменяю! А ощущаю себя так, будто изменяю! Putain de bordel de merde! Какого же хуя я вынужден притворяться перед ним и врать? Тошнит уже от этого вранья!       Он так долго и красочно бранился, сотрясая воздух, что не заметил, как с лестницы донеслись шаги, приблизились, замерли у самого порога; ключ ткнулся в замочную скважину, но его владелец притормозил, прислушался…       Потом все-таки одернул себя за этот недостойный порыв, довел дело до конца, отмыкая лязгнувший замок, и тогда Кори запоздало опомнился, резко замолчал и уставился на отворившуюся дверь.       — С кем ты тут разговариваешь, menino? — нарочито шутливо поинтересовался Микель, скидывая шлепанцы и выуживая из кармана свежекупленную пачку табачной отравы. — Неужто с самим собой? Ты вроде бы еще не дошел до того причудливого возраста, когда монологи входят в дурную привычку.       — Тебе какая разница? — агрессивно откликнулся Кори: любые, даже безобидные, шуточки лузитанца-трикстера он неизменно принимал в штыки и тут же вставал в защитную позу. — Я всю жизнь говорил с собой! Люди все равно такие идиоты, что с ними нет толку разговаривать!       — Но… подожди, и я?.. — заметно оскорбился Микель.       — Ты — первейший идиот! — моментально отрезал Амстелл — напрасно лузитанец ожидал от него комплимента или похвалы. — И говорить с тобой о некоторых вещах смысла не имеет!       Микель тяжело вздохнул и прислонился к дверной притолоке. Запрокинул голову, прикрыл глаза и, машинально сковыривая с сигаретной пачки прозрачную обертку, медленно произнес:       — Так уж получилось, что я случайно услышал обрывком этот твой монолог, Sol. И скажу тебе прямо: мне бы очень не хотелось, чтобы ты мне лгал. Пожалуй, это самое болезненное из всего, что может быть. Болезненнее и фатальнее разве только измена… И, наверное, частично я сам во всем виноват, ведь это я своей ревностью вынуждаю тебя недоговаривать, умалчивать… Лгать. Пожалуйста, не надо мне лгать… Мы просыпаемся в одной постели — а значит, уснули в ней вместе, — но я ничего из этого не помню. Я не помню, как мы вернулись ко мне домой, почему мы сюда вернулись, если вчерашний вечер проводили у тебя в твоем славном сказочном домике — я могу только верить тебе на слово, но не могу не сходить с ума. Мои провалы в памяти и так изрядно расшатывают мне психику… А тут еще и ложь… Пожалуйста, не надо лжи.       — Я ее, что ли, хочу?.. — выдохнул пришибленный его искренней речью Кори. — Если ты слышал про ложь, то должен был слышать и про то, что мне она противна! И про то, что я ни черта плохого не делаю, чтобы прятать это и отвираться!       Микель медленно открыл глаза, постоял немного молча, потеребил в пальцах сигареты с зажигалкой и посмотрел на Амстелла с непередаваемыми эмоциями на пригожем южном лице.       — Ты понимаешь, что я сейчас сделаю? — виновато, с такой глубинной безнадежностью, будто ее только что выудили прямиком из Марианской впадины, спросил он.       — Нет, — огрызнулся Кори. Тут же не выдержал: — И что?       Губы лузитанца дрогнули, начертили ожесточенную перевернутую дугу, сжались в тонкую линию и стиснули всунутую в них сигарету, выуженную из распакованной пачки.       — Буду тебя допрашивать, — печально, устало и обреченно поведал он.

❂ ❂ ❂

      — Я пытался сделать франсезинью, — Микель опустил на стол пару тарелок, где, подобно памятному крепу в мороженом, снова что-то дрейфовало, только если креп походил на тоненький плот, то это что-то скорее напоминала собою Титаник — ну, или же злополучный айсберг, якобы повстречавшийся тому на пути. — Но на франсезинью не сильно тянет. Впрочем, я попробовал, вышло вкусно, так что пусть тебя не смущает неказистый внешний вид этого блюда.       — Что это? — сухо спросил Кори, в упор уставившись на айсберг — он хорошо запомнил курицу Пири-пири, которая однажды умудрилась даже ему привидеться в коротком кошмарном сне: ощипанная, жареная, она бежала за ним на культях обрубленных ножек и размахивала острыми крылышками. Головы у нее не было.       — Франсезинья, — с нажимом повторил Микель, будто это что-то да значило.       — Она не острая? — смирившись, только и уточнил Кори, подтаскивая тарелку поближе к себе и подхватывая заботливо поданные вилку с ножом: пахло вроде бы аппетитно, а утренний голод мучил его уже пару часов и чем дальше, тем невыносимее становился.       За это утро они успели вдоволь наругаться, поссориться, помириться и принять душ — и только последнее по отдельности друг от друга, хотя Микель и яро настаивал на обязательном совместном приеме; за окнами тем временем потихоньку распогодилось, туман рассосался, выползло солнце, созвало Борея, Нота, Зефира и Эвра, и те старательно задули, напрягая округлые щёки и разгоняя остатки парной дымки.       — Нет, menino, — успокоил его Тадеуш. — Я стараюсь впредь обходиться без перца, когда готовлю для тебя.       Приняв это заверение за истину, Кори воткнул вилку в поверхность титанического айсберга, который на поверку оказался странным мясным сэндвичем в топленом сыре, и отпилил себе кусочек. Опасливо попробовал, оценил, принялся есть. С улицы сочился рыжевато-медовый, как хвост народившейся пряной лисицы, небесный свет, ложился на пол ровными полосами, оквадраченными и наструганными оконным проемом, дразнил, звал за собой на изнеженные улицы, лукаво умалчивая о том, какое там сейчас творится адово пекло.       — После обеда непременно выберемся с тобой на прогулку, — словно угадав потаенные мысли Амстелла, пообещал Микель, отдергивая штору и устраиваясь со своей тарелкой прямо на подоконнике. Сделал он это, оказывается, с одной-единственной целью: прежде покурить, а потом уже взяться за еду. Распахнул форточку — оттуда пахнуло прогретым пыльным воздухом, чуть сыроватым, чуть цветочным, горьковато-соленым, как океан, разбавленный пресной водой у устья впадающей в него реки. Солнце тем временем старательно заливало Алиадуш морковным вареньем — вот почему, должно быть, так густо и крепко пахло им в отсырелых внутренних двориках, — и бурнастые черепичные крыши становились на три оттенка светлее, вместе с небесным куполом выгорая в тончайшую пастель. Весь город делался похожим на игристое вино, на коробку летней пастилы: слепящий, заполненный теплым и белым, и последние горгульи тени ускользали из тесных уголков, ныряя в сумерки подвальных отдушин.       — А до этого? — хмуро спросил Кори, которому до истерики хотелось поскорее вырваться из тесной квартирной клетки на относительно безопасные в дневное время улицы, где у похотливого и всегда готового трахаться лузитанца окажется на добрых две дюжины меньше шансов, способов и мест заняться этим непристойным делом.       — А до этого, Flor de lírio — что душа твоя пожелает! — простодушно развел руками Микель, и дым от сигаретины, зажатой между его загорелых и длинных пальцев, потек к столу, вклинился в ароматы франсезиньи, малость подпортив Амстеллу аппетит. Пока тот фыркал, морщился и мотал рукой, разгоняя табачный флёр, Микель вдруг взял да и предложил такое, от чего у юноши глаза на лоб полезли: — Хочешь, сериал с тобой посмотрим?       — Что?.. — ахнул Амстелл — аж забыл про сигаретную вонь, распахнул от удивления рот, хлебнув попутно вместе с горьким черным кофе вонючей дымной отравы и подавившись тем и другим. — Какой, нахуй, сериал?.. Ты о чем вообще? — сбивчиво проговорил он, пытаясь откашляться: в его нелогичном подростковом мирке совместный домашний просмотр фильмов был почему-то событием гораздо более интимным, нежели развратный секс при свете дня.       — Самый обыкновенный, — невинно отозвался Микель — он и правда, кажется, не понимал, в чем тут может быть проблема. — Да хоть тех же «Друзей»… Или даже мыльную оперу какую-нибудь.       — Ты что, смотришь мыльные оперы?.. — взвыл Кори так, будто перед ним только что самым будничным образом сознались в детоубийстве, богохульстве и мастурбации в общественных туалетах.       — Ну, смотрю, — недоуменно пожал плечами Микель, не понимающий, что такое происходит с мальчишкой и почему его обычно спокойный и холодный взгляд полон презрения и испанского стыда. — Чему ты так изумляешься, menino?.. Я их с детства смотрю. У нас дома постоянно что-нибудь этакое крутилось фоном, ну, я и залипал перед экраном на пару часов. Всех это устраивало, поскольку я, торчащий у экрана, был явлением менее разрушительным для окружающего мира, нежели тот же я, но ничем не занятый. Знаешь, как я переживал за бедную Изауру?..       Взяв на заметку это короткое воспоминание лузитанца о его детских днях и разрушительном потенциале, Кори тем не менее с истерики своей не сошел.       — Но ты смотришь ебаные сериалы! — отказываясь успокоиться и философски принять услышанное, с надрывом взвыл он.       — И что такого-то? — обиделся Тадеуш. — Почему мне нельзя их смотреть?       — Блядские тупые сериалы! — бесился Амстелл. — Сопливые мелодрамы!.. Зачем я это узнал?..       — А хочешь, вместе посмотрим? — миролюбиво предложил Микель. — Любовную мелодраму какую-нибудь? Это ничего, что ты начала не видел, там даже не обязательно с начала начинать. Я тебе расскажу, что у них уже успело случиться, и…       — Нет! — твердо отрезал Кори, затравленно дыша и бешено вращая глазами. — Нет! — на всякий случай повторил он. — Никаких мелодрам, не буду я смотреть эту хуйню! Я еще мог бы понять… ну, футбол…       — Футбол я тоже люблю, — радостно подхватил Тадеуш, и Кори мысленно проклял откровенные разговоры, чем чаще между ними случающиеся, тем больше открывающие потайных шкафов, из которых то валились ветхие и пыльные скелеты, то сыпались горстями гостящие там тараканы. Ухватившись между тем за единственное допущение, сделанное Амстеллом, лузитанец с надеждой продолжил: — Так может, футбол, Sol? По спортивному каналу частенько матчи показывают. Ты разбираешься в футболе? — получив от остолбеневшего Кори короткое и дерганое отрицательное мотание головой, он пообещал: — Я объясню тебе правила! В них совсем ничего сложного. — Покосился на холодильник и задумчиво прибавил: — Вот только перекусить нам будет совсем нечем, menino — твой крылатый домик мы забили едой под завязку, да как-то так удивительно вышло, что проснулись в итоге у меня…       — Ничего удивительного, придурок! — зашипел Кори, напрочь выбитый предложениями Микеля из наезженной колеи. — Сам же говорил, что просыпаешься у себя, где бы ни вырубило! Вот мы и пошли к тебе, чтобы… чтобы… блядь!       — Чтобы проснуться вместе? — догадливо подсказал Микель, и Кори повело, ткнуло чем-то приятным в надключичную впадинку, а оттуда засочилось по телу, по всем сосудам тягучим соком, стекающимся в область чресл. Он скрипнул зубами и униженно уставился на недоеденный сэндвич-франсезинью, который почему-то отказывался пролезать в сузившееся горло. Лузитанец заметил его замешательство и, в кои-то веки решив побыть деликатным, напомнил, быстро переводя обратно тему: — Так как насчет совместного просмотра чего-нибудь, menino? Да неужто ты ничего не смотришь?.. — запоздало начав что-то подозревать и немного занервничав, осторожно предположил он.       — А ты у меня телевизор видел, crétin? — прорычал Амстелл, поднимая смятенный взгляд, мечущий гром и молнии. — Не смотрю я ничего! Когда мне было смотреть? Я переезжал и учился, а потом снова переезжал! И не на всех наших съемных квартирах, чтобы ты знал, был этот долбаный ящик! Дед мой его то ли недолюбливал, то ли вообще не догадывался, что он существует…       — Я всякий раз поражаюсь, до чего же ты девственно-чист, menino! — восхищенно воскликнул Микель. Чуть подался вперед, закинув ногу на ногу, склонившись и устроив руку с сигаретой локтем на колене, вперил в юношу пытливый взор и так, не сводя уже больше с него своих теплых желтоватых глаз, продолжил пытать: — Но хоть что-то же ты наверняка смотрел за свою юную жизнь? Что же это было? Выпуски новостей, ток-шоу, кино… мультфильмы?       — Мультфильмы, — огрызнулся Кори и дергано повел плечом, будто скидывал невидимую руку. — В детстве. Я их смотрел.       — А что случилось потом? — не отставал от него докучливый Тадеуш. — Ты повзрослел, они разонравились, ты стал их стесняться… или же вы просто в очередной раз переехали?       — Мы просто переехали, — помявшись, покусав губы и в конце концов согласившись на откровенность — ничего особенно криминального в расспросах лузитанца не было, — ответил Кори. — Это была квартирка где-то… в Мюнхене, кажется… Дед с выбором жилья особо не заморачивался — домик мой, если что, ему принадлежит, его это собственность, чтобы ты понимал, насколько именно он с ним не заморачивался, — ну и в квартирке, где мы тогда остановились, было не лучше. Я тот, самый первый наш переезд, плохо запомнил… Наверное, из-за стресса… Помню только, что квартира та находилась на пятом этаже, под самой крышей, и что в ней было очень пыльно — в основном из-за шкафов с книгами; помню выцветшие гобелены на стенах, тяжелые зеленые шторы и мутные окна, из которых было видно небольшой мощеный дворик. Телек там стоял, да, только старый, еще с выпуклым таким экраном, и черно-белый, кажется. И он не работал. Я каждое утро, как идиот, проверял, но он, ясное дело, так и не включился. Ну и… я забыл в итоге и про него, и про мультфильмы. Когда у тебя каждый год новый город, тебе и без них впечатлений хватает.       — Само собой, — Микель понимающе кивнул, однако выуженной из юноши информацией не удовлетворился и продолжил его пытать в надежде, что получится вытянуть еще хоть немного откровений: — Ну, а что нравилось, когда смотрел? Вдруг выяснится, что у нас с тобой вкусы удивительным образом совпадают?       Кори красноречиво на него покосился — сначала во взгляде просквозило сомнение в том, что лузитанцу могли бы нравиться детские мультики, но уже через секунду сомнение это начало таять, и на смену ему пришло гораздо более правдоподобное предположение, что да, могли, этому не взрослеющему придурку всё что угодно нравиться могло.       Даже крылатые пони в розовых очках, какающие радугой — Кори уже не удивился бы и этому.       — Ну… — замялся он, не зная, как и рассказать-то: впервые в жизни у него такое происходило, чтобы взрослый мужик — великовозрастный балбес, если уж быть точнее, — расспрашивал его о мультиках. — Я смотрел… всякое. — На этом он замолчал и в диком ужасе уставился на Микеля, позабыв и про кофе, и про остывающую франсезинью, на которой сыр давно уже запекся твердой бронебойной коркой. Понимая, что лузитанец общими фразами не удовлетворится, нервно прибавил: — У нас один телек в приюте был. Общий. Что включали, то и смотрел.       — И что же включали? Что нравилось из этого? — не унимался Микель, досадуя на природную неразговорчивость и скрытность юноши. Видя, что добывать сведения придется клещами, он со вздохом отставил в сторону свою тарелку, тоже бросив несчастный сэндвич черстветь, подхватил ополовиненную кофейную чашку, пошире распахнул окно и взялся за новую сигаретку, раскуривая ее, глубоко затягиваясь и выдыхая дым в потолок. — Sol, честное слово, я не кусаюсь! И стыдить тебя за твои вкусы не буду уж точно: куда мне тебя стыдить, когда я смею играть в тамагочи и смотреть презренные мыльные оперы!.. Расскажи мне…       Немного усовещенный его словами, Кори тихо заговорил, спотыкаясь на каждом вдохе и всячески стараясь оправдаться — тогда как оправдания тут никому нужны не были и даром:       — Я же сказал, что был один телек на всех. Так что чего только не смотрел… И из-за этого ничего не смотрел с начала и ничего не досматривал. У многого даже и названия не знал, поэтому уж извини, но назову только то, что как-то особенно запомнилось.       — Хорошо, — согласно кивнул Микель, запивая сигаретную затяжку большим глотком кофе. — Меня и это устроит. Главное, что я узнаю тебя еще чуточку лучше, bebê.       Амстелл по привычке выкрысился на набившее оскомину словцо, потом призадумался и с удивлением понял, что в действительности ничего обидного в этом слове и не было, что на самом-то деле — если не врать самому себе — ему даже нравилось, когда Микель его так ласково называл.       Когда называл, когда заботился, когда ухаживал, стараясь во всём угодить; даже когда беззлобно подшучивал или открыто домогался — нравилось тоже.       Давно пора было чуточку повзрослеть, хотя бы настолько, чтобы научиться разговаривать как человек с человеком — да как вообще они разговаривают друг с другом, эти странные люди? почему никто никогда не объяснял ему? — и Кори попытался.       Силком заставил себя остыть, опустил вздыбленные плечи и принялся сбивчиво делиться памятью детства, зазорной, но греющей под сердцем теплым свечным огоньком:       — Диснеевских много смотрел, мне они нравились. Не те, которые полнометражные, а именно сериалы, с короткими сериями. Я их ждал, даже гулять не ходил, и очень психовал, если выключали. А выключали часто — когда им взбредало в голову, что хватит с нас телевизора, тогда и вырубали, даже серию не давали досмотреть. Им же похуй на нас было… — помолчав немного и повозив вилкой в тарелке, он вдруг оживился, возбужденно заговорил: — Был какой-то мультфильм про лысого носатого подростка. Хотя скорее он был бритым. Думаю, это подразумевалось, потому что у него на башке рос один желтый чуб. Кажется, его звали Ману или как-то так…       Микель смотрел на него в священном молчании, только нервно тискал губами сигарету, и было очевидно, что мультфильма про лысочубатого француза-подростка лузитанец не видел. Кори немного расстроился, но предпринял вторую попытку:       — Еще этот, про медведя в синем колпаке, Бамси или как его там… Ему бабушка мёд варила, он его жрал и становился сильным.       — Что-то я упустил лысых подростков и медведя, — призадумавшись, отозвался Микель. — Хоть убей, а такого не припомню. Ну да ладно, это дело поправимое. Что-нибудь кроме них?       — Странный такой мультик про двух парней и машину времени в телефонной будке, — видя, что лузитанец не проявляет ни малейших признаков узнавания, Кори обиделся, раздосадовался — как бы он ни уверял себя в обратном, а ему тоже было важно, чтобы у них, отпрысков двух таких непохожих и чуждых культур, отыскались хоть какие-то общие точки, общие пристрастия, общее что-нибудь. — Неужели у вас в Португалии его не показывали? Как же их звали-то?.. Билл и… Тед, кажется. Они там путешествовали и меняли историю… — убедившись, что и эта шедевральная лента оказалась Тадеушу незнакома, он совсем огорчился, приуныл, вгрызся зубами в губы и принялся лихорадочно вспоминать то немногое, что еще мог как-то идентифицировать если не по названию, то хотя бы по сюжету, а вспомнив — выдал: — Про собаку вот еще.       — Про собаку? — радостно подхватил Микель, тоже не теряющий надежды хоть одну из загадок Кориного детства да отгадать. — Дальше, menino. Говори дальше, на свете слишком много мультфильмов про собак.       — Такая придурковатая собака. И хозяин ее придурок был. И вся его компашка тоже, — ворчливо поведал ему Кори. — Они там всякие паранормальные явления исследовали… расследовали… короче, в конце всегда выяснялось, что это было наебалово, что никаких призраков и ничего паранормального вообще не существует в природе.       — А-а, «Скуби-ду»? — сообразил довольный Микель, тоже успевший в свое время хлебнуть причудливого мультяшного коктейля из аляповатых картинок и музыки в стиле «бабблгам-поп». — Помню такой! Что же, тебе он, как я вижу, был не сильно по душе?       Они тянулись друг к другу, они хотели бы перебраться поближе, оказаться совсем рядом, устроиться плечом к плечу, но Микель только топил в пепельнице окурок своей сигареты, скуренной под фильтр, и не решался пересесть, чтобы ненароком не оборвать тончайшей нити завязавшегося разговора, а самому Амстеллу попросту не хватало смелости позвать лузитанца к себе.       — Терпеть его не мог, — сознался он, недовольно ерзая. — Мне казалось, что в этом мире что-то есть… Что-то большее, чем просто люди и просто вещи. И я оказался прав, — подытожил он. Вскинул исподлобья на лузитанца хмурый взгляд и досадливо оговорился: — Как назло, днем ты ни черта не помнишь, и я выгляжу перед тобой как полный псих или кромешный идиот.       — Зато я верю тебе, menino, — резонно заметил Тадеуш. — Разве не важнее не знать и верить, чем знать и верить? Ладно, с нелюбимым мультфильмом мы разобрались, — поспешив оставить обоюдоопасную тему ночных похождений в стороне, подытожил он. — А самый любимый мультфильм? Пусть будет самый любимый из репертуара Диснея — их я хотя бы почти все когда-то да видел.       Кори молчал.       — Flor de lírio?.. — поторопил его Микель, не понимающий, почему тот упрямо отказывается говорить.       Губы Амстелла шевельнулись, сложились в кривую фигуру, чтобы выдавить позорнейший вариант из всех возможных.       — «Мишки Гамми», — обреченным шепотом сознался он.

❂ ❂ ❂

      После завтрака стало жарче, солнце поднялось в зенит, а пока ползло, карабкаясь по небесному своду — успело изрядно прожарить остывшие за ночь каменные стены домов. Все окна были распахнуты, но в них сочился только перегретый воздух, теплый даже на вдохе, а на выдохе — совсем кипяток.       Кори ступал босыми стопами по потрескивающему от сухости паркету, собирая пятками разлитый на нем солнечный свет, слонялся по микелевской комнате, в который уже раз изучая ее пестро-цыганское убранство, трогал пальцами то створки шкафов, то измятые пледы на диване, так и оставленные перевернутыми с их первой близости и насквозь этой близостью пропитанные, то корешки потрепанных и старых книг, то глиняные сувениры-безделушки.       Старания Микеля оказались не напрасными: он уговорил его на совместный просмотр чего-нибудь, уболтал, увел за собой в эту захламленную комнату, и Кори с удивлением озирался по сторонам, пытаясь понять, на что же они, собственно, смотреть-то будут.       — У тебя что, есть телевизор? — не выдержав, спросил он, сколько ни выискивая, а нигде его не находя.       — Есть, menino, — заверил Тадеуш. — Он немножко запылился, и… И я его закидал чем ни попадя за то время, что разыскивал тебя на Матозиньюш — да и после тоже, пока пытался добиться твоей взаимности.       Кори от его ответа сделалось непривычно хорошо, в паху, где и так предвкушающе плескалось хмельное удовольствие, стало еще тяжелее, гениталии примагничивали к себе всю кровь, и в голове закономерно пустело, кружилось влюбленной каруселью.       Чувствуя, как член понемногу набухает и начинает болезненно обтираться об узкие шорты, Кори подобрался ближе, остановился у самого плеча лузитанца — жар, еле ощутимый цитрусовый аромат и терпкий, почти дубильный запах въевшегося табачного дыма обухом ударили по рецепторам, и стало только хуже, но ему нравилось это «хуже». Кори вело, пьянило какой-то сногсшибательной наркотой, пробивающейся изнутри, словно в нем самом распускалась белыми соцветиями дикая слива, и Микель рядом с ним — он остро это угадывал — в свой черед дурел, как валериановый кот: руки его потряхивало от невыносимого желания, а ткань в паху тоже натянулась, скрывая под собой перевозбужденный член.       Кори настолько хотелось близости с ним, что он уже почти подумывал рехнуться и прошептать Микелю на ухо: «Давай трахаться», после чего, вероятно, все просмотры и прогулки были бы отложены в долгий ящик, а его бы попросту повалили на тот же самый диван и вторично на нем поимели, только на сей раз — жестче и несдержанней, но лузитанец каким-то чудом его опередил и не дал этому случиться.       Справился с собой, пересилил их общую наркоманскую ломку. Потянулся к одной из боковых полок и одним взмахом руки стряхнул с нее всё, что там было: мятую и пахнущую по́том футболку, разделенные по листам газеты, диски, коробочки от дисков, и под всем этим, к величайшему изумлению Амстелла, действительно обнаружился телевизор, почти совсем как из мюнхенского детства — небольшой, пузатый, с запылившимся сероватым монитором, — а рядом с ним дисковая магнитола, обшарпанная, потрепанная и подклеенная серым скотчем с одного из отваливающихся боков.       Пока Микель возился с телеящиком, присев на корточки, пытаясь нашарить на полке шнур и включить его в розетку, Кори топтался поодаль, то таращился ему в затылок, то в сотый раз оглядывал комнату, где отнюдь не творческий хаос созидал особенную, непередаваемую хиппарско-хипстерскую атмосферу кочевого колесного домика: шкаф, заваленный хламьем, сувениры, серебристо-радужные блины компакт-дисков, разбросанные там и тут, зачитанные книги, пепельница с сигаретами, фольклорные пледы, гитара в углу, коробки, под завязку набитые спортивной прессой, потертый футбольный мяч…       — Чем ты вообще занимался, пока меня не встретил? — хрипловато и глухо спросил он, решившись подать голос и задать не дающий покоя вопрос. — Смотрел телек, играл на гитаре, выпивал и таскался на пляж?       — Именно! — расплылся в широкой и лучезарной улыбке Микель, обернувшись к нему. — Но признаюсь тебе, menino, что в одиночку заниматься всем этим было ужасно скучно. То ли дело — вдвоем!..       Кори не нашелся, что на это ответить, только буркнул нечто невнятное и сглотнул пересохшим ртом пустоту.       — Как… смотреть-то? — спросил он, в непонимании озираясь кругом: диван у дальней стены находился слишком далеко от телевизора и располагался под углом к нему, так что совершенно не годился, а других мест для сидения в хламной комнатёнке попросту не имелось.       — Я обычно устраиваюсь прямо на полу, — незатейливо отозвался Микель. Поднялся с корточек, сделал широкий шаг к дивану, ухватил в горсть перекрученный клубок пледов и скинул его под ноги Амстеллу. — Присаживайся, meu Anjo!       Кори только-только по-настоящему начал понимать вкус всех этих «ангелов», «деток», «малышей», «куколок», «солнышек» — чем еще он там ухитрялся его называть, этот болтливый лузитанец? — и всякий раз, как только с языка Микеля срывалось подобное словцо, у него застревал воздух в груди. Он покорно уселся рядом с ним на полу, ерзая в комке излишне греющих пледов и с непривычки деревенея в прямой спине, но Тадеуш достигнутым не удовольствовался: рука его скользнула вдоль юношеской поясницы, мягко приобняла, притиснула к себе да так и осталась теплой тяжестью лежать на бедренном сгибе.       — Что будем смотреть, Кори? — спросил он, и Амстеллу сделалось совсем уж невыносимо: если ласковые прозвища заставляли неровно дышать, то звук имени, гораздо более сокровенный и интимный, напрочь срывал ему крышу, по восемнадцатому лету ставшую такой же ненадежной и крылатой, как крыша Casa com asas.       — Что ты сам выберешь, — невнятно промычал он, затуманенным взглядом таращась в экран и не понимая, что за картинки проносятся перед ним: то ли это была реклама, а то ли — передача для детей; пальцы одной руки Микеля щелкали по кнопкам, резво переключая каналы один за другим, и появлялись кадры художественного фильма, рисованные картинки мультсериала — бессмертный Дисней, узнаваемый с первой секунды, — диахромная документальная хроника, дневной выпуск новостей…       Пальцы же другой руки тем временем мягко скользили вдоль пояса джинсовых шортов, аккуратно и пока еще ненавязчиво их поддевая и подныривая под крепкую и плотную ткань. Невесомо касались голой и чувствительной кожи подушечками, хамели и пьянели, задирали футболку, перебирались на живот и жадно обхватывали его уже всей пятерней.       — Что ты делаешь?.. — не выдержал Кори, заплетаясь языком. Вяло дернулся, попытавшись сбросить эту загребущую ручищу, но потерпел тотальное поражение: пальцы Микеля намертво сомкнулись на пуговице над молнией и в отместку за протест нахально выдернули ее из петли.       Дальше они не продвинулись, этим и ограничившись, но Кори моментально прекратил брыкаться и пугливо замер, ожидая чего угодно. Лузитанец между тем вернул ладонь ему на живот и принялся обманчиво-невинно гладить, сводя широкие круги всё ближе к пупку и иногда ныряя в него кончиком указательного пальца.       — Блядь, — чуть слышно, одними губами прошептал Амстелл, в отчаянии запрокидывая голову и вперившись в потолок — тот почему-то заюлился, поплыл перед его взором белым вертлявым волчком. — Ты же что-то смотреть хотел… — в панической беспомощности напомнил он и потребовал: — Давай свой футбол!       Тадеуш послушно дощелкал кнопками до спортивного канала и отбросил пульт в сторону, куда-то на окраину скученных пледов, где он и затерялся в шерстяных складках. Из стареньких фонящих динамиков тут же полился характерный периферийный шум гудящего стадиона, перемежаемый резкими звуками судейских свистков и торопливой, взбудораженной речью спортивного комментатора, а на экране возникла относительно статичная картинка зеленой лужайки, где суетились и бегали крошечные человечки в футболках, шортах и гетрах, беспорядочно пиная еле различимый мячик.       По крайней мере, так всё это виделось Кори, у Микеля же наверняка на этот счет имелось другое мнение.       — Правила, menino! — вспомнил он. — Я обещал тебе их объяснить.       — Да знаю я эти правила, — нервозно закусывая губы — рука лузитанца задумчиво поднималась чуть выше, перебираясь с живота на ребра и порываясь добраться до груди и сосков, — буркнул Кори. — Кто забил в ворота, тот и молодец. Нет там никаких особых правил, тупая игра для самцов с переизбытком тестостерона и дефицитом мозгов.       Микель рассмеялся — беззлобно, он вообще редко обижался на Кори, всегда без исключений категоричного в своих суждениях, — и согласно отозвался:       — Безусловно, menino. Это, видишь ли, в привычках самцов: забивать точно в ворота. Но правила все-таки есть и в подобных играх… и лучше бы их не нарушать, чтобы не отправиться на скамейку запасных игроков.       Кисть его, бесстыдно шарившая под футболкой по мальчишескому животу, добралась наконец до груди, на пробу легонько щипнула левый сосок, несильно прихватила и быстро соскользнула, вызывая вспышку бенгальских искр у ключиц и под ложечкой, и Кори, надеясь как-то отменить или хотя бы отсрочить неизбежное, придушенно заговорил, задавая вопросы, ответы на которые ему и даром не сдались:       — Кто это играет?       Ничтожная уловка, как ни странно, сработала: Микель сощурился — новые очки взамен сломанных буйным юношей он приобрести так и не удосужился, — и, дождавшись плашки с титрами внизу экрана, охотно сообщил:       — «Милан — Ливерпуль». Испания играет с Англией, чтобы тебе было чуточку понятнее, Flor de lírio, — прибавил он. — Это повтор матча, а жаль: не очень-то интересно смотреть, когда заранее знаешь, кто победит.       — И кто победит? — Кори мало интересовал ответ, но он продолжал уперто спрашивать, хватаясь за разговор, как утопающий хватается за соломинку, пока пальцы лузитанца неторопливо выводили вокруг соска мягкий круг и щекотали его кончик. — Зачем мы вообще тогда смотрим, если тебе не интересно?       — Англичане, — лаконично сообщил Микель на вопрос первый, а ко второму внезапно подошел со всей серьезностью — помолчал, пожевал губы за отсутствием сигареты и неуверенно заговорил: — Видишь ли, мой милый мальчик, мне всегда хотелось, чтобы у меня был кто-то, с кем можно было бы проводить уютные вечера за совместным просмотром чего-нибудь — чего угодно, я в этом деле всеяден и непридирчив, — но этого кого-то, как ты понимаешь и сам, не было. Даже если каким-то чудом в первый же день доходило до постели, то наутро человека со мной рядом уже не оказывалось — чему я после твоих рассказов совсем уже не удивляюсь, menino, — и до таких приятных будничных мелочей я никогда в своих отношениях ни с кем не добирался. Ты — первый. Очевидно, именно поэтому я и не дотерпел до подходящего уютного вечера, в который всё это могло случиться само по себе, ненавязчивым образом, а устроил вот эти… нелепые посиделки в пледах, на дневном пекле, за отсвечивающим экраном, — телевизор и впрямь изрядно бликовал, пусть и не солнечными лучами, а обычным дневным светом, сплошным валом бьющим в окна, и Кори сделалось совестно и неловко.       — Так давай смотреть, — резко сказал он. — Давай смотреть, кретинище! Хотя бы притворись тогда уж, что ли, будто сейчас этот твой уютный вечер…       — Погоди, — оживился Микель, искренне обрадованный тем, что обычно несговорчивый menino так легко принял условия затеянной им неуклюжей и несуразной игры. Ненадолго оставил свои домогательства, вскочил с места, в два широких шага подобрался к окну и поочередно задернул шторы — шторы-чавела, шторы-гитан, такие же пестрые и цветастые, как и всё в этой каморке доброго старьевщика, — а после этого, уже в полутемках лживых полуденных сумерек, крадучись вернулся обратно к мальчишке. Опустился на пол рядом с ним, снова сгребая своей жилистой ручищей в охапку, и с подозрительной целомудренностью поцеловал его в макушку.       — Спасибо тебе, meu Anjo, — с подкупающей искренностью поблагодарил он, — что исполняешь мои дурацкие прихоти.       — Ничего дурацкого не вижу, — огрызнулся Кори, слишком смущенный, чтобы отвечать по-человечески, без излишней резкости. — Так бы сразу и объяснил.       Тадеуш беззаботно рассмеялся, развел руками в знак смирения и посетовал:       — А все-таки жаль, что совсем нечем перекусить, menino. Просмотр телевизора без сопутствующего ему чревоугодия теряет половину своей греховной притягательности. Но отправляться за покупками по такому пеклу — сущее самоубийство, даже я сегодня пасую перед тем, что устроило снаружи это обезумевшее солнце. Придется нам с тобой, как только там немного успокоится и посвежеет, заскочить куда-нибудь на плотный обед.       Кори не был против, он давно уже не был против почти любой микелевской затеи, но по своему обыкновению смолчал. В очередной раз поерзал на мешанине пледов, из которых какой-то один — кажется, в шотландскую клетку, — оказался по-шерстяному кусачим и жалил голые бедра ниже шортов колкими ворсинками, вытянул поудобнее ноги, устраивая хотя бы их на паркете, а не на парящих тряпках, и послушно уставился в экран.       — За кого же ты болеешь, — вдруг спросил, озвучивая пришедший в голову шальной вопрос, — если здесь нет твоей Португалии? За Испанию?       Микель поморщился — тут Кори на мгновение подумалось, что и ему, наверное, было не чуждо это необъяснимое и вроде бы беспричинное, но стойкое и относительно общее для португальцев неприятие соседей-испанцев, — но крамольных ожиданий юноши не оправдал.       — Я болею за красивую игру, — сказал он, безотчетно шаря руками по карманам в поисках сигарет. Ожидаемо не нашел, опомнился, обернулся к недоверчиво косящемуся Амстеллу и прибавил: — Если португальцы слажают, а французы — или, скажем, японцы… — тут Кори вспыхнул, уловив жирный, как раскормленный на фуа-гра гусь, намек. — …Скажем, французы или японцы покажут класс, я не стану в ярости брызгать слюной, беспричинно проклиная последних и незаслуженно превознося первых, а просто отдам должное победителям. За их красивую игру. За то, что они старались и смогли. Видишь ли, menino, мы уже аутсайдеры — так уж оно получилось, — но совсем не печалимся об этом. Моя нация когда-то была великой, а сейчас мы просто живем себе, радуемся тому, что живы, любим хорошую еду, приятную беседу, послеполуденную негу, закаты на побережье… мы просто любим жить и не стремимся на пьедестал. Ведь что такое, в сущности, пьедестал, когда речь идет о нашей быстротечной жизни? Она слишком коротка, чтобы что-то кому-то доказывать, и тратить ее надо только на то, что важно по-настоящему. На тебя вот, к примеру, — на этих словах Кори поневоле смутился и ощутил, как наливаются помидорной краснотой его щеки, и без того изрядно опаленные полдневным жаром. Микель как будто бы не заметил, продолжил болтать: — Иначе можно одну часть лет потратить на то, чтобы на этот пьедестал вскарабкаться, а другую — на то, чтобы оттуда упасть. Мне это совсем не интересно, bonequinho. Думаю, что и тебе не интересно тоже.       — Не интересно, — согласился с его предположением Кори, глядя в экран, где человечки-муравьи продолжали суетиться вокруг мяча. — Я-то сам терпеть не могу соревнования. Мои ровесники рвали жилы, выпендривались друг перед другом, чтобы только их лучшими признали — и не важно даже, заслуженно или нет, — а я никогда их не понимал. Все эти, «признанные», чаще всего те еще мрази… Да и со спортом я вообще не очень, — скомканно, но честно признался он, краем глаза косясь на Тадеуша в надежде, что тот не сильно расстроится от этого известия. Немного подумал и выдал совсем уж откровенное и до некоторой степени даже забавное: — С моими волосами… можешь представить, во что он превращался для меня.       — В самом деле, Flor de lírio! — опомнился Микель. Выпустил ненадолго Амстелла на обманчивую волю и тут же полез изучать его аккуратно завязанный с утра высокий хвост. — Твои дивные волосы! Как же ты справлялся с этой проблемой? Сплетал из них косички? Или же оставлял вот такими, восхитительно полусвободными…       Кори понял, что за спиной у него творится непотребство: волосы, пойманные лузитанцем, ощутимо натянулись в хвосте — пришлось даже немного запрокинуть голову, — и, что называется, пошли по его рукам: те с маньячной одержимостью перебирали прядки, обласкивали каждую из них, хорошо памятуя об их необычайной чувствительности, подносили к губам и покрывали поцелуями. Когда Микель охамел в собственной безнаказанности до того, что собрал его волосы горстями и зарылся в них всей своей мордой, Кори не выдержал — взвыл, ухватился за основание хвоста, чтобы ничего ненароком не выдрать, и потащил их прочь из загребущих рук.       На футбольном поле тем временем зачиналась какая-то вакханалия, трибуны орали, жужжали растревоженным ульем, игроки скучились у одних ворот — чьи это были ворота, Кори так и не понял, поскольку матч они с Тадеушем оба смотрели вполглаза, — и принялись остервенело пинать мячик так, что тот только чудом не лопался и не оседал на зеленом газончике белой коровьей лепешкой. Красные футболки, белые футболки, рев болельщиков, исступленный, экстатический раж комментатора, гудение африканских вувузел, расхватанных светлокожими фанатами и настроенных строго на си бемоль малой октавы — во всем этом бедламе отчетливо удалось различить одну только фразу, выбившуюся из общего гула перед рокочущим взрывом:       «…И Креспо наконец-то забивает второй гол в ворота Ливерпуля!..»       — Зачем ты мне врешь?! — взвился Кори, безуспешно воюя с Тадеушем в попытке отобрать из его рук свои волосы и по временам отвлекаясь на экранную агонию. — Проигрывают твои англичане!       — Погоди, menino, — убежденно возразил ему лузитанец. — Они выиграют, вот увидишь. В серии пенальти.       — Что такое это пенальти?! — вопросил ничего не понимающий Амстелл — доподлинно он знал только то, что волосы его по-прежнему остаются в плену, разве вот боготворящая нежность, с которой Микель поначалу их облапывал, незаметно сменяется собственнической хваткой, пряди сперва сжимаются кулаком, а затем наматываются на него одним аккуратным, бережным, но крепким оборотом.       — А я ведь тебе предлагал объяснить правила, bebê, — насмешливо напомнил Тадеуш. — Но ты сказал, что в футболе нет правил, а те, какие есть, ты знаешь и сам. Вот теперь догадайся, что такое это пенальти. Иди сюда, — кисти тем временем милосердно разжались, выпуская волосы, сгребли юношу в охапку, подтащили к груди, притиснули к ней острыми лопатками так, чтобы ощущать обоюдное биение сердец. Подбородок опустился на плечо, устроившись прямо над ключицей, губы ткнулись в скулу, оцарапав теплой шероховатостью, а щека лузитанца добавила остроты, потершись короткой колкой небритостью об нежную и едва покрытую тонким пушком взросления юношескую щеку.       — Давай досмотрим, — миролюбиво сказал Микель, удерживая Амстелла в своих объятьях и никуда из них выпускать не намереваясь. — И ты убедишься сам, что я тебе не лгу.       Его руки снова сомкнулись на мальчишеском животе — теперь уже обе сразу, — потеребили пальцами расстегнутую чуть ранее пуговицу, ухватились за пуллер на бегунке молнии и одним плавным движением потянули его книзу, высвобождая зубчики застежки — Кори и глазом моргнуть не успел, как это случилось. Давление шортов моментально ослабело, и под них без труда поднырнули обе кисти, подцепляя резинку трусов и ужом проскальзывая дальше. Он моментально одеревенел, застыл в напряженной спине, когда правая пятерня Микеля добралась до полувозбужденного члена и опустилась на него, накрывая вместе с яичками и мягко сминая в горсти.       Там сразу запульсировало, начало набухать, отвердевать и подниматься, отзывчиво подставляясь под медленно оглаживающие пальцы.       — Не бойся меня, — шепотом на ухо попросил Микель. — Я вижу, что ты весь день сегодня скованный и зажатый, menino. Я не хочу, чтобы было так. И я не сделаю с тобой ничего страшного… просто немного поласкаю, разве в этом есть что-то плохое?       Словно в подтверждение этих слов ладонь прошлась по стволу, обхватила его, а большой палец лег на головку, приспуская тонкую кожицу крайней плоти и поддразнивая беглой щекоткой постепенно натягивающуюся уздечку. Спустился по ней к основанию головки и снова повел приятную линию к самой верхушке. Невесомо помассировал, нащупал отверстие мочевого канала и надавил чуть сильнее, этими играми заставляя Кори прогибаться в спине и беспомощно хватать ртом пережаренный солнцем воздух.       — Сними их, — попросил вдруг Микель, оставив на время ласки, вытащив обе руки и стягивая грубую джинсовую ткань шортов пониже на его бедрах. — Они ужасно мешают мне сделать тебе приятно.       Противиться ему Кори уже больше не мог и покорно приподнял задницу, помогая себя раздеть. Охнул, когда ладони на обратном движении ухватили за ягодицы, жадно сдавили, гарантированно оставляя синяки, чуть раздвинули в стороны тощие половинки, но отпустили, возвращая зыбкое успокоение. Микель оглядел его член, успевший подняться в полную длину и теперь зазывно торчащий острым кончиком чуть под углом к животу, полюбовался, поднес ладонь ко рту и как мог смочил слюной, после чего вернулся обратно, опуская увлажненную, сводящую нежными скольжениями с ума пятерню обратно на мальчишеский пенис.       — Хочу, чтобы тебе было хорошо, — зашептал он ему на ухо, оцарапывая кромку ушной раковины обветренными от океанической соли и табачного кофе губами. — Расслабься, ангел.       Ладонь перемещалась вверх-вниз, иногда сжимаясь сильнее, а иногда касаясь еле ощутимо, и при каждом спуске пальцы ощупывали чувствительную и бархатистую головку, пропуская ее сквозь узко сложенное из них кольцо. В конце концов Кори и сам не выдержал — доверился, отпустил в теле напряженные мышцы, обмяк в его руках, откидываясь макушкой ему на плечи и тяжело, часто дыша. Микель, однако же, на этом не остановился: пока правая рука надрачивала мальчишке, рука левая отыскала его руку, обхватила тонкое запястье, огладила точеную кисть и куда-то целенаправленно потянула…       Когда Кори опомнился и сообразил, куда именно, ее уже успели завести ему за спину, уложили ладонью на рельефно выпирающий под тканью ствол и чуть надавили, принуждая его сжать. Амстелл было заартачился, но правая рука мужчины продолжала дарить удовольствие, и он поймал себя на неожиданной мысли: «А почему бы и нет, если его уже дважды оттрахали этим самым членом?».       И вместо ожидаемого Микелем отпора сам нашарил его ширинку, прихватывая язычок молнии и сбивчиво, дерганой ощупью ее расстегивая. Почувствовал, как на мгновение вздрогнул лузитанец, как сошла с выбранного ритма его рука и как он шумно вдохнул, предвкушая что-то приятное и для себя.       — Я не очень умею, — охриплым шепотом признался Кори под гомон дряхлого телевизора, где продолжался позабытый ими матч, сакральный смысл которого так и остался понятен одному только Тадеушу. — Я и себе-то редко дрочил…       — Да ты хотя бы прикоснись ко мне, — отмел все его оправдания Микель. — Поверь, bebê, я от одного этого уже кончу.       Даже не приободренный, а окрыленный его словами, Кори сглотнул — в горле сузилось, пересохло, как в пустыне во время самума; в паху пульсировало и жглось запредельным, шкалящим наслаждением, пенис набух до болезненного глянцевого блеска на перемазанной предэякулятом головке, яички поджимались от напряжения, готовясь испытать оргазм, и он заторопился, попытался быстрее запустить руку мужчине в штаны.       Тот тоже приподнялся, приспуская их в помощь ему, и Кори с волнением дотронулся пальцами его члена — более толстого и крупного, да и кто бы допустил, что породистый португальский мачо мог отрастить себе экземпляр поскромнее, — высвободил из бессменных удлиненных шортов, заношенных лузитанцем за это лето едва ли не до дыр, и ощупал горячей и сухой ладонью.       — Я куплю для нас сегодня тюбик со смазкой, — пообещал Микель, мечтательно прикрыв глаза колкими черными ресницами. — Чтобы трахать тебя плавно и нежно, без боли. Я не хочу чинить тебе боль, Sol, но как обойтись без нее? У тебя там так узко, что он еле проходит, а эта жалкая слюна… — Кори как раз попытался наслюнявить ладонь, чтобы подрочить ему в ответ, и не мог насобирать хоть сколько-то достаточное количество. — Ни на что не годится. — Немного помолчав, наудачу предложил: — Может, возьмешь у меня в рот?       — Пошел на хуй! — мигом же резко среагировал Амстелл, вернул кое-как зализанную пятерню назад и стиснул на его члене чуть сильнее, чем требовалось. — Даже не надейся!       — Что, никогда?.. — оторопел Микель, продолжая его ласкать и с каждым возвратно-поступательным движением только ускоряясь, только быстрее подводя Кори к оргазму. — Могу я надеяться, что хоть когда-нибудь…?       Закончить свой вопрос и задать его по-нормальному он не успел: Кори не то ахнул, не то всхлипнул, выгнулся в спине, точно нежащаяся кошка, выпустил из пальцев его орган и неосознанно ухватился за пледы, комкая их заострившимися пальцами, пока тело билось в экстазе и выплескивалось в подставленную ладонь. Микель продолжал ласкать его, мягко скользя по головке шероховатыми подушечками, собрал последнюю каплю семени и, потрясая крайней степенью пошлого бесстыдства, прямо на глазах у рвано дышащего и плохо соображающего Амстелла намазал этим свой собственный член…       Сколь бы практичные цели он ни преследовал, сколь бы ни было целесообразности в его поступке — всё это уже не имело ни малейшего значения: Кори, матеря аморального португальца и его блестящий от липкой смазки фаллос, торчащий к тому же до неприличия требовательно из расстегнутых штанов, и до кучи проклиная агонизирующий телевизор, захлебывающийся овациями болельщиков-англичан, которые дружно скандировали рубленые охриплые речёвки, подскочил с места, распинал пледы и бросился вон из комнаты, торопливо натягивая и застегивая шорты и сгорая от стыда и залившей лицо красноты.       Последующие четверть часа он провел, прячась от Микеля в ванной: сидел на ее бортике, хмуро таращился в кафельную стену и ревниво представлял, как лузитанец тем временем сам разбирается со своей остро стоящей проблемой. Он успел остыть, переосмыслить случившееся, и стало стыдно от собственного поступка, но поскольку признавать за собой неправоту Амстелл практически не умел, оставалось только отсиживаться и дуться, притворяясь обиженным.       В конце концов, когда Тадеуш бросил попытки его оттуда выкурить добром и ушел куда-то в комнаты, Кори не выдержал и сам высунулся из своего добровольного заточения. Тихо прошелся по коридору, осторожно заглянул на кухню, никого там не обнаружил и крадучись двинулся дальше.       Добрался до хламной комнатки, толкнул неприметную бежевую дверцу и виновато замер, нервно покусывая губы и не находясь, что сказать. Микель стоял у окна, спиной к двери, и курил, распахнув форточку, привалившись плечом к крошащейся и облезлой деревянной раме и лениво оглядывая дворик внизу, откуда тянуло сочным духом морковного лета.       — Мике, — тихо и глухо подал голос Кори, переминаясь с ноги на ногу, не отваживаясь войти в комнату и заранее ожидая от лузитанца вполне заслуженной грубости. — Мике!.. — позвал он его чуточку громче; где-то на улице включили радио, и в окно лилась мурчащая летняя музыка, слишком медовая и тягучая, чтобы можно было поверить, что они в Европе — кажется, только ступи за порог, и тебя обоймет, обступит красным кирпичом живописное латинское гетто: босоногие загорелые мальчишки в белых майках, пускающие в небо лоскутного змея, дробящийся камень, городской матчиш на осколках глазурованной плитки, уходящей волнами прямо в океанический горизонт, шепот фавел знойного Рио…       Микель обернулся к нему, одарил летучим рассеянным взглядом, а убедившись, что menino настроен на перемирие — заулыбался добродушным дураком, мигом позабыв об их короткой размолвке, полыхнувшей порохом и так же быстро погасшей.       — Кажется, нам самая пора с тобой на прогулку, — заметил он и кивком указал за окно: — Посмотри, как удлинились тени, Sol!       Кори вперил прищуренный взгляд в оконный проем, откуда всё еще лилось слишком много слепящего света, и убедился, что по фасаду соседствующего дома через дорогу действительно пролегла косая серая полоска: по внутреннему ощущению было около четырех часов пополудни, клонящееся к горизонту солнце становилось мягче, постепенно умирая и скатываясь за него то ли сочным апельсином, то ли наливным розоватым яблоком.       — Футбол твой не досмотрели, — стараясь хотя бы косвенно извиниться за это, сказал он, поводя затекшими плечами и несмело подходя ближе.       — Я сам виноват, — отмахнулся Микель. — Да и разве возможно его смотреть, если ты под боком, menino? Похоже, эту затею и впрямь следовало бы отложить до тех времен, когда я насыщусь тобой хотя бы настолько, чтобы не ловить себя каждые пять минут на желании затащить тебя в постель.       Кори от его откровенных слов снова покрылся нервным румянцем — именно этим желанием, по правде говоря, от Микеля все время и разило, — и ворчливо отозвался:       — До чего же ты приставучий…       Тадеуш хмыкнул, затушил остаток сигареты в прихваченной из спальни пепельнице, вскинул недоуменно свои гибкие черные брови и задал в ответ совершенно резонный вопрос:       — А скажи, menino, не будь я таким приставучим — были бы мы с тобой вместе?       — Нет, — коротко и неохотно признался Кори.       — Ну, вот о том и речь. Я бы соблюдал приличия, ты и не посмотрел бы в мою сторону — история закончилась бы, даже не начавшись. Добрая воля и обоюдное согласие — вещи, безусловно, первейшей важности, — а за словами его остро чуялось, что ни черта он так не считает, нет: будь времена чуть более дикими — мог бы и попытаться похитить, чтобы провести период ухаживаний в изолированной аквариумной среде, — но куда же делась старая добрая традиция добиваться ответных чувств? Взаимность — она в нашем мире гость редкий, Flor de lírio, а любви хочется всем. Что еще остается в подобной ситуации, кроме как быть приставучим? Я довольно долго был одиноким человеком — у одиночества особый дух и привкус, menino, поверь, его ни с чем не спутаешь, если провел в нем хотя бы больше пары лет, — и ты был одиноким тоже, я это понял сразу же, как тебя увидел. Люди, у которых есть кто-то на сердце, ведут себя совсем иначе, держатся иначе и поступают иначе; ты же, пока находился в толчее на том рыбном фестивальчике, ощущался абсолютно неприкаянным, ничейным. Естественно, едва тебя увидев, я понял, что не имею права упускать такое очарование. Более того, menino: я почему-то решил тогда, что это — мой последний шанс. Что ты — тот самый последний шанс. И скорее всего, так оно и было… Когда же ты сбежал, оставив меня без единой зацепки, где тебя искать, я настолько отчаялся, что стал таскаться на пляж с раннего утра и проводил там практически весь свой день в жалкой надежде встретить тебя еще раз. И в этот следующий раз я не собирался уже тебя упускать. Поэтому пусть тебя не изумляет моя отменная приставучесть: думаю, мне она простительна.       Не знающий, куда деваться от этой исповеди, Кори отвел взгляд, заметался им по комнате в поисках спасения, перескакивая с предмета на предмет, и остановился на побитом и тертом футбольном мяче.       — Ты играешь в футбол? — спросил, кивком указав на эту раритетную и пожитую вещицу, дряхлую и уже непригодную для игры настолько, что на ней разве что не хватало автографа Пеле или Марадоны — и можно на покой, на полку.       — Играл, menino, — поправил его Тадеуш, легко и непринужденно принимая новую тему и совсем не обижаясь на то, что так и не дождался ответа на свою пылкую тираду. — По большему счету лет до двадцати. Я уже доподлинно не помню, что случилось потом, но оно как-то забылось, перегорело. Возможно, тому виной был мой странный лунатизм: пускай для меня самого с его появлением ничего не поменялось, но окружающие люди незаметно отдалились, и играть стало не с кем. Видишь ли, в футбол не поиграешь в одиночку.       Он отлепился от окна и медленно, вальяжно направился к мячу, будто впервые за долгое время его увидел. Повисел над ним, склонившись и внимательно разглядывая, присел на корточки, подхватил, поднес к глазам и повертел, тщательно изучая уже со всех сторон из-под своей лохматой шевелюры, сегодня изрядно растрепанной и спадающей волнистыми прядями на лицо.       — Странная штука — жизнь, menino, — произнес он. — В школьные годы мне казалось, что я всегда буду неразлучен с футболом, но прошло какое-то время — а оно всегда проходит незаметно, это время, подоспевшее, чтобы с чем-нибудь разлучить, — и я вдруг обнаружил, что мяч пылится, а я больше и не вспоминаю о нем. Почему так произошло, что случилось в том промежутке? Я не помню, но мне он больше не нужен, хотя что-то в груди тоскливо отзывается, когда беру его в руки. — Помолчав немного, он поднялся в полный рост и прибавил: — А ведь когда-то я умел вот так!       Пальцы его разжались, выпустили мяч, и тот, повинуясь закону тяготения, ринулся вниз, но был вовремя подцеплен стопой. Лег на нее сверху, покачался немного — акробатически, хитрым движением футбольного фокусника, — и был ловко перекинут с одной стопы на другую, а затем подброшен кверху носком. Там его уже поджидало колено, встретило, подтолкнуло еще выше — Микель наклонился, подставил плечи, каким-то немыслимым чудом на глазах у ошарашенного Амстелла поймал ими мяч и позволил ему мягко скатиться по левой руке.       Вот там, правда, случилось непредвиденное: вместо того, чтобы остановить его у кончиков пальцев, лузитанец почему-то замешкался, и старый заслуженный артефакт полетел прямиком в такое же старое и не слишком прочное окно.       Под еще пуще округлившимся взглядом Амстелла треснулся об стекло, заставив его задребезжать и содрогнуться от верхней части рамы до нижней, и свалился попрыгунчиком на подоконник, медленно и со старческим шорохом перекатываясь по нему туда-сюда.       — Конечно, подобные игры не для тесных квартирных стен, — сознался Тадеуш, виновато взлохматив пятерней курчавый затылок. — Я в свои юные годы, помнится, не одно стекло здесь высадил, пока меня не стали выставлять спозаранку на улицу. Впрочем, теперь это уже все равно не имеет значения…       Он с безразличием отвернулся от подоконника, где продолжал покачиваться ветхий футбольный мячик, а Кори, наоборот, шагнул туда: приблизился, подхватил угловатыми худыми пальцами, мало приспособленными к спортивным забавам, ощущая подушечками бархат потрепанной кожи и тепло напеченных солнцем черных пятен на оквадраченно-зебровой шкурке.       — Почему — не имеет? — с непониманием спросил. — Что мешает сейчас?       — Я не знаю, menino, — даже опешил от его вопроса Микель, не успевший запихнуть сигаретную пачку с зажигалкой в карман и замерший с ними в руках. — Я как-то отвык… Да и разве тебе интересно такое?..       — Ты мог бы показать мне эти свои… трюки… финты… — Кори не знал, как окрестить то, что вытворял с мячом лузитанец; он никогда не был тем, кто умеет вдохновлять, каждое слово давалось ему с огромным трудом, прилипало к языку тягучей резиной, и высказать его становилось практически нереально.       — Да брось, Sol! — со смехом попытался отмахнуться Тадеуш. — На что там смотреть? Я не так хорош, как тебе кажется, просто поверь мне на слово. В постели я гораздо лучше, чем в футболе, и если ты действительно хочешь заняться чем-нибудь дельным…       — Да заткнись же ты! — не выдержав его похабных шуточек, взвыл Амстелл и потребовал: –Пойдем играть в твой футбол! Пойдем! — повторил уже властно, заткнув мяч под мышку и дергая лузитанца за подвернутый рукав рубашки.       Тадеуш растерялся, сдался, подчинился настойчивым требованиям — его восточно-французский мальчик редко что-то требовал, острые пальцы, вцепившиеся в рубашку, упрямо волокли за собой, и под этим внезапным конвоем он позволил себя вывести на послеполуденные улицы. Они спустились по вечно сыроватой и прохладной лестнице, такой же гулкой, как южный грот, распахнули дверь и, щуря глаза от хоть и утихающего, но всё еще слишком знойного солнца, выбрались в пустующий морковный дворик.

❂ ❂ ❂

      Полированная брусчатка под ногами парила теплом, каменная кладка серых домов, прокаленная, точно пляжная галька, вторила ей, согревая лопатки сквозь ткань футболки, а чуть свежий ветер, изредка долетающий полудохлыми порывами, приносил и швырял в лицо терпкую смесь табачного дымка, сдобной выпечки, свежесрезанных цветов, машинных выхлопов и сладковатого парфюма.       Откуда-то из спуска в подвал разило подгнившей рыбой, и этот тошнотворный запах гармонично вплетался в общую композицию летних ароматов, опускаясь сомнительной вишенкой на ее вершине.       Кори стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди, и старался не коситься на вывеску над дверьми, за которыми только что скрылся Микель.       В вывеске как будто бы ничего особенного и не было: обычный аптечный киоск, затерянный в переплетении холмисто-каменных проулков, со стеклянной дверью, с забралом поднятых жалюзи, краешком торчащих над ней, с лекарственным духом каких-то трав, спирта, камфорного масла и простудных порошков, актуальных в любое время года благодаря кондиционерам.       Особенным было то, что Микель отнюдь не за целебными порошками туда поперся.       Прекрасно осведомленный, что именно тот сейчас покупает, Кори давился злобой, умирал от стыда и старался не смотреть на прочих редких посетителей аптеки, время от времени входящих в нее и выходящих наружу. Сам он с лузитанцем не пошел — не смог переступить порог: как представил, что они вдвоем под конвоем очереди и прицельным взглядом продавца толкутся у прилавка и спрашивают эту паршивую смазку для задницы, или для чего она там вообще была предназначена, так сразу захотелось либо самоубиться, либо убить всех вольных и невольных свидетелей этого позора. Микель, к счастью, упрашивать не стал, понимающе кивнул и в одиночку отправился совершать этот чудовищный аморальный подвиг, а Кори остался на улице — жариться под солнцем, молча злобиться и покорно дожидаться его возвращения.       Когда мужчина показался в дверях, он даже не стал с ним говорить — отворотил лицо и пришибленно зашагал рядом, от смущения как-то затолкав обе руки в карманы узких шортов и в бешенстве выставляя локти всякий раз, как его пытались растормошить или просто ненароком касались плечом.       Тени в послеполуденной Португалии были косыми, длинными, как срезанный тростник, ложились на город внахлест густыми мазками бежевой синевы: начинались от крыш, сползали по черепице, струились по стенам и падали грузным бременем на мостовую. Грунт, рыжелый, точно пчелиная охра или битый кирпич, дразнился следом лисьего хвоста, вздыхали нутряным теплом старые улицы, присыпанные песком, а небо над безлюдными задворками, в которые они с Микелем забрели, лениво раздумывало, оставить в себе ослепительную синь или же выгореть дотла в дымчатую сирень.       Где Микель исхитрился найти в центре Порту пустырный и пустующий уголок — Кори не знал; путь, которым они до него пробирались, не запомнил, но, видно, в Португалии повсюду водились такие вот потаенные места навроде пятачка из трущоб Байрру-да-се, и хватало их с лихвой не только на долю ночного царства.       Дымка затягивать небосвод не спешила, и над ними продолжало палить жалящее солнце, затопив весь двор, кроме частично осыпавшейся и раскрошившейся кирпичной стены, отделяющей чахлый внутренний садик от такого же чахлого и древнего четырехэтажного дома, к которому он примыкал. Дом этот нависал над стеной с подсвеченной стороны глухим торцом, он же и служил источником уже упомянутой скошенной тени.       — Как в него играют? В этот твой футбол? — спрашивал малость успокоившийся Амстелл, поджимая губы, невольно вспоминая про свои волосы и испытывая за них жуткую неловкость. Заводил руку за голову, схватывал стянутый резинкой хвост, скручивая его и инстинктивно пытаясь скатать, запихнуть под футболку, но ворот был слишком широкий, растянутый от многочисленных стирок, и хвост запихиваться наотрез отказывался, а сами волосы у него были такие гладкие и шелковистые, что быстро выскальзывали из-под ткани и снова начинали неприрученно болтаться и мешаться всеми силами. В глубине себя Кори всегда испытывал некоторую неполноценность из-за этих волос, и лет в четырнадцать умудрился просидеть дома, забившись в свою комнату, около двух дней, переживая кризис гендерной идентичности и не находя в себе ни моральных, ни физических сил срезать отращенную гриву. Впрочем, спустя эти дни он из комнаты ожидаемо вылез, куда более угрюмый, хмурый и замкнутый, чем обычно, и возвратился в мир живых людей, кое-как себя приняв и решив волосы всё же не трогать.       Сейчас они снова некстати напомнили о себе, и Амстелл, действительно никогда не жаловавший из-за них спорт, стыдился и не знал, куда их деть.       Микель же как будто бы не замечал этой маленькой, но значительной по своим масштабам помехи: скинул мяч на перегретый до глинистой сухости и покрытый частыми трещинами грунт, уже знакомым юноше движением поймал его на верхнюю часть стопы, позволил скатиться, придавил сверху носком.       — Вдвоем в него хоть и не играют, menino, — признал очевидное он, — но приглашать в наш уютный мирок я никого не хочу.       — Покажи что-нибудь, — попросил Кори, отступив на пару шагов в медленно, но неотвратимо наползающую на дворик тень, и продолжая беспомощно стискивать свои волосы в кулаке.       — Я не больно-то многое умею, — натужно рассмеялся Микель. — Прости, Sol, но прошло изрядно времени с тех пор, как я последний раз вспоминал про мяч. Поверь, если бы я знал, что однажды встречу тебя и ты обратишься ко мне с подобной просьбой — то клянусь, не отходил бы от него денно и нощно. Однако сейчас я имею, что имею — говоря откровенно, запас моих умений не слишком большой и вряд ли тебя впечатлит…       — Да хватит болтать! — перебил его Амстелл, чем дальше, тем сильнее злясь на всё в себе и вокруг себя: на смущение, на волосы, на словоохотливого Тадеуша, которому перед любым делом надо было сперва поработать языком. — Нужны мне твои оправдания! Если бы я хотел посмотреть первоклассный футбол — наверное, остался бы с тобой возле телека сидеть.       — Твоя правда, meu Anjo, — смиренно согласился Микель. — Дай-ка припомнить, как это было…       Он выпустил мяч и сразу же ловко подцепил его снизу на носок, подбрасывая снова и снова: сперва одной ногой, потом другой, потом коленом; а потом — вытворил какой-то хитрый трюк, начертав ногой вокруг мяча этакую воздушную петлю, подтолкнув пяткой и опять изловив его точнёхонько на верхушку стопы.       — Как ты это делаешь? — нахмурился Кори, перед которым даже его школьные товарищи никогда таких фокусов не вытворяли, чтобы побахвалиться и обратить на себя внимание.       Впрочем, в зеленом школьном возрасте изобретательности обычно хватало от силы на то, чтобы дернуть за волосы, да наверняка и сам Тадеуш, окажись он погодком Амстелла, не удержался бы от подобного искушения: и девочек порой дергали, что уж говорить о странном мальчике, который по внешним данным недалеко от девочек ушел.       — Черт его знает, menino, — пожал плечами довольный Микель, улыбаясь во весь рот тому, что смог добиться от юноши редкого и оттого особенно ценного восхищения. — Когда-то я долго тренировался, а потом тело само привыкло, и это стало легче легкого. Хочешь попробовать?       — Я?.. — мигом переполошился Амстелл. — Я не умею!..       Он даже робко попятился, настолько его страшила необходимость что-то пробовать и неминуемо позориться перед лузитанцем собственной неуклюжестью.       — Эпа́, menino!.. — с укором воскликнул Микель, в свою очередь надвигаясь на мальчишку и подталкивая к нему мяч. — Разве не ты сам настоял, чтобы мы отправились играть в футбол?.. Что же мне теперь, одному в него играть? Какой же в этом интерес?       Микель так на него наседал, что Кори, придавленный глыбой ответственности за их вылазку, не выдержал, сдался: беспомощно и мученически кривя губы, подступился к мячу, на пробу ткнул его мыском разношенного кеда, покатал туда-сюда и, подыхая от унижения, кривовато, неумело и безадресно пнул.       Мяч полетел через весь дворик, проскакал по пропеченной желтой земле, стукнулся об невысокое каменное ограждение, предваряющее обширную и неухоженную поросль колючего кустарника, отскочил и куда-то сиротливо покатился.       Кори и Микель слаженно проводили его полет долгим взглядом, а когда тот завершился и инертная сила удара в мяче иссякла — первый залился злобной краснотой, а второй спокойно отправился подбирать.       И хотя было вроде бы более чем очевидно, что никакой игры с таким горе-игроком, как Кори Амстелл, не получится, лузитанец этого ровно не понимал: добрался до места, где остановился мяч, попинал его от ноги к ноге и, потрясая своей поистине детской непосредственностью, прямо оттуда послал назад легким — но по меркам Амстелла, конечно, стремительным, — пинком.       — Лови, menino! — крикнул он, и Кори засуетился, запаниковал.       Однако волнения его были напрасны: Микель удар загодя подрасчитал так, что мяч подлетел аккурат к юноше и на излете ткнулся в его кеды беглым Джонни-пончиком. Кори пугливо подскочил — совсем как кот, впервые в жизни повстречавший ежа, — и инстинктивно ударил по нему ногой, отправляя в обратный, кособокий и крученый полет. Мяч взвился в небо по траектории, близкой к параболе, Кори в ужасе вытаращил свои выразительные сливовые глаза, запрокидывая голову и наблюдая за тем, как он достигает верхней точки и оттуда резко срывается в крутое пике, а Микель, заметно развеселившийся и осчастливленный, подоспел, поймал не то плечом, не то грудью, а потом и коленом, позволив покорно скатиться к ноге и из вольного пончика превратиться в верного пса.       Мяч был послушен Микелю, ровно был продолжением его стопы, и Кори потрясенно глядел, часто моргая: то, что на экране телевизора казалось естественным и само собой разумеющимся, в реальной жизни воспринималось дивом дивным.       — Как все-таки ты это делаешь?.. — еще раз беспомощно выдохнул он, окончательно принимая тот будоражащий факт, что бестолковый с виду балбес-лузитанец был в действительности не таким уж бестолковым и отнюдь не балбесом. — У меня ни черта не получается!..       — Ты и не пытаешься, menino, — просто и честно ответил ему Микель. Видя, что Амстелл вот-вот обидится, прибавил: — К тому же, ты слишком скован и не веришь в то, что у тебя получится. Расслабься! Расслабь руки и ноги. Напряжение еще ни в одном занятии не было подспорьем, начиная от посещения уборной и заканчивая спортивными состязаниями.       Кори от его похабных фразочек отнюдь не расслаблялся, только зажимался еще сильнее, цепенел, костенел в спине и во всех конечностях, а когда лузитанец присел перед ним на корточки и ухватился своими горячими — куда горячее даже, чем солнце, полыхающее сегодня на небе, как гигантское ядро радиоактивного атома, — пальцами за обутую в кед стопу, то и вовсе замер деревянным Пиноккио.       — Расслабься, — без особой надежды повторил Тадеуш. — Или я начну целовать тебе ноги, Flor de lírio. Эта странная поза подкидывает мне безумные, но определенно стоящие идеи…       — Пошел вон от моих ног! — тут же с рыком огрызнулся Кори, яростно выдирая стопу из его рук и прыгая на второй ноге, пока еще остающейся свободной. Понял, что еще немного — и упадет, вынужденно ухватился за голову мужчины, запуская пальцы в его курчавые волосы и не понимая, что тем самым лишь раззадоривает и подливает масла в огонь. — Только попробуй, сволочь! Я тебе второй раз нос сломаю, если посмеешь такое вытворить!..       — Сломаешь, bebê, — согласно подтвердил Микель. — Я в этом нисколько не сомневаюсь! — И тут же продолжил свой треп, полностью проигнорировав это предупреждение: — Я бы предпочел, конечно, чтобы ты обнаженным восседал на свежей постели, а я бы покрывал поцелуями твои изящные голые стопы, но… ты вряд ли дашься… поэтому так тоже сойдет.       И с совершенно очевидными намерениями потянулся башкой куда-то к его коленям и ниже.       — Выпусти меня! — отчаянно брыкаясь, заорал Амстелл на всю округу, благо что дворик рикошетил глушью от каменных застенок и блокировал в себе его вопли. — Выпусти, блядь! Совсем ебанулся, что ли?! Оставь мои ноги в покое, сука! Нет в них ничего изящного! Ноги как ноги, поганый ты извращенец!       — Но послушай… — взмолился ничего не понимающий лузитанец — в его представлении он предлагал совершенно безобидную и потенциально приятную вещь, а ее всеми силами отвергали. — Кори, да в чем твоя проблема? Разве это извращеннее, чем секс?       — Извращеннее! — буйствовал тот, тяжело дыша. — Все твои дебильные забавы извращеннее, чем он!       — Тогда займемся им? — с невинным лукавством парировал Микель. — Или ты все-таки расслабишься и попробуешь проделать пару нехитрых действий?       После подобных угроз Кори уже куда охотнее среагировал на его призыв: кое-как отпустил в голеностопе напряженные связки и мышцы, повертел стопой из стороны в сторону, а довольный столь редкой покладистостью мужчина аккуратно поставил ему на носок кеда обтрепанный футбольный мяч.       — Вот так, — сказал он, — просто подкинь его кверху. И попытайся поймать обратно. Здесь нет ничего особенно сложного, и уж тем более — невыполнимого.       Кори неуверенно выпрямился, балансируя с мячом на весу, сгреб пальцами рубашку на плече у Микеля, продолжающего сидеть на корточках рядом с ним, будто этакий ламповый джин, ответственный за важное ламповое волшебство, поджал губы и сосредоточился на приеме, несмотря на все заверения лузитанца продолжающем казаться ему невыполнимым.       — Ладно… Но только попробуй посмеяться!.. — ворчливо предупредил он его, разжимая пальцы и выпуская пропеченную телом и солнцем ткань.       — Что ты, menino! — даже оскорбился таким предположением Тадеуш, поднимаясь и отступая на полшага.       Ощущая себя недоучкой-канатаходцем, впервые в жизни ступившим на глазах у придирчивой публики на тончайшую канатную нить, просевшую, истрепанную и покачивающуюся на ветру, Кори выдохнул и мягким движением стопы подбросил мяч. Тот подлетел — невысоко, до уровня его груди, — и в первый раз даже опустился точно на подставленную ногу, а вот во второй, поддетый нервно и неумело, сменил свою траекторию и укатился от юноши, не успевшего вовремя его поймать. Амстелл недовольно цыкнул, догнал, хотел поднять руками, но вспомнил, что в футболе подобное обращение с мячом не поощрялось, и завис над ним — с самым сосредоточенным видом, с растрепанной от ветра челкой, смешно торчащей во все стороны пушащимися кончиками.       — Пробуй еще, Anjo, — подбодрил его Микель. — Ведь это просто игра.       Кори от его слов оживился, воодушевился и, к изумлению для самого же себя, подцепил мяч носком, копируя запомнившийся трюк…       Тень над пустующим двориком незаметно ползла, вытягивалась, будто от обелиска-гномона в гигантских солнечных часах, измеряя небесным секстантом расстояние от полуденной дремоты до цветения сине-серых сумерек, делала невидимые насечки на площадке, как на плоскости лимба, покрывала всё это — задворки, обсаженные кустарником, разрушенную стену, их двоих и мяч, — вечерним уютом, и чем темнее и прохладнее делался дрожащий фиалковым маревом воздух, тем проще становилось бросать мяч, ловить мяч, промахиваться и смеяться этому.       В их неожиданно затянувшейся игре Кори смелел настолько, что подбирался к Микелю вплотную и пытался — без особого, правда, успеха, — отобрать у него мяч, а лузитанцу хватало всего лишь как-то по-хитрому переставить ноги, чтобы свести все его старания к нулю. Кори негодовал, норовил в отместку оттоптать ему стопы, промахивался даже и тут, сам ненароком заплетался в собственных ногах, спотыкался и летел прямо в поджидающие объятья.       Микель ловил, не давал упасть, обвивал за пояс и за плечи, безнаказанно зарывался носом ему в ключицы, прикрытые теплой и мятой футболкой, слегка пропахшей горьковато-нежным потом. Вечно голодные и жадные губы, пересушенные от ветра, солнца и сигарет, осыпали кожу частыми касаниями, ласкали чувствительную шею, щекотали там, где бился яремный пульс, обхватывали косточку кадыка и поднимались выше, к подбородку и приоткрытым в ожидании поцелуя губам. Прижимались к ним — объятья становились теснее и жарче, — и дарили долгое удовольствие, смешивая дыхание и слюну. Язык проскальзывал в рот, дразнил, увлекал в парный танец, ощущение наполненности достигало предела, и совсем не получалось ни мыслить, ни дышать.       Микель наступал, Кори пятился; в конце концов он ткнулся лопатками в прогретый кирпич полуразрушенной стены и ощутил, как руки мужчины спускаются вдоль боков, сходятся на бедрах и неожиданно подхватывают, усаживая на ее вершину. Пока Кори поудобнее устраивался на крошащихся камнях, заботливый Микель потянулся за припасенной там же поодаль бутылью с минеральной водой, отвернул крышку и подал ему.       Кори охотно пригубил, возвратил бутылку обратно мужчине и долго смотрел, как тот запрокидывает голову, делая большие глотки, как стекает из уголка его губ прозрачная капля воды по небрежно, наспех выбритому подбородку, а внутри всё перекраивалось, сходило с ума, колотилось церковным колоколом с торжественной пасхальной мессы.       Руки Микеля были загорелыми, сильными, пахли жареным кофейным зерном, табаком, песком и солнцем, а ноги щеголяли заметными жгутами характерных икроножных мышц, и Кори, у которого по телу курсировала сладостная дрожь, на мгновение почувствовал себя влюбленным в футболиста идиотом. Чувство это захлестывало так, что им можно было захлебнуться, как стаканом шипящего и искрящегося летнего оранжа, и он, глядя сверху вниз в обожающие глаза лузитанца, подернутые пьяной поволокой, во второй раз за день — теперь уже по собственной инициативе — запустил пальцы ему в волосы и неожиданно для себя прошептал, не веря в то, что произносит такие немыслимые слова:       — Ты удивительный, Мике… Мой Мике…       Тот вздрогнул, отставил бутылку с водой на шероховатый кирпич, мечтательно прикрыл глаза и тихо отозвался:       — Когда ты меня так называешь, я близок к тому, чтобы умереть от счастья, — а на губах его при этом играла легкая виноградная улыбка.       Когда вечер стал истлевать, постепенно погружаясь в полную темноту, а на центральных улицах зажглись фонари, углубив контраст с черными дырами подворотен и закоулков, Кори запросился домой. Сколько бы ничего не понимающий Тадеуш ни умолял его остаться, сколько бы ни сулился исполнить любое желание — тот был непреклонен и упорно требовал, чтобы они немедленно сели на трамвай и отправились в сторону Матозиньюш, в противном же случае грозился уйти в одиночку.       Микель, растерявшийся и заметно сникший, вынужденно согласился, повел к ближайшей остановке, и вскоре они погрузились в вагонную полудрему, разбитую перестуком колес и мельтешащим роем огней за окнами.       Взбудораженный и напуганный Кори ехал молча, только изредка покусывал губы, когда рука мужчины отчаянно и беспокойно стискивала его руку, мяла пальцы, растирала подушечки и чертила на ладони нежные линии: он не справился, он переполнился и захлебнулся, он почти утонул в этом чертовом оранжевом омуте, куда сам же бездумно и сиганул в надежде на твердое дно.       Дна не было, его утопило, накрыло с головой, он никогда в жизни не влюблялся и не подозревал, что во всей полноте испытает это чувство рядом с Микелем, что голова станет кружиться совсем как на незабвенном студенческом празднике, когда он перебрал портвейна на голодный желудок и ожидаемо им отравился, что сердце попытается проявить несвойственную ему аритмию, где-то за грудиной будет щемить болезненной сладостью, легкие — сковывать астматическим удушьем, а с остальным телом вообще начнет твориться какая-то дьявольщина.       Ему, не наученному даже толком улыбаться, хотелось сперва рассмеяться во весь голос, а потом — разреветься, как конченому психопату. Ему было страшно соглашаться на еще одну ночь: казалось, что совсем немного — и потеряет себя, растворившись с концами в Микеле, или это Микель растворится в нем, или оба они растворятся друг в друге, как кофе и — нет, не молоко, — соль земли; он просил, он заклинал, он с рычанием и руганью приказывал отвести его домой.       Стены Casa com asas, с которыми он успел обвыкнуться и сдружиться за время, проведенное в чуждой ему Португалии, должны были успокоить, принести хотя бы краткую передышку перед неизбежным ночным рандеву в инфернальном городе, укрыть от страстей, даже невзирая на то, что бушевали эти страсти не где-то снаружи, а в самой Кориной душе.       Они молча поднялись рука об руку по змеистому переулку, укутанному в ночь; горели редкие ночники в чьих-то пыльных окнах, уже привычно пустовала решетка водостока, где еще недавно сиживала кошатая старуха, шумели изнывающие от засухи каштаны. Микель держал под мышкой мяч, в раздрае курил, и только в темноте алел, подмаргивая от затяжек и выдохов, кончик зажатой в его губах сигареты.       — Flor de lírio, — в смятении заговорил он, когда они остановились у дверей крылатого дома, и Кори напрягся, прижался ладонью к остывающей стене, словно отыскивал в ней безмолвную поддержку. — Если я сделал что-то не так, лучше скажи мне об этом сразу…       — Нет, — коротко отрезал Кори. Сообразив, что звучит двояко, поправился: — Не в этом дело. Ты ничего плохого не сделал.       Микель чуть помялся, поколебался, с затаенной надеждой произнес:       — Тогда, быть может, впустишь меня на чашечку чая? Время ведь еще совсем смешное, а ты уже меня гонишь прочь…       — Какой, к черту, чай?! — переполошился Кори, нащупывая дверную ручку за своей спиной и в ужасе стискивая ее побелевшими пальцами: там, в дремлющем домике с крыльями, осталась перевернутая постель, усыпанная розами, и демонстрировать ее ревнивому португальцу ни в коем случае было нельзя. — За дурака меня держишь? Если тебя впустишь, то уже не выставишь!       — Неужели это всё из-за того, что случилось утром? — предположил Микель, припомнив, как среагировал юноша на непредвиденную оральную ласку. — Если так, то клятвенно обещаю, что такого больше не повторится!..       Кори недовольно поджал губы и яростно засопел: надо было что-то срочно возразить, иначе лузитанец, чего доброго, мог и впрямь вбить себе в голову, что причина кроется именно в этом, и взяться тщательно исполнять свое калечное обещание.       — Да не из-за этого! — поспешно проговорил он, не зная, как прекратить начинающийся допрос с пристрастием. — Просто…       — Просто?.. — поторопил его Тадеуш, начиная беспомощно злиться и повышая голос. — Да не тяни же ты! Если ты планируешь меня бросить… и оттягиваешь время перед тем, как сообщить мне эту поганую новость, то лучше даже и не думай! Не смей даже думать, ясно тебе?! Я не представляю, что я сделаю, menino, но этого не будет… Ты мне слишком…       Закончить фразу он не успел.       — Нет! — снова выпалил Амстелл, теперь уже напуганно. Кое-как отдышался, вытаращил на него диковатые глаза и спросил: — Ты совсем ебнулся, что ли? Я просто хочу побыть один. Один, понимаешь?       — Не понимаю, — обиженно отозвался Микель, зло поджав губы. — Я решительно не понимаю этого. Почему, menino?       — Да блядь! До чего же ты тупой! — взревел Кори, в сердцах ударяя кулаком по фасаду крылатого дома и тут же, опомнившись, торопливо заглаживая это место. — Потому что через пару часов ты снова припрешься — да, ты, не надо тут корчить эти свои ревнивые рожи! Дай мне хоть немного уединения перед этим! Хоть душ принять!       — Ах, душ!.. — моментально озверел от такой откровенности Микель. — И ты всерьез полагал, что подобный ответ меня успокоит?.. Ты издеваешься надо мной? Для чего же ты собрался принимать душ, а? Думаешь, я этого не понимаю?       — Хорошо, сука! — окончательно разбесился от его бесконечных ревнивых вспышек Амстелл, со злости доходя до унизительных откровений и покрываясь красными пятнами по щекам: — Раз так — хуй тебе ночью, а не секс! Ясно? Смазку свою можешь высосать или себе в жопу засунуть! Трахаться будешь только днем! А если твоя вторая персона тоже меня доебет — то не будешь трахаться вообще! Ни днем, ни ночью! Потому что мне от твоих придирок тоже ни днем, ни ночью покоя нет! Не доверяешь — валяй, приходи сюда прямо после полуночи, поймай с поличным и устрой мне сцену! Ну, давай! Что, не можешь?!       Микель от его гневной и красочной речи сперва ошалел, потом — на секунду — как будто бы рассердился, а под конец пристыженно понурился и притих.       — Не могу, menino, — сознался он. — Когда ты взываешь к моему разуму, я запоздало вспоминаю, что у меня странный лунатизм, от которого нет лекарства… От которого единственное лекарство — это ты. И именно поэтому мне так не хочется тебя отпускать. Именно поэтому я ревную тебя к своему собственному беспамятству. Быть может, я отчасти псих, я это даже признаю, но кто бы не превратился в психа на моем месте? …Так значит, ты хочешь, чтобы я ушел?       — До полуночи осталось два часа, — безжалостно отрезал Амстелл, прекрасно сознающий реальное положение вещей и не испытывающий к Тадеушу ни малейшей жалости. — Через два часа ты снова будешь тут. Мне похуй, что ты ничего не помнишь. Зато помню я. Ты мне, быть может, и веришь, но не доверяешь. Так научись уже доверять, или отберу ту связку ключей, которую ты присвоил!       Лузитанец еще пуще погрустнел, но ничего не возразил. Только шагнул вперед, подбираясь к юноше вплотную, опустил обе руки ему на плечи, придавил этой теплой тяжестью и, глядя ему прямо в глаза, темные и синие, как ночь августовского Порту, нежно поцеловал в губы, прихватывая поочередно верхнюю и нижнюю и легонько размыкая их языком.       — Хорошо, bebê, — тихо вымолвил он, потершись кончиком носа об его нос. — Непременно научусь.