Saudade

Твоя добрая воля — обманка, мираж лисьехвостый, и неволя — сладкая ложь да дурманящий сон. В неспокойную ночь до рассвета добраться непросто, и туман на проспектах чадит с темнотой в унисон. Полуночная Дору струится небраской неброской, и важнее всего — не разжать на прогулке руки. Освежеванный кролик курит, скрутив папироской самый свежий выпуск вестей с того края реки.

      Микель ушел, а Кори скрылся в своем перелетном жилище и для надежности заперся на все замки — не от инфернального гостя, которому эти препятствия никогда не были помехой, а от прочих обитателей заполуночного темнограда. Побродил по тихой и душной квартирке из комнаты в комнату, но окна раскрывать на всякий случай нигде не стал: с тех пор, как его утащил в свои сети запредельный океан, где водились хвостоглавые амфисбены, гарпии-океаниды, сторукие титаны-гекатонхейры, человекоподобные дракайны, тритоны, харибды и прочая жуткая братия, сквозняки в темное время суток сделались особенно небезопасными и грозили уже не только и не столько простудой, сколько знакомством с каким-нибудь очередным некро-чудиком, чаще всего настроенным отнюдь не дружелюбно.       В своей комнате он обнаружил постель с разбросанными по ней розами и чуть не споткнулся на пороге от этого зрелища: засушенные цветы, россыпь опавших лепестков и смятые простыни, слишком остро пахнущие недавним развратом, въевшимся в ткань так глубоко, что без стирки не выветривался — всё это приводило в еще больший разлад с самим собой.       Матерясь сквозь зубы, Кори смахнул на пол останки цветов, стащил простынь, сдернул наволочку и пододеяльник, оставив яркую подушку и пестрое лоскутное одеяло аляпистой грудой валяться на голом матрасе, и вынужденно высунулся с грязными тряпками на скраденную ночным сумраком лестницу, чтобы наведаться в ванную и затолкать их в барабан стиральной машинки. После этого он вернулся и хорошенько вымел весь пол, уничтожая последние следы их порочной близости — не потому, что ему хотелось о ней забыть, а лишь потому, что его квартира иначе походила не на пристанище приемного отпрыска бродячего художника, а на филиал амстердамского борделя.       Только выкинув мусор и расставив вещи по причитающимся им местам, он немного пришел в норму и почувствовал себя лучше. Принес из прихожей зоетроп, водрузил на стол рядом с дверной химерой, подравнял стопочки с учебниками, остро ощущая их чужеродность и ненужность, придвинул магнитолу вплотную к стене и сложил поверху коробочки дисков, убрал в шкаф чистую одежду, а грязную тоже унес в ванную, доверху закидывая плетеную корзину — словом, неосознанно провел некую заместительную терапию, прибравшись в доме, раз уж не мог прибраться в своей душе.       Часики тикали, время незаметно ползло, и Кори изредка поглядывал краем глаза на циферблат большого и плоского настенного диска, принесенного из комнаты Фурнье взамен расколошмаченному будильнику: его скрипучие стрелки заторможенно перескакивали с одного деления на другое и возвещать полночь не торопились. Он успел сходить в душ, тщательно вычесал мокрую гриву, чтобы не высохла в скрученном и перепутанном виде — когда допускал такую оплошность, то становился похожим на жуткую японскую девочку-Садако из колодца, нечаянно наступившую на высоковольтный провод; порылся в шкафу, перевернув остатки его небогатого содержимого, и выудил оттуда мешковатые брюки-карго темно-серого цвета и черную футболку с изображением зловещей черепушки, скалящей белые зубы на фоне двух перекрещенных дулами револьверов.       Для посещения университета футболка все равно не слишком годилась, днем под палящим солнцем в ней было до смерти жарко, а вот на улицах инфернального города, где каждый второй и без того давно уже оскелетился, черепушечно-револьверный принт смотрелся бы даже гармонично — так рассуждал Кори Амстелл, облачаясь в этот сомнительный наряд.       Повязал мокрые волосы в привычный низкий хвост, сложив его пополам и кончики тоже заткнув под резинку, чтобы не мешались, огляделся по сторонам и застыл посреди комнаты в полнейшей неприкаянности, запоздало понимая, что совершенно отвык от одиночества. Квартира — да что там она, все три шутовских корпуса Casa com asas давили жутковатой ночной пустотой, и в прежние относительно беззаботные дни Кори бы в срочном порядке лег спать, неосознанно укрываясь одеялом с головой от этой оглушительной сквозной тишины.       Ночной португальский город плел паучьи сказки, где-то еле различимо потрескивало натянутое волокно, привычная реальность распадалась по ниточке, ее ткань расплеталась под пальцами призрачной бахромщицы и тут же сплеталась обратно, только уже в иной, колдоватый узор. Воздух электризовался, поблескивал, в нем то и дело вспыхивали короткие сполохи искр, угасая на периферии зрения, но Кори Амстелл их теперь отчетливо замечал, ухватывал и недоуменно хмурился, не понимая и не принимая собственной обострившейся чувствительности ко всему вокруг.       На самых подступах к полуночи во внутренностях магнитолы что-то обиженно щелкнуло, и она уснула, окончательно погасив согретый подсветкой дисплей. Океан подкрадывался, зализывал соленой турмалиновой волной, брызгался горькой мутной пеной, пахнущей серой и розмарином. На столе зашуршало, зашелестело бумажками, и Кори почти подпрыгнул, резко оборачиваясь к нему. Подошел на цыпочках, вытянув шею и стараясь издалека разглядеть, что же там творится такое, и увидел пробудившуюся химеру, вращающую головой, выщелкивающую клювом трескучие звуки и позвякивающую впаянным в язык кольцом.       Не имевший прежде возможности как следует с ней познакомиться, Кори с понятной опаской приблизился к столу и завис над ожившей орлано-львиной головой, приделанной к дверному кнокеру каким-то жестокосердным умельцем.       — Да за что они с тобой так… — грустно кривя губы, прошептал он и осторожно подхватил кнокер, удерживая пальцами с боков и стараясь на всякий случай химеры не касаться — кто ее знает, не попытается ли она клюнуть или укусить своего потенциального владельца?       Дверная химера кусаться и клеваться не торопилась. Уставилась на Амстелла в ответ бусинами черных глаз, разинула клюв и что-то невнятно проклекотала.       — Еще понимал бы я тебя, — с досадой отозвался Кори. Тронул кончиком пальца стальное кольцо, находя его не в меру увесистым для того, чтобы играючи болтаться на чьем-нибудь языке, нахмурился, недовольно поджал губы и пробормотал себе под нос: — Блядское живодерство же какое-то… Как бы тебя от него избавить?..       Предельно беспомощный в бытовых вопросах, Амстелл умел разве что выкрутить перегоревшую лампочку и вкрутить ей на смену новую, а всевозможные поломки либо чинил посредством мощного суперклея, довольно ловко и точно совмещая отвалившиеся друг от друга детали, либо, если не справлялся суперклей, и вовсе не чинил, а попросту вышвыривал вышедшую из строя вещь на помойку. В самых тяжелых случаях — скрепя сердце тратился на телефонный звонок и терроризировал Фурнье до тех пор, пока тот не находился, не откликался и не брал в конце концов трезвонящую трубку. Впрочем, легкомысленный живописец-дед не знал даже про суперклей и способности к бытовому выживанию проявлял едва ли не меньшие, чем его приемный отпрыск, и дело заканчивалось всегда одинаково: Кори высылалась какая-то сумма на внеплановый ремонт, и он вынужденно вызывал сантехников или электриков, а сам куда-нибудь сбегал, забивался, прятался, пока те выполняли свою работу — благо что красть у него в крылатом домике все равно было нечего.       Он и приблизительно не представлял, каким способом можно отделить литое кольцо от живой плоти, когда плоть эта к тому же замирать на месте отказывалась, постоянно болтаясь и болтая на своем зверином наречии.       — Ладно, черт с тобой, — временно отмахнулся Амстелл, признавая свое бессилие и виновато откладывая дверную химеру обратно на столешницу. — На досуге что-нибудь придумаю.       Даже если бы и получилось снять кольцо с языка, то снимать отрезанную химерью башку с бронзовой основы было как минимум небезопасно для жизни химеры, так что он не видел принципиальной разницы, с кольцом эта горемычная башка на ней торчит или же без кольца.       Оставив беспокойную химеру в покое, он прислушался: живая ночь плескалась за окнами, и разнообразных звуков оттуда доносилось великое множество. То ему казалось, что стрекочут цикады, то чудился лживый шорох листопада, то подвывал беспутный приморский ветер в дымоходах старых домов, то раздавались приглушенной скороговоркой чьи-то голоса.       Ухватившись за этот последний звук, Кори по наитию закрыл глаза и приоткрыл рот, весь обратившись в слух в надежде разобрать, о чем говорили неведомые существа, но сколько бы ни пытался, это ему никак не удавалось: речь их была слишком быстрой, а язык — незнакомым. В конце концов он бросил эту гиблую затею и просто на цыпочках подошел к окну, отодвигая краешек шторы и тайком выглядывая наружу.       По улице медленно семенила компания из трех мелких человечков в красных курточках и красных же колпачках, и Кори безошибочно распознал в них маленький народец: за время, проведенное на просторах Португалии и ее соседки-Испании Фурнье столько раз обращался за вдохновением к местному фольклору, что обознаться было невозможно. Эти трое относились к разновидности домовых и звались трасго; по крайней мере, только трасго носили ярко-красную одежку и только у трасго имелась характерная дыра в левой руке — Кори удалось хорошенько их разглядеть, пока те проходили мимо. У настоящих живых трасго облик оказался жутковатый: приземистые, корявые, горбоносые, с бугристыми лицами, с овечьими рогами и ушами и с длинным хвостом-метелкой, они ковыляли, заметно прихрамывая, и не то о чем-то спорили, не то просто переругивались. Из-под курточек и колпачных полей у них торчали ветки, сухие листья и мох, на кончиках колпаков покачивались бесшумные полые бубенцы, а на ногах красовались клювовидные башмаки-пулены из мягкой кожи с загнутым кверху носком — точь-в-точь как на средневековых гравюрах.       Кори так загляделся на эти пулены, что не заметил, как высунулся из-за шторы чуть дальше, чем следовало, и трасго, уловив неслышимый обычному человеческому уху шепот оконных тряпок, вдруг резко прекратили болтать, замерли точно вкопанные, все как по команде обернулись и уставились на него.       Не ожидавший такого поворота, Кори отшатнулся, запутался в шторе, слишком сильно ее дернул, и та, к его вящему ужасу, сперва угрожающе затрещала где-то в петлях у люверсов, а потом трескаться передумала и сделала еще хуже — рухнула вместе с отвалившимся ветхим карнизом прямо ему на голову, укрыв пыльной тряпкой.       Кори вскрикнул, вскинул руки, потирая отшибленную макушку и спешно пытаясь выпутаться из ловушки, а за окном тем временем поднялся шум, но что именно там творилось, он не видел. Ровно в тот самый миг, как ему удалось скинуть с себя затхлую тряпку и отпихнуть подальше громоздкую карнизную деревяшку с креплениями, в стекло что-то бухнуло и как будто бы влипло, и когда Амстелл вынырнул из-под шторы, то столкнулся нос к носу с трасго.       Их отделяло друг от друга лишь тонкое стеклянное полотно, которое ударь чуть посильнее — и осыплется на пол кучей острых осколков, и юноша, слишком хорошо это сознающий, запаниковал.       Трасго по ту сторону окна корчил Амстеллу рожи, дразнился, растягивал в недоброй улыбке морщинистый рот и что-то невнятно бормотал, а двое его товарищей, оставшиеся на мостовой, суетились, подбадривали и, по всему было ясно, всеми правдами и неправдами рассчитывали проникнуть в новый дом.       Если верить всё тем же народным преданиям испанцев и португальцев, то эти колпачные человечки большой опасности не представляли, разве что шумели по ночам, двигали мебель, гремели посудой, проливали воду да пугали скот, — из последнего у Амстелла водилась только дверная химера, и вряд ли ее можно было легко напугать, — а порой даже приносили пользу, помогая по хозяйству, но для этого перед наглыми тварюжками надо было наперво раскланяться, задобрив, умаслив и всячески унизившись, но даже это еще не гарантировало, что однажды трасго на что-нибудь не разобидится и не устроит тотальный погром. Зато избавиться от домового-приживалы, говорят, было практически невозможно: куда бы ни снимались с обжитого места хозяева, прилипчивый дух упрямо следовал за ними, и Кори Амстеллу, уже успевшему изрядно пострадать от одного непрошеного южноамериканского гостя, новой нежити в Casa com asas привечать не хотелось.       — Пошел на хуй отсюда! — заорал он, злобно ощерившись и долбанув в оконную раму кулаком так, чтобы не задеть стекло. — Вали, ясно тебе, поганая морда?!       Трасго его угрозы попросту игнорировал и только скоблил пальцами стекло, постукивая по нему костяшками и ехидно улыбаясь — так, будто точно знал, что внутрь все равно пролезет, раз уж облюбовал для себя именно этот домик. Кори стало страшно, и он отпрянул от окна, в панике озираясь и выискивая взглядом свою фалькату — с ней, как ни крути, он себя ощущал уже не так беззащитно, как с голыми руками. Фальката нигде не находилась, Кори бросился к столу, к шкафу — выдергивая ящики, распахивая створки, — подбежал к кровати и лишь у последней запоздало припомнил, как еще минувшим утром в гостях у Микеля заталкивал фалькату ногой под кроватное днище, где она и осталась лежать.       Пока он бегал по дому и разыскивал меч, а трасго бились ему в окна, швырялись камнями и скреблись под парадными дверьми, полночь окончательно вступила в свои права, и с Casa com asas произошла уже привычная метаморфоза: он всколыхнулся ожившими стенами, отряхнулся, сбрасывая с себя назойливых домовых, будто блох, потянулся в сочленениях всех своих трех корпусов и принялся нетерпеливо царапать когтистыми лапами раскуроченную мостовую.       Кори покачнулся, чуть не упал и ухватился за кроватную спинку, а трасго дружно отпрянули, бросившись на противоположную сторону переулка и с опаской поглядывая оттуда на Живоглота, но уходить не торопились. Часы между тем показывали пятую минуту первого, однако инфернальный Микель Тадеуш, которому обычно требовалась всего пара мгновений, чтобы где-нибудь материализоваться, так и не появился.       Что могло с ним приключиться, куда он мог деться — Кори Амстелл не представлял; злость, страх, ревность и обида переплелись в нем воедино, сердце яростно забилось, внутренности скрутило в нервический комок. Он плюнул на трасго, норовящих пролезть в дом, на сам дом, который ожил и явно подумывал в ближайшее время куда-нибудь улететь, выскочил в подъезд и уже у самых парадных дверей с облегчением и щепотью легкого недоверия услышал, как поворачивается в замочной скважине старый ключ.       Дверь распахнулась, Тадеуш переступил порог, снимая с головы высоченную шляпу и озираясь по сторонам, а под мышкой у него покоилась убранная в ножны фальката.       Он остановился взглядом на переполошенном Кори и неуверенно произнес:       — Что-то шумно у тебя здесь сегодня, мальчик мой. Что произошло? Твой дивный дом чем-то обеспокоен, а еще по переулку шастает жуликоватая троица домовых и отирается неподалеку от твоих дверей… Я взял на себя смелость прогнать эту шушеру — надеюсь, ты ее не приглашал, я подобных вольностей не оценю.       Одет он был этой ночью куда причудливее, чем обычно: белая льняная рубашка с просторными рукавами и свободным открытым воротом, расшитая по планке шелковой красной нитью, ворсистый жилет, поверх него — короткая куртка с серебряными застежками, длинные темные брюки из кашемира, чуть мешковатые и горбящиеся у самых туфель, на пальцах — бессменные увесистые перстни, а на голове — традиционная португальская шляпа, приученное к скромности сомбреро, урезанное в полях и повенчанное с черной классикой.       Испытав от его слов сильное успокоение, Кори расслабленно опустил плечи, шумно выдохнул и, оставаясь верен своему поганому характеру, ворчливо отозвался:       — Конечно, шумно! Ты же какого-то черта опаздываешь!       — Опаздываю?.. — удивился Микель, получив этот неожиданный укор. — Помилуй, menino, впервые слышу от тебя нечто подобное… Неужто я так непростительно опоздал?       — На целых шесть минут! — агрессивно выпалил Кори, не понимая, что тем самым расписывается в собственной сердечной привязанности.       — Что ж, этому есть оправдание, — приняв его слова со всей возможной серьезностью, медленно отозвался Тадеуш, пожевав губы. — Видишь ли, Príncipe, я обнаружил, что твой меч остался у меня, и по пути мне подумалось, что тебе будет неуютно бродить по улицам безоружным. Пришлось возвратиться за ним, в этом и кроется причина моего — вроде бы не такого уж и катастрофического — опоздания. Ты сердишься?       — Нет… — пробормотал мигом стушевавшийся Амстелл, принимая протянутую ему фалькату, перекидывая портупею через плечо и поудобнее устраивая оружие за спиной. — Не сержусь.       — Теперь ты ответь на мой вопрос, — не собираясь так просто заминать тревожащую тему, снова подал голос Тадеуш, с недоверием оглядывая юношеское лицо. — Что здесь было за столпотворение, когда я пришел? Что за дела у тебя с мелким народцем?       — Нет у меня с ними никаких дел! — зарычал мгновенно озлобившийся Амстелл, в силу своей болезненной гордости не выносящий подозрений, когда они были обращены к нему. — Эти поганые твари хотели в дом ко мне пролезть, вот что! Уже второй раз всякая нежить пытается сюда пробраться — не понимаю, что ей нужно! Сдался ей мой дом! Мало того, что он живой и гуляет сам по себе, так еще и нет в нем никого, кроме меня!       Будто бы в опровержение его слов из комнаты донеслись клокочущие и щелкающие звуки, и Тадеуш, напрочь успевший позабыть о том, как сам же и купил Амстеллу на блошином рынке кнокер-химеру, нахмурил высокий чистый лоб.       — Так уж никого? — уточнил он, недобро косясь на юношу. — Не советую тебе обманывать меня, Príncipe.       — Никто тебя и не обманывает! — огрызнулся Кори, отступая на шаг в сторону, беспрепятственно впуская Микеля-полуночника в свою квартирку и входя за ним следом. — Это всего лишь химера.       — Ты еще не повесил ее на дверь? — удивился Микель, приближаясь к столу, где лежала сиротливая химерья голова. — Помнится, торгаш-брухо советовал тебе приладить ее вместо ручки, чтобы охраняла вход в жилище и отгоняла чужаков — сейчас был как раз тот самый случай, когда она бы там очень пригодилась.       — Я не могу, — чуть помявшись, неуверенно ответил Кори.       — Не можешь? — Тадеуш ловко подхватил кнокер, взвесил его на ладони, не обращая внимания на возмущенный клекот, и с характерным звоном столкнувшихся краями перстней подцепил двумя пальцами за боковины. — Тебе требуется помощь в этом деле?       Очевидно, он собирался уже было пойти и собственноручно приладить химеру к двери, но Кори остановил, порывисто ухватив за рукав.       — Не в этом деле, — возразил ему, покачав головой. — В другом.       — В каком же?.. — так и не дождавшись продолжения, вкрадчиво спросил Микель. — Ну же, menino, просто скажи мне, в чем загвоздка, и я постараюсь всё уладить.       — Сперва нужно снять с нее кольцо! — решившись на чудаческую откровенность, выпалил заранее набычившийся Амстелл, ультимативно скрестив руки на груди и этим жестом давая понять, что спорить с ним сейчас крайне опасно.       — Снять кольцо?.. — неуверенно, с легким удивлением повторил за ним инфернальный Микель. Чуть помолчав, он осторожно произнес: — Положим, Príncipe, я не спрашиваю тебя, для чего тебе понадобилось его снимать, однако… Так ли это срочно?       — Срочно! — заупрямился Кори, угрожающе щуря глаза, хотя еще пару минут назад никто из них даже и не помнил о существовании кнокера-химеры, покуда та сама не подала голос. — Вызвался помочь, а теперь на попятный?.. Ты вот разгуливаешь себе преспокойно по улицам, даже по крышам скакать можешь, а она должна болтаться на медной бляшке и стальное кольцо жевать. По-твоему, это справедливо?       — Помилуй, bebê, да разве можно нас сравнивать?.. — Тадеуш даже опешил и заметно сдал от такой претензии, но честно призадумался. Покосился на химеру, на Амстелла, на пол, подрагивающий под их ногами опасными волнами от полуночных потягиваний Живоглота, быстро сориентировался и объявил: — Давай-ка сперва выберемся наружу, а то как бы твой крылатый домик не унес нас ненароком в какие-нибудь дремучие заросли.       Таким образом, когда они оказались в переулке перед дверьми Casa com asas, лупящего на них заспанные рыбьи глаза, Кори непричастно стоял, сунув руки в карманы брюк и отстраненно наблюдая за его пробуждением, а Микель продолжал держать в руках химеру-кнокер, неожиданно обернувшуюся для него насущной проблемой.       Живоглот пару раз сморгнул слюдяным стеклом, сожмурил веки-жалюзи, отряхнул черепичную чешую — несколько плиток при этом сорвались с крыши и упали на мостовую, разлетаясь вдребезги на глиняные осколки, — побуксовал задними лапами, выдирая брусчатку, потянулся передними, выпростав их из-под фундамента и изнеженно вытягивая внушительные темные когти, поднялся во весь рост — что в его случае означало волнообразный прыжок всех трех корпусов, одного за другим, — расправил драные перепончатые крылья, взмахнул ими пару раз и взлетел, грузно оторвавшись от своего гнездовища и неторопливо поднимаясь над городскими крышами.       В этот миг стало окончательно ясно, что с Кориной блажью, оставшейся в руках у Тадеуша живым и клекочущим кнокером, придется разбираться незамедлительно.       — Хорошо, menino, — быстро смирившись с этим непредвиденным обстоятельством, добродушно сказал Микель, провожая взглядом улетающий Casa com asas, постепенно превращающийся в еле различимую крылатую точку на лиловом небе. — Твое желание — закон. Раз ты просишь снять ей с клюва кольцо, то мне остается только удовлетворить твою просьбу. Пожалуй, я даже знаю одного неплохого мастера, способного быстро справиться с этой задачей. На той стороне реки, — многозначительно прибавил он.

❂ ❂ ❂

      Со дня их знакомства прошло немало времени, и Кори думать забыл о том, что у Микеля имеется какая-то лодка — а она имелась, она поджидала их на диком причале верным псом под дремотным присмотром сторожа, облаченного всё в ту же бессменную зеленую штормовку, кемарящего на зализанном волнами бревне и в тусклом свете переносного фонаря кажущегося замшелым валуном.       Еще на подходе Кори остро садануло будоражащими воспоминаниями: здесь состоялось той далекой ночью в сгустившемся млечном тумане их первое свидание, насильственно устроенное инфернальным Тадеушем, здесь они ухитрились повздорить так, что мирная с виду речная прогулка едва не обернулась для юноши надругательством, и чувства остались противоречивые.       С одной стороны, Амстеллу было немного не по себе — будто вляпался в собственноручно выброшенную старую жвачку или, к примеру, внезапно очутился в компании повзрослевших школьных товарищей, которые еще совсем недавно топили тебя башкой в унитазе, а сегодня мило улыбаются, совсем как добрые друзья.       Со стороны же другой…       С этой самой другой стороны всё обстояло гораздо сложнее: какой-то внутренний мазохист — Кори и не догадывался, что в нем дремлют подобные нездоровые наклонности, — ловко, будто циркач, вместо шариков жонглирующий лубочными картинками, подбрасывал ему живые ощущения навалившегося тела, прохладных рук, жадно шарящих по оголенному животу, и твердого члена, упирающегося между ягодиц.       Этот мазохист, пожалуй, втайне даже жалел о том, что тогда между ними так ничего и не случилось.       От пробудившейся памяти Кори сбился с ровного шага, замешкался, споткнулся и полетел бы вниз к воде по скользким камням, но Тадеуш вовремя ухватил под локоть, удерживая от падения, и деликатно, настолько бережно, что это никак не вязалось со скачущими ожившими картинками, повел за собой прямиком к сторожу и лодкам.       Сам лузитанец как будто бы ничего не помнил и не замечал: вел себя так, словно у них с Кори всегда была незамутненная, светлая и чистая шекспировская любовь, а вовсе не тот кошмарный и членовредительный хаос, который царил между ними денно и — особенно — нощно, и это обстоятельство начинало изрядно бесить и без того нестабильного на психику Амстелла.       В итоге, окончательно доведясь сам с собой до белого каления, он безо всяких объяснений высвободил руку — почти выдернул ее, — отшатнулся и с озлобленной гордостью зашагал самостоятельно, держась на некотором удалении от мужчины.       — Meu céu?.. — окликнул его ничего не понимающий Микель.       — Отцепись! — огрызнулся Кори, окончательно потрясая того своей неуместно агрессивной реакцией.       У Микеля от полученного ответа даже вытянулось лицо: потемнело, осунулось, прорезалось желваками на серых скулах, очерченных белой костью. Он замер как вкопанный, хмуро взирая на Амстелла из-под широких шляпных полей и безуспешно силясь разгадать, чем же такое обращение заслужил.       — И какая муха тебя на сей раз укусила? — вопреки совершенно оправданному возмущению, спокойно и взвешенно уточнил он в надежде разгадать те тайные обстоятельства, что послужили причиной внезапной необузданной злобы юноши.       — Никакая, — буркнул Кори, без труда отыскав нужную лодку — запомнилась она ему накрепко, да и беспорядок, устроенный тогда их совместными усилиями, никуда не делся по мановению волшебной палочки какого-нибудь заскучавшего бродяги-волшебника, шатающегося по ночному Порту и из доброты душевной прибирающего за другими бардак.       Нет, в лодке всё с той ночи так и осталось нетронутым.       Валялись карты на дне, залитые вином и щеголяющие окровавленными рубашками, неприкаянно перекатывалась туда-сюда в компании стальных ажурных стаканчиков опустевшая бутылка из-под портвейна, где осталось буквально на палец густой темной жидкости, сиротливо лежал на боку оплетенный проволокой фонарь, в пылу борьбы сброшенный Амстеллом со столика, а сам столик скособоченно торчал по центру между двух банок.       — А я уж было запамятовал, каким неукротимым ты умеешь быть, Príncipe… — досадливо протянул Тадеуш, к некоторому разочарованию обнаружив лодку отнюдь не такой уютной и располагающей к приятному речному променаду. И тут только, на этой фразе, выстраданной собственным умом, он запоздало начал о чем-то догадываться. — Погоди, да неужто корни твоего сегодняшнего недовольства уходят так глубоко, юноша? Неужели это всё только из-за того, что…       — Да! — огрызнулся Амстелл, скаля зубы и пиная бок ни в чем не повинной лодки, пострадавшей от его буйства. — Ты, сволочь такая, всё запамятовал, я вижу! Память у тебя короткая, или ты настолько самовлюбленная скотина, что ничего за собой не признаешь и не замечаешь?       Тадеуш замер в растерянности — в кармане его куртки тем временем подала голос химера, ворочаясь в темноте, тесноте и издавая недовольные клекочущие звуки, — покосился на укоряющий беспорядок между банок, уже виновато поглядел на Кори и, тяжело вздохнув, вдруг припал перед ним на одно колено.       Амстелл от такого жеста аж отшатнулся — хотел сбежать, да не успел: Микель вовремя перехватил его кисти своими, сжимая и оглаживая прохладными пальцами, и быстро заговорил:       — Прости меня, пожалуйста, мой милый мальчик! Я действительно виноват перед тобой. Ты вел себя дерзко — и я поступал с тобой в точности так же, а не следовало. Как же мне быть? Ведь неприятные воспоминания — та редкая вещица, которую никак не переделаешь, если только сам себя не обманешь. Теперь у тебя по моей милости, должно быть, их целый ворох…       — Не ворох, — буркнул потрясенный его раскаянием Амстелл. — И не настолько уж они неприятные… Так, частично.       — Чем мне загладить свою вину? — продолжая глядеть снизу вверх провинившимися карими глазами, будто выискивая в его лице ответ, спросил Тадеуш. — Я готов подарить тебе взамен той неудавшейся прогулки тысячу других, хороших и приятных прогулок, но ведь это не отменит…       — Не отменит, — согласно кивнул Кори, — того, что ты тогда почти… почти…       Губы отказывались складывать унизительное словцо.       — Я бы этого не сделал, — с толикой затаенной неуверенности возразил ему лузитанец в надежде на прощение, но вопреки ожиданиям вместо него получая уникальное, не поддающееся никакой классификации раздражение.       — Прибери давай лодку! — с перекошенным лицом приказал не поверивший ему ни на сентаво Амстелл. Развернулся, высвобождая руки, машинально поправил портупею фалькаты на груди и принялся неприкаянно шататься по берегу взад и вперед мимо пришвартованных плавучих средств.       В большинстве своем тут стояли на приколе самые обыкновенные португальские барки-рабелу, коих всегда с избытком курсирует по водной глади Дору, но у некоторых из них имелись изыски: то барка походила на венецианскую гондолу-дракона со скалящейся головой, выточенной из дерева и раскрашенной в яркие цвета, то имела удлиненный хвост и напоминала тайский лонгтейл, то ее венчала легкая крытая беседка, а нос был изогнут, как у мальдивского дхони.       Инфернальные жители темного града расстарались, украшая свои суденышки, и только судно Микеля Тадеуша оставалось верным вековым традициям и выглядело как рядовая среднестатистическая лодка.       — Ты же вроде любишь всё вычурное, — заметил Амстелл, возвращаясь обратно к лузитанцу и замирая подле него. — Что не так с твоей лодкой? Она какая-то… ущербная. Слишком уж заурядная для тебя.       Радуясь тому, что юноша наконец-то утих и пошел на мировую, Микель оторвался от своего занятия и довольно промурлыкал:       — А ты неплохо изучил меня, menino. Действительно, лодку я выбирал не сам — мне она досталась в дар.       — В дар?.. — тут же заметно напрягся Амстелл: из всех жителей инфернального Порту, имеющих с Микелем Тадеушем какие-либо дела, он помнил только дона Койота да живые дома в трущобах Байрру-да-се, но было сомнительно, чтобы хоть кто-то из них мог преподнести лузитанцу столь щедрый подарок. Относительно кровожадных домов — сомнительным было даже то, что они в принципе умели одаривать: учитывая, с каким упорством они пытались той страшной ночью разобрать угодившего им в лапы юношу на сувениры, это были те еще коллекционеры-жлобы. — Кто тебе ее подарил?       Ничего не замечая и не придавая должного значения сумеречным недобрым теням, залегшим на Корином лице, и ревнивым ноткам, острой сталью заигравшим в его голосе, лузитанец вылил из фонаря дождевую воду, водрузил его обратно на столик и сказал, жестом предлагая юноше забираться в лодку:       — Тот, к кому мы направляемся. Впрочем, «подарил» — громко сказано: скорее уж, отдал за ненадобностью, окончательно решив осесть на той стороне реки.       Оставаясь напряженным, как перетянутая гитарная струна, Кори умостился на банке. Поерзал, устраиваясь поудобнее, потрогал фонарь, такой сырой, что в нем наверняка любая свеча потухла бы через секунду, покосился на залитые вином карты, на стальные стаканы, припомнил давние презрительные и надменные слова лузитанца о стадности и кучности иных инфернальных жителей, стиснул губы в тонкую ниточку и, глядя как Тадеуш достает из кармана куртки свой серебряный портсигар и раритетные люциферовы спички, обиженно проворчал:       — Ты мне не рассказывал, что у тебя есть здесь друзья.       Микель бросил на него странный, нечитаемый взгляд, снова взялся за сигареты и спички и хладнокровно сообщил:       — У меня нет друзей, menino. Есть хорошие знакомые и деловые партнеры. С хорошими знакомыми я иной раз коротаю ночь за бутылкой вина и игрой в карты… Коротал, пока не встретил тебя.       — Тот, к кому мы едем, — осторожно произнес Кори, — он кто? Хороший знакомый или деловой партнер?       — И то и другое, — неопределенно отозвался Микель, понемногу начиная догадываться, что его, кажется, сильно ревнуют, и испытывая от этой догадки немалое удовольствие. — Príncipe, да ведь это ты попросил меня избавить твою химеру от кольца! Поверь, если бы не это, я бы непременно нашел занятие получше, чем плыть через Дору на ту сторону и вместо романтического свидания проводить такое дефицитное время в душной и темной кузнице.       — В кузнице? — от удивления Амстелл даже охолонул, распахнул глаза и уже чуть рассудительнее спросил: — Тот человек — кузнец?       — Конечно, в кузнице, — пожал плечами лузитанец, выуживая химеру из кармана, опуская бляшкой на ладонь и демонстрируя юноше. — Как еще, по-твоему, можно снять это кольцо? Разве что срезать или перекусить чем-нибудь острым. Из всех, кого я здесь знаю, мне пришел на ум только кузнец. И… кстати говоря, он отнюдь не человек.

❂ ❂ ❂

      На другой стороне реки причалы были неухоженными. Кори никогда здесь не был и при свете дня — если не считать единственной прогулки с Микелем через мост до смотровой площадки, — что уж говорить о том времени суток, когда чернота стекается во все подворотни и закоулки, наглухо забивая их собой, будто колючей стекловатой.       В жалком свете горящих через один фонарей влажно поблескивали крупные валуны, замостившие крутую ярусную набережную, вдоль нее на воде бесшумно покачивались бурые винные барки, протяжно и сиротливо поскрипывая длинным рулевым веслом, а между ними и каменной твердью плескалась на мелководье серебристо-слюдяная рябь. На самом берегу через поросшую клочьями травы и заставленную дряхлыми серыми скамейками полосу пустующего пространства начинались домики, выстроенные ровным рядом: в два-три этажа, с острыми крышами, с круглыми слуховыми окнами, но тоже сплошь все вымершие, притихшие. Ни в одном окне не теплился свечной или керосиновый свет, и казалось, будто на этой стороне вообще никого нет, только ветер, тени да кривые деревья, раскидавшие ветви лапами паука-сенокосца, муляж Хэллоуина при летнем луностоянии.       За домами условно жилыми, но тем не менее совершенно безлюдными, виднелись фасады виноделен, отмеченные потухшими вывесками, и пологие кровли винных складов — совсем не такие, как Кори привык видеть днем с их стороны Дору, когда они с Микелем прогуливались по Рибейре, а будто бы застрявшие в веке этак восемнадцатом-девятнадцатом: деревянные, мрачные, нависающие над довольно приземистым португальским городом изъеденными сыростью и дождем стенами.       — Здесь хоть кто-нибудь обитает? — поежившись, прижимаясь под бок к лузитанцу и невольно хватаясь пальцами за перевязь фалькаты, спросил Амстелл: отсутствие живых существ и нежити почему-то беспокоило его куда сильнее, чем их наличие.       — Чуть дальше, menino, — ответил ему Тадеуш. — Город на этой стороне немного заброшен — как, впрочем, ты и сам мог заметить. Тут остались в основном те, кто занимается винным делом, и еще некоторые мастера-умельцы, не терпящие шума и суеты.       — Почему так? — непонимающе нахмурился Кори, крепко ухватившись за галантно поданную руку и вместе с мужчиной поднимаясь от причала по скользкому каменистому склону. — Что не так с этой частью?       — Как бы тебе это объяснить, menino… — медленно произнес Микель, щуря лунные глаза в кромешную удушливую темноту старых улиц. — У нас бывает кучно только на Рибейре. Население Мурамы малочисленно — по крайней мере, здесь, в Порту, — и увеличивается в основном за счет пришлых… А пришлых, как ты и сам наверняка должен понимать, нигде не жалуют, и чаще всего они навсегда остаются изгоями.       — У вас тут гетто, что ли? — переиначив на свой, понятный и привычный манер, но при этом главную мысль уловив на изумление верно, фыркнул Кори. — Гетто, куда коренным лучше лишний раз не соваться? И чем эти пришлые могут отличаться от местных тварей? Как по мне, так кошмарнее их еще надо поискать.       — Местные соблюдают хоть какие-то правила, — резонно возразил ему Тадеуш. — Пришлые не соблюдают ничего.       — А это нормально, что мы в него сунулись? — вспомнив мясорубку в Старой тюрьме, заволновался Амстелл: несмотря на победу, одержанную в схватке с Вечными тюремщиками, послевкусие осталось гадкое, тошнотворное, мерзостно-трупное, и он не находил в себе ни способности, ни желания снова с кем-либо сражаться. — В это ваше монстрячье гетто?       — Совершенно нормально, meu céu, — на изумление безмятежно откликнулся Микель с легкой улыбкой. — Мы не будем углубляться в кварталы. Наша цель находится буквально в паре шагов от пристани… Сюда, мой мальчик!       Закоулок, куда лузитанец предложил ему свернуть, лишь усилил Корину панику: узкий, точно чумной крысиный лаз, и так тесно задавленный между домов, что их крыши смыкались над ним сплошным навесом, этот жалкий клочок мостовой был грязным, разил звериным пометом и плесенью, вихлял и кривился так, что образовывал много опасных глухих углов, где легко и удобно было притаиться злоумышленнику.       К величайшему облегчению Амстелла, они действительно прошли по нему с десяток метров и оказались у приоткрытых дверей скособоченного приземистого домика.       Из этих дверей вырывался сухой железный пар, в глубине сумрачного помещения еле различимо полыхал огонь, падая отсветами на порог и просевшие притолоки, и шел густой запах стали, угля и копоти. Два крошечных зарешеченных окошка по обеим сторонам были забраны слюдяным стеклом, и в них невозможно было ничего разглядеть, кроме отдаленной неясной пляски света и тени.       — Вот мы и пришли, menino, — объявил Микель, обозначив вторжение коротким двойным стуком об деревяшку и снимая шляпу с головы перед тем как войти.       Кори следом за ним спустился по затертым земляным ступеням, бросая частые опасливые взгляды через плечо — его гораздо больше тревожило то, что оставалось снаружи, чем то, что поджидало их внутри, а двери здешних обитателей никто почему-то не научил запирать, — и очутился в самой настоящей кузнице.       Кособокий дом, где она располагалась, оказался полуземлянкой и уходил в землю еще на добрый метр. Пол внутри был глинобитный, ничем не покрытый, в иных местах затоптанный до зеркальной гладкости, а по нехоженым углам присыпанный песком и топорщащийся рубленой соломой и сеченым хворостом, будто ёж. По центру дальней стены царствовала полукруглая каменная печь, уходящая в крышу широким дымоходом, и именно она была источником беспокойно полыхающего пламени. Прямо перед печью на потрепанной дубовой колоде помещалась наковальня, напоминающая утиный нос, подле самого очага располагался резервуар для угля, с горкой заваленный смолисто-глянцевыми неровными брусками, и стоял горн, похожий на глубокое круглое корыто, где переливчато плавился металл. По левую руку от печи на стене была прилажена длинная стальная скоба для инструментов, а по правую руку высилась бочка с водой. Чуть в стороне, под скобой с беспорядочно развешенным инвентарем находился высокий стол с установленными на нем слесарными тисками, а сбоку от стола лежали кузнечные меха — потертые, старые, словно толстая жаба-ага, притаившаяся в земляном алькове.       Кори, ни разу в жизни настоящей кузницы изнутри не видевший, перескакивал взглядом с одного предмета на другой, узнавая в них молот, кувалду, кочергу, рогатый ухват, багор, скребок для золы и печной совок, лом, топор, зубило, клещи, и в конце концов добрался до хозяина всего этого рабочего хаоса, колдующего подле очажного жерла.       Ему не сразу удалось разгадать, что это было за существо такое: высокий, тощий, весь перемазанный сажей и гарью, укутанный облаками пара и чада, вырывающимися то из печи, то из водяной бочки, куда окуналось раскаленное железо, более всего он походил на нечто копытное, но при этом — двуногое.       Приглядевшись чуть получше, Амстелл различил увесистые рога: золотисто-карие, изогнутые, крученые, как витая рождественская свеча, и на удивление подвижные. Между рогов курчавилась светлыми завитками то ли грива, то ли нечесаные волосы существа — одно, впрочем, от другого в этом случае особо не отличалось, — а из-под них виднелась длинная белая шея, густо запачканная черными грязевыми пятнами вперемешку с пятнами природными, кофейно-бежевыми.       Всё это существо с ног до головы было перемазано в саже, будто трубочист, и даже непосвященный Кори небезосновательно засомневался, а настолько ли грязная у кузнецов работа. Тем не менее мазки угольной копоти были повсюду: на кожаном фартуке, на просторной льняной рубахе с закатанными рукавами, на таких же непримечательных домотканых штанах и на оголенных частях тела.       Микель поприветствовал существо, и то почти подскочило на месте от неожиданности. Медленно обернулось к ним, удерживая в одной руке раскаленные докрасна клещи, а в другой — увесистый молот, встречая малость безумными лошадиными глазами, лошадиной же мордой и — это оказалось для Кори сюрпризом — большими клыками, как у вепря, круто изогнутыми и немного неровно торчащими из нижней челюсти.       Но больше всего в необычайном облике существа нагоняли жути все-таки вовсе не клыки, а именно горящие лошадиные глаза.       В первую секунду Амстелл пришел от увиденного в такой лютый ужас, что невольно отшатнулся, ахнул, распахнул рот, втягивая сухого и горячего кузничного воздуха, чуть было не потянулся по инерции к фалькате, волевым усилием обуздал себя, заставив оставаться на месте, и только тут наконец сообразил, что существо это являлось йейлом.       Во времена горячего увлечения геральдикой Фурнье частенько зарисовывал весь цвет европейского бестиария: линдвормов, виверн, серпентов и классических драконов, белоснежных единорогов, несгорающих бессмертных фениксов, безногих птиц-мартлетов, символизирующих рыцарских дочерей, грифонов, огненных саламандр, лисохвостых энфийлдов и тигроподобных альфинов с орлиными лапами, перепончатых морских псов, василисков и вот этих самых йейлов.       Йейл запомнился Амстеллу потому, что враждовал, со слов Фурнье, с василиском, а василиск запомнился просто потому, что был василиском — этой длинной цепочкой он и пришел в итоге к разгадке секрета.       Вопреки самым худшим ожиданиям юноши, йейл принял их на удивление добродушно.       — Olá, meu amigo! Ранней ночи! — звонко и речисто, с легкими характерными переливами в голосе, присущими всему лошадиному племени, воскликнул он, направляясь к ним навстречу, но не додумавшись оставить у наковальни молот с клещами и вкупе с бешеным взором все равно до невозможности походя на подмастерье средневекового инквизитора.       — Ранней ночи, Джергори! — довольно отозвался Микель ответным приветствием, озираясь кругом и внимательно оглядывая кузницу. — Рад видеть тебя в добром здравии и достатке. Давненько я здесь не был… Как дела на вашей стороне?       — О, здесь тихо, тише чем тихо, даже крысы третьей четвертью луны все дружно собрались и перешли по мосту через реку — я собственными глазами это видел! Выбрался на берег, чтобы выплеснуть отработанную воду, а мост ими так и кишит: даже фермы его, и те все сплошь были в крысах! — радостно затараторил йейл, оказавшийся на редкость словоохотливым, а Кори смотрел на него и мысленно пытался запретить себе воспринимать это диковинное существо за говорящую лошадь — пускай даже по факту оно и было говорящей лошадью. — Но есть и хорошие новости: хвала небесам, цыгане наконец-то ушли из города. Я слышал, что они отправились дальше на юг, и кое-кто поговаривает даже, будто собираются переплыть Гибралтар и добраться до Танжера. Их обозы пересекли мост Аррабида и двинулись дальше, а перед самым рассветом их уже заметили проходящими Валадареш. Бродячие циркачи тоже ушли вместе с ними, оно и понятно: скоро ведь осень.       — Значит, всякая шушера тут больше не шастает? — протянул Микель, доставая из кармана портсигар и прикуривая сигарету от протянутых ему йейлом раскаленных клещей. И вдруг, ровно позабыв о своем вопросе, резво перескочил на другое, оборачиваясь к своему юному спутнику: — Кстати, Кори, мальчик мой, это тот самый кузнец, который и окажет нам, надеюсь, маленькую, но неоценимую услугу. Его зовут Джергори, и он мой старый добрый приятель.       К этому моменту успевший уяснить для себя, что йейл совершенно безобиден и поводом для ревности не является, Кори спокойно принял протянутую ему кисть и стиснул в рукопожатии — стиснул едва ощутимо, чтобы не изгваздаться в саже, но на ладони после знакомства с кузнецом все равно остались густые черные разводы, которые он после украдкой долго и старательно тер об штанину.       — Очень рад познакомиться, jovem senhor! — воодушевился йейл, всё это время с любопытством косивший на Амстелла диким лошадиным глазом. — Что за дело у вас ко мне, друзья?       Микель порылся в кармане куртки и вытащил оттуда на приглушенный кузничный свет химеру-кнокер, оживившуюся на воле и тут же бойко завертевшую головой — единственным подвижным, что у нее осталось, если не считать маленьких птичьих глазок и хоть отягощенного кольцом, но довольно болтливого языка.       — Нужно снять кольцо, — сказал он, протягивая Джергори живой предмет интерьера. — Мой очаровательный спутник так желает.       Йейл недоуменно уставился на химеру, поднял от нее глаза на своих внезапных гостей, поглядел на одного, на другого и, безошибочно остановившись в итоге на Амстелле, осторожно спросил:       — Вы хотите дверной кнокер без кольца, сеньор? Но какой же в нем прок? Ведь к вам никто не сможет постучаться!       — И прекрасно, — буркнул Кори. — Я никого и не жду.       Джергори перевел взгляд на Тадеуша, но тот только непричастно пожал плечами и развел руками, прибавляя к сухому дыму прокаленного металла еще и табачный смог от зажатой в пальцах сигареты.       — Нам нужна химера без кольца, — подтвердил он, расплывшись в белозубой улыбке. — Подозреваю, что вряд ли она будет исполнять обязанности кнокера.       Ничем более не выдавая своего удивления, йейл принялся за дело, перебравшись к верстаку, где в первую очередь поместил кнокер в зажимные планки тисков и хорошенько зафиксировал. Долго смотрел на вертящуюся голову, на щелкающий клюв, на болтающийся и болтающий без передыху язык, и в конце концов ухватил за дверное кольцо, останавливая поток клекота и щебета.       — Jovem senhor, — обратился он к Кори, — если вас не затруднит, подержите ее, пожалуйста, пока я буду срезать эту штуковину. Иначе я скорее срежу ей язык, нежели сниму кольцо.       Перепуганный Амстелл схватился за кольцо и застыл над верстаком вместе с Джергори, а Микель — очевидно, утонченно отыгрываясь за отнюдь не романтическую ночь в окуренной гарью кузнице, — расположился с торца, вальяжно облокотившись о столешницу, и, каким-то хитрым образом удерживая сигарету большим, указательным и средним пальцами, принялся неторопливо курить, попутно беседуя с говорливым йейлом.       — Так что же у вас здесь сейчас происходит? — подбросил он ему упущенную нить разговора.       — Шушера шастает, — ничуть не забыв последний вопрос лузитанца, оживлено продолжил выкладывать новости-с-той-стороны-реки йейл. — Пускай и не так ее много, как было прежде. Правда, эта шушера хуже прежней. Прежнюю хоть понять было можно, что она из себя есть и чем опасна, а тут всё сплошь такие, кого и назвать-то не знаешь как. И чего от них ждать — не знаешь тоже. Вот только недавно обнаружил в печной трубе над очагом чье-то гнездо, липкое, как из паутины — пришлось сильный огонь развести и до рассвета его держать, покуда всё не выгорело, а оно гореть напрочь отказывалось. Мой вам совет, друзья: лучше здесь надолго не задерживайтесь и далеко от берега не отходите. На берегу спокойно и тихо, а дальше не стоит соваться… У нас только владельцы виноделен спокойно по улицам ходят, и то только потому, что их извечно пара-тройка брухо охраняет, да не простых, а из самого Дворца.       — Спасибо за заботу, Джергори, — поблагодарил его Микель, но было видно, что совет он принял лишь постольку поскольку, и без того планируя как можно быстрее вернуться в привычную им с Амстеллом часть города.       Йейл говорил, а руки его между тем выбрали нужный инструмент — это оказались большие и мощные кусачки, — примерились, прихватили кольцо сбоку от химерьего языка режущей кромкой и одним точным движением надкусили. Спустились по нему чуть ниже и надкусили еще раз, таким образом вырезая порядочный кусок, а затем попросту протащили остаток кольца через проколотый язык истошно взвизгнувшей химеры и полностью извлекли. Йейл победоносно помахал им в воздухе, демонстрируя своим гостям, и бросил на верстак.       — Так быстро?.. — не поверил Кори, глядя на испуганную дверную химеру, не знающую, куда теперь девать излишек чересчур вытянувшегося от долгого ношения кольца языка.       — Было бы сложнее и дольше, если бы вы попросили его продеть, — пожал плечами йейл. — А снять — это, в сущности, пара пустяков.       — Спасибо за твой труд, Джергори! — поблагодарил его Микель, оставив на верстаке несколько серебряных реалов. — Ты нас сильно выручил. Ночь коротка, не будем больше отнимать твое время.       Они втроем — втроем с половиной, если брать в расчет дверную химеру, — вышли из кузницы; йейл проводил гостей до устья трущобного закоулка и долго беспокойно глядел им вслед — уже отойдя на достаточное расстояние и обернувшись, Кори заметил его рогатый силуэт, маячащий на фоне узкого сумеречного проема, а еще через несколько пройденных домов сам переулок исчез из виду вместе с кузнецом.       И только тогда стало ясно, что происходит нечто странное.       Сперва Амстеллу просто показалось, что за ними кто-то идет. Он несколько раз дергано покосился через плечо, но позади ровным счетом никого не было: лишь голая брусчатка, по которой гулял перекати-ветер, таскающий сухую траву от мощеной пристани до фасадных стыков и обратно, лишь деревья-жнецы, воздевшие ветви в безмолвной ночной молитве, да вымершая безлюдная улица.       Справа и слева от них тоже никого не наблюдалось, как и впереди.       Со всех сторон, в том числе и над головой, царила полная, абсолютная пустота, даже ночные птицы, казалось, не жаловали здешние глухие берега. Кори снова прислушался — шлепающие звуки никуда не делись, сопровождая их след в след, но раздавались нечетко, смешивались с их собственными шагами и за ними терялись окончательно; решив, что ему всё это попросту мерещится, он нахмурился, тряхнул головой и обратился к Микелю в надежде, что отвлеченному разговору удастся прогнать и развеять беспокоящее его наваждение:       — Эти ваши цыгане… Они что, настолько опасны?       — Скорее неуловимы, — отозвался Тадеуш, как-то излишне напряженно стискивая в пальцах свой серебряный портсигар и коробок с люциферовыми спичками — непривычно большой по сравнению с коробка́ми современными и едва умещающийся в горсти. — Тем и опасны. Чуть что, они уходят из города, и поминай как звали. Искать их — все равно что искать травинку среди большой травы: никто не знает, какие пути они решат выбрать завтра, куда занесут их переменчивые ветра. Джергори недаром упомянул, что здешние виноделы предпочитают выходить на улицы только в сопровождении нанятых брухо: у цыган имеются свои колдуньи и колдуны, ничуть не менее — а порой даже и более — искусные. Они очень любят то, что зовется «обрядовым» зельем — именно такого рода зелье выпил ты, когда заключил договор с нищенкой-брухо… — на этих его словах Амстелл невольно поежился и снова по инерции нервно оглянулся: они выбрались на побережье, и шлепающие звуки за спиной сменились на шуршащие, скраденные травянистым дерном. — Нередко они крадут кого-нибудь, чтобы эти зелья испробовать — своих цыгане никогда не трогают, поэтому их таборы такие дружные и крепкие.       — Но ведь ты сам говорил, что для того, чтобы зелье подействовало, требуется добровольное согласие! — напомнил Кори, одним ухом слушая лузитанца, а другим — посторонние и как будто бы не имеющие очевидного источника шумы. — Разве они могут силой заставить кого-либо его выпить?       — Не могут, — слабо улыбнулся Тадеуш. — Но если ты полагаешь, мой милый мальчик, что существует всего один способ добиться желаемого, а именно — принудить, то сильно ошибаешься. Вариантов манипуляций чужой волей существует бесчисленное множество, и цыгане в этом искусстве изрядно поднаторели, скопив на протяжении веков богатый опыт… — заметив, как Амстелл снова неуютно поводит плечом, норовя уже в сотый раз параноидально покоситься себе за спину, он пресек его порыв в зародыше: — Да, оно идет за нами, meu tesouro, только ты никак не сможешь его разглядеть: эта невидимая тварюжка увязалась еще от дверей кузницы. Мне кажется, Джергори тоже об этом догадался, только решил не портить нам настроение… прежде времени.       — Что это? — резко и отрывисто спросил Кори, сцедив вопрос сквозь злобно стиснутые зубы. — Что еще за дрянь такая?       — Понятия не имею, — выдал в ответ самое ужасное из всего возможного ночной Микель — такой же безалаберный, как и его дневной двойник, только в несколько ином, самонадеянном ключе. — Выясним, как только преодолеем реку. Всё зависит от того, сможет ли оно пересечь ее вместе с нами…       — В одной лодке?! — яростно распахнув глаза и захлебнувшись от возмущения, шепотом возопил Амстелл. — Хочешь сказать, эта невидимая зараза, она заберется туда вместе с нами?       — Ты можешь ей как-то помешать? — вопросом на вопрос ответил Тадеуш, с поистине философским спокойствием пожимая плечами и разводя руками. — Я знаю только один способ изловить невидимое, meu céu, и сейчас у меня нет ни сил, ни желания играть в эти игры… У тебя, я так полагаю, тоже. Эти Прятки в Темноте, они, веришь ли, порядком изматывают, да и место тут слишком просторное, чтобы их затевать. Проверим для начала, сумеет ли оно перебраться на ту сторону.       — А если сумеет? — в панике, бьющей под горло, выдохнул Амстелл, продолжая таращиться на него, раскрыв рот и не понимая, как можно так легкомысленно относиться ко всему вокруг. — Что тогда?       — Тогда и будем думать, — резонно откликнулся лузитанец. — Пока оно ничего не делает, просто волочится следом. Похоже на обычного Прилипалу.       Лодка дожидалась их там же, где они ее и оставили, одиноко покачиваясь на приколе среди целого строя старых и породистых барок-рабелу, точно малыш-пятилетка в окружении матерых и закоренелых выпускников старшей школы.       — Это еще что за очередная мерзость? — уточнил Кори, забираясь в ее кокпит, устраиваясь на узкой банке и стаскивая через голову перевязь иберийского меча — к обратному пути от оружия с непривычки начали ныть мышцы: оно тянуло, перевешивало, и если в фантастических фильмах герой скакал, аки кузнечик, даже с двуручным клеймором или эспадоном, то в реальности всё оказалось гораздо прозаичнее. Фальката успела отбить ему всю спину и, невзирая на свой легкий вес и небольшой размер, подарила позабытое с весны ощущение искривившегося от продолжительной зубрежки позвоночника. Усевшись и умостив оружие на коленях, Амстелл сложил руки поверху и выжидающе уставился на Микеля Тадеуша, а тот, оттолкнув лодку от берега, прошел немного следом за ней то ли по воздуху, а то ли по воде, перешагнул через борт, бесшумно опустился на соседнюю банку, почиркал плюющейся искрами от речной сырости спичкой, закурил очередную сигарету и медленно заговорил:       — Мелкий дух, menino. Если нужно его как-то классифицировать — а зная тебя, я не сомневаюсь, что нужно, — то я бы отнес его к разряду вампиров. Обычно такой дух облюбовывает себе жертву, наблюдает за ней некоторое время, а потом увязывается следом. Куда бы она ни шла — туда непременно направится и он, постепенно подбираясь всё ближе и ближе. Убивать он никогда не убивает — это ему попросту невыгодно, — но может изрядно вымотать, выпивая жизненные силы. Жертва Прилипалы будет сильно уставать без видимой причины и может даже впасть в апатию. В самом худшем случае она заболевает от истощения и гибнет, в лучшем — продолжает кормить своей энергией двоих. Самое плохое в этих прилипалах то, что сами собой они никогда не отстанут, а отогнать или отделаться от них бывает очень трудно, порой практически невозможно…       — И вот это «замечательное» приобретение прямо сейчас где-то здесь, с нами в лодке плывет на нашу сторону реки? Чтобы сосать у нас жизненные силы? — зарычал Кори, до крайности возмущенный той невозмутимостью, с какой лузитанец рассказывал ему о прилипалах. — Ты сам-то хоть понимаешь, какую дрянь мы с собой везем? Мне с лихвой хватило того паскудного старикашки в сомбреро, который в итоге оказался вовсе не старикашкой, а каким-то бразильским демоном!       — Понимаю, Príncipe, — наконец-то посерьезнев и одним этим уже капельку успокоив нервничающего юношу, кивнул Тадеуш. — Но это, право же, не стоит твоих переживаний. Мы избавимся от него еще до рассвета.       — Ладно, — немного посупившись и одарив Микеля недоверчиво-хмурым взглядом, нехотя проворчал Амстелл и уставился на столик перед собой: расслабиться не получалось, уже вторая речная прогулка была напрочь испорчена, и у него постепенно начинало вырабатываться стойкое к ним неприятие. А между тем, река Дору и город по обе стороны от ее русла были завораживающе красивы: лиловое небо в турмалиновых искрах, переливающихся одновременно зеленью, золотом и холодной уснувшей авророй, понемногу затягивало клочьями полупрозрачного серого дыма, рябая водная гладь отражала эти небесные переливы вперемешку с темнотой, отражала тающие и чадящие городские огни на Рибейре, и всё это обрамляли черные холмы, на которых высился таинственный древний Порту, прошедший долгий путь от кельтов и галлеков до мавров и вестготов.       Они причалили там, где река отливала позолотой под светом двух ярких фонарей, щедро заправленных дежурным фонарщиком, залившим свежего масла в опустевшие резервуары. Микель привязал лодку, оставив дальнейшую заботу о ней на долю речных сторожей, за плату собирающих плавучий транспорт по всей реке и свозящих каждый к своей пристани, подал руку Амстеллу, чтобы помочь выбраться наружу, но получил только раздраженное шипение и хмурый взгляд исподлобья.       Доведенный до крайней степени нервного напряжения их поездкой на тот берег и обратно, Кори сам вылез из лодки, без труда запрыгивая на мостки причала, выпрямился и с подозрением огляделся по сторонам, тиская побелевшими пальцами рукоять фалькаты.       — Где эта тварь? — спросил, озлобленно скаля зубы. — Отстала, надеюсь?       Микель промолчал, зато вместо него из кармана куртки подала голос дверная химера: что-то невнятно проклекотала — звуки получились шамкающие, как у достопочтенного пожитого существа, растерявшего за долгую жизнь все свои зубы, — и стало ясно, что язык у нее от грубых манипуляций с кольцом воспалился, распух и еле ворочается.       Лузитанец первым сообразил, чем это может для них обернуться.       — Умоляю тебя, Príncipe, — устало произнес он, — только не говори мне, что теперь ей срочно требуется лекарь!       Амстелл проигнорировал и его, и химеру. Сделал несколько осторожных шагов вперед и замер, прислушиваясь.       Тишина плыла над набережной вместе с невнятной серой морготью, тонкой и легкой, как сквозистые крылья мотылька, обожженные свечным пламенем; откуда тут взялся этот горчащий дым сухого льда, Кори понятия не имел: ночная Рибейра частенько покрывалась блуждающими туманами, наползающими ровно из ниоткуда — вот как в ту ночь, когда приплывал за Коломбиной черемуховый Лодочник, — и оставалось только смириться. Однако же, туман этот порядком затруднял видимость, да и слышимость тоже — забивался в уши, обволакивал, заползал в нос и в рот, отравляя горелым привкусом, разъедая слизистую и вынуждая покашливать от рези и чесотки в горле.       Разобраться в таких условиях, преследуют их или нет, становилось практически невозможно, однако Кори даже через липкий бисной дым чудились в отдалении чавкающие шлепки — будто тот, кто шел за ними, только-только вылез из болота и теперь смачно сочился густым илом и тиной.       — Да что за дерьмо! — выругался Кори: ночь была испорчена непредвиденными мелочами, и он испытывал не только раздражение, но и немалое расстройство. — Что это такое в воздухе?       — Понятия не имею, menino, — честно откликнулся тоже порядком обескураженный лузитанец. — Я знаю ровно столько же, сколько и ты… Но послушай! Вот что я хотел предложить: не стоит нам сейчас идти к твоему летучему домику — сегодня, видно, одна из тех неспокойных ночей, когда происходят всякие необъяснимые вещи. К тому же, за нами всё еще может тащиться Прилипала, и я бы предпочел пригласить его в гости к себе. Не к тебе.       — Ты в своем уме? — с подозрением покосился на него Амстелл. — Хочешь, чтобы у тебя по дому всякая нежить ползала?       — Она не будет ползать, — со спокойной уверенностью возразил Микель охрипшим от сырости и табака голосом.       — Как это — не будет? — не понял Кори. — Если она войдет к тебе в дом, то…       — Ты не знаешь, что такое есть мой дом, — перебил его Тадеуш. — Ты его хоть и видел, но поверхностно. А сегодня… Сегодня, мальчик мой, я покажу тебе всю его сущность. Если, конечно, Прилипала сам от нас не отстанет, что в его же интересах.

❂ ❂ ❂

      Квартира Микеля выглядела ровно так, как и полагалось ей выглядеть ночной, инфернальной порой.       В ванной капала вода и шуршали под потолком многочисленные пауки, наползающие то ли из вытяжки, а то ли, что вернее, из самой преисподней, во всех комнатах — кто знает, сколько их было, — царил густой и вязкий мрак, не разбавленный ничем, кроме скупо льющегося в окна лилового небесного зелья. И тем не менее опасной она не ощущалась ни прежде, ни теперь — скорее, чужеродной и отчасти нежилой, не пригодной для проживания, однако все-таки использующейся в этом качестве; все равно что вздумать поселиться в старом заброшенном склепе: вроде бы и надежно, и всюду камень, и соседи не беспокоят, а как-то не по себе.       Пока они шли по Алиадуш, сквозь плотную дымную завесу до них часто доносились чьи-то пугающие голоса. Ничего особенного те не говорили — вроде бы обычные, даже обыденные фразы, а от фраз этих пробирало мурашками по спине.       «Глухой вам ночи. Куда идете? — спрашивал кто-то совсем рядом, буквально на расстоянии руки, почтительно замолкал, ожидая ответа, и, так его и не получив, вдруг начинал одержимо тараторить: — Скорее за мной, пойдемте за мной, быстрее, нас там уже ждут! Уже заждались, скорее же, скорее, ско-о-оре-е-е…».       К кому обращался неизвестный — Кори понятия не имел: хотелось бы думать, что не к ним. По крайней мере, они с Тадеушем его не видели, они не видели вообще никого и ничего, пока наощупь волоклись в этом мореном тумане-дурмане.       Потом кто-то другой, подкараулив их на углу одного из высоких монолитных домов, высунувшись из узкого лаза, принимался ласково и жалостливо увещевать:       «По пять сентаво отдаю. Разве дорого для кролика? У меня за плечами целый мешок самых разных кроликов, на любой вкус и выбор, еще живые, но уже освежеванные!».       От такого предложения Кори делалось дурно, и он прибавлял шагу, крепче цепляясь Микелю за локоть и подталкивая его вперед, чтобы как можно быстрее преодолеть опасный промежуток. Запах тумана за это время стал привычным, юноша к нему принюхался, притерпелся, и в теле появилось неприятное покалывающее расслабление, а еще через несколько минут ему подумалось, что было бы неплохой идеей остановиться, лечь прямо на тротуар, смотреть на это безумное, сумасбродно-лиловое небо, где гуляют под ручку то ли Платон с Аристотелем, а то ли апостол Петр с апостолом Павлом — кто их разберет, этих убеленных сединами стариков? — распевая «Sous le ciel de Paris», и тихонько подпевать им.       — Не дыши! — вдруг велел Тадеуш, обхватывая Амстелла за плечи и зажимая ему нос стянутым на кисть рукавом своей куртки. — Уходим быстрее отсюда.       Он привычным движением руки подсек юноши колени, подхватил на руки и вместе с ним поднялся над улицей, над домами, над туманом, замерев лишь на уровне крыш, и уже по крышам, ступая шальной походкой подгулявшего трубочиста, добрался до нужного дома.       Серебристый желчный дымок, устилающий весь город под ними, начал подтаивать и понемногу развеиваться, но они не стали рисковать и спускаться к парадному входу, а зависли у отпертого подъездного окна на одном из этажей. Тадеуш толкнул внутрь приоткрытую створку и опустил Амстелла на подоконник, а затем забрался и сам, пригибаясь и снимая широкую шляпу с головы, чтобы не помять и не уронить.       — Надо зажечь свечи, — заметил Микель, щуря глаза на клубящийся повсюду полумрак. — Но это чуть позже, Príncipe. С нами гость, отведем же его в специальную комнату для незваных гостей.       Инфернальный Микель не имел обыкновения разуваться в своей квартире, не стал этого делать и Амстелл, давно подметивший эту его привычку; они вместе двинулись вперед по коридору, и лузитанец отворил одну из мигрирующих дверей, аккурат в этот миг оказавшуюся прямо перед ними.       Дверца открылась и закрылась, кто-то незримый успел в нее прошмыгнуть за ними следом — Кори собственными лопатками ощутил неуловимое движение воздуха за спиной, — и вокруг сразу же сгустилась абсолютная чернота. Пока юноша гадал, что же это была за комната, Тадеуш порылся в карманах, выудил коробок с люциферовыми спичками, почиркал, и на кончике длинной спички-лучины занялось неспокойное прыгучее пламя.       Оно крошечными сполохами выхватывало очертания предметов, углы, боковины пухлых шкафов-бидермейеров, грузных и жутковатых, точно снятых с румынских полотен, подсвечник, залитый аспидным восковым нагаром, резные ручки дивана, укрытого небрежно наброшенным плющевым пледом с цыганским узором, стопку книг с названиями на незнакомом языке, и Амстелл без труда узнал уже знакомую ему инфернальную гостиную. Вопреки здравому смыслу, лузитанец не тронул подсвечник и, как обещал, не стал прежде времени зажигать свечей, а медленно двинулся прямо через комнату — куда-то дальше, в кромешную темноту.       Кори пошел за ним, а Прилипала — шуршание перепончатых лап по ковру выдавали его с головой — поволокся за Кори.       Поначалу инфернальная гостиная казалась попросту бесконечной: сколько бы времени ни проходило — правда, сказать наверняка, не замерло ли то, застряв песчинками в узкой горловине меж колбами песочных часов, юноша не мог, — а она всё тянулась и тянулась. Из темноты появлялись всё новые шкафы, настенные ковры, старые обветшалые торшеры, шуршащие бахромой, как сухой травой, письменные столы с фигурной бронзовой чернильницей или мраморным пресс-папье, кресла вокруг колченогого журнального столика с увесистой пепельницей и пугающе пустые стулья, одиноко ютящиеся в пустоте.       Кори уже начал подумывать, а не бредит ли он, нанюхавшись наркотического дыма на городских улицах, когда перед ними вдруг как из ниоткуда выскочила дверь — они еле успели затормозить, чуть в нее не врезавшись. Спичка отгорела и бесшумно погасла, идущий по следу Прилипала возликовал, звучно потирая рыбьи лапки, но Микель быстро зажег ей на смену новую спичку, толкнул возникшую на пути преграду, и путешествие по комнатам продолжилось.       Их встретила комната другая, сильно разнящаяся с предыдущей: под ногами с первого шага угадался зеркальный паркет, тщательно натертый воском, по правую руку почти всю стену занимал камин, уходящий широким дымоходом в потолок, рядом с ним стоял неизменный пустующий стул — орехового дерева, резной, барочный, с благородным узором на обивочной ткани, — и Амстеллу всё чудилось, что этот стул кого-то ждет, что кто-нибудь непременно должен на нем сидеть, раз уж он здесь поставлен и пустует.       По левую руку оказалось высоченное панорамное окно-дверь, выходящее прямиком в сад, только сада этого, Кори чуял, в действительности не существовало. Всё, что он видел за мутными и пыльными стеклами, в три ряда расчерченными поперечными и продольными рейками, было картонной декорацией, обманкой: и колышущиеся разлапистые листья, и дрожащие под ветром кустарники, и уходящие вглубь растительности аллеи, и белокаменные клумбы с уснувшими цветами, и даже переливы неуверенного света и глубоких ночных теней. Возле этого огромного окна, по обе стороны от стеклянной двери стояли диван с креслом, тоже винтажные, с гнутыми ножками, кручеными подлокотниками и роскошными спинками. Под потолком висела, с легким скрипом покачиваясь на цепях, массивная каскадная люстра, кованая, круглая, проеденная зеленью патины, а сам потолок был подбит красным бархатом и разлинован массивными балками из черной древесины.       Эта комната почему-то подействовала на Амстелла угнетающе, и он очень обрадовался, когда они с Микелем, не задерживаясь, быстро пересекли ее прямым ходом и оказались у очередной двери.       Спичка погасла — Кори сообразил, что уходило по спичке на комнату, попытался прикинуть, хватит ли спичек в коробке лузитанца, но, хоть убей, не мог упомнить, много их там было или мало, — а когда опомнился и вынырнул из своих мыслей, Микель уже затеплил новый огонек и раскрыл поприветствовавшую их протяжным стоном дверную створку.       Следующее помещение до жути напоминало номер в отеле: во время путешествий по просторам Европы вместе с художником-дедом Амстеллу частенько приходилось ночевать в подобных апартаментах, включающих в свой скромный интерьер всё необходимое для изолированной от прочих постояльцев жизни, и его посетило ностальгическое чувство легкой брезгливости. Так и не сумевший свыкнуться с отелями, вобравшими в себя отпечатки сотен и тысяч других людей, как физические, так и ментальные, он с отвращением разглядывал стены в выцветших обоях того самого, особенно отвратного киноварного цвета, которым грешили дешевые хостелы, оформляющие свои номера в стиле модерн, но на выходе неизменно созидающие бордельную вульгарность. Глаза успели достаточно обвыкнуться с темнотой, чтобы различать и угадывать вокруг себя как предметы, так и цвета, и горящая спичка в руках у лузитанца скорее отвлекала, чем была в этом подспорьем.       Эта комнатушка была маленькая, тесная, и обставлена оказалась довольно скудно: гармоника батареи, выкрашенной вездесущей киноварью, под глухим окном, не просто выходящим на стену, а вмурованным в саму стену и там, где полагалось быть стеклам, заделанным красным фабричным кирпичом, поверх окна — занавески в летний маковый цветочек, у окна — стол-бюро со множеством ящичков, на столе — светильник с тряпичным абажуром, медное пресс-папье в виде отрезанной рыбьей головы, ваза-бонсай с двумя сухими узловатыми ветками, и на каждой из веток — по чучелу птицы. Подле стола покоился брошенный кем-то дорожный чемодан, потрепанный и пыльный, далее за столом торчала неухоженная, грязная раковина, покрытая ржавыми разводами и доверху заваленная немытой посудой, над раковиной висело заляпанное зеркало, в которое, это Кори остро чуял, лучше было не заглядывать, а еще чуть выше, над самим зеркалом виднелось католическое распятие, вырезанное прямо в стене.       — Быстрей, — поторопил его Микель и подал руку: — Держись за меня, menino. Начиная со следующей комнаты тебе лучше не отставать. Ни в коем случае никуда не отходи.       Совет был излишним: Амстелла и так порядком напугали эти комнаты в комнатах, эта чокнутая русская матрешка, воплотившаяся в инфернальной португальской квартире, и он в панике хватался за его руку в перстнях, переплетая с ним пальцы и до боли их стискивая.       Но понял он, о чем говорил лузитанец, лишь когда они переступили очередной порог.       Комнаты им на пути начали попадаться такие, что поневоле приводили в холодный ужас.       Выглядели они так, будто в них никто не проживал уже лет сто, а то и больше: пол проваливался, обои со стен были ободраны, сползали рваными клочьями, из-под обоев проступала плесень. Диван, если и был, то либо имел в своем корпусе пролом, либо по-клоунски щерился торчащими наружу пружинами. Если стоял телевизор — то покрытый трехслойной пылью, но чаще там обнаруживался либо старинный граммофон «Берлинер» с потускневшей медной трубой — Кори за свою жизнь немало встречал подобных ему антикварных экспонатов на съемных квартирках, — либо же ретро-радиоприемник или ламповая радиола с деревянным корпусом, иссеченным трещинами.       Чем дальше они продвигались, тем менее жилыми становились комнаты.       В конце концов из них исчезла и меблировка, а остался один только голый бетонный пол и стены; еще спустя время и стены стали крошиться, осыпаться целыми кусками кладки, и вот тогда дефицит освещения стал особенно ощутим.       — Я больше не зажигаю спички, — предупредил Микель, прижал Кори как можно теснее к себе, не размыкая с ним сплетенных пальцев, и затушил наполовину прогоревшую спичечную щепку.       Они двинулись наугад сквозь темноту; всё куда-то шли, под ногами хрустела каменная крошка, а шлепающие шаги Прилипалы за спиной звучали суетливо, испуганно и даже беспомощно: чуялось, что он пытается отыскать тех, за кем на беду свою увязался от кузни на той стороне реки, но сделать этого почему-то не может и только мечется в непроницаемой мгле.       Тадеуш будто знал, куда идти и где искать новую дверь: находил их без труда, открывал, закрывал за собой, милостиво выжидая по две-три секунды, когда Прилипала тоже отыщет выход — по сути, сам его впускал и куда-то вел, и Амстеллу делалось не по себе при мысли об упомянутой «гостевой комнате», куда инфернальный лузитанец обещался отконвоировать их незадачливого преследователя.       Спустя впавшее в летаргию время они вдруг забрели в какую-то жалкую каморку шириной в пару метров и всего в метр длиной — ни дать ни взять гроб из сплошного бетона и камня, — и там Микель наконец остановился, завершая их долгий и заковыристый путь.       — Тупик, — объявил он. — Дальше идти нет никакого смысла, menino. Пусть здесь и остается.       Прилипала тыркался от стены к стене, точно слепой котенок, часто семенил жабьими лапами, обегая каморку, куда его загнали, по кругу, но почему-то не видел ни своих жертв, оказавшихся ему не по зубам, ни двери, ничем не сокрытой, выступающей из стены простым и гладким деревянным коробом и на ощупь легко отличимой от шероховатой штукатурки.       Постепенно к Амстеллу начало приходить странное ощущение, что всех этих комнат не просто не существует в реальности — их не существует и в нереальности тоже; они все полностью находятся под контролем Микеля Тадеуша и живут в одном лишь его сознании, заволоченном мраком, и чем дальше они забираются в потаенные глубины мысленных комнат, тем сложнее будет разыскать обратную дорогу. Кори четко угадывал обострившимся чутьем, что предупредили его не зря, что стоит только отойти на один-два шага — и можно легко заплутать, исчезнуть навсегда в этих трехмерных массивах комнат, тасующихся, как колода карт в руках прожженного шулера. Не исключено, конечно, что случись такая беда — Микель бы его непременно разыскал, вывел бы обратно на демонический ночной свет, однако проверять это юноше совершенно не хотелось.       Один только лузитанец знал, как найти отсюда выход, и он, не теряя даром времени, просто шагнул к двери, крепко держа Кори за руку и ведя за собой.       Он просто шагнул к двери, просто распахнул ее, просто ступил за порог, плотно прикрывая створку — и они внезапно оказались в коридоре.       В самом обыкновенном коридоре его квартиры — там, откуда и начали свой путь.       — Ну, вот и всё, Príncipe, — объявил Тадеуш, отряхивая руки, перепачканные в вековой пыли и золе прогоревших спичек. — Мы избавились от нашего гостя.       Он дождался, когда дверь завершит свой круг, переползя со стены на пол, с пола — на стену другую, переместится на потолок и возвратится обратно, распахнул ее и вместе с потрясенным и напуганным Амстеллом вошел в гостиную, где ровным счетом ничего не изменилось: диван, укрытый цыганским пледом, подсвечник на тумбочке, ваза, какие-то шкафы…       Подведя юношу к дивану, он жестом предложил ему присаживаться, а сам тем временем подхватил с тумбочки оплывший свечным нагаром шандал. Потряс изрядно опустевший спичечный коробок, отозвавшийся легким стрекотом двух-трех оставшихся спичек, вытащил одну и затеплил огонек на кончике фитиля.       Тут в кармане его куртки завозилась химера, и пришлось отвлечься, чтобы вытащить ее на скудный восковый свет зыбко колышущихся свечных огоньков. Микель подержал живой кнокер в руке, внимательно изучил со всех сторон и положил на тумбочку, где он остался торчать в потолок подвижной башкой и болтать потихоньку спухающим языком.       — Ваши алхимики-брухо, — ожесточенно произнес Кори, неотрывно глядя на несчастное создание, лишенное всего тела и припаянное к бронзовой бляшке, — больные психопаты. Я бы им головы посрезал и на стену привесил, как охотничьи трофеи. Пусть бы болтались там до тех пор, пока не ссохнутся от времени.       — О, поверь, meu tesouro, это еще далеко не самое малоприятное, что они проделывают, — спокойно откликнулся Тадеуш, с безразличием пожимая плечами и устраиваясь рядом с ним. — В сущности, это всего лишь безобидная поделка, не понимающая даже, что с ней что-то не так. Если ты хочешь знать по-настоящему страшные вещи… но ты, определенно, не хочешь их знать.       Ясное дело, заброшенная наживка была схвачена и заглочена слишком любознательным, чтобы просто отмахнуться и забыть, юношей.       — Чего я не хочу знать? — с подозрением щуря глаза, сердито спросил он. — И почему это ты за меня решил, хочу я или нет? Рассказывай давай!       — Тогда не жалуйся потом, что я тебе рассказал — ты попросил об этом сам, — предупредил инфернальный лузитанец. — Самый страшный обряд, превращающий одно существо в другое и изменяющий его суть и предназначение, совершается брухо, когда ей требуется сотворить имбунче.       — Имбунче? — неуютно ерзая на диване, переспросил Амстелл, не до конца уверенный, что правильно разобрал сказанное и что вообще хочет всё это слышать.       — Имбунче, мой мальчик, — кивком подтвердил Тадеуш. — Или, по-другому, сторожевого демона. Этот страж охраняет вход в жилище брухо. Его делают из младенца, чаще всего выкраденного для этой цели или выкупленного у нищей семьи. Младенцу ломают одну ногу, заворачивают за спину и для верности пришивают ее к телу, чтобы новообращенное существо не могло сбежать — на трех конечностях это сделать затруднительно. Потом натирают его кожу особой мазью, и она понемногу обрастает шерстью. Язык ему разрезают надвое, делая похожим на змеиный, а питают только плотью мертвецов, пока будущий имбунче растет. Сам обряд по созданию имбунче очень страшен не только своим процессом, но и теми необратимыми изменениями, что случаются с живым существом: оно останется в рабстве у своего хозяина до тех пор, пока в его услугах не отпадет надобность и тот его не прикончит из жалости… — Видя, что Амстелл немного побледнел, он осторожно прибавил: — Ты сам хотел это услышать, menino. Ну, так слушай дальше: раз уж я начал рассказ, то доведу его до конца. Взрослый имбунче не может разговаривать и способен только издавать жуткие вопли — чем-то они похожи на Вечных тюремщиков, эти сторожевые демоны, и мне кажется, я не сильно ошибусь, если предположу, что тех сделали схожим способом. Кормят имбунче мясом — желательно, чтобы мясо это принадлежало не бессловесным животным, а иным, наделенным речью существам, — и порой брухо даже на время выпускает сторожевого демона на волю, чтобы тот сам поохотился. Так вот, по сравнению с обрядом сотворения имбунче, башка химеры, срезанная и прилаженная к дверному кнокеру — сущие пустяки… Пускай химера и не может никуда уйти, но, по крайней мере, не перестает при этом оставаться химерой.       Выслушав его, Амстелл поежился, но ничего в ответ не сказал, оставшись немотно теребить перевязь фалькаты и только изредка нервно покусывая губы. Так и не дождавшись от него никакой реакции, Микель решил не углубляться в тему колдовских обрядов, а перевести их беседу в иное, более безобидное русло.       — Полагаю, не стоит нам отправляться на прогулку в такую неспокойную ночь, bebê, — сказал он, вальяжно развалившись на диване, широко расставив ноги, опираясь одной рукой на подлокотник, а другую умостив на спинке и таким образом приобнимая сидящего рядом юношу. — Мы с тобой можем просто поговорить весь ее остаток — побеседовать о том о сем… Уверен, тебе есть что спросить.       — Еще как есть, — буркнул ничуть не впечатленный его догадливостью Амстелл, помалу приходя в себя от услышанного. — И тебе придется отвечать!       — С превеликим удовольствием, — заулыбался только того и ждавший Тадеуш. — Я готов водить с тобой разговоры бесконечно долго, meu tesouro. Ну же, спрашивай!       — Что такое эта твоя квартира? — хмуря тонкие восточные брови, задал первый вопрос Кори. — Не похожа ни на моего Живоглота, ни на те ублюдочные говорящие дома из Байрру-да-се.       — Всё верно, — согласно кивнул лузитанец. — Она — ни то и ни другое. Она просто подчиняется мне, как материал для лепки, а я уже по своему замыслу создаю из нее то, что мне требуется. Есть, однако же, одно ограничение: только комнаты. Я не могу вылепить из нее, скажем, карету или трамвай.       — Она — живая? — попытался прояснить этот момент Кори, которого по понятным причинам сильно нервировало любое одушевленное жилье.       — Она не живая, — возразил Тадеуш. — Это всего лишь материал. Я придаю ему форму, но в подобной лепке потребность возникает крайне редко. Если же ее не трогать, то она останется такой, какой ты ее увидел, когда впервые здесь оказался. Как ты помнишь, той судьбоносной ночью я был без сознания и управлять ей никак не мог.       — Ясно, — отозвался Амстелл: всё сказанное лузитанцем очень резонировало с тем, что он ощущал, пока бродил с ним по темным комнатам, и походило на правду. — А Прилипала? Он же всё еще где-то здесь.       — Его больше нет здесь, menino, — покачал головой Микель. — Я же тебе объяснил: этих комнат не существует. Как только мы оттуда ушли, их образы схлопнулись. Их больше нет, и всего, что в них было или же оставалось — нет тоже. Я больше о них не помню, следовательно, в них нет потребности.       — Ловко ты его прикончил, — сощурил и без того узкие от природы глаза Кори, переживая смешанные эмоции: человеческая часть его сущности испытывала за содеянное ими косвенную вину — и это невзирая на то, что Прилипала без зазрения совести свел бы их в могилу, удайся ему тут закрепиться, — другая же часть, навсегда отданная теперь инфернальному миру, лишь самую малость упивалась злорадством, а в целом же была совершенно равнодушна к тому, какая судьба постигла увязавшуюся за ними нежить. — Я и не знал, что ты так умеешь. Что же, выходит, сюда можно впустить любую тварь и без труда от нее избавиться?       — Не любую, menino, — белозубо рассмеялся Микель. — Далеко не любую. Чуть более сознательное и здравомыслящее создание не станет играть по твоим правилам, а попробует установить свои собственные. Пожалуй, это только с Прилипалой и могло сработать, и только потому, что он ходит за тобой по пятам, как привязанный.       — У вас тут только зазеваешься — сразу какая-нибудь нежить прицепится, — проворчал Кори, скидывая поднадоевшую ему фалькату за подлокотник дивана, забираясь на него с ногами и запрокидывая усталую голову на укрытую пледом спинку. — И как этот Джергори вообще живет на той стороне реки, если там такое творится?       — Джергори кузнец, — пояснил Тадеуш, снимая пальцем темный нагар со свечи и растирая его в подушечках, где тот почему-то чернел еще больше. — Кузнецам доступная особая магия. Хотя чаще всего пользоваться ей они не умеют, и эта магия им просто сопутствует, окружая в повседневной жизни. Видишь ли, мальчик мой, кузнецы всё свое время проводят возле огня, а огонь мало кто из паразитов жалует. Что же до рыбки покрупнее, то ей он неинтересен — опять-таки, всего лишь кузнец, что с него взять? Но, само собой, Джергори рискует, продолжая оставаться на той стороне. Впрочем, это его выбор.       — Да и на этой стороне немногим лучше, — задиристо фыркнул Амстелл, взвинченный, взбудораженный их опасной прогулкой и никак не способный успокоиться. — Ко мне сегодня в дом те поганые трасго ломились — чем они приятнее прилипал? А туман, а наркоманка эта с освежеванными кроликами… Что за туман был на набережной, кстати?       — Вот этого я правда не знаю, menino, — так недоуменно произнес Микель, что Кори ни на мгновение не усомнился в его искренности. — Видишь ли, у нас здесь никогда не предугадаешь, что случится в следующую секунду — а случиться может всё что угодно. Некоторые вещи я, как и ты, вижу впервые и не имею ни малейшего представления ни об их сущности, ни об истоках. Одно я могу сказать тебе точно: лучше всегда оставаться настороже. Если ты помнишь, в один раз мы с тобой беззаботно гуляли по блошиному рынку, когда появился El Coco, а в другой — преспокойно ходили по крыше Старой тюрьмы… Но скажи мне, разве же днем не так?..       — Нет, блядь, даже и близко не так! — возмущенно буркнул Амстелл. — Днем ты выходишь себе из дома, садишься в трамвай, едешь куда тебе нужно: на работу, на учебу, в магазин… Потом, если хочешь, отправляешься куда-нибудь, в парк или на пляж… Или в центр… И никто тебя не трогает. Ну, чаще всего не трогает, изредка бывает, что пытается прилезть какая-нибудь скотина, но я обычно посылаю на хуй, и скотина отстает. С тобой вот только не получилось так, ты не отстал, — справедливости ради сделал он хоть и не слишком приятную, но правдивую оговорку. — Даже от Прилипалы легче оказалось отделаться, чем от тебя!       Тадеуш рассмеялся, весело и беззлобно, приняв ругань юноши не иначе как за изысканный комплимент.       — И чем же мы занимаемся с тобой днем, Príncipe? — поинтересовался он, поменяв немного позу, устроившись к нему вполоборота, подперев подбородок кулаком и с обожанием разглядывая его рассерженное, но безупречно красивое лицо. — В тихом городе, где не бывает опасных неожиданностей… Что мы делаем в нем? Я давно хотел тебя об этом порасспрашивать, да никак не выдавалось возможности.       — Да, днем ты тоже вечно от меня допытываешься, что же такое мы делаем ночью, — ничуть этим вопросом не вдохновленный, недовольно прорычал Кори. — Знаю я это твое любопытство собачье! Сперва весь такой из себя белый и пушистый, а как только начнешь рассказывать — сразу звереешь, начинаешь ревновать и беситься. Не хочу я ничего говорить…       Он и в самом деле порядком утомился от горячих вспышек собственника-Микеля: португальские страсти хоть и экспрессивной, но сентиментальной Францией переносились плохо, с трудом, а затесавшаяся туда же Япония гармонии не только не приносила, но еще и усугубляла ситуацию свойственными ей хладнокровными холерическими припадками.       Вопреки ожиданиям, Тадеуш не стал его мучить долгими допросами, а вместо этого предложил:       — Хорошо, meu céu. Пусть это будет что-нибудь совершенно невинное и безобидное. Я хотел бы знать, как и чем живем мы с тобой в том, дневном мире. Мне сложно даже вообразить, на что он похож.       Подкупленный его благодушием, Амстелл еще немного помялся, а затем осторожно произнес:       — Мы гуляем… Чаще всего. Порой мы остаемся дома у меня или у тебя, и ты готовишь что-нибудь. Ты очень любишь варить кофе и делаешь это, не сверяясь с тем, сколько времени, утро или вечер. Иногда мы играем с тобой в мяч… — призадумавшись, он выудил из памяти еще одну особенность Микеля дневного, вроде бы не свойственную его инфернальному двойнику, и сообщил: — А еще ты рассказываешь мне сказки.       — Сказки?.. — удивился лузитанец — даже брови поползли наверх, приподнимаясь на мраморном лбу. — В самом деле? И о чем же они?       — Ну… — замешкался Кори — ничего невинного и безобидного, как выяснилось, поведать не получалось банально потому, что такового попросту не имелось в их буднях, и он не представлял, как это сделать так, чтобы попутно не сгореть от стыда и не нарваться на очередной ревнивый припадок, которые Микель совершенно не умел контролировать и сдерживать. — Ты всего две рассказать успел. Вернее, полторы. Первая была про каменного Мигеля. Вообще-то это старинная португальская сказка, я ее знал и раньше, но ты ее всю переврал напрочь, да так ловко, что я теперь больше в твою версию верю, чем в официальную, — хоть и сердито, но честно признался он. — А вторая… Вторая тоже старинная, вроде как про спящую красавицу, только у тебя там полная пошлятина началась. Впрочем, чего еще было от тебя ожидать.       — Пошлятина?.. — захлопал глазами Тадеуш. Похмурился, покатал по скулам желваки, стиснул пару раз кулаки, вдохнул-выдохнул и произнес: — Я должен знать хотя бы приблизительно, что за сказки я рассказываю тебе днем.       Кори Амстелл, несмотря на все его праведные и неправедные возмущения, порядком пристрастившийся дразнить обоих Микелей и по инерции продолжающий время от времени это проделывать себе же во вред, с предвкушением протянул:       — Там был принц. Принц Талия. Ему в детстве колдунья предсказала смерть от сепсиса — ну, от заражения крови, — и оно в итоге так и случилось, он ухитрился уколоться веретеном, только не помер, а впал в кому или в летаргический сон. Принца этого спрятали в лесном замке и вроде как забыли о нем, но тут появилось второе действующее лицо твоей аморальной сказки, беглый преступник по имени Меон — дурацкое имя, между прочим, мог бы и получше выдумать. Этот преступник спасался от преследования в лесу и набрел на замок, где и нашел спящего принца. Только в оригинале-то там были не принц и преступник, а принцесса и король! И в оригинале не было всего того кошмара, который ты дальше насочинял, — тут Амстелл вынужденно замолк, добравшись до таких подробностей, какие пересказать попросту не поворачивался язык.       — Кошмара? Что за кошмар я насочинял? — быстро откликнулся лузитанец, весь обратившийся во внимание. — Ну же, meu céu!..       — Этот паршивый беглый преступник, — еле слышно выдавил Кори, уставившись в одну точку перед собой и мучительно заламывая пальцы, — забрался в замок и нашел там спящего принца. Ну то есть мертвого, он же не знал, что тот спит. А принц оказался красивым…       Губы его еле шевелились, выговаривая всё это; не раз и не два вспоминал он перед сном запретную сказку, так и не рассказанную ушлым лузитанцем до конца, но накрепко засевшую в голове и по необъяснимой причине заставляющую додумывать невероятное в своей порочности продолжение самому. Кори не мог ответить даже себе, почему его так будоражит чудовищная по своей сути мысль об изнасиловании — и всё бы еще даже было ничего, если бы речь не шла об изнасиловании потенциально мертвого человека, — но она будоражила, она буквально сводила его с ума, и в последней версии дополненной и улучшенной сказки в роли принца внезапно оказывался уже он сам, а в роли Меона — все равно же нелепое имя, как ты ни крути, — ясное дело кто, паршивый лузитанец собственной персоной.       — …В общем, этот преступник, он… стал целовать принца, — задушенно произнес Амстелл последние слова, которые еще был способен из себя вытолкнуть, и окончательно притих, притаившись в своем углу дивана.       — У меня странное ощущение, menino, — вдруг тихо проговорил Тадеуш, прикрыв глаза, — что я знаю эту сказку. Я даже мог бы прямо с этого момента продолжить тебе ее рассказывать, если ты не возражаешь…       Кори не возражал. Он с трудом сглотнул пересохшую сухость во рту и устроился поудобнее, чувствуя, как пальцы мужчины, украшенные тяжелыми перстнями, находят его руку, мягко перехватывают и начинают ласково массировать подушечки пальцев и оглаживать ладонь.       …Меон целовал принца с головы до ног — не было ни кусочка оголенного тела, который остался бы незацелованным: от сомкнутых хладных губ и до сосков, от пяток и до угловато-острых коленей, от того, что всегда открыто взору, и до самых сокровенных мест. Раздвигал ему ноги и жадно вылизывал всё, что между ними, чего не полагается касаться мужчине у другого мужчины — Меон касался, пробовал на вкус, впитывал запах, изучал трясущимися от возбуждения пальцами. Принц продолжал ему казаться уснувшим ангелом или божеством — и он, будто во сне или в бреду дурманных трав, познавал это божество, но совсем не так, как привык за прожитые годы познавать продажных или же просто доступных женщин. Принц встретил смерть девственным, даже его мертвое тело было словно соткано из небесного света, и Меон крал этот свет, брал его без спросу, дерзновенно причащался его чистоты, но не позволял себе ни малейшей небрежности по отношению к своему подневольному возлюбленному.       Он целовал ему выпирающие подвздошные косточки, низ живота, покрытый золотистым пушком лобок, нежную кожу на внутренней стороне бедер; задыхаясь от предвкушения, разводил их руками как можно шире, подхватывал под ягодицы, вскидывал повыше безучастное и недвижимое тело, так просто отданное ему на благоговейное поругание, и добирался до промежности, умащенной эфирным маслом, как и всё тело принца, омытое слугами и собранное в последний путь. Ощупывал губами его вялый пенис, небольшие сморщенные яички и узкую анальную щель, проводил по ним языком, распалялся всё сильнее и всё больше хотел проникнуть в это тело, не живое и не мертвое, а застывшее где-то посередине между жизнью и смертью.       От одной только мысли об этом ему становилось так страшно, как еще никогда не случалось прежде, как еще ни разу не было даже тогда, когда руки его обагряла чужая кровь: святотатство хуже убийства, а Меон твердо знал, что совершает сейчас именно это чудовищное преступление, но остановиться…       — Остановиться, как ты и сам наверняка понимаешь, мой милый мальчик, он не мог, — произнес Тадеуш, гипнотизируя Кори пьяным взглядом, и вдруг спросил: — Скажи, тебе неприятно то, что я рассказываю? Тебе оно претит?       Кори завороженно мотнул головой, не в силах выговорить ответ — голос не слушался, норовил сорваться, и было проще смолчать, чтобы не рухнуть с ним вместе в опасную бездну. Всё его существо до чертиков боялось секса и вместе с тем отчаянно требовало его; Амстелл твердо знал: как только страх этот окончательно уйдет, последний рубеж будет пройден, у него сорвет тормоза, и он начнет творить вместе с Микелем Тадеушем такое, о чем прежде было страшно даже подумать.       Кое-как сладив с собственным голосом и телом, он подобрался, чинно уселся — а руки у него мелко дрожали, и грудь вздымалась чаще, чем того требовало нормальное размеренное дыхание, — и глухо откликнулся:       — Мне давно уже ничего не претит… Из-за тебя я становлюсь каким-то грязным извращенцем.       — Грязным?.. — вскинулся Тадеуш, недовольно сведя к переносице темные брови. Потянулся, ухватил Амстелла за подбородок, заставляя ломко запрокинуть голову, и весомо произнес, неотрывно глядя ему в смятенные глаза. — Не смей так говорить о себе, Príncipe. Ты не знаешь, что такое грязь, и не нужно тебе этого узнавать. Тебя она не касалась и никогда не коснется. Вот странное дело: никто не называет землю грязью, хотя они суть одно. На земле произрастают деревья, по ней стелется трава, текут реки, из нее поднимаются горы и от нее питается всё живое — ты не можешь сказать, что она грязна, потому что в ней зиждется основа всего нашего мира. Что же до грязи… Грязь, мой мальчик, она абсолютно иного свойства. Мы ходим ногами и по земле, и по грязи, разница лишь в том, что грязь появляется тогда, когда ее намесило множество ног. Понимаешь, о чем я пытаюсь тебе сказать? Надеюсь, что понимаешь, поскольку иные объяснения я считаю неуместными.       Кори как будто бы даже понимал. Пальцы мужчины выпустили его подбородок, и он коротко кивнул, взволнованно отводя взгляд: что-то странное завязывалось между ними сегодня, и это что-то обещало сделать их много ближе друг с другом, чем они когда-либо были.       — Рассказать тебе дальше сказку? — спросил Микель, тоже это чующий и предвосхищающий.       — Откуда ты ее знаешь, если не помнишь ничего из того, что происходит днем? — выдохнул Амстелл, ерзая от возбуждения, охватившего уже всю нижнюю часть его туловища и сосредоточившегося не только в области пениса, обтирающегося об одежную ткань, но и, чего до знакомства с лузитанцем он никогда не испытывал, где-то в заднице, в той особенной точке, где зарождалась самая сильная сладость, когда они трахались и Микель толкался в него своим членом.       — Не представляю, menino, — развел руками Тадеуш. — Сперва она показалась мне знакомой, а потом попросту вспыхнула в голове — вся, от начала и до конца, как будто я всегда ее знал или… Или как будто я сам сочинил ее. Я должен рассказать ее тебе, а затем убрать к ключам от твоего крылатого дома до тех времен, когда наконец-то смогу всё вспомнить. Пока у меня слишком мало осколков памяти, чтобы собирать из них мозаику, но с твоей помощью, bebê, я надеюсь однажды разыскать их все. Поэтому, если ты позволишь…       Принц Талия лежал на постели — обнаженный, до невозможности исхудалый, с потускневшим золотом волос, разметавшихся по ветхим подушкам и простыням. Всё вокруг дышало пылью, всё застыло под крылом уснувшего времени в его склепной опочивальне, в глухом лесном за́мке, превращенном в крипту и заросшем деревьями да травой, и Меон тоже еле дышал, когда касался своими безродными губами благородных губ юноши. Он хотел бы его разбудить; он боялся его разбудить. Храня омертвелую тишину, нарушаемую только шумом ветра в кронах и редкими криками ночных птиц, слетающих от древесных ветвей к заброшенному и пересохшему колодцу во дворе у самых крепостных стен и царапающих когтями дряхлый крошащийся камень, Меон опустился сверху на принца, размещаясь между его ног и чуть растягивая пальцами костлявые ягодицы — так, чтобы можно было протолкнуть смоченный слюной член в неподвижное тело. Это был первый раз, когда Меон брал мужчину, когда лежал в постели с мужчиной — к тому же, молодой мужчина, которого он покрывал, был уже мертв, — и его колотило от сумасшествия, творящегося с ним в заповедной лесной чащобе. Он не ощущал привычного жара, сопутствующего живому соитию, он не получал ответных объятий и поцелуев — пускай и приедливо лживых, — а между тем наслаждение, которое испытывал, было запредельным, и Меон готов был любить и любить этого юношу, еще не мертвого, но уже и не живого, до самого рассвета, и надеяться, что вдруг тот оживет, и, конечно же, страшиться этого.       Когда Меон брал его в третий раз, мертвенное тело сделалось чуть более податливым, а узкая плоть, истерзанная чужой крупной плотью, без конца проникающей в анальное отверстие, стала раздраженной, покрасневшей и обильно смазанной спермой. Он всё еще боготворил это ангельское существо, но больше не берег, больше не боялся поранить или повредить — входил в него жестко и безжалостно, надеясь разодрать до крови, причинить боль, и попутно причиняя ее самому себе тоже, не только физическую, но и душевную. Он ставил на нем отметины, обхватывал губами бледную кожу, втягивал ее, всасывал, покрывал густо-лиловыми синяками, поражаясь этим синим пятнам, наливающимся на бескровном теле, и в какой-то миг, прикоснувшись к шее, ощутил под кожей тонкое биение кровяного пульса, отсчитывающее сердечные удары, как метроном…       Неожиданно Микель прервал свое повествование и уставился на Кори, внимательно вглядываясь в его лицо, озаренное неспокойными отсветами пламени и даже в таком скудном освещении явственно покрасневшее, и спросил самое невероятное из всего, что спросить мог:       — Хочешь попробовать это?       — Что?.. — ошарашенно отозвался Амстелл, ответным взглядом, плывущим и томным, обегая его лицо в попытке отыскать на нем очевидный ответ. Так и не обнаружив, повторил, чуть заплетаясь языком: — Попробовать что?       — То, чего никак не мог ощущать принц, поскольку находился без сознания, — пояснил Тадеуш, не сводя с мальчишки цепких глаз, подогретых на донышке свечным янтарем. — Попробовать той беспомощности, в которой он находился. Но для этого, meu tesouro, ты должен беспрекословно мне довериться.       — Что ты собрался со мной делать?! — моментально насторожился Амстелл, на всякий случай подбираясь и ощупью нашаривая левой рукой перевязь так беспечно сброшенной за диван фалькаты, но встречая только пустоту.       — Ну же, Príncipe, прекрати это, — попросил лузитанец, со смехом помахав в воздухе невесть откуда взявшимся в его пальцах оружием и тут же вышвыривая как можно дальше себе за спину, где оно со звоном приземлилось на паркет и еще сколько-то проскользило по нему, закатываясь в невидимый темный угол. — Ты же собственными глазами видел сегодня, что всё здесь повинуется мне, и если я захочу, то играючи поменяю местами куски пола — что я, в общем-то, и проделал. Давай оставим эти бессмысленные поединки до лучших времен — тем более что фехтовать мы оба совершенно не умеем, — и хотя бы раз поговорим с тобой без них: признаться, я изрядно устал тебя уговаривать и попутно уворачиваться от твоей ржавой железки, которой ты размахиваешь хоть и с большим энтузиазмом, но бездумно… — от его насмешек Амстелл раскраснелся еще сильнее, чем от возбуждения — даже зубы оскалил, собираясь прорычать в ответ что-нибудь оскорбительное, но почему-то впервые не стал, а сник и лишь поверженно покосился на Тадеуша.       — Я и так беспомощен, — озвучил он то очевидное, что до последнего признавать упрямо отказывался. — Какой еще беспомощности ты от меня хочешь, Мике?       — Не беспомощности, Кори, — покачал головой лузитанец. — Доверия. Окажи его мне.       Была ли это утонченная издевка, или же просто Вселенная вздумала таким образом отыграться на Амстелле, еще только минувшим вечером требовавшим от дневной ипостаси Микеля доверия вместо набившей оскомину ревности и угрожавшим в противном случае отобрать у него ключи от Casa com asas — юноша не знал, но просьба саданула, и отказаться привычным манером, с матом и воплями, он не решился.       — Тогда какого доверия ты хочешь? — спросил, сглатывая наждачную пустоту у нёба и на языке. — Я ведь тебе полностью… Если ты и сам еще не понял.       — Абсолютного доверия, — с маньячной одержимостью в голосе ответил Тадеуш. — Того, которое редко кому оказывают. Я бы никогда не предложил ничего подобного тебе прежнему — лишь единожды, если ты помнишь, я хотел это сделать, но в качестве наказания, — однако нынешний ты… Нынешний ты принадлежишь тому же миру, что и я — звездное зелье в твоих глазах не даст соврать, — и тебе это нисколько не навредит. Для тебя это тоже может стать упоительной игрой.       Он склонился так близко к нему, что Кори мог разглядеть все до единой его ресницы, все мельчайшие родинки на мертвецки бледном лице и беломраморную кость, проступающую на скулах и лбу. На мгновение окутало полюбившимся запахом отравленных апельсинов из Terra Incognita — юноша прерывисто вдохнул его и, всё еще не понимая, о чем ведет речь инфернальный Тадеуш, опасливо спросил:       — О чем ты, черт?.. Что еще за игра?       Вместо ответа Микель поднес к его лицу раскрытую кисть, и Кори с леденеющим сердцем увидел, как от плеча мужчины струится вниз по руке знакомая сердоликовая лента, постепенно оживая и обретая вещественность. Мгновение — и на ладонь легла голова одной из двух имеющихся в услужении у лузитанца змеек, уставившись на юношу в упор бусинами неморгающих глаз.       Только тут у Амстелла случилось запоздалое озарение: той особенно жуткой ночью, перед тем как повстречать на блошином рынке Вандома демонического El Coco, у них с Микелем вышла очередная ссора — на пустом месте вышла, как и всегда, — и лузитанец, разозленный опрометчивым обещанием мальчишки покинуть Порту и отчаявшийся во всех средствах его удержать, пригрозил пустить в дело змеиный яд.       Яд этот, насколько помнил Кори, обладал особым свойством и вызывал у укушенного временный паралич всего тела — злосчастная летаргия, что постигла сказочного принца, только наяву, уникальный шанс воплотить в реальность все запретные, крамольные, мятежные желания больной души, подцепившей от лузитанца заразу разврата.       — Я не… — еле шевелящимися, будто уже парализованными губами вымолвил он; тело предательски оцепенело — сердоликовая змейка продолжала лежать на ладони Тадеуша, как лакированная игрушка, а он ощущал себя так, словно она уже успела искусать его всего, с ног до головы. — Не хо… чу.       — Не хочешь? — не расслышав, нахмурился Микель, честно дожидаясь ответа, будь то согласие или отказ — неволить он, это Кори видел, и не думал, да и доверие тогда выходило сомнительное, примерно того же уровня, что и у жертвы, накрепко примотанной похитителем к батарее и иного выхода, кроме как терпеть, попросту не имеющей. — Я не разобрал, что ты говоришь, meu céu.       — Не хочу…? — еще раз повторил Амстелл, однако прозвучало это почему-то с вопросительной интонацией: внутри его будоражило, там всё заходилось от восторга и предвкушения, и он уже сам не понимал, почему отказывается, если именно этого на самом-то деле и хочет. — Не знаю, Мике, — немного правдивее сказал он, с неприязнью косясь на змейку: что греха таить, недолюбливал он этих боевых питомцев лузитанца, пускай те и не раз их выручали. — Меня еще никогда не кусала змея.       — И только в этом дело? — искренне изумился Тадеуш, резко вскинув гибкие брови и распахнув в недоумении глаза. — Но объясни мне, милый мальчик, как можно бояться укуса змеи и не страшиться поединка с Вечными тюремщиками? Как одно может соседствовать с другим? Мне этого никогда не постичь. Ты выпил обрядовое зелье и отправился в одиночку за мной в Старую тюрьму, твоя смелость и самоотверженность без преувеличений потрясла меня и покорила, однако…       — Давай сюда свою блядскую змею! — до крайности уязвленный его словами, в бешенстве взвыл Амстелл. — Ничего я не боюсь, ясно тебе, сволочь?! — и прежде чем он успел как следует наругаться, сердоликовая змейка сделала короткий стремительный выпад, ткнулась носом ему в запястье, точно клюнула, и тут же отпрянула, возвращаясь обратно к Тадеушу, пятясь и укладываясь ему на плечах зловещим живым манто циркового укротителя. Кори не сразу разглядел у себя на коже два еле различимых красных пятнышка, не сразу ощутил легкий зуд и покалывание вокруг них и осознал, что змея его все-таки укусила, лишь тогда, когда почувствовал во всем теле легкую щекотку и онемение.       Испуганно распахнул рот, хватил им воздуха и вдруг понял, что перестает контролировать собственное тело. Конечности отказывались ему подчиняться, и сколько бы он ни пытался вскинуть руку и ухватиться за подлокотник, чтобы не упасть, всё было тщетно: действие совершалось только в его мыслях, в реальности же рука продолжала вяло покоиться на бедре, понемногу с него сползая. Мышцы полностью обмякли, и он бы точно упал, не подхвати его вовремя Тадеуш и не уложи аккуратно на диван. Рядом на тумбочке что-то взволнованно проклекотала дверная химера, но юноша уже не мог ее видеть, только слышал доносящееся оттуда верещание и щелкающие звуки.       Лузитанец поднялся, выпрямился во весь рост, и Кори, уже умудрившемуся угодить в эту пугающую ситуацию и оказать ему то абсолютное доверие, которое страшно было давать в руки кому бы то ни было, только и оставалось, что следить за каждым его действием испуганным взглядом. Все его мускулы оцепенели, и только внутренние органы, хоть и ощущались немного угнетенными, впавшими в лягушачий анабиоз, продолжали функционировать как обычно: легкие выталкивали оскудевший воздух и вбирали ему на смену свежий, сердце исправно выстукивало тревожный ритм, и прочие, ничуть не менее важные части его организма что-то там себе потихоньку делали.       Кори хотел сообщить об этом Микелю, но не смог — он не мог теперь вообще ничего, только смотреть и ждать, что же решит с ним сотворить лузитанец, но помешать ему, если что-нибудь из его действий не понравится, был бессилен.       Он просто отдал себя ему в руки в этой будоражащей и опасной игре, и сейчас его ожидала прогулка с завязанными глазами по бритвенному лезвию над пропастью: совсем как слепой канатоходец, ведомый за руку бескрылым черным ангелом.       От этой беззащитности ему стало так страшно, как никогда еще в жизни не было; ему захотелось ругаться, кричать, вскидывать руки, перехватывать руки чужие, брыкаться — но ничего из этого больше сделать не получалось: змеиный яд, циркулирующий по сосудам вместе с кровью, лишил его права на любое волеизъявление, а все права автоматически перешли к Микелю Тадеушу, к инфернальному лузитанцу, к этому про́клятому человеку, которому доверился бы только безумец.       Очевидно, в глазах у Кори настолько явственно плескалось всё то, о чем он думал, все его напуганные мысли, мечущиеся в голове, как пойманные птицы в клетке, что склонившийся над ним Микель-птицелов без труда это считал.       Растянул губы — даже не в улыбке, в каком-то чумном оскале помешательства, — нагнулся и без труда подхватил на руки его тряпичное тело, как можно бережнее удерживая на весу и унося с собой.

❂ ❂ ❂

      В спальне было чуть светлее, чем в густом, как черничное варево, мраке гостиной, но лучше бы этого света, натекающего из окна жидким лиловым киселем, и вовсе не было.       Кори лежал на постели, ощущая себя практически трупом: яд пробрался в мельчайшие сосуды, напитал каждую клеточку тела и забил ее липкой патокой, склеивая, будто угодившую в сироп осу. Вместо костей, хрящей и мышц ощущалась одна сплошная вата, он весь состоял из нее, словно плюшевый заяц, пошитый на китайской фабрике его отдаленными генетическими собратьями-китайцами — должно быть, именно так чувствовали себя люди, попавшие в страшную аварию и навсегда лишившиеся подвижности, — но самым страшным было даже не это.       Самым глубинно-страшным всё еще оставалось состояние зависимости от чужой воли и собственной недееспособности, и страх этот вместе с ядом растекался по телу, пока Микель с ласковой заботой кукольника-фетишиста дотрагивался чуть шероховатыми пальцами его щек, вел по ним узорчатые линии к губам, без труда размыкал их, касался чуть охладевшего языка, тоже обездвиженного змеиным ядом и безвольно покоящегося во рту, выныривал, спускался по шее до ключиц и еще ниже, к груди и затвердевшим от предрассветного холода соскам. Микель Тадеуш в полной мере пользовался временно выданным ему правом, но был аккуратен, небезосновательно опасаясь впоследствии этого права навсегда лишиться и не допуская ни малейшей небрежности.       Он медленно раздевал юношу, попутно изучая всё его тело, лаская и покрывая поцелуями — совсем как в той перевранной некрофильской сказке, и, вопреки всем моралям и нормам, Кори с каждым прикосновением, с каждой снятой с него тряпкой возбуждался всё сильнее, а его пенис, по какому-то окаянному закону подлости оказавшийся единственным подвижным органом — не зря же им талдычили профессора естествознания, что никакая это не мышца, а пещеристая плоть, насыщенная кровеносными сосудами, — медленно затвердевал болезненным стояком.       Ему было дурно, неловко, стыдно, и когда лузитанец добрался до ширинки штанов, жесткими пальцами расстегивая пуговицу и спуская язычок молнии, он готов был практически разрыдаться от мысли, что тот вот-вот всё увидит и поймет без труда.       В обычной ситуации Кори бы дернулся, подскочил, обругал бы Микеля, а может, даже вступил бы с ним в бессмысленную борьбу, но ни одна из этих опций ему сейчас не была доступна, и оставалось только лежать пластом, униженно смотреть, ощущать, впитывать и покорно всё принимать.       Когда последняя вещица из небогатого мальчишеского гардероба оказалась снята и сброшена на пол, полностью голый и возбужденный Кори запоздало осознал, что эта процедура была еще не самым невыносимым, что у Микеля про запас осталось еще много изощренных пыток: раздев юношу, тот начал раздеваться сам, обнажаясь перед ним с тем же неторопливым предвкушением.       Чем больше открывалось его статное, ладно сложенное и в меру мускулистое тело, тем ярче отзывалось у Амстелла в паху, буквально на глазах у лузитанца наливаясь тугой головкой и начиная сочиться с ее острого кончика прозрачной естественной жидкостью.       Он готов был сдохнуть, лежа в отравленном параличе и проклиная свое подлое тело, испробовавшее секса, быстро пристрастившееся ко всяческому распутству и встречающее его с процеженным сквозь смущение восторгом.       Ему до сумасшествия нравилось — хоть он никогда и не признался бы в этом — ожидать всё то, что с ним вот-вот сделают.       Ему, если уж называть вещи своими именами, хотелось быть изнасилованным — но изнасилованным понарошку, именно Микелем и именно так, как происходило у них сейчас.       Лузитанец тоже разделся донага, и Кори, с огромным трудом фокусируя зрение в паралитическом столбняке, уставился на его член, торчащий в обрамлении курчавых волосков над натянутым мешочком упругой мошонки. Заметив его пристальное внимание, Микель шагнул навстречу, подходя ближе и ближе, совсем вплотную, останавливаясь в изголовье и упиваясь участившимся дыханием юноши.       — Ты так смотришь на меня, menino, — хрипло проговорил он, низко склоняясь над Амстеллом и одаривая его губы поверхностным поцелуем, лишь на миг нырнув прокуренным языком в податливый рот, — что мне захотелось испробовать тебя чуточку иначе. В другой ситуации ты, верно, уже поднял бы бунт, устроил бы драку, возможно, даже сбежал бы от меня на весь остаток ночи — что угодно, лишь бы только не позволить мне… Но сегодня, мой возлюбленный Príncipe, ты мне это уже позволил. Ты позволил мне всё, не отрицай этого даже мысленно — ведь ты не мог не знать, что я воспользуюсь ситуацией, а раз знал и согласился — значит, принял последствия. — На его словах Кори окатило холодком: он подспудно угадал, что задумал лузитанец, вот только помешать ему, конечно же, никак не мог, а тот всё продолжал, выпрямляясь в полный рост и с каждым словом заставляя сердце даже сквозь пьяную отраву колотиться быстрее и неистовее: — Я так давно хотел, чтобы ты подарил мне эти ласки — но ты не подарил бы, я тебя достаточно знаю, чтобы не питать подобных иллюзий, — поэтому просто сойдемся на том, что ты всё равно не мог сопротивляться.       Пока Тадеуш говорил, рука его опустилась Амстеллу на голову, обманчиво-ласково огладила, а потом вдруг ухватила за волосы, зарывшись в густую челку, потянула немного на себя — сам он при этом подался бедрами навстречу, и юноша с ужасом почувствовал, как в его губы упирается бархатистая головка члена, без труда размыкая их и проталкиваясь внутрь. От неожиданности и бессилия он то ли ахнул, то ли всхлипнул — не разобрал и сам, что за звук сотворили со втянутым воздухом его голосовые связки, — а в паху вместе с этим мучительно заныло, откликаясь пульсацией в напряженных яичках. Он задыхался от истерики, бьющей ядовитым кровяным током под горло, пока ощущал во рту его член, всё больше и всё глубже, скользящий по языку и проникающий короткими поступательными движениями в ротовую полость.       Микель над ним исступленно вдохнул и протолкнулся еще дальше, заполняя так, что от этой наполненности начиналось легкое удушье и кружение в голове — вошел в него едва ли не до самого горла, до нёбных миндалин и язычка, отзывающихся естественными рвотными позывами, тут же подался назад, и в этот самый момент Кори во всей полноте запоздало осознал, что его трахают в рот.       Это было так постыдно, что ему захотелось зажмуриться, чтобы только не видеть всего происходящего, ладно уж — проживать, от этого деться было некуда, но хотя бы не видеть, однако заставить мышцы откликнуться на приказ он не смог, и от бесплодных усилий из слезных проток проступила влага. Заметив это, Тадеуш поспешно притронулся кончиками пальцев к его полуприкрытым верхним векам и повел их вниз, помогая юноше закрыть глаза.       — Прости меня, мой милый мальчик, — сказал он, — за этот двусмысленный жест. Однако если этого не сделать, твои глаза пересохнут и начнут испытывать сильную боль… Но зато теперь ты не можешь отрицать, что всё совсем по-настоящему.       Утратив вслед за подвижностью и голосом еще и зрение, оказавшись в совершенном неведении и полной темноте, Амстелл запаниковал, и лузитанец каким-то чудом уловил эту животную панику. Прекратил терзать его рот, выскользнул из теплой сухости нёба и языка и присел рядом с ним на корточки, прижавшись прокуренными губами к уху и нашептывая успокоительные обещания:       — Не бойся, bebê, это ведь всего лишь игра… Это наша с тобой игра, и она — просто поверь мне на слово — гораздо безопаснее для тебя, чем прогулка по городу в одиночку. Она намного безобиднее, чем Прятки в Темноте, в которых ты так неистово рвался составить мне компанию. Ты же дерзкий мальчик, ты любишь рискованные игры, вот только совершенно не умеешь в них играть. А впрочем… Впрочем, ты можешь и побояться, это ничего не изменит, но так, пожалуй, будет даже интереснее.       Вымолвив это последнее, моментально вернувшее Амстелла в состояние лихорадки, он отступил — ухо перестало согревать еле заметное тепло дыхания, — и забрался на постель, заставив матрас чуть спружинить под его весом: всё, что происходило с этого мгновения, юноша мог лишь угадывать по косвенным приметам, мог лишь с затаенной дрожью предполагать и предчувствовать, но никак не знать.       Слух его обострился до предела, и он стал улавливать мельчайшие шорохи: смятое шуршание простыней, еле уловимый скрип кроватных ножек, истаивающий ночной ветер за окном, провожающий неспокойную ночь прямо к розовеющему зефиром рассвету, биение собственного сердца в груди, слабый прибой пульса в ушах и, конечно же, дыхание Микеля.       Дыхание было там, где хозяйничали его губы — а они были практически везде, во всех самых непристойных местах, куда могли добраться. Эти губы мягко обхватывали юношеский член и медленно посасывали, заставляя его сочиться предэякулятом, потом соскальзывали, не доводя до предела, спускались ниже, легкой щекоткой проходились по мошонке, и когда остановились на анальном отверстии, Кори пожалел, что не способен сейчас хоть на косвенный отклик — его тело, лишенное возможности реагировать даже коротким импульсом сдетонировавших мышц, одновременно упивалось удовольствием и мучилось им же.       Неприученный стонать, запрещающий себе эту слабость, он тем не менее дышал так часто и тяжело, что губы Тадеуша, поигравшись немного с анусом, возвратились обратно к члену, принося долгожданное облегчение: обхватили так плотно, что наслаждение на мгновение переплелось с болью, парой быстрых движений вверх-вниз по стволу подвели к разрядке, и это тоже оказалось изощренной пыткой. Оргазм прокатывался волной по телу, но застаивался в нем, разливался приторно-горькой цикутой: ни одна мышца не могла сократиться и прожить его в себе, пронести сквозь каждую клеточку от паха до макушки и обратно вниз уже до самых пят. Оргазм начинался взрывом от пениса, эхом отдавался где-то у ключиц, но дальше случался какой-то стопор — затяжной прыжок в пустоту, густой и вязкий, как заварной крем, — и Кори умирал в экстазе, переплавляемом его организмом в какую-то нездоровую наркотическую ломку.       Из этой одуряющей грозовой нирваны его выдернул хрипловатый голос лузитанца, пронизанный нетерпением:       — Принц не был возбужден, мой мальчик. Его взяли без согласия — и я тоже, чтобы не врать, всегда хотел тебя взять без твоего согласия, хоть и придерживался заведенных приличий, раз за разом цепляя на себя эту проклятую маску любезности…       Почему-то на этих словах Кори охватил страх; они как будто бы играли, но ни черта это была не игра — Микель довольно жестко развел ему ноги, ухватил за бедра, приподнял, рывком подтащил к себе и без предупреждения вошел на головку в расслабленное тело, как можно шире растягивая руками половинки ягодиц. Изнутри сразу ожгло резкой вспышкой, где-то там же плоть попыталась инстинктивно сжаться, но сделать этого толком не смогла, отказываясь смыкаться и легко уступая толкающемуся в нее члену, чуть смоченному слюной. Кори продолжал лежать, словно сурок в зимней спячке, его мышцы не резонировали, как бы он того ни хотел, даже инстинктивно не отзывались на раздражители — ни на приятные, ни на неприятные, — и он со смешанными чувствами вкушал унижение, перемешанное с острой сладостью. Сейчас, когда он был лишен возможности привычным образом зажаться и причинить самому себе вред, выяснилось, что чужой член в действительности не так уж и туго проходит в его задницу, и это упругое трение на грани легкой боли по-особенному начинало ему нравиться.       В тот самый миг, когда ему всунули совсем глубоко, до пошлого соприкосновения мошонки с ягодицами, Кори ощутил, как Микель опускается на него всем своим весом — подгребает под себя, обхватывает руками, обвивает за плечи, стискивая в крепких объятьях. Пальцы мужчины добрались до лица юноши, ласково огладили скулы и подбородок, ощупали припухшие от змеиного яда губы и легко их разомкнули, проскальзывая внутрь указательным и ведя подушечкой по языку от кончика к основанию. Забравшись так глубоко, как еще недавно — принудительно всунутым членом, он остановился. К указательному пальцу присоединился средний, а затем и безымянный, и Кори, заполненный ими и неспособный никак их вытолкать из себя, оказался пойман в эту удушливую ловушку. Микель был одновременно везде: над ним, на нем и в нем, двигаясь часто, сильно и резко — так, как хотелось ему самому, — и под конец Амстеллу сделалось больно, но от беспомощности, сопутствующей этой боли, кружилась голова. Ему поочередно выкручивали свободной рукой соски до электрических импульсов, до крапивного ожога, и оставляли повсюду на теле сочные щипки; его действительно насиловали сейчас, удерживая, будто оглушенную воздухом рыбу, на крючке пальцев, проникающих в рот и ласкающих язык, с ним совокуплялись — по-животному ненасытно и беспринципно, — а он, вопреки здравомыслию, упивался чинимым над ним насилием, им же самим по добровольной глупости и дозволенным.       Наконец пришло уже знакомое ощущение легкого давления и пульсации — член в его заднице как будто чуть увеличился в размерах, Микель несколько раз вошел в него особенно сильно, болезненно и жестко, в тот же миг упругое трение сменилось мягким скольжением, и Кори осознал, что в него кончили. От растекающегося внутри семени сделалось горячо, защипало — он непроизвольно дернулся и вдруг понял, что может это.       Его конечности, еще минуту назад затекшие и одеревеневшие, понемногу оттаивали, как после онемения, и в них холодной картечью рассыпалось блуждающее покалывание, прокатывающееся по всем мускулам и сухожилиям. Он глубоко, судорожно и прерывисто вдохнул, попытался шевельнуть пальцами и вдруг почувствовал, как рука Тадеуша накрывает сверху его руку и смыкается с ней в крепкий замок.       — Не сердись на меня, meu tesouro, — заранее извиняясь, прошептал он ему на ухо, утыкаясь в него носом, царапая бритой скулой чуть покрытую мягким пушком щеку юноши и бессовестно об нее обтираясь, точно ластящийся гепард — большая хищная зверюга, застрявшая между кошкой и собакой, такой же хищный, как первая, и такой же преданный и верный, как последняя. — Ты будишь во мне все самые темные желания, и я ничего не могу с этим поделать. Я хочу разделить их с тобой, и меня нисколько не волнует, хочешь ли этого ты… Я ужасен, но и это меня ничуть не заботит тоже. Единственное, что лишает меня покоя — это страх тебя потерять, и я не знаю, как получить тебя, не утратив тебя. Возможно, я безумен — но если так, то прости мое безумие…       Кори молчал, да только вовсе не потому, что не мог говорить: подвижность медленно, но верно возвратилась во все его мышцы — он уже пытался на пробу пошевелить ногой и сжать в ответ пальцы Микеля своими, когда те сплелись с ним неразрывной спайкой, однако…       …Однако отвечать на беспринципную черную исповедь лузитанца он не стал, остерегаясь самого себя и будучи не до конца уверенным, что сумеет облечь мысли в подходящие слова, а не обругает и не пошлет привычным манером на хуй.       Вместо этого он сморгнул, разомкнул отяжелевшие веки, сощурился, фокусируя мутное зрение, и, напрягая охрипшие и севшие на пару октав связки, глухо выдохнул:       — Твоя… блядская сказка… чем она закончилась? Если этот гребаный Меон не был королем и у него не имелось жены…       — Сказка?.. — спохватился встревоженный Микель, ожидавший чего угодно, но только не этого. Быстро оправившись, он заговорил уже бодрее, с виноватой улыбкой на кривящихся губах поудобнее устраиваясь на юноше, чтобы еще хоть на немного остаться в его теле быстро опадающим членом: — Сказка закончилась, как ей и полагается, хорошо, — если дневная его ипостась любила честные концовки, то инфернальная сущность, и без того постоянно пребывающая в темноте, кажется, предпочитала хэппи-энды: — Принц проснулся, пришел в ужас, долго кричал, ругался — разумеется, благородно и по-королевски изящно, — даже плакал. Озирался, не понимая, где он находится… и почему у него в постели посторонний. Ну и попутно, конечно же, знакомился с Меоном. Которому после этой встречи пришлось несколько пересмотреть свой беспутный образ жизни, поскольку на руках у него оказался беспомощный принц. А принцев — их, мальчик мой, мой Príncipe, приходится оберегать, поскольку сами они к этому совершенно не приспособлены…       Небо за окном поминутно светлело, Микель истаивал на глазах, истончался; Кори знал, что тот вот-вот исчезнет, и с грустью смотрел на его полупрозрачный силуэт, на его призрачные губы, продолжающие говорить так, будто стоит им только остановиться — и всё закончится, и наступит дневное забытье, но оно наступило и без этого.       Солнце залило спальню, ставшую к этому моменту совершенно обычной и ничем не примечательной комнатой такой же обыкновенной португальской квартирки.       Кори лежал на постели рядом с беспробудно спящим мужчиной, стискивая его чуть более крупную руку своей осмелевшей рукой, переплетая с ним пальцы так, как еще совсем недавно — с инфернальным двойником, и тараща бессонные глаза в потолок, будто там могли быть написаны ответы на целый сонм роящихся вопросов, но встречая только белизну, а жизнь, вроде бы устаканившаяся, подтачивала изнутри беспочвенной тревогой.       В конце концов, окончательно измучившись, он решил просто махнуть рукой — пустить всё на самотек, и будь что будет, — и на этом только незаметно уснул, изнуренный неспокойной ночью и опаленный излишне жарким утренним солнцем, затопляющим подоконник, пол и большой кусок кровати в подогретом сосновом меду.