Saudade

Этот за́мок — паноптикум, ящер-уроборос, паутиной порос по колодцам бельмесых глазниц. В нем ехидна и змей, мантикора и древний коло́сс, и хтонический ужас, рождëнный на кончиках спиц.

      — Что ты делаешь, мой очаровательный Príncipe?       Часы только-только отбили полночь, а Микель Тадеуш, по своему обыкновению, уже стоял возле Casa com asas и с удивлением взирал на Амстелла, который с фалькатой наперевес и железным кнокером в руках топтался у парадного входа, явственно испытывая какие-то затруднения.       — Не видишь, что ли? — злобно огрызнулся тот. — Тварь эту пытаюсь к двери привесить!       Лузитанец немного помолчал, а после вкрадчиво уточнил:       — Неужели я чем-нибудь тебя обидел, menino, что ты все-таки решил воспользоваться услугами кнокера?       Измученный за те полчаса, что успел провести, бесплодно ползая вдоль своего домишки и выискивая на его фасаде место, куда можно было бы кнокер с пользой для дела и без потерь для имущества приладить, Кори устало выдохнул. Провел тыльной стороной ладони по лбу, стирая капли пота, проступившие от удушливого и невыносимого штиля, что пожаловал минувшим вечером с океана, обессиленно опустил руки, обернулся к Микелю и откинулся спиной на медленно остывающую стену.       — При чем здесь вообще ты? — спросил, с предвкушением наблюдая за тем, как лузитанец медленно, крадучись подходит, стаскивает с головы свою гротескную шляпу — кажется, совсем ту самую, в которой явился на первое их свидание, с кладбищенскими хризантемами и крестом, — и опирается руками по обе стороны от него, забирая таким образом в плен. — Ты не знаешь, что учинила эта тварь!       — И что же она учинила? — с любопытством поинтересовался инфернальный Микель Тадеуш, в подробности недавнего разгрома пока не посвященный.       — Сожрала все мои книги! — рявкнул Амстелл, злобно скрипнув зубами.       Когда Микель из дневного Порту исчез, растворился вместе с остатками сумрака, предваряющего сочную южную темноту, что с каждым осенним месяцем только настаивалась, будто напившаяся крови пиявка, он прихватил на всякий случай фалькату, взял со стола подрагивающий и готовящийся ожить кнокер и выбрался наружу, чтобы повесить дверную химеру туда, где ей и полагалось быть — на дверь.       Но снаружи, в пробуждающейся шепотками и шорохами мгле, внезапно выяснилось, что осуществить эту задачу не так-то просто: Casa com asas просыпался тоже, превращаясь в Живоглота и медленно покрываясь чешуей и слизью, и на всех его дверях не находилось ни малейшей зацепки или крючка, чтобы кнокер прикрепить, а вбивать в живое и дышащее существо гвозди Кори не мог.       Кажется, он неаккуратно перехватил вращающую головой и клюющуюся химеру, и та наконец-то исхитрилась, извернулась и щипнула его за руку; пальцы инстинктивно разжались, бляшка выпала на мостовую прямо под лапы летучему жабодому, чуть не свернув себе гибкую птичью шею, и Кори только чудом успел подхватить ее раньше, чем выбирающийся из своего гнезда домишко на нее наступил.       — Видишь! — воскликнул юноша, встряхивая от резкой боли рукой, потирая одним запястьем другое и попутно стараясь не выпустить кнокера из пальцев. — Вот что делает эта гадина!       — Но ведь ты сам захотел ее купить, meu tesouro, — справедливо напомнил Микель, всё так же опираясь по обеим сторонам от Кори ладонями в подвижный чешуйчатый бок Живоглота и с толикой мазохизма наслаждаясь их близостью, замерев губами у кромки юношеских губ и выговаривая слова прямо в них: — Кстати, домик твой собрался улетать…       — Я знаю! — быстро отозвался Амстелл, понемногу начинающий соображать, что заниматься кнокером следовало днем, когда мертвое дерево оставалось всё еще деревом, и когда можно было попросить дневного Микеля этот кнокер спокойно приколотить на дверь. — Да и к черту! — прорычал он, собираясь уже было распахнуть парадный вход и зашвырнуть от злости увесистую бляшку с орланьей головой прямо в подъезд, не заботясь ее комфортом.       — Постой, bebê, — тронул его за плечо лузитанец, и еле теплая тяжесть руки, заботливо сдавившей острую косточку, заставила Кори подобраться и насторожиться — как оказалось, не зря: — Я хотел бы, чтобы сегодня ты отправился на прогулку вместе со своим домиком… Без меня.       — Что-о? — с обидой и ревностью вскинулся Амстелл: его с ног до головы обдало холодком, все внутренности скрутило, у горла и под ложечкой поселился страх, снежно-талый, как первая весенняя вода; он с непониманием, с возмущением и бешенством поднял на Тадеуша турмалиновые глаза и понял, что ему не показалось, не послышалось.       В лице мужчины, в его посерьезневших и решительных чертах, не осталось ни единой нотки беспечности и веселья; он даже сигареты не закуривал, хотя всегда первым же делом хватался за нее после того, как целовал Амстелла.       Впрочем, и поцелуя сегодня не случилось тоже.       — Что?.. — пугаясь и холодея душой, повторил Кори уже с некоторой беспомощностью: Микель продолжал его удерживать в плену рук, упертых в бок ерзающего Живоглота, но только сейчас стало окончательно ясно, что это был действительно плен, а не беспечный игривый флирт.       — Ты пойдешь обратно в свой домик и запрешь за собой все двери, — уже детальнее повторил Микель, глядя ему прямо в глаза очень настойчивым взглядом своих желтоватых глаз. — И не выйдешь оттуда до тех пор, пока я не вернусь, или же до утра, menino.       — Какого дьявола… — начал было бунтовать Амстелл, но ему на губы легла прохладная, чуть уловимо пахнущая табаком ладонь, закрывая рот и пресекая этот бунт на корню.       — Не будем тратить время попусту, — перебил Микель, с беспокойством поглядывая на царапающий брусчатку Casa com asas, который вот-вот готовился выбраться из своего гнездовища, расправить перепончатые крылья и сорваться с места в полет. — Его у нас действительно мало. Знаешь ли ты, menino, куда ведут подземелья, проложенные под Порту? Я слышал, что они уходят к Старой тюрьме и дальше, к Дворцу Алхимиков. Она ушла подземельями, — Кори понимал, что Микель говорит про брухо, и к холодку внутри прибавилась незримая рука, сжавшая и скрутившая кишки в тугой пульсирующий узел. — Раз она ушла подземельями — значит, так оно и есть, из них имеется ход и в подвалы Дворца… Куда бы еще ей было направиться?       — И ты собрался идти туда один? — оскорбленно выпалил Амстелл, сорвав его кисть со своего рта и упреждающе оскалив зубы. — Какого черта?..       — Потому что ты будешь мне мешать, — резонно откликнулся Микель. — Ты точно будешь мне мешать, Príncipe, ты уже попытался прошлой ночью, когда я находился буквально в шаге от того, чтобы весь этот кошмар прекратить… Именно — и только — поэтому я настоятельно прошу тебя остаться дома и дождаться моего возвращения.       Кори смотрел на него, как на ожившую статую каменного Мигеля: в диком ужасе и одновременно с надеждой в глубине поблескивающих турмалиновым проклятьем глаз.       — В Старой тюрьме ты так не считал, когда я пришел за тобой, — уязвленно напомнил он.       Микель тяжело вздохнул, словно бы пытался объяснить какому-то пятилетке-несмышленышу элементарные прописные истины:       — Мне не хотелось это вспоминать, menino, но… Сам я покинул бы ее сразу же, едва оказавшись внутри: вспомни, для меня не существует ни замко́в, ни преград…       — Да пошел ты!.. — обидевшись и не став даже дослушивать, выругался Кори и растолкал его руки, выворачиваясь из ловушки. — Не надо строить тут из себя чертового супермена! А если случится что-нибудь непредвиденное, и ты не сможешь вернуться? Только попробуй туда сунуться в одиночку! — Он все-таки успел осуществить задуманное: распахнул дверь и не глядя зашвырнул печально пискнувший кнокер куда-то в темноту подъезда, накрепко запер дом, отряхнул демонстративно руки, обернулся к Тадеушу и ультимативно объявил, глядя ему строго в глаза: — Пойдем вместе, ясно? — Поудобнее перевесил фалькату, перекидывая с одного плеча так, чтобы перевязь легла поперек груди, и тихо прибавил: — Похуй, прав я или не прав, честная сделка или не честная… Не хочу вот так тупо сдохнуть, даже толком не пожив.       Микель на эти вымученные слова вяло улыбнулся уголками плотно сжатых губ, подал ему руку, дождался, когда юноша крепко перехватит его пальцы своими тонкими пальцами, обвил за плечи свободной рукой и вместе с ним буквально взбежал по стене ближайшего из домов. Мимо промелькнула перепончатая рванина — Кори краем глаза успел заметить, как Живоглот расправляет крылья, отправляясь на еженощную прогулку, — под ноги легла черепица, зазвенела от быстрого бега, иногда вываливаясь из пазов и с грохотом отправляясь по неровному скату в последний полет, а дыхание в горле то и дело перехватывало от каждого сумасбродного скачка, который они совершали, перемещаясь в тесноте португальских улочек от одного домишки к другому, с одной крыши на следующую. Если провал между крышами оказывался слишком велик, Тадеуш без лишних слов подхватывал Кори на руки, вместе с ним преодолевал это расстояние в затяжном воздушном прыжке и только на ровном коньке кровли опускал его обратно на ершащуюся чешуйчатую твердь.       Кори настолько наловчился балансировать на черепице, что и сам без труда держал на ней равновесие, с удивительной сноровкой переступая так, чтобы не соскользнуть, научился на глаз определять худо сидящую черепичину и обходить ее стороной.       Из чердаков, из слепых окон высовывали любопытные морды черные кошки; некоторые из них уже успели вскарабкаться по отвесной кирпичной стене и оседлать одиноко торчащий ржавый флюгер в форме корабля или лучистой розы ветров, и теперь с шипением отскакивали с пути сумасбродной парочки, выгибая спину и вздыбливая шерсть. Небо проливало на улицы лиловый свет вперемешку с искристой зеленью, перистые облака бежали с бешеной скоростью, подгоняемые легким штормом, пожаловавшим с океана на смену непродолжительному липкому штилю, летучие мыши с кожистым хлопаньем крыльев пикировали и цеплялись лапками за перемычки торчащих из стены фонарей, повисая на них вниз головой и раскачиваясь; иногда из чердачных окон высовывался кто-нибудь еще, кроме кошек, какой-нибудь инфернальный житель-диаблеро, и с легкой задумчивостью во взгляде смотрел Кори и Микелю вослед. Поправлял на голове белый ночной колпак, незаметно раздумывая куда-либо идти, выставлял на подоконник старый патефон, устраивался рядышком в кресле-качалке, подперев шерстистую морду когтистой лапой, заводил пластинку, и над городом разносилась усталая мелодия танго, повенчанного с реквиемом.       Кори точно знал, куда они направляются, и когда дома сделались выше, массивнее, тяжелее, он различил в просветах между их гранитными туловами монохромный блеск речной воды и противоположный берег, где теснились безликие склады и разгуливали опасные даже по меркам инфернального иномирья твари.       Напоследок их приютила маленькая крыша какого-то канареечного домика на Рибейре, зияющая пустотами, будто ее поклевала гигантская птица, и уже оттуда они с Микелем плавно опустились на теплые доски причала, легонько покачивающиеся на мягких, как вата, волнах, а с причала по пружинящему под стопами лузитанца воздуху добрались до входа в подземные лабиринты Порту.       Там всё оставалось по-прежнему: плескалась на каменном дне стоялая лужа, где-то капали с потолка понемногу просачивающиеся грунтовые воды, стекал по плесневелым стенам конденсат и закладывало уши ватной тишиной.       — Я не взял фонарик, — запоздало с сожалением сообразил Кори.       — Фонарь только привлечет к нам лишнее внимание, — покачал головой Микель, вынимая из кармана люциферов коробок и поджигая длинную спичку-лучину, а после с пугающей галантностью офицера с передовой подал юноше руку, помогая перебраться через небольшую запруду.       — Я карманный мог взять, — наблюдая, как мечутся по гранитным щербинам отсветы беспокойного пламени, Кори принял его поддержку и канатоходцем зашагал по торчащим из лужи камням, чтобы не замочить в первую же минуту ноги стылой водицей и не мучиться потом ревматичным хлюпаньем в кедах. — На батарейках. — Получив в ответ чуточку недоумевающий взгляд из-под изогнутых в удивлении бровей, прибавил: — Это такой дневной артефакт… Накопитель энергии, чтобы тебе было понятнее. Единственное, что у вас тут еще стабильно работает.       Стабильнее всего в инфернальном городе работала темнота, и подземелья Порту служили ее колыбелью: она клубилась по многочисленным отросткам туннелей, собираясь беспорядочной куделью по особенно глухим углам, и ничто не нарушало сейчас ее абсолютного присутствия, даже цокот мелких лапок марушинью, не иначе как чудом повстречавшегося им здесь минувшей ночью.       Если уж даже марушинью, исконно пещерный обитатель, не жаловал это средоточие темноты, то что было говорить о других, наземных существах: пока Кори с Микелем наугад пробирались по извилистым и вертлявым отросткам-переходам, им не встретилось ни единой живой или неживой души.       Шли они быстро, стараясь держаться широкого главного хода, и нигде не останавливались, лишь ненадолго задержались под провалом Старой тюрьмы, откуда веяло мертвецким холодком и призрачным дыханием нежили. Теперь из пролома над головой не доносилось ни шороха, ни звука — никто не ходил кругами по тюремному залу, охраняя пустующие руины, и только ветер носился по выпотрошенной утробе темницы да привидения что-то с грустью нашептывали, напевали мягкими листопадными голосами; оттуда сквозило полуночной жутью, стужей могильных плит и сыростью воды заброшенного кладбищенского колодца.       Не желая терять понапрасну времени, Микель настойчивее потянул Кори за собой, и юноша, провожая взглядом сероватое пятно света с неровными каменными краями, вдруг ощутил, как зимний дух из грудины медленно растекается по всему телу: так далеко он еще никогда не забирался — хотя расстояние, конечно же, тут было ни при чем; его личный Рубикон был перейден, оставлен за спиной граничной лентой, и ладони от страха пополам с волнением покрывались ледяной испариной.       Дворец, куда они с Микелем намеревались проникнуть, наверняка охранялся, и наверняка посторонних там не жаловали; едва ли можно было вежливо постучаться в дверь, должным образом представиться и дождаться, когда пожилой привратник отопрет замок и впустит на порог незваных гостей.       — Ты бывал здесь когда-нибудь… раньше? — пригибаясь от давящих незримой тяжестью на голову и плечи сводов, пугливо спросил Кори, невольно дергаясь от звука собственного голоса, стократ усиленного подземельями, даже шепот швыряющими рикошетом эха на амбразуру стен.       — Нет, Príncipe, — покачав головой — Кори этого не видел глазами, но откуда-то знал, подмечал обострившимся внутренним зрением, — откликнулся лузитанец, а гортанные гроты подхватили и его слова тоже, принялись перекидывать туда-сюда, будто пружинистый теннисный мячик с начинкой из чугуна. — Видишь ли, в этих катакомбах нечего делать, здесь пусто и, говоря уж откровенно, довольно скучно. Они соединяют город потайной сетью, и у некоторых из городских строений имеется запасной ход, ведущий в подземелья, но таких построек очень мало. Я слышал, что Дворец Алхимиков как раз одно из них. Ничего удивительного, учитывая, сколь обширные там, по слухам, подвалы…       — Как мы попадем в этот Дворец? — сглотнув пересохшим ртом пустоту и от бьющей по вискам тревоги хватаясь дрожащими пальцами за портупею фалькаты, наискось пересекающую грудь, задал следующий мучительный вопрос Кори Амстелл. — Подземный ход же наверняка заперт, да и кто-нибудь за ним следит…       Микель чуть замедлился, вытолкал из коробка еще одну длинную спичку, почиркал, с трудом добывая огонь, никак не желающий заниматься в напоенном испарениями воздухе, и вкрадчиво произнес:       — Дворец Алхимиков — не совсем такой, каким ты его, очевидно, себе представляешь, Príncipe. Не совсем такой и не совсем… то. — Последнее его слово, по-особенному прозвучавшее в застеночной тишине, Кори не понял, не смог правильно расшифровать и нахмурился.       — Не совсем то?.. — переспросил он. — Не совсем что, Мике?       — Не совсем из тех дворцов, где прилежно запирают засовы и выставляют круглосуточно бдеть вооруженного стражника. И охраняется он несколько иным способом. Боюсь, что вся сложность для нас с тобой будет заключаться не в том, чтобы в него войти, meu céu. А в том, чтобы потом из него выйти…       Чем глубже они забирались в хитросплетенную паучью сеть подземных лабиринтов, тем сильнее ветвились туннели, раскидываясь во все стороны жгутиками коридоров, чаще всего оканчивающихся тупиком. Изредка главный ход тоже раздваивался змеиным языком, и приходилось останавливаться на развилке, чтобы выбрать верное направление. Микель всё чаще покидал Амстелла, просачиваясь сквозь твердый камень бесплотным фантомом и оставляя своего юного спутника под массивами горных плит в гнетущем одиночестве, потом возвращался, брал за руку прохладными пальцами и безошибочно вел за собой по одному из двух совершенно одинаковых с виду туннелей.       Камень по мере продвижения тоже менялся: сизоватый гранит делался то маренговым с вкраплениями черного, то коричневатым, как жженая сиена, то алебастрово-белым, то с прозеленью. Когда в прожилках стен начали всё чаще попадаться змеевик и офикальцит, похожие на нефритовый мрамор, их путь расширился и вдруг завершился спуском в просторную пещеру.       Случилось это так неожиданно, что Кори чуть не споткнулся, ухватился за камень, зеленоватый и склизкий, будто в тине измазанный, и обвел шальным взглядом огромный грот, куда вывел их на исходе туннель: метров тридцать полой пустоты в одну и в другую сторону, высокий потолок, выскобленный гладкий пол, крутая извилистая лестница, прорубленная прямо в скале и теряющаяся из виду нижними ступенями, редкие факелы с огненной смолой, оседающей черной сажей по сводам…       И камеры, великое множество камер с решетками из белой кости, как клетки в зверинце, расположенные по стенам этой пещеры на различной высоте.       Приглядевшись, Кори понял, что подвал Дворца Алхимиков начинался прямо отсюда, что никакого особого входа не существовало и в помине — по крайней мере, здесь, под землей, — и что охраны при нем действительно не имелось, потому как Дворец и без посторонней помощи прекрасно справлялся с этой задачей: решетка одной из пустующих клеток вдруг затряслась, дернулась и зевнула, всего лишь на миг приподняв прутья-клыки и тут же с лязгом и клацаньем опуская их обратно.       Дворец Алхимиков оказался в точности таким же големом, как и Casa com asas, разве что был накрепко вращён в земную твердь и летать не умел, а зеленоватый камень, похожий на покрытый тончайшим слоем слизи нефрит и ощущающийся под пальцами непривычно мягковатым, на самом деле являлся стенками его брюха.       Сейчас это брюхо пустовало: сколько бы Кори с опаской и трепетом ни щурил глаза в согретую пляской пламени темноту, ни в одной из камер не заметил ни малейшего движения; собравшись с духом, отлепившись от стены и брезгливо отряхнув перемазанные липкой жижей пальцы, он сделал нетвердый шаг вперед, к обрывистой скальной лестнице.       — Ощущение, будто влез в паучье логово, — голос гулко рухнул в пропасть, когда под ногами раскинулась головокружительная, перехватывающая дыхание пустота со вздыбленной гребенкой неровных ступеней.       — Оно такое и есть, — согласно отозвался Микель. — И пауки здесь водятся всех возможных сортов, bebê. Чаще всего — ядовитые.       Одна его рука обвила юношу за плечи, другая ловко подсекла ему ноги в коленях; инфернальный лузитанец не стал пользоваться лестницей, попросту ее проигнорировав и вместе со своей драгоценной ношей сиганув с обрыва. У самого пола привычно замедлился, коснулся носками твердого полированного камня, опустился на полную стопу сам и опустил Амстелла на твердую поверхность.       Подвальная пещера страшила не самой собой, а преддверием чего-то куда более жуткого; они бесшумно, в полном молчании пересекли пустующее пространство от одной ее стены до другой и обнаружили маленькую деревянную дверцу, окованную железом. Пальцы Микеля, звякнув соприкоснувшимися с дверной ручкой перстнями, попробовали толкнуть ее, ничего не добились, потянули…       Со скрипом в несмазанных, насквозь проржавелых петлях дверь отворилась, а за ней показался узкий земляной ход, слабо согретый отдаленным источником света. Оттуда дохнуло сыростью, плесенью, застоявшейся грунтовой водой, каменной солью и солью другой, с примесью металла и утраченной жизни. Пришлось пригнуться, чтобы протиснуться в этот лаз, но чуть дальше от входа он расширялся во все стороны: потолок поднимался, через равные промежутки его подпирали прохудившиеся и гнилые деревянные крепи, как в рудном забое, и место это совсем не походило на дворец, даже на его черный ход.       Под ногами долго слякотно чавкало земляной суспензией, пока пол не отвердел до кремнистого состояния, а коридор-туннель не пошел на подъем. С каждым шагом делалось светлее, и по стенам начали проступать странные узоры: поначалу это были письмена на незнакомом Амстеллу языке, похожие на древние египетские иероглифы, потом всё чаще среди них стали попадаться лики божков — твердолобые, с тяжелыми квадратными подбородками, будто сбежавшие с причудливого острова Пасхи, — а еще чуть позже образы эти обрели поистине гигантские размеры: высеченные от пола и до самого потолка, с разинутыми в крике или оскале ртами, с пустыми глазницами и сколотыми носами, они сопровождали весь их ненадежный путь до конца туннеля и новой двери, помещенной в распяленной пасти очередного каменного идола и увенчанной смолящим мерзкой маслянистой вонью фонарем.       Идол заскрежетал в гранитных челюстях, приглашающе раскрыл рот еще шире; Микель ступил под его тяжеловесные губы и коснулся напряженными пальцами стальной скобы, вбитой в дверную древесину заместо ручки.       Скрип, которым дверь разразилась на его прикосновение, тоже был заунывно-протяжным, обреченным, и у Кори от мысли об оставленных за спиной каналах подземелий недобро заныло под сердцем и в изъеденных колкой невралгией ребрах. На всем протяжении пути они пока никого так и не встретили, и если сперва его это радовало, то спустя некоторое время он начал испытывать сильное беспокойство, незаметно перерастающее в панику.       За дверью коридор уже был облицован крупным глиняным кирпичом.       Там тоже находились головы, но совершенно иного рода: самые настоящие, срезанные с чьих-то туловищ, все разных размеров, засушенные, приколоченные на деревянные или бронзовые таблички и в беспорядке раскиданные по стенам, одни — полностью сгнившие, а иные — только начавшие разлагаться и источающие концентрат гнилостной вони, в спертом и застойном подземном воздухе переплавляющейся в ядовитые пары. На каждой табличке что-то было написано, и Кори против собственной воли смотрел, изучал ветхие кожистые мешки или облезлые белые черепушки, в которые превратились снятые с тел головы неизвестных ему существ. Некоторые из них были размером с кошачью, а то и меньше, совсем крошечные, и, по всей видимости, принадлежали мелкому народцу; другие же в разы превосходили даже голову лошади или буйвола, и при жизни их наверняка носил какой-нибудь великан-хентил.       Одна из трофейных голов особенно привлекла внимание Амстелла; кое-как себя обуздав и зажав пальцами нос от запаха тлена, он осторожно приблизился к ней.       Скукоженная, точно вымокшая под дождем, скомканная и неаккуратно просушенная лайковая перчатка, словно мумия из музея естествознания, выкопанная без спросу вооруженными вседозволенностью учеными и выставленная на всеобщее обозрение, она висела на каменной стене, взирая на мир единственным ослепшим глазом посередке широкого покатого лба.       Микель замедлился и коряво застыл на месте, обернувшись к Амстеллу через плечо.       — Príncipe? — нетерпеливо окликнул он юношу.       — Погоди, — завороженно щуря глаза в полумраке, шепотом отозвался тот и считал надпись с таблички: — «Гароа из рода Тартало»… Это же циклоп, Мике!       — Конечно, — подтвердил лузитанец коротким кивком. — Тартало и есть циклопы.       В этот миг сбоку что-то скрежетнуло, Кори непроизвольно вздрогнул, резко и со страхом обернулся на звук, загнанно дыша, и увидел, как в стене практически на стыке с полом отворяется маленькая дверца, в точности такая же, как в травяной лавке матушки Ресмунгар, а из нее выбирается миловидная девушка невысокого росточка, похожая на прислугу: в длиннополом льняном платьице, кружевном переднике и с позолоченным гребнем, воткнутым в тугой узел густых рыжих волос; сперва она показалась Амстеллу ребенком, но стоило ей сделать первый шаг, как он услышал вместо привычных шагов громкое шлепанье, напомнившее ему о невидимом Прилипале с другой стороны реки.       У девушки вместо ног обнаружились утиные лапы: крупные, красноватые, с тонкими полупрозрачными перепонками меж трех когтистых пальцев, и тогда Кори запоздало сообразил, что это была лами, еще один исконный обитатель пещер, расселин, ручьев и древних заброшенных замков: Фурнье ламиньяки казались эстетичными, и он любил их зарисовывать еще со времен Барселоны.       От лами тянуло речным песком, тиной и ледяной водой. Она медленно обернула к замершим немыми изваяниями гостям белое личико и журчащим, немного отсутствующим голосом произнесла:       — Такой яркий свет, что слепит глаза.       Кори воззрился на нее в еще большем ужасе: слова ее не имели ни малейшего смысла, синеватый застеночный свет в коридоре с трофейными головами был настолько тусклым, что едва ли отличался от кромешной темноты, глаза в нем действительно слепли, но вовсе не из-за яркости, а от его слабины, и лами…       Лами, запоздало припомнил он когда-то слышанное от деда, всегда говорила противоположное правде.       Где-то в отдалении между тем раздавался приглушенный гул колокола и звон цепей, поминутно то нарастающий, то вновь истаивающий за преградой массивных стен голема-дворца; вдруг к гулу и звону прибавилось протяжное, заунывное и утробное ворчание, как если бы на контрабасе играли не смычком, а затупленной ржавой пилой, и лами оцепенела, вслушиваясь в него вместе с двумя вторженцами.       — Кажется, Бегемот еще спит. Значит, его не будут сейчас кормить, — задумчиво сообщила она.       Если верить всё тому же непреложному правилу, это означало ровно обратное: некто по имени Бегемот уже проснулся, и ему скоро будут давать корм.       Моментально потеряв к ним всякий интерес, лами развернулась и со всей возможной поспешностью зашлепала лапчатой уточкой вдоль по коридору, а Кори, оставив в покое циклопью голову прозябать да сушиться на стене, вместе с Микелем побрел за ней следом.       — Не обращай внимания на то, что она говорит, — склонившись к его уху, самым тихим шепотом, на какой только был способен, произнес Микель, и Кори быстро кивнул в знак согласия, но речная португальская Ши, одновременно комично и жутковато переваливающаяся с ноги на ногу в отдалении белым пятном, то ли обладала поистине превосходным слухом, и шепот услышала, а то ли просто вздумала по странному обыкновению маленького народца поглумиться над ними.       Доковыляв до следующей дверцы, которой завершался коридор с отрезанными головами, она услужливо приоткрыла перед Кори с Микелем ее створку и отвесила учтивый поклон.       — Проходите, — сказала она с летучей улыбкой на губах. — Вас уже заждались.

❂ ❂ ❂

      В помещение, где они очутились сразу после коридора отрезанных голов, было гулко и пусто.       Испарившаяся бесследно лами не подвела: их действительно никто не ждал, не подкарауливал, не встречал — никому попросту не было до них ни малейшего дела, и Кори наконец облегченно расправил плечи, отпустив скопившееся в них напряжение и позволив себе не хвататься всякую секунду за рукоять фалькаты.       Коридор вывел их в круглый зал, откуда расходились, переплетались и струились серпантином вдоль стен четыре лестницы, расположенные по главным сторонам света и обозначенные как «лестница Норт», «лестница Эст», «лестница Сул» и «лестница Ост». Под их ступенями чадили факелы, языки пламени чуть не слизывали завесы тяжелого синего аксамита, метались под сквозняком, струящимся от высоких парадных дверей, а сами двери были заперты на массивный засов; никто в них не входил с улицы и никто не покидал дворца, да и сам дворец казался чуть живым: казалось, в нем можно блуждать до самого рассвета, но так никого и не встретить, кроме разве что прислуги.       — Затруднительная ситуация, Príncipe. Придется действовать наудачу, — произнес Микель, остановившись в центре зала, озираясь вокруг себя и в смятении потирая пальцами подбородок. Вытащил из кармана пару монет, поочередно подбросил их и, поймав на ладони, объявил: — Предлагаю проверить сперва северную лестницу…       И в тот же миг лязг цепей, гул колокола и тоскливый утробный рев, настигший их еще в оставленном за спиной коридоре с трофейными головами, повторился снова: на сей раз он звучал отчетливее и громче и не имел конкретного источника, доносясь как будто бы отовсюду разом.       — Наверное, это Бегемот, — догадался Кори. — Та самая зверюга, про которую говорила лами.       — Даже если и так, — согласно откликнулся лузитанец, — нас он не интересует и мы его, к счастью, не интересуем тоже. Здесь никому нет заботы ни до нас, ни до какой-то жалкой брухо; всё будет в порядке, пока мы сводим свои счеты и не лезем, куда не следует. Поэтому, meu céu, пусть тебя не пугает то, что вокруг творится. Во Дворце Алхимиков каждый занят своими собственными делами, и в чужие дела чаще всего нос не сует. Идем!       Воодушевленный и успокоенный его речью, Кори стал медленно подниматься по лестнице из зеленовато-белого мрамора: и марши, и перила в ней были старые, местами растрескавшиеся и сплошь проеденные рыжей окисью пополам с черной плесенью. Мрамор был холодный и скользкий, стопы то и дело норовили соскочить со ступеней, гул и звон доносились от расположенных на высоте дверей; круглый свод лестничного зала украшала фреска с человеколикими планетами и звездами, выведенная на его внутренней стороне кистью неизвестного живописца, в пустоте гуляло эхо и доносилось жужжание каких-то насекомых, вытянутых и тонких, как щепа, издали похожих на драконьих мух, а под самым куполом сочились красно-синим и золотисто-малахитовым ночным светом длинные стрельчатые окна с витражами цветных стекол в огранке узорных рам.       Лестница завершилась огороженной балкончиком площадкой с очередной таинственной дверью, ведущей в неизвестное, а Бегемот где-то за переборками каменных стен всё ревел и ревел, требуя пищи. Громыхнула внизу с лязгом и грохотом небольшая дверца, и раздался торопливый топот множества мелких ног.       Кори опасливо выглянул за балконные перила и увидел, как внизу по устланному затертыми ковровыми дорожками залу семенят колпачные человечки, всего шестеро, и каждый из них несет в руках что-то, похожее на охапку живых светящихся кореньев; их процессия довольно быстро пересекла видимое пространство и скрылась под навесом лестничного марша, очевидно, нырнув там в другую точно такую же крошечную дверь, приспособленную для их невысокого роста.       — Пойдем скорее отсюда, — поежившись, поторопил он Микеля и вслед за ним перешагнул порог, погружаясь в насыщенную сливовую темноту очередного зала этого сумасбродного дворца: ничейного, но в то же время явно кому-то принадлежащего, живущего по своим четким законам и индифферентного к чужакам.       В первую же секунду темнота показалась кромешной, но уже через миг у дальней стены полыхнули факелы — кто-то подлил в них масла, щедро плеснув в факельный оголовок из большой медной масленки, выстреливающей бликами от натертых до блеска пузатых боков, — и их огненные сполохи выхватили из небытия предметы: перемазанные сажей стены, длинные столы с алхимическими инструментами, где теснились реторты, мензурки, капсули, сплавниковые фильтры, капельницы, кривые сливы, закрытые омыватели, фильтры газа, отсеивалки, сжигатели и форматоры, и хранились в склянках, мешочках и в открытом виде всевозможные вещества. Под потолком на четырех цепях с массивными звеньями покачивалась громадная стальная клетка, а в ней происходило какое-то копошение…       Какая-то тварь, похожая на аллигатора, лежала в ней свернувшись клубком, и Кори долго щурил глаза сквозь тени, дым и хмарь, пока с изумлением не разобрал, что же за невиданное создание в ней заточено.       Это оказался уроборос, древний змей, поедающий свой хвост: остроклювый, хищный, со рдяной чешуей, острыми перепончатыми ушами и желтыми вертикальными зрачками немигающих глаз. Он отжирал смачные куски собственной кровоточащей плоти, но, вопреки всем известным Амстеллу законам, с каждым оторванным шматком лишь тучнел, вытягивался, лоснился и жирел, отрастал с иной стороны — пускай и уловить его рост глазами, зафиксировать и понять, как именно и в каких местах у него нарастает масса, никак не удавалось; прервавшись ненадолго, чтобы окинуть двух случайных посетителей коротким пристальным взглядом, уроборос перевернулся в клетке на другой бок и снова с аппетитом принялся за свою самоедскую трапезу, по временам отвлекаясь и нервно поглядывая на гостей.       Увиденное настолько потрясло Амстелла, что он не сразу заметил другого обитателя алхимической залы — лишь когда поодаль раздался звон металла, и от небольшой печи-атанора отделился высокий субъект. Крепко сложенный, долговязый и жилистый, обнаженный по пояс, в одних только кожаных штанах и защитном переднике на голое тело, с синюшной бугристой кожей и сверкающей залысинами головой, где свисали редкой паклей желтоватые иссушенные патлы, как на мертвяке, он обернулся от топки с ухватом в руках, вынимая полный расплавленной субстанции тигель из печного жерла и быстро перенося его к столу.       Столкнувшись взглядом с Микелем и Кори, он замешкался, опустил бурлящий котелок на специально подготовленную красноватую корундовую доску, поочередно постягивал с рук огнеупорные перчатки и ощерил в улыбке беззубый рот, источая гостеприимство, приправленное ядом сумасшествия.       Подхватил коптящий рядышком фонарь, поднял его повыше — в свете масляного пламени стало отчетливо видно почти абсолютно гладкую черепушку, опаленную кожу ртутного оттенка, бугрящуюся синими венозными узелками, и выцветшие глаза в глубоких провалах глазниц, — прищурился и спросил высоким блеющим голоском:       — Вы ко мне по делу, или вам пройти? Если по делу, то говорите скорее, а если пройти, то идите скорее. Не задерживайтесь, Шеша не любит чужаков. У Шеши не должно быть несварения.       Кори догадался, что Шешей звали уробороса, запертого в клетке под потолком: тот действительно волновался, елозил, ворочался с боку на бок, а с надгрызенного хвоста капала на замаранный пол черная змеиная кровь.       — Мы проходим мимо, — ответил Тадеуш, на всякий случай приобнимая Кори за плечи и направляясь вместе с ним через алхимическую залу до следующей двери — устройство дворца оказалось сквозным, комната выходила из комнаты, сопрягалась своей боковой стенкой с другой комнатой и выводила в нее, а та — в следующую, и так далее, до самого конца или же до бесконечности; уже через несколько оставленных за спиной помещений Кори стало казаться, что планировка этого здания была сродни уроборосу и замыкалась сама в себе.       Многие залы пустовали, в других же кто-то был: сперва им встретились бородатый брухо в пышном бархатном берете, бархатных панталонах и просторной мантии, тихо восседающий в углу у раскрытого балкона над врачебной книгой в обнимку с чьим-то скелетом, и давешний рогатый звездочет с кукольного фестиваля, торговавший там Персеидами — за спиной у него на высоких стеллажах поблескивали нераспроданные звезды, а сам он склонился над толстенным фолиантом, время от времени отрываясь и попеременно то заглядывая в окуляр выставленной в окно оптической трубы телескопа, то нависая над установленной на высокой тумбе бронзовой астролябией. Потом на глаза попалась старушка-травушка, поросшая листьями и мхом: из ног у нее торчали коренья, шевелились, норовили врасти в пол, в ножки стола или стула — во всё, за что могли зацепиться, — по плечам пробивался ягель, а в волосах путались стебельки мятлика и овса. Она варила что-то в котле над жаровней, иногда срывая с себя нужную травинку или корешок и бросая в варево, в жаровне потрескивал без дров искристый огонь, и всё вокруг жаровни было завалено охапками трав, вязанками клубней и венками сухих цветов.       Оставив пожилую травницу позади, они сразу же очутились в зале стеклодувов. Их было двое, высокие и плечистые, как цирковые атлеты, и похожие друг на дружку, точно сиамские близнецы: черноволосые, усатые, щекастые, они старательно дули в длинные трубки, и на концах этих трубок, как мыльные пузыри, зарождались сферы из синеватого слюдяного стекла. Раскаленные сферы опускали в глубокий чугунный чан с водой, оттуда раздавалось шипение, шел клубами пар под самый потолок, растекаясь по помещению специфическим запахом кипятка и елочных игрушек, а из нагретой воды доставали уже охлажденные заготовки для шаров судьбы, по которым гадалки предсказывают будущее.       Единожды увиденный Амстеллом с высоты кампанилы Клеригуша, разросшийся грибницей многоярусных куполов в окружении колонн, Дворец Алхимиков, где, по слухам, целое подземелье было отведено на то, чтобы проводить магические опыты, и целая башня выделена на то, чтобы хранить колдовские книги, оказался не враждебным и не гостеприимным, а, скорее, безразличным к любому, кто ступал под его своды. Они с Микелем беспрепятственно проходили из одного зала в другой; никто их ни о чем не спрашивал, никто не задерживал, никто даже не обращал на их присутствие внимания. Каждый из обитателей дворца был чем-то увлечен и не отвлекался на посторонних, кем бы те посторонние ни являлись, и вскоре Кори догадался, что таков был здешний порядок.       Осознав это, он успокоился окончательно, но, как оказалось, преждевременно: после обителей по-своему славных и милых стеклодувов, травницы и звездочета залы им на пути стали встречаться мрачнее, в них веяло самой настоящей аспидной жутью. Должно быть, они свернули куда-то не туда, забрались в отсек для чернокнижников и темных колдунов и теперь брели по колено, по пояс, по горло в мозглом гумидном тумане, а тот с каждым шагом лишь густел, заволакивал видимость, забивался в уши, в нос, в рот. Даже если зала была ярко освещена, пространство в ней ощущалась тусклым, беспросветным, замаранным грязью, и хотелось как можно скорее ее покинуть; если же освещения не было…       Когда они миновали гигантскую блоху на анатомическом столе, привязанную тугими кожаными ремнями поперек хитинового туловища, вскрытую и наполовину выпотрошенную, но явно еще живую и даже время от времени шевелящую лапами в бесплодной попытке убежать, и сгорбленного псоглавого доктора, копающегося в ее блестящих от смоляного сока внутренностях, Кори сделалось так дурно, что он привалился к стене на стыке комнат, у очередной двери, звякнув соприкоснувшейся с камнем рукоятью фалькаты, отер ладонями слезящиеся от дыма, чада и всевозможных паров глаза и удрученно произнес:       — Может, ее и вовсе здесь нет, Мике… Мы уже битый час ходим по этому замку, и всё без толку.       — Может, и нет, — глухо отозвался Микель, с заботой оглаживая кончиками пальцев его побелевшее от нервного истощения и усталости лицо. — Но мы все-таки попытаемся, Príncipe. Это не то, что стоит откладывать в долгий ящик. Порту не слишком большой, и укрыться в нем особенно негде: есть еще недобрый город на той стороне реки, и его мы тоже обыщем, если понадобится… Мы обыщем здесь всё — клянусь, я найду ее и верну тебе твою жизнь!       Последние слова прозвучали с дрожью лютого, звериного бешенства в голосе, и Кори понял, что спорить с лузитанцем бесполезно, и что в следующий раз его, уже ни о чем не спрашивая, чего доброго, и впрямь запрут в Casa com asas, отправив на всю ночь отсыпаться да летать по окрестностям. Микель мягко, но настойчиво подтолкнул юношу в спину, заставляя переступить порог, и неожиданно они оказались в узком, сумрачном, душном и пыльном каменном предбаннике. По всем его углам комьями свисала паутина, которую Кори сперва по ошибке принял за сахарную вату — настолько она была тонкая и густая, как белая овечья кудель, вымоченная в молоке. Паутина болталась повсюду: на полу, на стенах и на потолке, будто в каморке этой только что взорвали коробку свежайшей иранской пашмалы, забрызгав ей всё вокруг. Из тесного закутка уводили куда-то вверх покатые каменные ступеньки с оббитыми краями, всего их было пять или шесть штук — не очень высоко, — а на небольшом возвышении находилась очередная дверь. Других выходов отсюда не имелось, и если они не хотели возвращаться обратно кружным путем через все уже пройденные залы до лестниц, то оставалось только двигаться дальше, куда бы ни загнала их лукавая планировка дворца.       Кори стащил фалькату со спины, с опаской потыкал кончиком ножен клочок белых волокон, но ничего особенного не происходило — паутина, как ей и полагалось, примялась, уплотнилась и склеилась, оставшись на стене белым липким пятном. Выбора не было, дверца в каморке имелась только одна, не считая той, через которую они с Микелем вошли, и обуреваемый неясной тревогой юноша поднялся следом за лузитанцем по сколотым ступеням.       Петли скрипнули, выпустив еще более настоянный мрак, чем клубился в каморке, а в комнате за дверью сразу же что-то зашевелилось.       Что-то обреталось там, и Кори снова с ледяным ужасом припомнил неведомого Бегемота, очнувшегося ото сна и настойчиво требовавшего себе корм, но это, наверное, был не он, потому что из-за двери не доносилось ни колокольного гула, ни лязга цепей, ни утробного стона — только стрекот и шорохи. Подобравшись под бок к Микелю, тоже медлящему входить в темное помещение с его молчаливым жителем, он замер и прислушался; наверное, на такой случай и существовало четыре лестницы: чтобы можно было миновать некоторые комнаты, воспользовавшись другой дорогой и не проходя сквозь них, но если завсегдатаи дворца прекрасно знали все ходы и выходы и могли безошибочно пройти нужным путем даже с завязанными глазами, то незваным гостям только и оставалось ломиться напрямик и надеяться, что их не сожрут.       Впрочем, спрятанное в темноте существо только тихо копошилось в дальнем углу и даже не пыталось из него выбраться; когда же глаза чуть привыкли к полумраку, и получилось различить неясный силуэт, Кори с ужасом и отвращением понял, что то был даже не паук, как можно было бы предположить по обилию паутины.       Обитающая в комнате тварь не поддавалась никакой классификации и более всего напоминала двуногий, четырехрукий и двухголовый гигантский скелет, покрытый тонкой полупрозрачной кожицей, поставленный на четвереньки и опутанный белесыми нитями, как коконом. Было видно два мощных изогнутых позвоночника, просвечивающие насквозь клети ребер, смыкающиеся чуть дальше и переходящие в общее длинное брюхо, а на конце этого брюха помещался набитый каким-то мусором мешок, где, если присмотреться, удавалось разглядеть чьи-то мелкие косточки, пережеванные и наполовину переваренные шкурки и звериные тушки. Обе головы существа были безволосы и имели лицо, и лица эти походили на человеческие, но выражение их едва ли являлось осознанным: глаза глядели с глубинной печалью и одновременно равнодушием, и в них стояла потусторонняя пустота. Изо рта немыслимой твари сочилась стеклянная паутина, и она постоянно ее сплевывала, помогая себе передней парой тощих рук, угловатых и острых, как у палочника.       — Пошли отсюда быстрее, — самым тихим шепотом, на какой только был способен, попросил Кори и потащил за собой лузитанца через комнату в надежде обнаружить дверь на скраденной мглой противоположной стороне, путаясь в ворохе паутины и расталкивая ее липкие сугробики фалькатой. Лезвие паутину не брало, чужая слюнная клейковина приставала к острой кромке и оставалась на ней белой субстанцией — будто нарезал большой кус топленой нуги, — а подошвы с каждым шагом норовили вцементироваться в пол и окончательно оставить здесь, как глупых и наивных мух, угодивших в смертельные тенета.       Когда они уже практически добрались до дальнего конца комнаты, паутинная тварь впервые вздумала ими заинтересоваться: подняла обе головы, прервав беспрестанный процесс слюноотделения, и уставилась немигающими глазами. Потом лениво, грузно и медленно пошевелилась, и вдруг — сорвалась с места, часто перебирая всеми шестью конечностями и с бешеной скоростью бросаясь наперерез.       Кори уткнулся ладонями в липучую стену.       Двери на ней не было.       Во всей этой комнатушке, похоже, не имелось ни единой двери, кроме той, через которую они сюда прошли.       Кори успел испытать страх, холодный и такой же липкий, как всё вокруг, успел полоснуть наугад обклеенным паучьей ватой иберийским мечом, которым так и не научился толком пользоваться, но более ничего сделать не смог: его резко обхватили поперек груди, дернули вверх так, что каменную твердь выбило из-под ног, а желудок провалился едва ли не в пятки, и очнулся он уже где-то под потолком опасного логова, вместе с Микелем болтаясь в воздухе над обеспокоенной тварью.       Она озиралась кругом, выискивая их, потом задрала одну свою башку — другая тем временем продолжала вертеться по сторонам, обшаривая взглядом заволоченные сумраком стены, — наконец увидела выскользнувшую из-под носа жертву, защелкала не то зубами, не то жвалами, потянулась руками, однако достать не смогла, попыталась подняться на ноги, но те вес ее туши и волочащегося по следу мешка с отходами не выдерживали, и она с разочарованием бессильно плюхнулась обратно на четвереньки.       — Вот оно что, — хмыкнул Микель себе под нос, обвив руками поперек груди и крепко удерживая Амстелла, который загнанно дышал и не сводил с твари широко распахнутых от ужаса глаз. — Прыгать ты, значит, не умеешь… Ну и отлично.       По его плечам заструились кровавые ленты, обретая вещественность и форму, и на пол плавно спустились две инкарнатные змеи. Пока паутинное существо стерегло желанную добычу, зависшую над потолком так высоко, что не достать, они бесшумно подобрались к нему со спины, опутали ноги, оплели их и связались в плотный морской узел.       Микель медленно перебрался вместе с Кори к двери — существо дернулось было следом, но не смогло сдвинуться с места и печально застрекотало, — аккуратно спустился вместе с ним на пол и медленно, не поворачиваясь к опасному логову спиной, пятясь вывел его из комнаты.       Они накрепко затворили за собой дверь и сбежали по скользкой и липкой лесенке, а позади в этот же момент застучало, заклацало, бухнуло тяжелым весом об древесину, но створка устояла, и тварь расстроенно уползла обратно в свой угол.       Кори выскочил из темного каменного предбанника, остановился, согнулся, упершись руками в колени и пытаясь отдышаться; пару раз его чуть не вывернуло, но он старательно сдерживал эти мучительные позывы, заталкивая отравленную кошмаром рвоту обратно себе в желудок. Выпрямившись и отведя со лба намокшую от пота челку, он увидел, что странный звероватый доктор к этому моменту закончил препарировать блоху, и она больше не двигалась: лапы ее теперь торчали закостеневшими клюками в потолок, выпотрошенное тулово сникло пустым мешком, а истекающие черным соком внутренности были старательно сложены в громадный жестяной таз и разили тлетворным гумусом и навозными жуками.       Доктор подхватил таз за ручки, поднял голову на Кори с Микелем, окинул их удивленным волчьим взглядом, будто впервые увидел, широко улыбнулся, оскалив зубастую пасть, и предупредил:       — Осторожнее! Сапрофита всеядна. Вы, кажется, забрели куда-то не туда?       — Верно, — охотно согласился Микель, ничуть не меньше Амстелла взбудораженный опасной встречей с причудливой паутинной тварью. — Мы совершенно точно забрели не туда. Приношу извинение за неурочное вторжение!       Он чуть приподнял кончиками пальцев свою кладбищенскую шляпу, под веселым взглядом хозяина Сапрофиты откланялся и вывел худо стоящего на ногах юношу вон из анатомической залы.

❂ ❂ ❂

      — Черт, черт, черт! — ругался Кори, сбегая по крошащимся мраморным ступеням к отправной точке их блужданий по Дворцу Алхимиков, в главный холл с расходящимися во все стороны спиралями четырех именованных лестниц розы ветров. — Блядство! — скрипнув зубами, еще злее сцедил он, пока оттирал клейкую массу с лезвия фалькаты об ткань джинсов: паутина скатывалась в комки, размазывалась тонким слоем, но отставать от железа наотрез отказывалась. — Что еще здесь можно встретить?       — Я понятия не имею, bebê, — развел руками Тадеуш. — Как и ты, я здесь впервые. Но ничего особенно страшного, на мой взгляд, мы с тобой пока не встретили.       — А на мой взгляд — это гребаный филиал Ада! — рявкнул Кори и сердито уставился на мужчину, но надолго его не хватило — перебросив худо-бедно отчищенный меч через плечи и бледными руками ухватившись за перевязь на груди, он тихо попросил: — Давай вернемся домой, Мике.       Микель ответил ему не сразу. Он недовольно поджал губы, надвинул гробовщицкую шляпу поглубже на голову, развернулся и неспешно двинулся по кругу, вдоль лестниц и колышущихся в непостоянном свете факелов тряпичных завес.       — И что случится дальше? — остановившись к юноше спиной в пустоте посреди холла, задал резонный вопрос он. — Или ты обманул меня, и с тобой всё в полном порядке?       — Нет, — коротко огрызнулся уязвленный Амстелл, одиноко наблюдая издали за его перемещениями. — Я тебя не обманывал, — прибавил он твердо, чтобы только лузитанец не заподозрил за ним лжи, которой в последние дни и так скопилось слишком много.       — Тогда что случится дальше? — настойчиво повторил Микель. — Ты состаришься и умрешь, menino, верно?       Кори молчал, только во рту отдавала цикутой и медью пересыхающая слюна и сердце колотилось в груди как оголтелое, громко и гулко, стук его эхом разносился от каменных стен и затихал в ушах.       — Или есть другие варианты? — продолжал говорить лузитанец с явственным раздражением в голосе. — Сколько времени она тебе оставила, чтобы состариться и умереть? Ты наивно полагаешь, что у тебя его еще очень много… Но что, если она покинет город?       — Что?.. — перепугавшись его слов, вскинулся Амстелл: внутри у него всё похолодело, такого варианта он почему-то никогда не рассматривал, привыкнув, что раз Микель не может уехать из Порту, то это незыблемое правило распространяется и на всех вокруг, а между тем, ведь совсем недавно он сам узнал от кузнеца Джергори про цыганский табор, по слухам, отправившийся в дальний путь через Гибралтар до самого Танжера.       — Что, если она его покинет? — повторил Микель Тадеуш. — Что мы будем делать тогда?       Так и не дождавшись ответа на свой каверзный вопрос, он попросил юношу, постаравшись смягчить разящий сталью голос:       — Отправляйся домой, Кори. В подземельях сейчас пустынно и тихо, а городские улицы на этой стороне достаточно безопасны, если идти оживленным путем. Отправляйся и жди меня там…       — Нет! — перебил его Амстелл, отчаянно стискивая кулаки и затравленно дыша. — Никуда я не пойду один! Хватит тогда трепаться и терять время! — с этими словами он метнулся через весь зал к лестнице Сул, взлетел на одном дыхании по ее мраморному маршу аж до верхней площадки и застыл, силясь отдышаться, унять взбесившийся пульс и прогнать разноцветные вспышки, мельтешащие перед глазами роем мошкары.       Микель поднялся к нему по воздуху, не утруждая ноги лестничными ступенями, преодолел балконную перегородку и, с легким стуком каблуков опустившись на архаический мрамор, коснулся пальцами дверной ручки.       За дверью оказалось тихо, только где-то что-то шуршало да постукивало с равномерностью мартовской капели, но само помещение, достаточно просторное и длинное, было сплошь укутано непроглядной тьмой. Памятуя о недавней встрече с монструозной Сапрофитой и потому пробираясь в этих потемках на цыпочках — в отличие от Микеля, он не мог себе позволить совсем уж не касаться пола и перемещаться совершенно бесшумно, — Кори замечал пыльные зеленоватые портьеры, свисающие по стенам, а за ними высокие стеллажи со множеством застекленных деревянных шкафчиков, где хранился всякий хлам. Мелкий жемчуг, старинные ломаные броши, круглый бисер «рокайль» и стеклярус, газовые и атласные ленты, кукольные шарнирные части отдельно от кукол, рассортированные по типу конечностей и похожие на протезы: в одном ящике лежали ноги, в другом — руки, в третьем — головы лысые, в четвертом — головы в париках…       По всей видимости, здесь обитал какой-то кукольный мастер, и вскоре он действительно показался на глаза — вернее, она: темноволосая девушка в слишком уж обыденной, знакомой и понятной Амстеллу современной одежде, состоящей из белой майки, темно-синих джинсов и спортивных кроссовок, при тусклом фосфорном свете фонаря склонилась над верстаком, что-то мерно нарезая ножом, и стало ясно, что сводящая с ума весенняя капель рождается от соприкосновения лезвия и деревяшки. Чутко уловив постороннее присутствие, она на мгновение замерла, бросила через плечо короткий острый взгляд, полоснув им как бритвой, и вдруг резко обернулась всем корпусом, недобро сощурившись и оглядывая Кори с ног до головы с тем же легким изумлением, с каким сам он секунду назад оценивал ее наряд. Встала к верстаку спиной и облокотилась на его столешницу, демонстративно поигрывая в пальцах ножом: жест показной, защитный, но Кори прекрасно оценил, с какой пугающей ловкостью незнакомка обращается с режущим инструментом — будто монах, навыкший за проведенные в монастыре лета не глядя перекидывать туда-сюда затертые четки, — ему такое и не снилось, у него фальката при любом удобном и не очень случае валилась вон из рук.       — Чего надо? — враждебно спросила она на чистейшем, без малейшего акцента, португальском, сверля юношу разъяренным взором и изредка недоумевающе поглядывая на его инфернального спутника, и тот отозвался еще прежде, чем Амстелл успел придумать щедро сдобренный интернациональным матом ответ:       — Мы не к вам, — сухо отрезал он, вместе с Амстеллом проходя мимо кукольницы до следующей двери.       — Не ко мне? — кукольница презрительно фыркнула и деловито скрестила руки на груди, запрокинув голову, с нахальством задрав подбородок и отбросив за плечи забранные в хвост темно-каштановые, почти караковые волосы. — А к кому же тогда еще? Здесь только я одна…       — Там есть дверь, — заметив в дальнем конце зала заволоченную тенями створку, оживился Кори, всеми силами игнорируя хозяйку мастерской, и потянул за рукав Микеля.       — Туда никто не ходит, — холодно сообщила девушка, однако с места не сдвинулась, спокойно и с некоторым равнодушием наблюдая за их перемещениями. — И вам не советую. Лучше обойдите со стороны «Ост» или «Эст».       — Пошла на хуй, — ругнулся наконец Амстелл, ни к кому вокруг не питающий и грамма уважения и уже успевший сообразить, что помещения Дворца Алхимиков его обитателям не принадлежат, а попросту выданы им во временное пользование, и засовы здесь никогда не запираются. — Тебя не спросили.       — Ну-ну, — ехидненько протянула кукольница. — Вы здесь недавно, да? Сразу видно, что недавно. Так вот, послушайте моего совета: кратчайший путь не всегда самый быстрый. Иногда он оказывается длиною в жизнь… И ценою — тоже.       Услышав это тревожное предупреждение и запоздало сообразив, что хозяйка кукольной мастерской вроде бы не желает им зла, Кори тормознул на пятках в метре от двери и заколебался, сжимая пальцами гладкую литую ручку, но не решаясь отворить.       — Скоро наступит рассвет, — в смятении произнес Микель, выуживая из кармана сюртука свои заржавленные часы с длинной цепочкой, ногтем поддевая крышку и с щелчком открывая мутный циферблат. — Что там, за дверью? — спросил он, подняв на кукольницу ядовито-желтые глаза.       — За дверью — коридор с мелкими дверьми для прислуги, в его конце — большая дверь, а за большой дверью — Бегемот, — бесхитростно поведала девушка; заскучав от беседы с гостями, она развернулась обратно к верстаку, где нареза́ла ровными кусками стебли сухого тростника, и снова принялась за работу, попутно продолжая говорить: — Мне такое соседство не больно-то по душе, ревет он истошно, когда только просыпается — а просыпается по пять раз на ночь, требуя жратвы, — но, с другой стороны, мимо меня почти никто не шастает, кроме дуэнде, мамуров или еще какой-нибудь карликовой швали…       — Мамуры! — вдруг дерзко вклинился Кори, заслышав знакомое словцо. — Как нам найти ту, которой служат мамуры?       Кажется, даже Микель настолько не ожидал от него подобного прямого вопроса, что вздрогнул; его рука опустилась юноше на плечо и сжалась так, что от давления болезненно заныли кости: вопрос был опасный, из тех, на какие можно никогда не получить ответа, а нажить себе лишних недругов и обнажить перед противником свои планы, но человек, который любому возможному соседству предпочитал соседство таинственного Бегемота, едва ли водил крепкую дружбу с другими обитателями дворца.       Едва ли вообще хоть кто-нибудь с кем-нибудь водил здесь дружбу, но…       — Как найти Геруц? — призадумавшись, переспросила кукольница, и Амстелл наконец-то узнал, как звали кошатую брухо: имя ударило молотом по ушам, отозвалось в них звоном корабельного колокола, утонувшего в болоте и вросшего по самую корону в илистое дно. — Лучше всего будет воспользоваться лестницей Эст. От нее просто двинетесь прямо и рано или поздно найдете. Мимо пройти не получится, как ни старайтесь, — многозначительно прибавила она.       …Лестница Эст таила за собой множество комнат, но Кори с Микелем проходили их насквозь так быстро, что ярко-пестрое убранство мелькало перед глазами круговертью осенней листвы, проносилось картинками, сложенными из разноцветных колотых стеклышек калейдоскопа.       Миновали зал с зельями и зельеварами, в задумчивости медитирующими над котлами со своим снадобьем, от которых исходил удушливый мист, клубясь и паря под потолком желтоватой завесой росистого июльского марева.       Прошли мастерскую с чародейными амулетами из шерсти, костей и драгоценных кристаллов, с ее единовластным хозяином-колдуном, укутанным в шкуру койота и шьющим кривой цыганской иглой широкий кожаный пояс с защитным узором на бляхе.       Оставили за спиной заклинателя, нараспев заучивающего жутковатые заговоры и непонятные магические слова даже не на относительно привычном уху исконно-баскском, а куда более древнем, хтоническом языке, и вычерчивающего древесным углем по измаранным стенам угловатые рунические символы.       Повстречали мага, растящего из крошечных полевых ящериц, речных тритонов, крапчатых хамелеонов, пятнистых гекконов и бородатых агам настоящих крылатых драконов — молодые дракончики беспокойно метались в громадных стальных клетках, а недозрелые ящерки, которым только начали приращивать культевидные отростки крыльев, сидели в крупных прозрачных колбах, и Кори краем глаза успел заметить, как маг подхватывает пинцетом какую-то мелкую косточку, похожую на куриную, делает на спине у рептилии аккуратный надрез скальпелем, помещает туда эту кость, берет кисточку, обмакивает в густую зеленовато-синюю, с переливчатым турмалиновым блеском, субстанцию и принимается обмазывать ей застывшую в анабиозе ящерицу целиком, с головы и до хвоста.       Наткнулись на оружейника, кующего тонкие и короткие мечи, больше похожие на кинжалы, из стали с вкраплениями звездного сплава, увидели ювелира в наглазной лупе, лысоватого, маленького и круглого, еле различимого за широким столом с аптекарскими весами и ярким до слепоты фонарем; всё пространство вокруг ювелира было занято колбами с растворами, завалено самоцветными каменьями, золотыми и серебряными слитками, и Кори наконец-то понял, почему обитатели дворца спокойно сосуществуют друг с другом и не запирают ни от кого дверей: то, что для одного являлось значимым, для другого никакой ценности не имело.       Зельевар не интересовался заклинателем.       Оружейнику было глубоко плевать на кукольника.       Сокровища ювелира представлялись творцу драконов жалким мусором.       Уже почти уверившись в том, что наглая девица их обманула, Кори с Микелем вышли в очередную залу, сплошь заставленную высокими, в человеческий рост, зеркалами; в зале этой было настолько пыльно и тихо, что она казалась нежилой, застывшей в ожидании своего владельца, который непременно с ней что-нибудь сотворит, затеет перестановку, обустроит себе по вкусу и по роду занятий, вдохнет в ее мертвые стены тлеющую инфернальную жизнь…       Зеркала не просто окружали помещение — они исчерчивали его, пересекали вдоль и поперек, и за их городьбой невозможно было ничего разглядеть, а рефлексии ртутного стекла преломлялись одно в другом, образовывая рекурсивные коридоры и создавая иллюзию беспрестанного движения. Стоило только вошедшим сделать хоть шаг, как их зеркальные двойники моментально его копировали, швыряли отпечаток друг дружке, как мячик, и тысячи синхронных повторений сводили с ума, вытесняя собой не только реальные действия, но и звук.       Кори не сразу осознал, что тишина, в первую секунду показавшаяся всеобъемлющей, на самом деле нарушалась частыми ритмичными постукиваниями, будто это работал заведенный кем-то метроном или тикала часовая бомба, отсчитывая секунды до неминуемого взрыва. Путаясь в догадках о назначении зеркальной комнаты, он вместе с Микелем двинулся в неровном коридоре зеркал, аккуратно их огибая и раз за разом принимая собственное отражение за кого-то другого, за чужую реальную персону, обитающую в этом многоликом царстве.       Коридор петлял и вел от стены к стене, вынуждая блуждать по комнате беспомощными слепышами; когда же он внезапно завершился, резко оборвавшись проходом в сплошном частоколе зеркал, за ним не обнаружилось ничего особенного: узкие арочные окна со стальными ажурными решетками, подле одного из окон — полированный одноногий дамский столик орехового дерева с белой фарфоровой вазой, залитый отдаленным устричным рассветом, в вазе — одинокая ализариновая роза, сбрызнутая свежей росой, за столом — немолодая, чуть поседелая женщина в длиннополом синем платье и с вязанием в руках.       А у ножки стола — карлики в красных колпачках, бедокурящие, дурачащиеся, дерущиеся от скуки, паскудно хихикающие и дергающие друг дружку за одежки.       Монотонно постукивали спицы, с аккуратностью перекладывая ряды петель и удлиняя новое шерстяное полотно…       Женщина подняла на вошедших глаза, и узнаванием полоснуло по сердцу и выше, под самое горло.       Кори не сумел заметить, не успел поймать момент, когда Микель внезапно сорвался с места и стремительно рванул к ней: брызнули во все стороны осколки разлетевшейся вдребезги вазы, мягко опали скарлатно-красные цветочные лепестки, взметнулся кружевной подол шелковой юбки, бросились врассыпную карлики из-под ног, истошно вереща.       Когда все трое очнулись от потрясения, оказалось, что брухо стоит в полуметре от лузитанца, тяжело дыша, и держится пальцами за шею, зажимая открытую рану, а по ключицам, по груди под декольте платья у нее медленно стекает винная кровь.       Пошатнувшись, она ухватилась свободной рукой за стену у оконного проема, с трудом выпрямилась, разлепила ожесточенную линию губ и с еле сдерживаемой злостью произнесла:       — Ты едва меня не убил.       — Это вышло по ошибке, — с досадой в голосе и с совершенным равнодушием к ее словам отозвался Микель. — Сейчас убью.       Она отшатнулась; в глазах ее на секунду промелькнул страх, зеркала подхватили, передавая друг другу срочными телеграммами, но еще прежде, чем отражающие поверхности вернули ей ее напуганный взгляд обратно, трепета там уже не осталось и следа.       Губы ее искривились в презрении, и брухо прошипела, всё так же на разжимая пальцев и не позволяя кровавой юшке сочиться в полную силу:       — Какая самоуверенность! — другая ее рука тем временем отпустила стену, сделала неуловимый жест, начертав в воздухе невидимый круг, и зеркала — все до единого, вся их армия, — вдруг как по команде развернулись к ним, выравниваясь шахматным строем, и распахнулись, будто двери. Хотя у зеркал не было футляра или створок, Кори показалось, что с них сдернули сдерживающий покров, и наружу хлынуло всё, что было когда-то в них заперто: духи, тени, фантомы, бестелесные сущности, полтергейсты и прочие обитатели астрального мира.       В зале с заливистым хохотом закружился буйный вихрь привидений, на радостях от того, что их выпустили порезвиться: в мгновение ока они отрезали Кори с Микелем от брухо Геруц, обступили воронкой и завертелись неистовым смерчем, поднимая самый настоящий ветер и заставляя воздух кругом искриться, а их хозяйка стояла в шаге, неотрывно смотрела прямо на незваных гостей со взвешенным холодком, горделиво вскинув голову, и ни о чем не спрашивала, и без того прекрасно зная, зачем те явились и что ей вменяют. Сквозь белесовато-серый мельтешащий вихрь Кори видел ее горящие ненавистью глаза, где читалось такое непреложное осознание собственной правоты, что поневоле бросало в дрожь и с ног до головы обдавало могильным холодком: будто нарушил семь заповедей, выжженных и начертанных на скрижалях божественным огнем.       — Скоро рассветет, — сухо произнесла она с властностью демиурга в дрожащем от негодования голосе, — убирайтесь прочь, дерзкие людишки, и живите столько, сколько вам теперь отмерено.       Призраки то замедлялись, принимаясь что-то заунывно напевать и водить обрядовые хороводы вокруг них, то снова срывались в галоп, стоило только шевельнуться и попытаться выйти за линию их круговорота, а зеркала гудели, шумели, как низвергающийся со скальной высоты водопад. Они подрагивали, их разжижившиеся поверхности покрывались трещинами, корявые разломы разбегались во все стороны по водянистой глади, но тут же затягивались, тут же обращались обратно в безупречное стекло, и дворец, чующий внутри себя неладное, сотрясался и ежился мертворожденными стенами.       Вырваться из призрачного круга казалось практически невозможным, но Микель выпустил руку Амстелла, вынужденно оставляя его на время внутри вертуны, и вдруг, истаяв почти до бесцветной белизны, спокойно прошел сквозь другие бестелесные сущности, сам обернувшись точно такой же сущностью.       — Меня не устраивает, — скрежетнул зубами он, с каждым шагом сокращая расстояние до брухо и медленно, с осторожностью подходя к ней всё ближе и ближе. — Верни то, что забрала, и живи столько, сколько тебе отмерено.       Геруц задохнулась от ярости, и по ее лицу пронеслась нервная судорога, исказив до неузнаваемости; сама она между тем отступала, не позволяя противнику приблизиться вплотную, и продолжала что-то неуловимо вычерчивать в воздухе тонкими и острыми пальцами, больше уже не крючковатыми и совсем не такими стариковскими, как минувшим июлем.       — Да знаешь ли ты, с кем связываешься?! — прошипела она разъяренной ехидной. — Ты ни черта не помнишь, поганый, жалкий, ничтожный человечек! Я уничтожу вас обоих!       Зеркала моргнули яркой вспышкой и позеленели, окрасившись в сочный малахит, с каждой секундой всё темнея и сходя цветом до черноты; кольцо привидений распалось, растаяло бесследно в утреннем молоке, а вместо них кто-то другой вырвался на волю из ловчего сплава ртути и серебра. Этот кто-то с рёвом пронесся под потолком и вместе с движением проворных пальцев Геруц — большой и указательный согнуты, соединены подушечками, три оставшихся воздеты кверху, — разделился натрое, и голоса тоже утроились, разносясь ветром по всему залу и поднимаясь крещендо, от которого по спине бежали мурашки. Что-то знакомое было в рёве новоявленных существ, хотя и разглядеть их в клубящемся под сводами сумраке никак не удавалось. Пальцы брухо снова сложились в ладонь, надре́зали воздух, как ударом копья — часть зеркал выстроились в прямую линию, разделив Кори с Микелем и запечатав первого на противоположной стороне вместе с ревущей троицей, — а потом рубанули по нему сверху вниз, и преграда удлинилась ввысь, вырастая непреодолимой сплошной стеной до самого потолка. Геруц выпрямила раскрытую кисть, оттолкнула от себя нечто незримое, и это оказалось заключительной частью заклинания: граница, сложенная из тонких стеклянных переборок, покрытых амальгамой, закостенела и обратилась в твердый камень.       После этого зеркала остановились, охладели и погасли, лишь слегка исходя белесым дымком, а брухо крутанулась на каблуках, с устрашающей легкостью подставив спину врагу, как ни в чем не бывало подхватила с пола свое вязание, подняла опрокинутый стул и величаво, с достоинством опустилась на него хрустнувшими крахмалом юбками.       — Этого должно хватить, — с удовлетворением сказала она остуженным тоном. — Пусть они его там сожрут.       Рана на шее у нее уже частично запеклась, оставшись большим багряным пятном, и брухо старалась лишний раз не поворачивать головы: при каждом движении края надорванной кожи расходились, а схватившиеся хрупкой коркой сосуды начинали наново кровоточить. Пальцы, всё еще трясущиеся, но справляющиеся со своей слабостью, привычным манером сдавили спицы, силясь унять дрожь и пусть не с первого раза, но попадая стальными концами в петли, перекидывая их всё спокойнее и точнее.       Заметив, что Микель не двигается с места, продолжая возвышаться поодаль угрожающим изваянием, брухо подняла голову и окинула его презрительным взором.       — Хочешь еще со мной потягаться? — ядовито поинтересовалась она, вслепую вывязывая узор, с каждой новой переплетенной нитью ускоряясь и возвращая в зал исконный размеренный перестук-метроном. Мамуры выбрались из своих укрытий, сползлись откуда-то обратно ей в ноги, по-кошачьи там склубились, снова затевая шумные пустяковые игрища, и стало окончательно ясно, что даже они, эти мелкие и отнюдь не воинственные карлики совершенно не боятся ни за себя, ни за свою хозяйку.       Микель мрачно обвел глазами опустевшую половину разделенного надвое зала: с белыми осколками разбитой вазы, с лужами пролитой воды и затоптанными, поблекшими лепестками кровяной розы, с перевернутым столом, сиротливо лежащим в дальнем углу; не говоря ни слова, развернулся, истаивая до полупрозрачности, и шагнул сквозь стену окаменелых зеркал.

❂ ❂ ❂

      Оказавшись отрезанным от Микеля выстроенной преградой, Кори сразу же выдернул из ножен фалькату, затравленно озираясь, задирая голову и вглядываясь в потолок, опутанный прячущейся от скорого рассвета опаловой хмарью, но троица непонятных существ носилась с такой немыслимой прытью, что разглядеть их не представлялось никакой возможности. Окаменевшие зеркала так и застыли путаным лабиринтом, проложенным от наружной несущей стены с арочными окнами и обратно до двери, сквозь которую они с Микелем сюда вошли; неподалеку имелась еще одна небольшая дверца, укрытая портьерой из черного бархата, очевидно, уводящая куда-то дальше, в другую залу, и Кори, не слишком большой любитель драк с заведомым перевесом сил, первым же делом метнулся к этому спасительному выходу, но не успел.       Не подпустив к дверце и на шаг, существа обрушились сверху стремительным молотом, сбили с ног, опрокинув на пол и волоком протащив до стены: его с размаху приложило о голый неоштукатуренный камень и вышибло дух, и он только смог, что крепче стиснуть пальцы на рукояти иберийского меча. Обдало знакомой жутью, помноженной натрое, и Кори, сощурив глаза и попытавшись сфокусировать плохо подчиняющееся зрение, запоздало узнал в существах вампиров-гуас. Подобно гуасе, повстречавшейся ему на противоположной стороне реки у кузницы йейла Джергори, все трое были летучими, невесомыми — но при необходимости тяжелыми настолько, чтобы играючи размозжить свою жертву в лепешку, — с выпученными совиными глазищами, большим губастым ртом и единственным смертоносным клыком, зловеще торчащим из него наружу. Только вот, в отличие от той незадачливой дряхлой вампирши, эти оказались моложавыми, в выцветших фуляровых платьях, с юными спелыми лицами, еще больше пугающими яблочным наливом бледных щек и одержимым блеском синеватых глазных склер, и с целехонькими дееспособными ногами.       Окружив Амстелла, они расселись перед ним на корточках, и три пары хладных рук потянулись к нему с совершенно определенными намерениями.       В попытке защититься от них, он наугад взмахнул фалькатой, надеясь хотя бы зацепить, ранить, не подпустить, но две из них быстро отпрянули, ловко увернувшись от скользящего удара, а третья перехватила запястье атакующей руки и сдавила ее так, что юноша взвыл от боли: еще чуть-чуть, и у него сломались бы кости. Он согнул в колене ногу, подтянул к груди и с такой силой пнул гуасу, отталкивая от себя, что та отлетела до самых арочных окон и там только возвратила себе равновесие, снова поднимаясь в воздух и направляясь обратно к облюбованной жертве.       Гуасы были страшны вовсе не своей силой, достаточно скромной по меркам инфернального иномирья, а гипнотическим флером, ядовитой фата-морганой, пропитанной дурманом и беленой, и пока Кори отпихивал от себя одну, две другие успели наложить на него магические оковы, погрузившие в апатию и безразличие. Пальцы разжались, роняя фалькату, голова сама собой запрокинулась, будто у шарнирной куклы, открывая голую шею, и гуасы обрадованно заверещали, всем скопом подбираясь ближе, дружно склоняясь к ней, обдавая ее студенистым дыханием и вытягивая в предвкушении губы-присоски. Помноженные натрое, колдовские путы оказались такой немыслимой силы, что Кори едва не потерял сознание: его тело будто залили ледяным лидокаиновым раствором от макушки до самых пят, и в нем онемело, окоченело всё до последней клеточки. Каждый глоток воздуха давался ему с усилием, сознание понемногу меркло, а гуасы нависли над ним — как падальщики над еще дышащим, но смертельно раненым зверем, примеривающиеся наживо отрывать от него куски свежей плоти, — однако до шеи добраться не успели.       Что-то резко дернуло и рывком оттащило их прочь, расшвыривая в разные стороны, как ветхие тряпицы; гипнотический лидокаин моментально схлынул, в мышцы возвратилась сила, а в голову — трезвость мыслей, и Кори спешно подскочил на ноги, подхватывая с пола бессильно звякнувший меч, панически озираясь и натыкаясь взглядом на успокоительную фигуру Микеля.       Лузитанец стоял у самой стены из окаменевших зеркал, а у его ног свернулись клубком инкарнатные змеи; гуасы, без труда выскользнув из окольцевавших их ноги змеиных жгутов, взмыли обратно под потолок, где принялись кружить троицей разъяренных ос, но нападать не торопились, оценивая прибывшее подкрепление.       — Эти твари не успели тебе навредить, Príncipe? — в три широких шага пересекая разделяющее их расстояние, спросил Микель, замирая над юношей и беспокойно вглядываясь в его лицо. — Я боялся за тебя, и мне пришлось уйти… Мне пришлось оттуда уйти. Я оставил ее там, живой. Не представляю, на сколько еще времени это могло бы всё затянуться… Проклятье! Следовало просто запереть тебя в твоем крылатом домике…       — Хватит! — перебил его Амстелл, скрежетнув от негодования зубами и стесывая до боли эмаль. — Прекрати! Неужели ты ни черта не понял, Мике? Разве ты не слышал, что она сказала?! Она знает тебя! Она знает, что ты ничего не помнишь! Чего именно ты не помнишь? — лицо его побледнело, его исказило отчаяние, а зудение под потолком поминутно нарастало, угрожающий гул близился: то одна, то другая гуаса на пробу пикировали к намеченным жертвам.       — Откуда же я могу знать, чего я не помню, bebê? — в бессилии развел руками лузитанец и поторопил юношу, хватая за запястье и уводя с собой к маленькой дверце под черным бархатом: — Нам лучше здесь не задерживаться, ведь скоро уже рассвет…       Его кисть опустилась на дверную ручку, но в тот же миг одна из гуас отделилась от маленького роя, камнем рухнула между ним и выходом, оттесняя и зависая ожившим миражом, и с дверью приключилось что-то странное: по стыкам между створкой и коробом пробежался синеватый свет, улегся, взялся и скрепил их, как клеем или как льдом.       Дверь словно сковало морозным дыханием, и если Микель при желании мог бы без труда просочиться сквозь нее на другую сторону, то для Кори выход оказался наглухо замурован.       — Куда это собрались? — спросила гуаса, растягивая в устрашающей улыбке пустой рот с одиноким, кривым и изогнутым клыком. — Вы — наша добыча. Та брухо разрешила вас съесть, а мы так давно хорошенько не отъедались!       Две другие гуасы согласно заверещали и тоже нырнули с высоты, присоединяясь к ней и кружа неподалеку, а за узкими стрельчатыми окнами неотвратимо занимался немилосердый рассвет, путаясь в ажурных перемычках, покрывая старую бурую ржавчину слабым розоватым свечением, и с каждой потерянной секундой выспевая, как августовское яблоко — такой же жутковатый и нежеланный для Кори, он обещал принести с собой что-то очень недоброе, если только замешкаться и остаться в стенах дворца: аннигиляцию, небытие, какой-нибудь ужасный сорт смерти в месте, которого не существует ни на одной из карт.       Осознав это, он крепче стиснул пальцы на рукояти фалькаты и рванул навстречу явственно глумящимся над ними гуасам, но те без труда ускользнули из-под удара, захохотали, взмыли под потолок и принялись носиться, и по их следу повсюду вырастал синевато-зеленый иней, превращая выданную им на откуп половину зала в темницу Снежной Королевы, в зацветший тиной колодец, в покрытый плесенью склеп.       Изловить их казалось практически невозможным, а между тем, сами гуасы довольно ловко подтекали то справа, то слева, то кидались сверху, и в разы превосходили по скорости ту единственную знакомую Амстеллу старуху-вампиршу, которая в конечном итоге погибла от рук хентилихи.       Этих трёх хентилиха едва ли сумела бы победить — скорее они бы взяли ее измором или впились согласно ей в спину, как хищное африканское комарьё. Гуасы нарезали круги по длинному залу, иногда ныряли в лабиринт окаменевших зеркал, выскакивая оттуда с исступленным хохотом, взмывали, как ракета, набрасывались то на Амстелла, то на Микеля, не давая подступиться к двери.       Микель пристально следил за ними, пока Кори безуспешно размахивал фалькатой, и вдруг оттеснил его, выступив вперед и загородив от роящихся гуас.       — Займись дверью, — велел он. — У тебя есть меч. Попробуй ее вскрыть. За этих тварей не переживай — я не позволю им к тебе прикоснуться.       Кори быстро подбежал к двери, окинул паническим взглядом смерзшиеся стыки, подергал за ручку и, убедившись, что створка не поддается, попробовал подковырнуть синеватый сплав кончиком фалькаты. Он почти не видел того, что творилось за его спиной, лишь изредка с тревогой оборачивался, чтобы заметить, как озверелые гуасы втроем набрасываются на лузитанца — но сколько бы ни старались, наложить гипноз они почему-то на него не могли и от этого свирепели еще сильнее, а сердоликовые змеи впивались в них зубами, рвали на клоки…       …Постаравшись сконцентрироваться на двери, которую требовалось во что бы то ни стало открыть, Кори снова ткнул лезвием меча в стык дверного короба и створки, и по стене дворца пробежала неуютная дрожь; тогда только, вспомнив, что тот был живым, подобием голема-Живоглота, он стал действовать осторожнее, надкалывая синюшный лед по кусочкам и неумолимо, безбожно опаздывая к наступлению утра. Из-за горизонта издевательски-медленно, по-усталому проглядывали редкие первые лучи — вернее, их отсвет, — и спелой алычой осыпались обратно, залы дворца застыли в предрассветном безмолвии, город Порту за стенами спал, объятый негой четвертого, пятого или шестого часа — Кори не знал доподлинно, когда случался восход солнца осенью, — и эта всеобъемлющая тишина окружающего мира вкупе с потусторонним хохотом нежилей-гуас сводил его с ума, бил по ушам и обещал скорое забвение.       Не выдержав, он психанул и полоснул фалькатой со всей силы, надсекая с самого верху и до замка́, где лезвие ожидаемо застопорилось, застряло и, к его величайшему ужасу, хрупнуло, переломившись пополам карамельным леденцом. В непонимании немотно взирая на оставшуюся в его руке рукоять, Кори медленно отступил на пару шагов от двери — совершенно растерянный, сознающий свой провал и не представляющий, что теперь делать и как выбраться наружу. Обернулся к Микелю, так резко, что чуть не вывихнул шею, и успел заметить, как пальцы его сжимают оторванную голову гуасы с остекленевшими, еще более выпученными глазами и вываленным языком; в полнейшем отчаянии, в последнем безнадежном порыве Кори метнулся к ближайшему из окон, дернул за стальную решетку, но та сидела как влитая, и было бесполезно даже пытаться вырвать ее из живого камня.       Дворец между тем моргнул, закрывая от него арочный оконный проем глинистым веком, уже сильнее содрогнулся во всех своих стенах, отряхивая шкуру, и неожиданно для юноши сам вытолкнул примерзшую створку из дверного короба.       Там начинался длинный и темный коридор, куда они спешно выскочили, сбегая прочь из заколдованного зала; дверь хлобыстнула за спиной не слишком надежной преградой, которую две оставшиеся в живых гуасы могли без труда преодолеть, если бы захотели преследовать беглецов.       Однако в следующий миг случилось то, что заставило Кори на время позабыть и о гуасах, и о брухо Геруц, и даже о близящемся восходе солнца.       Раздался звон цепей — так близко, что сделалось не по себе, — их подхватил гул колокола, а вслед за колоколом разразился и вполне ожидаемый, уже знакомый вой.       Бегемот проснулся и снова требовал пищи.       Бегемот, по всей видимости, находился в следующем зале, прямо в конце туннеля, куда их вывело одностороннее движение от лестницы Эст по прилежащему квадранту, и если очень условная верхняя сторона этого сектора находилась на востоке, то нижняя, что было логично, располагалась на юге и примыкала к лестнице Сул.       — Не останавливайся! — Микель подтолкнул юношу в спину, и тот, мазнув по его лицу быстрым взглядом, заметил, что оно всё расцвечено кровью.       Если у гуас и имелась какая кровь, то явно чужая, иначе они бы не промышляли кровопийством, а эти трое были голодными и бескровными.       — Мой меч сломался, — никогда и ничто он так не ненавидел, как ощущение слабых и голых рук. — Вдруг этот Бегемот на нас набросится? Я же вообще ни черта не смогу…       — Может и не набросится еще, — отмахнулся Микель и произнес — без особой, впрочем, уверенности: — Лестница Сул совсем близко. Попробуем спуститься в лестничный зал и открыть главные ворота.       — Проклятье! — в бессилии выдохнул тогда Кори, сознавая собственную никчемность — даже сделавшись полноправным жителем заполуночной страны Мурамы, он так и не смог продвинуться дальше жалкой пешки. — Ты же maldito, Мике. Как и я. Как и все здесь, кажется, кто не диаблеро и не брухо… Как становятся этими брухо? — спросил он с надсадным хрипом и мольбой в севшем голосе.       — Я не знаю, Кори… — печально отозвался Микель. — Я не знаю даже, как становятся брухо, будучи обычными человечками… Что уж говорить о maldito. Прежде я был уверен, что не человек и ничего общего с людьми не имею, но… Никогда я не встречал среди тех, кто хлебнул обрядового зелья, колдунов. Человек либо сам колдун, либо проклят колдуном, третьего не дано.       Вой усилился стократ, под ним уже сотрясались стены и потолок, и даже сам дворец-голем, кажется, недовольно ежился и нервничал, когда неизвестная зверюга у него в утробе ревела и бесновалась; до входа в ее обитель оставалось несколько шагов, темный, мутный и затхлый коридор закончился, Микель толкнул дверь…       По глазам полоснуло ярким свечным светом: под потолком висела на толстой стальной цепи, чуть покачиваясь, огромная многоярусная люстра-канделябр в форме круга, напоминающая византийский церковный хорос, и по ее ободу торчали в ряд оплывшие нагаром свечи. Воздух сотрясался от гула и рева, пламя колыхалось, а в дальнем конце залы, возле угловой двери на возвышении сидел босоногий, еще совсем юный дуэнде, обряженный в серую холщовую рубаху, и бил в набат — оказывается, это от его ударов по всему дворцу несся ветряной гул. Рядом с ним помещался длинный стол из помутневшего белого мрамора, где стояли на масляных горелках стеклянные реторты с розоватой жидкостью — она переливалась и светилась изнутри, в ней было заточено что-то страшное, как если бы перемешали воедино раствор урана и сцеженное женское молоко. Жидкость постепенно нагревалась, клокотала, бурлила, а двое молодых юношей из ламиньяков следили за ней, не давая выкипать, и то уменьшали, то чуть прибавляли огонь в горелках.       Выхватывая картинку частями, урывками, не до конца сознавая, что перед собой видит, Кори различил длинные массивные цепи, великое множество цепей, подвешенных на вбитые в стены крючья, и весь этот ансамбль стальных струн стекался в центр, где лежало, заняв собой половину помещения, прикованное прямо за голую розоватую кожу немыслимое существо.       Голова у него была совсем человеческая, но огромная, величиной со слоновью, не меньше, а тулово представляло собой однородную рыхлую плоть, налитую то ли жиром, то ли мясом, то ли какой-то мясоподобной субстанцией, деформировавшуюся до невозможного, и Кори только чудом сумел различить мелкие косточки ребер, от избытка телесной массы вывернувшиеся наизнанку и точащие вместе с лопатками этакими зачатками жалких крыльев, как издевка над существом, которое никогда и никуда уже не то что не полетит, а даже и не пойдет, и не поползет — ноги и руки, ничтожные короткие отростки, болтались тут же, будто крошечные полипы. По всему телу у него росли присоски, более всего напоминающие фистулы, искусственно сотворенные отводы, и на них скапливалась переливчатая жидкость, которую ламиньяки, время от времени с осторожностью пробираясь через лес цепей то к одному боку существа, то к другому, усердно собирали пипетками и сцеживали в незаполненные реторты.       Определенно, когда-то это существо было человеком, но давно прекратило им быть и теперь походило на монстра из ночных кошмаров, несчастного и жуткого одновременно. Он рвался, натягивал цепи, яростно щелкал челюстями и, казалось, готов был сожрать любого, кто окажется в пределе досягаемости его пасти, а если слишком долго дразнить и не давать еды, то буйства не выдержат и стальные цепи.       У него за спиной, прямо в стене, имелась сквозная полукруглая дыра, подобная жерлу плавильной печи или вход в подземный грот: там курилась темнота и ощущался провал, пустота, колодец, бездонный или с каменным мешком дна.       Дверца отворилась, и на гул набата в зал вбежали, часто и торопливо перебирая ножками, мелкие человечки в колпачках, таща охапки светящихся кореньев и камней. С трепетом остановившись на безопасном удалении от разинутой пасти существа, они принялись швырять ему туда всё, что принесли; один из них так переволновался, что нечаянно бросил корм мимо пасти, и эта оплошка обошлась ему очень дорого.       — Подними, — раздался смутно знакомый, властный и непреклонный женский голос; Кори вскинулся на звук и увидел статную женщину, крепкую и жилистую, как заправская амазонка из колоритного фильма про древние варварские племена, с курчавой копной длинных черных волос и редкими вкраплениями рыжих прядок, в черном длиннополом платье с воротом под горло и прямой юбкой, рассеченной двумя долгими разрезами от верхушки бедра и по всей длине ног, и в мрачной жреческой накидке с капюшоном поверх платья. Она обошла Бегемота кругом, высоко вышагивая и переступая через туго натянутые цепи, и остановилась напротив его пасти, аккурат за спиной незадачливого кормильщика. Кори не представлял, откуда бы ему помнить ее голос, но он был убежден, что совершенно точно его уже слышал, и было это совсем недавно, совсем…       — Подними! — повторила жрица с угрозой, и незадачливый дуэнде, пугливо вздрогнув, выступил вперед, осторожно и с опаской подбираясь к пасти Бегемота, а тот слеповато ворочал головой — от глаз у него остались две узкие щелки, пустые и сросшиеся, сами же глазные белки вместе со зрачками будто бы иссохли, а может, их предусмотрительно выкололи, когда создавали это немыслимое существо, — и принюхивался, шумно и с жадностью втягивая воздух. Наклонить башку и самостоятельно подобрать оброненную домовым пищу он не мог, шея его атрофировалась, шейные позвонки не сгибались, и он ворочал ей из стороны в сторону, возя по полу мешками отвисших подбородков.       — Что это? Что за чертовщина?.. — шепотом, чтобы услышал один только Микель, выдохнул потрясенный Кори, чувствуя, как в глазах помимо воли щиплет и непрошенные слезы собираются от всего разом — омерзения, жалости, ужаса и непонимания того, как и зачем можно было подобное сотворить. Поневоле отступил на шаг и попятился было обратно к двери: их пока не успели заметить, и он всерьез подумывал вернуться обратно в зал к гуасам, даже несмотря на дышащий в спину рассвет, что уже вовсю занимался где-то за стенами замка бледной малиновой сукровицей.       — Это последствия обрядового зелья, — тоже шепотом отозвался лузитанец, до ломоты сжимая его ладонь и заставляя остановиться, не шевелиться, замереть и остаться недвижимым наблюдателем, но ни в коем случае не вмешиваться и не привлекать к себе лишнего внимания. — Но мне страшно представить, за что была уплачена такая цена.       Недокормленный Бегемот обнюхивал воздух у своей морды и недовольно ревел — если когда-то это и было человеком, то давным-давно им быть перестало, тело имело разве что отдаленное сходство, и оставалось только догадываться, что же испытывала запертая в нем душа; дуэнде трясся как заячий хвост, его ручонки, узловатые и похожие на лесные ветки, ходили ходуном, когда он на цыпочках подползал к зверюге, согнувшись в три погибели. Дотянулся до оброненного корешка, достал, выудил из-под чужой раздавшейся и грузной туши, но тут случилось непоправимое.       Бегемот его учуял.       Резко развернулся до стального гудения натянутых цепных звеньев, разинул пасть и с устрашающей, чудовищной скоростью ухватил массивными челюстями, сжимая тушку белоснежными и крепкими, как у велета, долотами зубов. Дуэнде истошно взвизгнул, часто засучил руками и ногами, взвыл, когда челюсти сжались сильнее, потом вой перешел в стенание, и под конец, вместе с треском ломаемых позвонков, он забулькал, хилое тельце обмякло, а Бегемот, с хрустом пережевывая кости, с довольством заглотил всю тушу целиком, чуть было не подавившись. По губам и из уголков его деформированного, специально надрезанного и расширенного рта стекала жижа чужой жизни: кровь, ихор, желчь, содержимое желудка и мозги, и Кори с огромным трудом подавил хлынувшую к горлу рвоту, отворачиваясь и зажимая губы рукой, чтобы прямо здесь же, в колдовской зале, не вывернуло наизнанку от увиденного.       — Бестолочь! — с досадой прорычала жрица, злобно топнув ногой, и от удара каблуком о пол по мрамору из-под ее ног разбежались хрусткие трещины. — Негодный растяпа! Весь день впустую! Выливайте в помои всё, что успели собрать! …Весь эликсир, ну надо же — Зилар будет в бешенстве… И не кормить Бегемота следующей ночью!       Она уже развернулась, направляясь к угловой двери, прочь из зала, а юноши-ламиньяки с бесстрастными выражениями на пригожих лицах сняли с огня все реторты и, оглушительно шлепая утиными лапами по мраморному полу, направились в обход распластанного на полу Бегемота, довольно и сыто причмокивающего съеденным дуэнде, через паутину цепей — к полукруглому гроту за его спиной, и тогда только Кори догадался, что в это стенное отверстие сливали все отходы скудной жизнедеятельности существа, ограниченной одним лишь пищеварительным процессом.       Ламиньяки вылили розовый эликсир в грот, и оттуда донесся приглушенный плеск, тут же скраденный мерным шумом, постоянно раздающимся на глубине колодца, будто там протекала подземная река или раскинулось огромное озеро; эта вертикальная шахта могла вести как до подвала дворца и дальше, так и попросту смыкаться глухим каменным мешком, но гулы и завывание ветра в ней подсказывали, что там, внизу, оно сквозное и завершается громадной пустотой.       Жрица дошла до угловой двери, Бегемот блаженно прикорнул, распластавшись на полу, удерживающие его цепи провисли, понурившиеся и притихшие кормильщики-дуэнде, потерявшие своего товарища, грустно потянулись из зала следом за женщиной, молчаливые и безразличные ко всему ламиньяки вернулись к столу с ретортами и принялись его прибирать, расставляя приборы по местам и стирая с поверхности капли пролитого эликсира. Всё складывалось наилучшим образом — до тех самых пор, пока за спиной у Кори и Микеля не раздался заливистый хохот.       Дверная створка распахнулась, в зал ворвались двое гуас, сразу же взмыв высоко под потолок, подальше от дремотно-сытого Бегемота, и жрица резко обернулась на вторжение — запрокинула голову, ожесточенно хмуря брови и с непониманием наблюдая за их пируэтами, скрестила руки на груди и требовательно вопросила:       — Что это значит? Что вам здесь нужно? Не хватало, чтобы Бегемот еще и вас сожрал.       — Здесь наша добыча! Добыча! — верещали гуасы, никак не унимаясь; одна из них спикировала к Кори с Микелем, попыталась наброситься, но испуганно отпрянула, и вот тогда жрица впервые заметила двух других незваных гостей.       Она опустила взгляд, сощурилась, потрясенно распахнула глаза и, почти задохнувшись от узнавания, сошедшим до зловещего шепота голосом произнесла, приколачивая каждым словом, как гвоздем:       — Не может быть… Это же вы были у маяка в ту ночь, когда похитили «Пикатрикс». Вы и троица сумасшедших старых брухо, что сбежали недавно из темницы… Это вы… Вы двое как-то замешаны в краже!       — Янамари, — тихо озвучил их общую догадку Микель аккурат в тот момент, когда жрица, сделав навстречу один стремительный шаг, переходящий в прыжок, оставила на полу груду бесполезных одеяний, выскользнув из них гладкой и блестящей черной гончей с горящими адом радужками красных глаз.       — Что нам делать?! — в отчаянии взвыл Кори — рука его по инерции попыталась ухватиться за пустоту над плечом, где еще недавно в ножнах болталась фальката, а теперь на ее месте осталось только осознание собственной бесполезности и бессилия.       Путь назад был отрезан, путь вперед преграждала скалящая пасть Янамари, присевшая на пружинистых лапах перед тем, как наброситься, впиться зубами и с яростью рвать на клочья; даже ламиньяки и дуэнде переполошились, подбежали к двери, и когда в замочной скважине щелкнул повернувшийся ключ, запирая в ловушке, Кори испытал настоящую безысходность. Он видел, как бледнеют черты лузитанца, подмечал, как истончаются и плывут перед глазами стены дворца и убранство — значит, рассвет был совсем близко, а его угораздило на самом подступе утра очутиться в месте, которого не существовало в реальном мире.       Янамари угрожающе зарычала, ее когтистые лапы царапнули пол, высекая искры, инфернальный смог в глазах колыхнулся, не поспевая за огоньками зрачков, оставил туманный горящий флер — так быстро она метнулась к ним, что Кори едва успел отскочить, запутался в цепях и почти упал, но тут вдруг почувствовал, как хватает его за руку и буквально вздергивает на ноги Микель, куда-то утаскивая за собой.       Стопы ощутили воздух, а вслед за ним — что-то мягкое, мясистое и липкое; подошвы оскальзывались, норовили соскочить и утратить точку колышущейся опоры, и лишь когда опора эта встрепенулась, сотряслась и взвыла, а ей откликнулся согласный цепной звон, Кори запоздало понял, что они прошлись прямо по Бегемоту.       Эта догадка настолько его потрясла, что он не успел даже напугаться их совместной дерзкой выходки, как впереди уже вырос каменный полукруг, зияющий темнотой, а в следующую секунду они безумцами сиганули в черный грот, возможно, не имеющий дна, возможно, никуда не ведущий, возможно, через пять или десять минут грозящий схлопнуться сплошной горной твердью.

❂ ❂ ❂

      На дне колодца оказалась река.       Ее берег даже был аккуратно вымощен древней, по-средневековому кривой и ломаной брусчаткой, шлепки подошв и частый стук каблуков по ней рикошетили и множились, возвращаясь стократным эхом, а бег саднил привкусом крови во рту и колотился пульсом в ушах.       Только что он ощущал пальцами ладонь Микеля, а уже через мгновение ее не стало, и лишь в голове продолжали раздаваться последние сказанные лузитанцем слова: «Чуть дальше наверняка будет лаз на поверхность… Найди его как можно скорее!». Своды подземелья, троящиеся, плавящиеся и плывущие перед глазами рассветным миражом, сдавливали грудь, дышать с каждой секундой становилось всё тяжелее, словно здесь и не было никакого воздуха — только сплошной гранит, который не вдохнуть, как ни старайся, и ему казалось, что он сливается с горной породой своими частицами, молекулами, атомами и вместе с ней же перестает быть.       — Выход… Где отсюда выход? — взмолился он — неистово, исступленно, хватаясь за липкие стены, покрытые конденсатом, и угадывая за спиной что-то недоброе, чью-то еле ощутимую сущность, идущую по следу и не отстающую ни на шаг. — Выход… пожалуйста… — ладони царапали мягковатый камень, пальцы впивались в него, потом в отчаянии сжимались в кулак и ударяли со всей безнадежной подростковой силы — сил инфернальных с приходом в мир слепящего светила, где-то за пределами подвалов дворца натужно карабкающегося на небосвод, тоже не оставалось ни крупицы.       Всё растворялось в первых солнечных лучах, пронизывающих землю и напаивающих собой даже одушевленный холодный скальник.       — Я должен выбраться… Пожалуйста… Должен… — рот кривился от ужаса, он почти захлебывался беззвучными рыданиями, но слез не было: слишком отчетливо его душа сознавала, что тело умирает, и сил размениваться на жалобы к самому себе не находилось.       Ему никогда еще, кажется, в жизни не было так страшно, как теперь.       Движения замедлялись, всё его существо будто врастало в камень и становилось камнем — так, должно быть, ощущал себя Каменный Мигель, когда рассказывал принцу свою страшную тайну, — и он заорал, так громко, что подвальные своды содрогнулись.       И кажется, голем-дворец его услышал.       Неизвестно, была ли то жалость к задыхающемуся в гранитной толще человечку, или же у зданий-големов была в чем-то схожая общая суть, а может, в Кори просто узнавался по особому, ни на что не похожему запаху истый големовладелец, но неподалеку, буквально в двух шагах от него, раздался железный скрип, уханье тяжелой чугунной створки…       По глазам полоснуло светом, таким резким, что Кори поневоле зажмурился и вслепую, спотыкаясь и падая, ломая ногти, оббивая колени об подвернувшиеся под ноги ступени, рыдая — вот теперь по-настоящему, со слезами пережитого ужаса, — не веря своему счастью, пополз по лестнице вверх, навстречу этому спасительному свету.       Когда он выбрался из подземелья и повалился возле отсырелой живокаменной стены ничком на прохладную зеленую траву, кругом него были заросли розовых кустов, усеянных как отцветшими и засохшими, так и свежими бутонами цветов, ярко-алых, сбрызнутых утренней росой, и пахло маслянисто, густо-эфирно и сладостно — как от первых букетов инфернального Микеля Тадеуша, найденных под дверью квартиры; его окатило таким облегчением и умиротворением, что он даже ненадолго потерял сознание, а очнувшись…       Очнувшись, с изумлением понял, что ни голема-дворца, ни ярчайших гитановых роз и в помине нет.       Да и воздух тоже вовсе не пах розовым маслом, в нем теперь была хрустальная свежесть дождя, нотки соснового солнца и легкие примеси большого портового города: первые выхлопные газы, разожженные угли в жаровне, морская соль, всё вместе по крупице и ничего определенного, но ярче всего пахла трава и сырая земля у него под щекой.       С усталостью в каждой клеточке тела и некоторым стыдом за то, что провалился в беспамятство невесть где, Кори поднялся сперва на четвереньки, а затем и на нетвердые ноги, худо-бедно выпрямился, пошатываясь, и ошалело огляделся.       Прямо перед ним высилась сложенная из булыжников ограда и зияли приглашающе распахнутые ворота, а через них пролегала асфальтированная дорога в две узких полосы. За спиной росли деревья и, судя по всему, раскидывался какой-то парк, где по случаю раннего часа не было ни души, только в шумящих ветром кронах, среди узловатых и шершавых стволов зачинался полусонный и неуверенный птичий щебет. Пихты, туи, сосны, платаны, коралловые и апельсиновые деревья и молоденькие клёны укрывали прореженной солнцем тенью и сочились ментоловым холодком, вдоль дороги рос маквис и вечнозеленый каллистемон, вился по стальной решетке клематис. Сбоку высился какой-то одноэтажный домик, такой же серобулыжный, как и ограда, крытый выгоревшей терракотовой черепицей.       «Parque do Covelo», гласила кобальтово-синяя прямоугольная табличка на замшелых гранитных камнях приземистой и тяжеловесной стены, и Кори Амстелл, плохо сознающий как себя, так и всё вокруг, побрел, спотыкаясь и спросонья натыкаясь на редких ранних прохожих, на поиски остановки ближайшего метротрама.