Позабытые дети быстро становятся взрослыми, начинают бриться, смолят сигаретами небо, поджигают самбуку в горстях, пьют ее вместе с жизнью и грезят бессмертьем. Но уходят — одними из первых.
Parque do Covelo находился в центральной части города, и через полчаса Кори был на Алиадуш, а еще через десять минут давил кнопку звонка справа от дверцы квартиры Микеля Тадеуша, устраивая тому бесцеремонную побудку спозаранку. Дверь открылась на удивление быстро: пару раз скрежетнул отпираемый замок, и на пороге показался лузитанец: в рубашке навыпуск и джинсовых шортах, взлохмаченный, помятый — даже мелких морщинок в уголках глаз и у губ как будто бы прибавилось, — с сигаретной пачкой и исцарапанной дряхлой зажигалкой в руке, но отнюдь не сонный, как вроде бы полагалось в такую несусветную рань. — Menino? — с тревогой спросил он, впуская Амстелла в прихожую и быстро запирая за ним дверь. — Мне почему-то было неспокойно, — вдруг сознался, высверливая в юноше дыру пронзительным и пристальным взглядом утомленных карих глаз. — Что-то стряслось, Sol? Я знаю точно, что стряслось, у меня вот здесь всё ноет и болит, — он сгреб свободной от сигарет рукой рубашку у себя на груди едва не до нитяного треска и закончил свою взволнованную речь: — Да и одно уже то, что ты сам пришел сюда, ко мне… — К тебе было ближе, — отозвался Кори, привалившись спиной к стене и понимая, что еще немного — и сползет по ней на пол, теряя сознание. — От Parque do Covelo до тебя ближе, чем до моего дома… — И что же ты делал в Parque do Covelo? — немного оторопев от такого признания, с легким подозрением спросил Микель, мягко обвивая Кори за плечи, целуя в перепутанные от ночной беготни волосы на макушке и уводя в тишину согретых солнцем комнат. — Мы были там вдвоем, — ответил Кори, с трудом держась, чтобы не уснуть или не блевануть от недосыпа: таращил глаза на пыльные полосы светотеней, расчертивших спальню лузитанца солярной зеброй, и безропотно позволял себя вести, усаживать на постель, медленно и с заботой раздевать. — Ночью там нет никакого парка и в помине… — А что же там есть ночью? — нервно покусывая кончик всунутой в рот сигареты, уточнил Микель; схватил тугую резинку у основания хвоста на усталой голове юноши, выпуская на волю атлас вороничных волос, оглаживая их прокуренными и чуть шероховатыми пальцами — те создавали непривычную боготворящую ласку, и у Кори тоже недобро тянуло и вязало в груди, как черемухой из петлицы вечного Лодочника, единожды объявившегося на инфернальной Рибейре. Видя, что юноша едва ли способен вести внятный рассказ, лузитанец быстро опомнился, посоветовал приберечь объяснения до полудня, силком уложил, подхватил пахнущее мандариновым одеколоном, табаком и океаническим песком одеяло, укрыл своего сонного гостя, сам же в это время пораспахивал везде окна, и сквозь наваливающуюся тяжелым прибоем дремоту Кори ощутил, как пробегается по комнатам свежий сквозняк, напоенный ранней яблочной прохладцей. А в Порту все-таки незаметно приходила осень.❂ ❂ ❂
Когда воздух сделался по-дневному удушливым, а одеяло начало парить так, что Кори незаметно сперва скинул его верхний край, а потом и вовсе сбросил с себя, полягавшись и спихнув пятками в изножье кровати, стало ясно, что дальше валяться в постели попросту невозможно. Во-первых, с улицы через раскрытое настежь окно доносились звуки городской жизни, и пускай та ограничивалась скромной суетой внутреннего дворика, подогретого южным светилом и источающего ни с чем не сравнимые запахи вареной в сахарном сиропе моркови, но и их было достаточно, чтобы вмешаться в сон и разрушить его тонкие чары. Во-вторых, полдень делал свое дело: голова начинала нехорошо поднывать с затылка и у висков, и Кори даже в полудреме угадывал, что еще немного, еще буквально десять-пятнадцать минут в горизонтальном положении — и тупая головная боль на весь оставшийся день ему обеспечена. И в-третьих, Микель. Собственно, тут можно было бы и не уточнять, но если всё-таки задаться такой целью, то лузитанец сидел — тихонько, как мышка, — на краешке кровати и, сволочь беспардонная, таращился на спящего Амстелла, потягивая из большой белой чашки настолько крепкий кофе, что от одного его запаха, расползающегося по комнате, учащалось сердцебиение, стремясь достигнуть уровня тахикардии. Микель и его кофейная чашка оказались решающим фактором, заставившим Кори продрать слипшиеся и распухшие после тяжелой ночи веки, подняться и сесть, сомнамбулой таращась в завешанную шкафчиками стену перед собой. Сморгнув несколько раз в лаконичный дизайн этой стены, он медленно перевел взгляд на лузитанца, повернулся к нему, поерзав на простынях, протянул руку, перехватывая чашку с горклым напитком, поднес ее к губам трясущейся кистью, едва не расплескивая через прихваченные жженой пенкой края, и, морщась, отпил большой глоток. Утер ладонью губы и надсадно выдохнул: — Блядь, никогда не привыкну к этой соли, кажется, ну что за… Почему ты вечно пьешь это дерьмо? Почему я тоже теперь его пью? — и после этой тирады отхлебнул еще, оставляя Микелю чуть меньше половины содержимого чашки. — Я сварил на двоих, — миролюбиво отозвался Тадеуш. — Твою часть оставил в джезве. Могу подогреть и принести тебе, с чем захочешь: с молоком, с лимоном, с медом, с сахаром… — Нет уж, — севшим и охриплым голосом отказался Амстелл. — Давай свою поганую соль… Отобрав у Микеля кружку, он осушил ее до самого дна и возвратил уже опустевшей. После этого подвига ему капельку полегчало, взгляд сделался осмысленнее, и Кори накрыл ладонями лицо, почему-то распухшее настолько, будто ночь провел не во Дворце Алхимиков и даже не в Parque do Covelo, а на пчелиной пасеке. — Что-то произошло накануне? — чутко уловив не прекращающееся ни на секунду беспокойство, которым веяло от юноши за версту, участливо спросил Микель Тадеуш. — Что случилось? И почему… Почему же мне настолько не по себе, что места не нахожу от тревоги? — Мы нашли ее… Мы с тобой нашли ту самую брухо, из-за которой всё… — тщательно подбирая слова, медленно произнес Кори. — И понимаешь, Мике… Она тебя знает. Она откуда-то тебя знает, и еще знает о том, что ты ничего не помнишь… Микель казался огорошенным. В недоумении развел руками, выражая полнейшую свою непричастность к происходящему — в одной — пустая чашка с кофейными разводами, в другой — новехонькая пачка сигарет, — и неуверенно пробормотал: — Пожалуй, единственное, в чем я твердо убежден, menino, так это в том, что не знаю никаких старух… и весьма удивлен тому, что она знает меня. Это странно. — Нет, — возразил ему Амстелл, перебираясь на край постели, спуская оголенные ноги на пол и нащупывая вечно мерзнущими — даже когда голова кипела от тридцатиградусной жары, как бурлящий котел, — стопами прогретое пятно на присыпанном соринками паркете. — Ничего странного. Мне кажется, Мике, что еще немного, еще чуть-чуть — и я пойму, разгадаю всё, что вокруг творится… Но пока это невозможно. И еще… — Да? — тут же быстро откликнулся лузитанец, каждое его слово ожидающий с напряжением и опаской, словно Кори мог ему сказать что-нибудь страшное, что раскинуло бы их на разные концы земли и на корню перечеркнуло бы всё, уже успевшее между ними случиться. — Янамари считает, что мы украли «Пикатрикс». Микель недовольно поджал губы, сорвал прозрачный целлофан со свеженькой пачки Marlboro — первые дамские сигареты, «мягкие как май», если верить старому, еще двадцать четвертого года, рекламному лозунгу производителя, почему-то более всего востребованные исключительно мужской частью населения планеты, — и не выдержал, закурил прямо тут, не добравшись до затерявшейся где-то на просторах квартиры пепельницы. — Ни черта не понимаю, bebê, но в целом звучит дерьмово, — признал он, с шумом выдыхая желтоватый смог. — Валяй, поведай мне еще что-нибудь — должен же я, в самом деле, хотя бы в общих чертах представлять, во что мы с тобой там вляпались. — Не думаю, что это будет иметь значение здесь, — справедливо заметил Амстелл. Не выдержав допроса, поднялся с кровати в непристойной наготе, хватая рывком свою мятую одежду и направляясь с этим разящим ворохом тряпок к выходу из спальни. — Там вляпались — там и будем разгребать. Но лузитанец и не думал отставать от него. — Что за Янамари? — требовательно спросил он, подрываясь вслед за Амстеллом, выскакивая вместе с ним в коридор и преследуя с зажженной сигаретой в руке, тлеющей, осыпающейся пеплом и заволакивающей и без того выжженный душный воздух прогорклым дымком. — И что такое «Пикатрикс»? Какой-то предмет? Как будто бы я уже где-то слышал это название… — Отцепись ты! — рычал Амстелл, не умеющий долго и много повествовать, особенно когда дело касалось их с Микелем приключений, ночных или дневных — разницы не имело. — Дай в душ схожу! Я весь в поту, в грязи и… и еще в какой-то дряни. От меня разит, как от сраного бродяги! Не смей меня трогать, пока не вымоюсь! — отбиваясь от лузитанца всеми руками и ногами и прикрываясь комком смятой одежды, он с трудом добрался до ванной, заперся внутри и отвернул до упора воду, объявляя тем самым тай-брейк. Долго старательно отмывал с себя следы инфернального мира — ветхую вековечную пыль, подвальные нечистоты, сырую землю, запекшуюся кровь — знать бы, чью, — брызги розоватого эликсира, мерзость и тлен колдовского места, — а когда вылез из-под душа, вытирая исхудалое тело микелевским полотенцем, одним на двоих, густо пропахшим ледком простенького ментолового мыла и никогда не желающим просыхать, какой бы ни стояла погода, то за дверью ванной комнаты уже царила подозрительная и настораживающая тишина. С неприязнью принюхиваясь к вонючему тряпью, которое никак было не привести в порядок, разве что затеять стирку и застрять в четырех стенах до самого вечера, и мимоходом сожалея, что не додумался держать у Тадеуша дома запасную пару уличной одежды, Кори выбрался из ванной, промакивая отяжелевшие от воды волосы насквозь сырым полотенцем. Тут же обнаружил на ручке двери заботливо припасенную свежую синюю футболку, порадовался находке и быстро стащил свою, пропахшую серной ночной амброзией, с благодарностью надевая смену. Потом замер и прислушался к тишине комнат, силясь разгадать местоположение лузитанца. Так и не услышав ни шороха и уже было заподозрив, что тот вздумал отправиться в ближайший магазин за продуктами к завтраку, он сунулся на всякий случай в обитую деревом кухню, в блеклую спальню, в пестро-цыганскую гостиную с цветастыми шторами — Микеля не было нигде. Даже рядом с ванной маленькая родственная ей комната с приглашающе распахнутой створкой, и та пустовала. Знакомое чувство полоснуло ножом по горлу, рухнуло ниже и повторило удар — кулаком под дых, где уже колотилась пульсом нарастающая паника. Вдруг сама квартира Микеля Тадеуша показалась Амстеллу запустелой и необжитой: стены неуловимо выгорали и сходили до белизны, опаленной множеством солнц, паркет под ногами иссыхал с каждым шагом и отзывался протяжными скрипами, всё делалось пыльным, таким же чахлым и забытым, как вокзал заброшенной железнодорожной станции, многим послуживший за годы своей жизни пристанищем, но никому не ставший домом. Полуденный ужас приходил, настигал, шумел пшеницей, рожью и овсом над бескрайним могильным морем пустоты, воздух незримо покалывал, искрился, раздавался и разбухал, как в преддверии грозы, и кто-то отмерял секунды до невозврата: «три, два, один…» — потом сбивался и начинал заново с тройки, но самое большее, что было дано, это три счёта, а они могли закончиться в любое мгновение. — Микель! — не выдержав, позвал хрипнущим от страха голосом Кори, но никто ему не отозвался, только шелестели где-то на сквозняке старые поблекшие фотографии и пожелтевшие страницы звонких газет. — Только не это, черт… Руки его тряслись, как у наркомана в ломке, когда он снова и снова шаг за шагом упрямо обходил все комнаты, возвращался в ванную, неверяще таращился на пожелтевшую в мгновение ока эмаль и ржавые краны, на покрытое непроницаемым мутным слоем зеркало, на обветшалые тряпки — полотенце впервые за долгое время ощущалось пугающе сухим, как макулатура, и крошилось летучей пылью, — и заново начинал оттуда свой безнадежный путь. Переступив порог ванной комнаты в пятый или шестой раз, он почувствовал, как наваждение понемногу сходит, вещи принимают привычный облик, налет полураспада истаивает, контуры предметов обретают резкость, а сами предметы — присущую им живую яркость. Тогда Кори в надежде снова бросился по комнатам, храня на губах заветное имя, срывающееся пристыженным шепотом — он не звал Микеля в полный голос, как бы ни хотелось, — и в окрасившейся положенными ей густыми масляными красками гостиной обнаружил лузитанца застывшим с книжкой в руках подле многофункционального шкафа, заваленного безделицами. Микель обернулся к юноше, и лицо его согрела легкая улыбка. — Видишь ли, menino, — заговорил он как ни в чем не бывало, словно бы никуда и не исчезал, — пока ты принимал душ, я вспомнил, что такое этот «Пикатрикс». — Что?.. — всё, на что был сейчас способен Кори Амстелл — это одно короткое слово; выведя его заплетающимся языком, он обессиленно ухватился за дверную раму и покачнулся, чуть не потеряв равновесие. Вторично пережитое исчезновение лузитанца потрясло его настолько, что он почти утратил дар речи; случившееся единожды еще может быть простым совпадением, но случившееся повторно уже обретает статус некоей закономерности, тревожной и пугающей, обрекающей на скорое одиночество. Микель тем временем беззаботно болтал, ничего кругом себя не замечая, и это было естественно, ведь для него, по всей видимости, мир не превращался в порыжелую кинопленку, а оставался правильным и цельным: — Удивительное дело, и как я мог позабыть?! Ведь я немалый срок проработал библиотекарем и в те времена и не такие затейливые книжицы знавал… хотя и не читывал. Не слишком-то они меня такие интересовали. — Захлопнув таинственный томик в синем переплете и сунув его себе под мышку, он с ширящейся улыбкой развернулся к Кори и, неожиданно сцапав его за запястье, увлек за собой на диван. Бросил прихваченное чтиво поодаль, устроился напротив юноши и повел свою речь дальше: — «Пикатрикс» — это средневековый манускрипт по магии и астрологии, гримуар, если по-другому. Таковых было написано учеными колдунами и шарлатанами великое множество, и немало из них дошло до наших дней… Но дело всё в том, солнышко, что «Пикатрикс» этот можно и сейчас преспокойно приобрести на заказ в любом хорошем книжном — например, в Лелло. Вряд ли кто-то столь тяжело переживал бы его пропажу. Более того, мы можем по доброте душевной немного потратиться, купить новехонький экземпляр и возместить хозяину убыток, раз уж в краже обвиняют нас с тобой, только вот… Подозреваю, что это не совсем тот или же совсем не тот «Пикатрикс», какой я знаю? — Наверное… — в растерянности отозвался бледный как смерть Амстелл, пытаясь прийти в чувство и покусывая нижнюю губу от того, что пальцы мужчины, так запястья и не выпустившие, попутно сотворяли магию особого рода, тягучими массирующими движениями подушечек растирая на внутренней стороне руки нежную кожу. — Я тоже его не читал, Мике, — наконец взяв себя в руки и силком заставив взбудораженные нервы успокоиться, прибавил он. — Даже в глаза не видел. Это Янамари считает, что мы его украли. — Учитывая, что известный мне «Пикатрикс» состоит из четырех книг, мы должны были похитить целую книжную полку, никак не меньше, — резонно заметил Микель, наглаживая руки Амстелла и не замечая, как тот начинает отзывчиво ерзать под этими касаниями и учащенно дышать. — Их переводили на современные языки, но сам текст был написан на латыни, а перевод — он иной раз с оригиналом разнится от первой и до последней буквы… Я слышал, что некоторые манускрипты «Пикатрикса» хранятся в библиотеках Рима и Флоренции, но так ли это — доподлинно мне неизвестно. Его пальцы скользили — прилипчиво, бездумно, жадно, — тянулись к Кори Амстеллу, как тянутся сосны к небесному свету, а за окнами тем временем незаметно сгущалась перламутровая дымка чаячьих перьев, осеняющая город спасительным покровом. Торопливо неслась по небу рваная рыболовная сеть, и солнечные лучи то ныряли в прорехи, то подогревали улицы сквозь парной облачный ватин; снаружи в квартиру наползали запахи: океана, что кренился над Порту, клубился верным прибоем у его ног и обдавал дыханием соли, подогретых колесным бегом рельсов метротрама, машинных выхлопов, жареных в чьей-то кухне сардин, раскуренной у подоконника сигареты. Город черепицы, мостов, холмов и сушащегося белья принимал постриг и уходил в отшельники, запирался в квартире, пытался писать стихи, но выходила только пошлая и дешевая проза. Позабытые вина становились уксусом, и эта алхимия служила непреложным правилом всему: позабытые вещи становились хламом, а еще чуть позже — антиквариатом; позабытая вода моря становилась солью земли; позабытые дети становились взрослыми; позабытое лето становилось осенью. Сперва октябрем, потом ноябрем, а потом и от него не оставалось и следа, и руки Микеля тоже оглаживали запястья Амстелла по-осеннему, с закатной негой, которая суть тоска: боготворили, касаясь задубелыми подушечками пальцев тончайшей атласной кожи, проводили задумчивые линии вдоль прожилок вен, поднимались выше и немного щекотали бледную промокашку локтевого сгиба — туда загар не добрался, не успел испачкать земляной скуделью, солодом и песком, — задирали рукав незатейливой растянутой футболки и оглаживали острые косточки плеч. Португалия оставила свой след, национальный спорт добрался наконец и до Кори Амстелла: на синей ткани, аккурат на груди красовался номер «двадцать восемь», окантовка рукавов пестрела красным и зеленым; ему бы еще большое полотно флага, чтобы набросить на плечи и завернуться, как рыба́чки — в спасающую от крепкого бриза шаль, и можно ставить пробу высочайшего латинского безумия. «Иди ко мне, Кори, — шептал Микель, избавляя мальчишку от лишней тряпки, от португальского клейма, чтобы наставить других клейм, пробой повыше и понадежнее, — ты же совсем недавно сам хотел это проделать, я запомнил… Давай просто сделаем это с тобой вместе». Не понимая, о чем вещает лузитанец, Кори только послушно позволял себя раздевать, подставляясь под жаркие губы, алчно зацеловывающие каждый кусочек оголенного тела и от тонкой лебяжьей шеи, от птичьих ключиц спускающиеся всё ниже и ниже: перебрались на грудь, к жаждущим ласки соскам, затвердевшим от легкого дуновения сквозняка, поигрались с ними немного, оставив торчать еще более острыми, блестящими сочной влагой, сползли на подреберье и живот. Язык пощекотал узкую щель пупка, скользнул внутрь, толкнулся в нее несколько раз, но терпения не хватило — пальцы уже расстегивали пуговицу на ширинке, руки торопливо стаскивали ткань с узких бедер, обнажая подвздошные косточки-уключины, выпирающие под тугой белизной кожи, здесь совершенно девственно-светлой, не тронутой пошлыми ладонями южного солнца. Губы ощупывали лобок, пробегались легкими поцелуями по шелку волосков и наконец-то добирались до самого вожделенного. Стащив рывками с Амстелла джинсы с бельем и тем самым окончательно избавив от одежды, Микель развел в стороны его ноги, разместился над причинным местом и первым же делом накрыл ртом головку стоящего члена, проходясь по нему от покрытого лаковым блеском смазки кончика и до самого основания, чуть рельефного от взбухших венок. Кори задохнулся, выгнулся дугой, смял в горстях неуместный в такую жару плед из шерсти, комкая его, и инстинктивно вскинул бедра, толкаясь в дарящий удовольствие рот, но мужчина вдруг резко отстранился, выпуская пенис и оставляя неудовлетворенно торчать и мучиться эрекцией. — Погоди, menino, — сказал он, откидываясь на спину и поудобнее укладываясь на подушки. — Иди сюда… Нет, не так. Развернись. Амстелл покорно подполз на четвереньках — подниматься во весь рост на хлипком диване было чревато падением, а может, и чем похуже, вроде поломки самого дивана, — и замешкался, не понимая, чего Микель от него хочет. Понимание запоздало пробудилось где-то в мозжечке лишь тогда, когда руки мужчины потянулись чуть дальше, вместо нормальных и по-своему логичных объятий, которые положено класть на плечи, добираясь до бедер, накрепко стискивая их ладонями с обеих сторон и пытаясь подтащить к себе. Кори по инерции сперва попытался было развернуться в правильное — по его мнению — положение, но спустя секунду окончательно сообразил, что творится, и заистерил, даже вцепился в плед, срывая его с дивана и скатывая в неэстетичный ком шотландской клетки. — Ты что, блядь, делаешь?! — зарычал он, извернувшись и скидывая руки лузитанца со своей задницы — а ухватились-то они, оказывается, с силой и выпускать не хотели, оставив после себя покраснелые и болезненные следы там, где впивались пальцами в кожу, — и в бешенстве уставился на него гневными глазищами. — Ты в своем уме?! — Конечно в своем, — хмыкнул Микель, судя по его ничуть не изменившемуся виду, приблизительно такой реакции от юноши и ожидавший. — Не в твоем же, Sol. Будь я в твоем уме, мы бы только и трахались, что в миссионерской позе, в темноте и под одеялом… Ты ведь был почти не против уже однажды сделать мне минет, я же предлагаю тебе немножечко усовершенствовать эту затею и… — Да пошел ты на хуй! — выпалил Амстелл, полыхая краской до самых кончиков челки. — Пошел на хуй со своими грязными извращениями! Я тебе и так… отсосу… если тебе очень надо, — закончил он сдавленным голосом, запинаясь и подыхая от стыда. — Вот и прекрасно, — ничуть не усовестившись и не моргнув даже глазом, легко и охотно принял его согласие Микель. — Начинай. Так необдуманно решившийся на немыслимую для себя вещь, Кори подполз по скрипучему дивану к его бедрам и замер над ними. Пальцы взялись за ширинку джинсов, выпутывая пуговицу и расстегивая молнию, потом потянули книзу их края вместе с бельем, оголяя всё сразу: курчавый темный лобок, моментально выпрямившийся член, хоть и не излишне, но все-таки достаточно крупный, морщинистую и шероховатую мошонку, туго налитую скопившимся в ней семенем. Если бы не связавшие их узы темного города, Кори, быть может, и задумался бы когда-нибудь о неправильности всего, что они делают — мимоходом, общим порядком, постольку поскольку подобные мысли хоть раз, хоть вскользь, да посещали всякого, кто вступал в однополые отношения вопреки моралям разнополого общества. Общество несло в массы культуру инь-ян отовсюду: с экранов телевизоров, с книжных и журнальных страниц, с рекламных постеров, с просторов улиц и из квартирных недр, и для таких, как Кори и Микель, места в нем как будто бы не было, попросту не оставалось, не зря же лузитанец дошел до ремейка средневековых сказок, перевирая их на свой порочный лад. Места для них не осталось почти нигде: ни в разнополом мире под солнцем, ни в лиловой темноте инфернального города. Кори и плевать было на мир, с которым он никогда ладить не умел, но его собственные убеждения сводились к тому, что брать в рот член, сосать его и, хуже того, глотать потом сперму — аморально и мерзко; впрочем, само наличие подобных убеждений у мальчишки-подростка было фактом странным. Выходило, что идею эту он как минимум обдумывал, раз уж пришел к некоторому заключению на ее счет. — Давай, menino, — поторопил подстрекатель-Микель в жалкой попытке взять на дурацкое ребяческое «слабо», несильно, но звонко шлепнув его ладонью по голой заднице. — А то я решу, что ты наврал или испугался. Кори захотелось огрызнуться, обложить лузитанца трехэтажным матом, снова и снова послать его на хуй — тоже вот подспудно получалось, что дело это крайне унизительное и плохое, садиться на чей-нибудь хуй, не зря же еще в приютские годы во Франции был заучен назубок целый букет оскорбительных словечек, и все сплошь клеймящие только пассивных гомосексуалистов, а гомосексуалисты активные вроде как по законам больной и искаженной людской морали выходили личностями относительно порядочными, — но вопреки привычке он этого делать не стал, наступив на хребет осатанелой гордости. Всё, что мир когда-то вбил ему в голову куском помоев под названием «каноны человеческих отношений», давно саднило под ложечкой, не приживалось, отторгалось душой, и хотелось выкорчевать это из себя, навсегда избавиться, забыть и с чистого листа написать свои собственные законы и правила. Мокрые после мытья волосы рассыпа́лись по плечам, по лицу, и он ухватил их все в горсть, собирая и перебрасывая на одну сторону, чтобы не мешались. Склонился еще ниже, уже практически обдавая горячим дыханием темную округлую головку, постарался собрать побольше слюны, разомкнул губы и дотронулся ими верхушки члена, медленно ощупывая, изучая, принимая, пугливо прижимаясь языком, привыкая к форме и ощущению заполненности во рту, и чем глубже забирал, тем невыносимее это ощущение становилось — почти как когда они трахались, но чуть по-иному: не было абсолютной беспомощности и уязвимости, чужой власти. Напротив, тут он даже испытал власть собственную, когда Микель под его касаниями шумно втянул воздух и замер, напрягшись всем телом, словно боялся, что юноша передумает, словно не верил, что это всё происходит между ними по-настоящему, наяву, а не в предрассветном эротическом сне. Реакция лузитанца приободрила, Кори почувствовал воодушевление и прошелся обратно, вверх по члену, неумело его облизывая и стараясь теснее обхватить кольцом губ. По вкусовым рецепторам ударило солоноватым и терпким, как морская вода, по горлу и груди полоснуло почти-страхом, но скорее трепетом, заячьим и хрупким. Никакого опыта у него не имелось — только тот, который подарил ему за минувшее время щедрый на оральные ласки лузитанец, — и он вспоминал, как обычно делал минет Микель, как прикасался, как двигался… Для первого раза Кори мог только копировать то, что когда-то делали ему, и он старательно повторял, усердно прятал зубы за леской натянутых до легкой боли губ, обхватывал основание члена вымоченной в слюне ладонью и двигал ей вверх-вниз в такт скользящему рту. — О, черт… — простонал Микель. — Ты сможешь быть в этом хорош, menino… Да прекрати ты уже упрямиться и иди сюда… Его руки наново потянулись, добрались до бедер юноши, обхватили их — в этот раз с удвоенной силой, что аж заныли кости, — одной обвили вокруг, поперек живота, а другой бесстыдно сжали промежность, смяв набухшие яички и возбужденный ствол, и нахально потащили на себя, через себя, не оставляя и шанса на сопротивление. В голове у Амстелла взорвалась в истерике сверхновая, занятый делом рот по инерции выполнил еще пару фрикций, от всех этих рокировок выпуская перемазанный слюной орган, и когда юноша опомнился, то оказалось, что его уже успели силком развернуть и усадить. Усадили Кори поверху, в зеркальной позиции: голова его оказалась аккурат над членом Микеля, а бедра — над головой, обещанная непристойная поза-валет, которая означала ровно то, что… Что именно — Кори не успел даже толком сообразить, как дыхание перехватило от внезапной и быстрой ласки: губы Микеля проворно нащупали головку тонкого пениса, обхватили, руки опять отыскали отмеченное будущими синяками место на бедрах юноши, подтащили повыше, понудили разместиться, стоя на четвереньках, прямо над головой, и легонько надавили на спину, заставляя прогнуться в пояснице и толкнуться в рот. Лузитанец немного сполз с подушек, устраиваясь поудобнее, и выпустил член юноши, принимаясь дразнить самый его кончик короткими порхающими мазками языка и губ. Кори ощущал себя ужасно и восхитительно одновременно, по телу пробегалась сладостная дрожь, поднимаясь от паха и растекаясь, как фантом фейерверка, руки и ноги тряслись, не выдерживая ни душевного напряжения, ни физического; ему казалось, что еще немного — и сойдет с ума от всего разом: от неуклонно нарастающего возбуждения, от непривычной, извращенной позы, от своих действий. От удовольствия, которое очевидно испытывал Микель, когда юноша неумело принимал губами его член и пытался сымитировать изощренные ласки — хотя наверняка, наверняка же получалось грубо и безыскусно, Кори хоть и впервые взялся за это дело, но догадывался, что между «сделать минет» и «отсосать» некоторая разница все-таки имеется. — Не сопротивляйся, — руки Микеля снова забрались на поясницу юноши, взяв ее в осадное кольцо, и еще раз нажали, понуждая войти членом в подставленный рот, и еще раз, и еще… Ладони легли на поджарые ягодицы и остались, остановив на поступательном движении и не дав сделать обратного, язык прошелся по всей длине, от острой головки до набрякшего основания — Микель сам приподнимал голову, не позволяя Амстеллу шевелиться, — а пальцы тем временем сомкнулись на худощавых половинках, развели, раскрыли укрытый между ними копчик и анальную щель, провели подушечкой большого сверху и до самой мошонки, посередке ожидаемо задержались, надавили, неглубоко и ненадолго нырнув в обжигающее нутро. Кори от его выходок потряхивало, колени и локти подгибались, и иногда он забывал о том, что должен сосать — очухивался с пульсирующим членом во рту или у кромки опаленных губ, снова обхватывал, начинал скользить вверх-вниз, чувствуя себя китайским болванчиком и не до конца отдавая себе отчет в происходящем. Руки безуспешно искали опору, кисти хватались то за плед, то за джинсы Микеля, сминая их подрагивающими пальцами и иногда прихватывая грубую ткань вместе с кожей. Лузитанец выпустил член юноши изо рта, провел языком по поджатой от возбуждения мошонке, поднялся еще выше и закончил линию на исходящей телесным жаром точке, обводя по кругу самым кончиком, дразняще толкаясь, неглубоко проникая и тут же выскальзывая. Кори в беспомощности замер, ощущая пульсацию перевозбужденного члена во рту — кажется, еще немного, еще несколько раз с силой пройтись по нему, забрать поглубже, и можно будет почувствовать вкус спермы на языке, — веки сами собой прикрыли плывущие глаза, перед которыми всё плавилось и двоилось. Микель тем временем вернулся обратно к оральным ласкам, а на смену языку пришла пара сложенных вместе пальцев, указательный и средний, без предупреждения проталкивающихся в узкое анальное отверстие сразу на всю длину. Кори на мгновение ожгло несильной болью, но она быстро растворилась, растаяла без следа. Пальцы входили резко и до самого упора, потом выскальзывали почти до кончиков, одновременно с этим рот Микеля дарил поднимающееся по нарастающей удовольствие; Кори старался не забывать о том, что делает сам: часто и разгоряченно дыша, раз за разом обхватывал его член губами, уже не задумываясь, как это делает, с трудом концентрировался на этом нехитром действии, пытался ритмично скользить туда-сюда, а растекающееся от паха и ягодиц наслаждение нарастало, оставляло в каждой клеточке истому, и он совершенно утрачивал контроль как над телом, так и над мыслями. В какой-то момент он понял, что вот-вот дойдет до предела. Дыхание сорвалось, сделалось частым, как у загнанного зверя, губы крепче сомкнулись на естестве мужчины, тем самым давая понять, что уже скоро, и Микель не выдержал тоже, его захлестнуло: бедра вскинулись, член протолкнулся глубже, до легкого удушья, и от осознания, что это уже не он делает минет, а его нещадно и безбожно трахают в рот, у Кори сдетонировало. Внутренние мышцы сжались, затрудняя проникновение пальцев, новая болевая вспышка полоснула вдоль копчика, добавляя остроты; его бедра тоже зеркально подались ниже, уже самостоятельно, без понуканий входя в подставленный, ловящий губами и одаривающий блаженством рот. Что-то взорвалось, рассыпалось в мозжечке колотым турмалином, и очухался он лишь тогда, когда осознал, что в рот ему выплескивается вязкое, вяжущее, солёное. Кори едва не подавился, закашлялся — белесая жидкость просочилась, потекла по подбородку; не зная, куда деться от этого кошмара и одновременно содрогаясь в экстазе, накрывающем настоящим девятым валом, он жалобно дернулся, бессвязно и в вялом возмущении промычал нечто невнятное и с ужасом понял, что телу плевать на его трудности, тело охотнее всего толкалось в дарящий на излете последние успокоительные ласки рот. Что-то надо было делать со скопившимся в собственном рту семенем, и эта проблема занимала Амстелла сейчас более всего. Он попытался переставить локти, но руки его подогнулись, и юноша чуть не рухнул ничком на ноги лузитанца; кое-как удержав равновесие, сполз с него, повалился на бок и беспомощно откатился в сторону, к стенке. Рот всё еще был набит, Кори не мог этого ни проглотить — какие бы он чувства ни питал к Микелю, а глотать пока было выше его моральных сил, — ни выплюнуть, чтобы ненароком не обидеть. Терзаясь мучительным выбором, он поднял глаза на Микеля и увидел, что тот протягивает ему какую-то тряпицу; сфокусировав отказывающее зрение, Кори запоздало разглядел скомканную футболку мужчины, которой, очевидно, решено было пожертвовать за-ради спасения их обоих из этой щекотливой ситуации. Кори перевел очумелый взгляд на футболку, на обеспокоенное лицо Микеля, снова на футболку, не выдержал, вырвал ее у него из рук и зашвырнул в дальнюю стену, аккурат в заваленный хламом шифоньер, а сам стиснул зубы и сделал быстрый, задавленный глоток. Кажется, в процессе его перекосило страдальческое выражение, потом ужас, потом нечто пугающе близкое к омерзению — прекрасно всё это за собой подмечающий, Кори испытал лютый стыд, а скулы всё продолжало сводить от странного привкуса во рту. — Почти как твой блядский кофе с солью, — не выдержав, выпалил он, стараясь не глядеть мужчине в глаза, презирая себя за трусость и одновременно бесясь за случившееся между ними, и утер ладонью перемазанные спермой губы. — Черта с два я еще раз на это соглашусь, ясно тебе?! В голую ягодицу ему что-то болезненно упиралось, впиваясь острым углом, и Кори, неуютно поерзав на диване, в конце концов додумался, слез с предмета и извлек из-под себя брошенную и позабытую лузитанцем книгу. Хотел было и ее от бешенства зашвырнуть вдогонку футболке, но Микель опередил, перехватил его руки и аккуратно отобрал. — Не кипятись ты так, Sol, — примиряюще сказал он, подбираясь к нему, нахально устраиваясь под боком и опаляя жаром своего взращенного югом тела. Обвил рукой за плечи, привлекая поближе к себе, наготой к наготе и к приспущенным шероховатым джинсам. — Почему бы нам с тобой не любить друг друга по-всякому? Если я тебя люблю, а ты принимаешь мою любовь и, надеюсь, любишь меня в ответ, кто запретит мне касаться тебя везде, где только захочется? Разве это не глупо и разве это не лицемерно? Кто нам судья, Бог? Да ведь Ему все равно, bebê, поверь мне: Он курит свою бамбуковую трубку, почивая на облаках, и редко когда вмешивается в то, что здесь творится. Поверь мне, Ему нет никакого дела до того, где я тебя трогаю, если я тебя люблю и это взаимно. Кстати! — вдруг играючи перескочил он с одного на другое, возвращаясь к зажатой в пальцах книге. — Пока я рылся на книжных полках, случайно вспомнил о ней и захотел тебе почитать… Лето ведь уже на исходе. От него страшно устаешь, но когда оно уходит, всегда почему-то чуточку грустно. Он болтал и болтал бескостным своим языком, и Кори не нашел в себе сил воспротивиться ни твердости оглаживающей острое плечо руки, ни этой завораживающей и пленяющей болтовне: насупился, замер у лузитанца под боком и, сощурившись, прочел наконец название, выгравированное на переплете тиснеными позолоченными буквами:«Федерико Гарсиа Лорка, Стихи».
— У него есть прекрасное высказывание, — продолжал вещать Микель, раскрывая томик на первой попавшейся странице и устраивая из них веерные бега — престарелые листы цвета сепии мелькали перед глазами Амстелла, а лузитанец, верно, отыскивал среди них что-то особенно важное, что-то сокровенное. — «Сегодня — это и есть жизнь. Сегодня длится годами. Вчера — умершее сегодня, завтра — не рожденное. Любой наш день — это всегда сегодня», — так он сказал, этот чудаковатый и харизматичный человек, menino, и я с ним целиком и полностью согласен. Видишь ли, я всегда мечтал читать тебе стихи, сидя у твоих колен, да как-то не складывалось… Не до того было, потом забылось, и вот сегодня я увидел этот потрепанный маленький томик и вдруг вспомнил о своей давешней мечте. С этими словами он сполз на пол, действительно размещаясь подле обнаженного Амстелла. Хаотично подобрал под себя ноги, оперся локтями о поверхность дивана и, долистав наконец до нужной страницы, стал читать — проникновенно, с выражением: о солнце в янтаре заката, о покосе в медовой росе, о желто-знойном летнем смехе. О смуглом хлебе спелой луны, о балладах соленой воды, о смехе зубастого моря; много еще о чем, но у Кори в памяти засело и еще долго вертелось, весь день напролет и до самой ночи, певучее, щемяще-закатное:«– Сердце, скажи мне, сердце, — откуда горечь такая? — Слишком горька, сеньор мой, вода морская…».
Кори безуспешно старался прогнать прочь эти ноющие под сердцем строки, но они накрепко застряли и уходить отказывались; в результате губы его незаметно нашептывали их, пока сам он натягивал на себя так и не выветрившуюся на скудном сквозняке одежду, собираясь с Микелем на прогулку. Микель расхаживал по квартире с незажженной сигаретой в зубах — как никогда растрепанный, рубашка нараспашку, волосы спутаны ветром и диванной возней в колтуны морских узлов, лицо за лето зацеловано солнцем до литой бронзы, до сангинных трещин на отлитом из красной глины челе, руки из-под небрежно закатанных рукавов — жилистые, тоже бронзовые и загорелые. Инспектируя комнаты то в поисках ключей, то — денег, то — зажигалки, он застал измученного раздумьями Кори в ванной комнате с парой футболок в руках, собственной и выданной на смену, футбольной расцветки, и одним махом разрешил все его терзания, зашвырнув грязную и замаранную ночными похождениями тряпку в пустой бак стиральной машины. Так Кори и вышел из квартиры на гулкую лестничную клетку, играющую металлическим перезвоном ключей и оглушительным звуком шагов: в безразмерном одеянии завзятого футбольного фаната, с недосушенными и влажно поблескивающими, небрежно забранными в низкий хвост волосами. Как же они оба пахли этим летом, плавно перетекающим в осень — йодистым бризом, солнечным ветром, малахитово-медной листвой, — просто насквозь, навылет, наотмашь, солью по открытой ране, и от этого безумно кружилась голова, и хотелось раствориться в бездонном небе, в шуме улиц, запомнить все эти звуки, все приметы, короткие секунды, неповторимые моменты, и навсегда остаться в этом вечном «сегодня».❂ ❂ ❂
На просторах центральных улиц Порту жили лондонские телефонные будки: классические красные домики с чопорной округлой крышей и лакированным черным аппаратом внутри, у которого был массивный стрекочущий диск с цифрами и громоздкая отягощающая ладонь трубка; Кори редко видел, чтобы уличными телефонами пользовались — по правде говоря, ни разу за всё то время, что провел в Португалии, — но их берегли, как связующую ниточку со старой недоброй Англией, как частичку славного колонизаторского прошлого и как туристическую диковинку. Этих домиков было много и они торчали яркими алыми факелами в самых неподходящих местах: на закутке трамвайной остановки рядом с таким же типично британским фонарем, под сенью сплошной каменной стены посреди вылущенного до гранитной пустоты проспекта, в закоулках настолько неприглядных и непригодных для одиноких неурочных звонков, что сама безмолвная и безответная будка за неимением звонящего подвергалась там всяческим надругательствам со стороны хулиганья и вольных уличных художников-граффитистов. Выбравшись на прогулку, Кори с Микелем первым же делом заскочили в кафе-«ташку», где подавали небольшие закуски «тапас» с вином и играла типичная музыка в стиле «фаду», включенная в счет без ценника, как очередной антураж для прибывших в северную лузитанскую столицу путешественников. Деревянные столики в этой «ташке» оказались настолько ветхими, что пошатывались и поскрипывали от неловкого движения, как и половицы рассохшегося дощатого пола, и эти звуки старины, вплетаясь в мурлычущий мотив утомленной солнцем гитары, расслабляли усталого Кори: он осторожно изучал свои исхудалые руки и изредка с опаской поглядывал в сторону, на брошенные рядом с сигаретной пачкой темные очки Тадеуша, проверяя собственное отражение, искаженное гнутыми линзами. В бокалах плескалась мандариновая мадера, рядом шипела, брызгаясь спелым оранжем и отдавая прокаленному полуднем воздуху искристые пузырьки, вскрытая банка фанты, в глиняной пиале топились в тягучем масле коричневатые таджасские оливки — крупные, похожие на моченый финик или выдержанный в ячменном пиве виноград; когда привкус сладкого вина успел как следует осесть на языке, с некоторым запозданием появился официант, извинился, снял с подноса крошечные тарелки с закусками из сардин на кунжутном тосте, политых томатным компотом, и тонко нарезанные ломтики копченой свинины с карамелизированным луком, оставил сразу запрошенный Микелем счет и деликатно удалился, чтобы больше так и не появиться в зале. Посетителей в этот час почти не было, «ташка» пустовала, усыпляемая сочащейся из шипящих колонок музыкой, за окнами заведения рвал парусину навесов ветер-баламут, скакал по ним мелкими чертенятами, нещадно трепал в клумбах нежные перья пурпурных цветов, бился в каменные стены и просачивался в дверь, чтобы пробежаться по обеденному залу вихрями сквозняка и затихнуть у Кори в волосах, добравшись до них на излете и легонько растрепав. — Говорят, что мы, португальцы — интроверты, menino, — вещал Микель, безнаказанно закуривая сигарету — хотя Амстелл и не был до конца уверен, что курить здесь позволялось, но одернуть лузитанца все равно было некому. — А вот соседи-испанцы, в противоположность нам, экстраверты. — Что-то я не заметил, — хмыкнул Амстелл на это заявление, ничем наглядным, по его мнению, не подкрепленное. — Интроверт хренов, как же… Да столько чесать языком, сколько это делаешь ты, даже ни один экстраверт не выдержит. — У тебя просто неверные представления об интровертах, — ничуть не смутившись, возразил Тадеуш, делая еще одну затяжку и выдыхая в потолок густой дым, растекающийся под ним серой завесой, совсем как полупрозрачная шкурка какой-нибудь теневой твари. — Принято считать, что интроверты — личности замкнутые, и отчасти это так, но только потому, что их мир не нуждается в великом множестве людей. Их мир может умещаться в них самих или в тех, кто им по-настоящему дорог. Они не будут размениваться на поверхностные контакты и, скорее всего, вообще постараются их избежать. Так что пусть тебя не смущает моя болтливость, menino. Болтаю-то я не с кем попало, а исключительно с тобой, моя любовь, моя единственная звезда и отрада, — закончил он, белозубо улыбаясь, чем вверг Амстелла в смятение, в ступор, из которого тот с трудом выбрался, давясь мадерой: от нее становилось свободнее и легче, по всему телу незаметно растекалось медовое вечернее тепло, а язык хоть и начинал заплетаться, но зато с него падали незримые пудовые оковы, всегда без исключения препятствующие нормальному разговору. — Так что там с «Пикатриксом», брухо и… Янамари, если не ошибаюсь? — не дождавшись от смущенного юноши ответа, припомнил лузитанец. — Ты так ничего мне об этом и не рассказал, а ведь я места себе не нахожу, Sol, когда встречаю тебя по утрам еле живым. Неведение выматывает и сводит меня с ума. От тебя всегда пахнет то ли склепом, то ли пороховым дымом, то ли паучьими лилиями, и я безуспешно пробую разобрать эти запахи, разгадать их секрет… — Ты попытался убить брухо, — отведя взгляд и глядя строго в пиалу с утопленными в масле оливками, поблескивающими медной кожицей, нехотя отозвался Амстелл. Микель не сводил с него глаз, он это чувствовал — корешками волос, легким зудом неотступного внимания на коже, всеми фибрами души, — и слова с трудом сходили с языка, не слетали, как им полагается, а падали ниц замшелыми валунами. — И тебе это почти удалось, только вот… Наверное, я зря с тобой туда пошел. Но я иначе не мог. — Туда — это куда, menino? — терпеливо уточнил Микель, аккуратно подталкивая дальше цепочкой вопросов. — Во Дворец Алхимиков, — спокойно сообщил Кори, покладистый ровно до тех пор, пока не начинались тяжелые и проблемные темы. — Где обитают колдуны. Второй раз туда не сунешься, я это хорошо понимаю. И Янамари… — Да что за Янамари, черт возьми?! — не вытерпел лузитанец, стянув с соседнего стола плоскую жестяную пепельницу — значит, курить все-таки дозволялось, — и яростно задавив в ней сигаретный окурок. — Кто это? — То ли брухо, то ли диаблеро — я и сам не понял, — Кори поморщился, подхватил гибкую соломенную шпажку и принялся тыкать оливки, раз за разом промахиваясь мимо их скользких маслянистых боков. — Она умеет превращаться в псину — как разъяренный доберман, только сильнее и страшнее, никогда таких не видел… Мне показалось, в этом дворце она что-то вроде жрицы. Во всяком случае, она всеми командует и ее приказов слушаются. Даже тогда, когда это сопряжено со смертельной опасностью. Так вот, из-за Янамари… …С улицы донеслась музыка клаксона из салона раритетного автомобиля, степенно и вальяжно проехавшего мимо дверей «ташки», прокатилась переливами гармошки сверху вниз по всему руслу задавленной домами и уходящей под откос руа, раздались голоса проходящих гуляк, скрип несмазанной велосипедной цепи, крики подростков: «Epa, você ainda tem cigarros?», чей-то заливистый хохот, чей-то выуженный из губ хитро сложенными пальцами свист, и эти звуки живого обыденного города силком возвращали к реальности, заставляли очнуться и скинуть наваждение зеркальных комнат и живокаменных стен. — …Вряд ли получится пробраться во дворец второй раз, — закончил Кори, неуловимо испытывая вину: выходило, что это он всё испортил, это его неуклюжими стараниями брухо осталась жива, а они с Микелем продолжают мучиться проклятьем, каждый — своим собственным. Не выдержав этого гнета, он надсадно, с несвойственной ему мольбой в голосе попросил: — Ты должен вспомнить, Мике! Раз она тебя знает, то должен ее знать и ты. Должна же быть причина, почему ты maldito… Всё ощущалось тесно переплетенным, как сворованный, размотанный и перепутанный кошатыми мамурами клубок, где за какую нить ни потяни, всё окажется узел; а между тем, с улицы так сладко пахло увядающим летом, так сумасшедше-неистово носился от дома к дому, от свода к своду заматеревший осенний ветрило-листобой, сбивая лучистые солнечные стрелы, налетая шквалами океанического холода, что ни о каких проклятиях думать не хотелось. Да и Микель на его вопрос только в очередной раз непричастно развел руками: — Сколько ни напрягаю память, Sol, а не могу припомнить в своей жизни никаких особенных потрясений, ничего из ряда вон выходящего. Она всегда была скучной настолько, насколько только можно себе представить. — И еще у меня больше нет никакого оружия, — после непродолжительного молчания поведал Кори, победив в затеянной дуэли с оливкой: наколол ее на шпажку и выудил из пиалы с маслом. — Тот твой антикварный меч? — удивился Тадеуш. — И что же с ним случилось? — Он сломался. Треснул пополам, — равнодушно пожал плечами Кори, отправляя оливку в рот и без особого аппетита ее разжевывая: есть не хотелось, кусок в горло не шел, но приходилось таскать понемногу эти мелкие закуски-«тапас», иначе совсем некуда было деть руки и деться от допроса, да и мадера на голодный желудок так стремительно пьянила, что начинали крениться перед глазами стены. — Выходит, тебе нужен новый? — выдал логичное предположение лузитанец. — Возможно, у Мануэля что-нибудь найдется. В крайнем случае, достанет… — Не надо, — заупрямился Кори. — Мы поищем что-нибудь ночью… Всё ночью, Мике. А здесь и сейчас давай просто погуляем… Давай погуляем по Рибейре. Сходим куда-нибудь, где еще ни разу не были. Ты когда-то обещал мне показать тут всякие потаённые уголки, вот и показывай. Всё равно здесь ничего не сделаешь… Ни ты, ни я ничего не изменим, пока не наступит ночь. Понимаешь? Микель подобрал со стола пачку Marlboro, раздраженно ей встряхнул, выталкивая свежую сигарету — от его небрежного движения на столешницу просыпалось сразу штук пять или шесть, — подхватил свободной рукой зажигалку, прикурил, тяжело опершись локтями о скриплую древесину и глубоко затянулся. — Понимаю, — сквозь сиплый выдох удрученно согласился он, сгребая выроненные сигареты и запихивая их обратно в коробку. …Рибейра встречала их подсоленным речным ветром в лицо — всё такая же яркая, как и судьбоносным отшедшим июлем, всё такая же шумная, людная, веселая, как и летом, только барки-рабелу поисчезали с причалов — убрали их, что ли? — да несколько музыкантов, примелькавшихся за сезон, покинули привычные места и, должно быть, куда-то уехали. Стало необъяснимо тише, хоть и так же шумно — совсем как в университетской аудитории накануне экзамена, когда коридоры пустеют, гул напаивается напряжением и становится по-особенному серьезным, а тишина опускается еще на пару октав и обретает новые грани. Этот дичайший оксюморон касался ушей и в них же переплавлялся в слова, оборачиваясь простенькой песенкой про осень, то ли «Мёртвыми листьями» Ива Монтана, то ли знакомой со школьной скамьи «Chanson d'automne» Поля Верлена, а они с Микелем шагали без цели по медленно остывающей брусчатке набережной. Микель обвивал Кори горячей рукой за плечи, белозубо улыбался, жмурил глаза из-под солнцезащитных очков; пьяный флёр мандариновой мадеры быстро развеивался, и оставался только город, только его камень, его лабиринты и просторы, его грезы и дерзкий моряцкий дух. Они купили пару типично американских хот-догов с красным луком и острым зеленым халапеньо и отправились с Рибейры бродить по прилегающим закоулкам. По забежным ступеням высоких лестниц, огороженных тонкими нитями стальных перил, крашенных зеленой краской, вдоль окон с такими же зелеными каменными наличниками, вдоль беленых гранитных стен, покрытых свежим слоем пастельной португальской палитры и наново размалеванных бездарными граффити. Под коваными перемычками фонарей-лантернов, под сенью выглядывающих из карманного палисадника мандариновых деревьев, усыпанных мелкими солнечными плодами, мимо престарелого бурого и палевого камня, хранящего в себе все дожди, все шторма, все века былой славы, мимо порыжелой пальмы, выжженной солнцем. Маленький персональный Стамбул и Алжир на задворках Европы, колониальный шик и трущобная нищета, соседствующие друг с другом так тесно, что одно давно стало неотделимым от другого. Обшарпанная штукатурка, мятная краска из баллончика, за пару лет своего настенного бытия нахватавшаяся богемных идей и с тех пор решившая притворяться мхом со стоунхэнджских мегалитов, бесконечные лестницы в две полосы, проложенные заместо тротуара между теснящихся домов, космические конструкции мостов, красные рифленые двери местечковых чингисханов, надстройки, пристройки, спутниковые антенны, ворох сушащегося белья — всё это придавало Порту особый, неповторимый шарм. Кори с Микелем вскарабкались по одной из бесконечных скалолазных лестниц так высоко, что под ними раскинулась мелкая гофра чернено-красной черепицы, горная тропа пугающих крутизной ступеней и отдаленный блеск бирюзовой речной воды, слепящей белыми бликами солнца, и на этом перевале остановились, чтобы отдышаться воздухом и табачным дымом. Микель выудил сигарету, откинулся на широкое каменное ограждение, нависающее черт пойми зачем черт пойми над чем — всё здесь было перепутано, строения громоздились одно на другом, их предназначение терялось в общем бессмыслии и кавардаке, и Кори давно уже казалось, что некоторые здания этого города возводились без особой цели и смысла, просто чтобы быть. Лестница от этой крохотной площадки продолжалась и дальше, тянулась выше релингами перил между обшарпанных выцветших стен, под щербатыми ставнями окон, распахнутых и зияющих такой чернотой, что даже не верилось в теплящуюся за ними жизнь; ровно через марш путь преграждала стена и виднелся поворот, уводящий в хитросплетение каменных лабиринтов рыбацкого квартала. Впрочем, не только непосредственно сама Рибейра, но и весь Порту в окрестностях реки Дору был одним сплошным рыбацким кварталом: даже белье, вывешенное над балконами на тугих веревках, посеревших от времени, ветров и дождей, развевалось с гордостью пиратского флага. Вода далеко внизу плескалась переливчатой морской волной, выстреливала рябым солнцем, и Кори облокотился на каменный бордюр под боком у Микеля, вглядываясь в это речное полотно, щуря на него глаза и испытывая необъяснимую потребность вдохнуть полной грудью океанического простора. — Пойдем на Матозиньюш? — в конце концов осторожно попросил он, и лузитанец, всегда охотно исполняющий любое его пожелание, заботливо приобнял за плечи и повел к ближайшему транспорту.❂ ❂ ❂
— Ты никогда не пробовал самбуку, menino? Они были в баре, расположенном в цокольном этаже старенького невзрачного здания где-то на побережье; само здание неуклюже притаилось, задавленное жилыми коробками, в окружении такелажа с сушащимся бельем, под крошащимися одряхлевшими балкончиками, заваленными бытовым хламом, и только коренные жители могли бы заподозрить в его недрах питейное заведение. Каким ветром их с Микелем занесло в этот душный притон — дымный, заволоченный табачной завесой, растянувшейся под низким потолком густейшим туманом всех крепленых сортов, — Кори не знал, но факт оставался фактом: под локтями ощущалась полированная стойка, редко протираемая, чем-то густо заляпанная и засыпанная крошками, вокруг пили отдыхающие и местные, в ушах гремела рок-музыка, чтобы расслышать сказанное, приходилось прижиматься губами почти к самой ушной раковине, и от громыхающих буквально в черепной коробке слов, от губной щекотки и от дыхания, обжигающего мочку, под горлом завязывался сладостный узел. — Не пробовал, — мотнул головой он, силясь перекричать ударные и басы, рвущиеся из врубленных на всю мощность колонок. — Что это еще за дрянь? — Почему дрянь? — не понял Микель, снова склоняясь к его уху и сводя с ума этой близостью. — Алкоголь всегда дрянь, — по давней привычке убежденно отозвался Кори. — Что за сорт дряни? Микель крутанулся на высоком барном стуле, вольготно устраиваясь к стойке спиной, выставил за спину локти, опираясь ими о замызганную поверхность, вытащил из пачки сигарету и прикурил, выдыхая в потолок свежую порцию дыма и подпитывая никогда не развеивающийся смог. — Довольно крепкий анисовый ликер, menino. Обычно делается из обыкновенного аниса, звёздчатого аниса, бузины и пряных трав. Само название сходно с названием черной бузины — sambucus nigra, хотя и говорят, что это всего лишь совпадение. Есть очень много способов ее употребления, но мне особенно нравится, когда ее поджигают… Будем пить с тобой огненную самбуку? Немного испуганный его предложением, Кори тем не менее ответил коротким согласным кивком; Микель подозвал бармена, вытащил из кармана пачку вечно мятых купюр и отсчитал нужное количество. В колонках отыграли Aerosmith и им на смену зазвучали Зеппелин’ы с их «Лестницей на Небеса», а на стойке появилось два маленьких граненых шота, куда бармен ловкой рукой плеснул красноватой жидкости и ссыпал по три кофейных зерна. Кори завороженно смотрел, не отводя опасливого и восхищенного взгляда, как тот подносит поочередно к каждому из них газовую зажигалку в форме револьвера, как на ее кончике загорается рыжий огонек, и самбука вспыхивает синим инфернальным пламенем, которое танцует в отсветах зеркального диско-шара, вращающегося под потолком и расшвыривающего во все стороны ночное веселье. — Я не обожгусь? — обеспокоенно уточнил он, когда индиговые сполохи погасли, и Микель протянул ему один из шотов. — Ни в коем случае, meu Anjo, — заверил его лузитанец и прибавил: — Самбуку нельзя пить иначе как на брудершафт. По крайней мере, с тобой я по-другому пить отказываюсь. Иди сюда… Он оплел его руку своей, сцепил их крест-накрест в локтях, заглянул поверху прямо в глаза долгим неотрывным взглядом и таким странным, непривычным способом — через руку Амстелла — поднес рюмку к губам, понуждая юношу инстинктивно проделать то же самое. — Это очень похоже на то, что мы творили с тобой сегодня утром, — заметил Микель, не спеша делать глоток и продолжая таращиться на Амстелла затуманенным, хмельным без градуса взглядом. — Только куда как невиннее, bebê. Куда как невиннее… Не отводя глаз, Кори синхронно с ним пригубил самбуки, уловил на языке лакрично-пряный, приторный вкус ягод, ощутил тепло, хлынувшее в тело с первым же глотком, испытал пьяное головокружение — они если и пили с Микелем, то почему-то всегда исключительно на голодный желудок, — и поплыл окончательно, как только рюмки опустели, а лузитанец подался навстречу. Липкие от ликера губы прижались к его губам крепко, но целомудренно, замерли на мгновение; вокруг гремела музыка, раздавались голоса, а от переплетенных рук, стискивающих пальцами опустошенные шоты калёного напитка, делалось до того тесно, будто оба они были деревьями-неразлучниками, выросшими из одного семечка и перепутавшимися в корнях и ветвях, и лишь когда лузитанец нехотя отстранился и опустил на стойку свою рюмку, Кори вспомнил о том, что нужно дышать. Втянул прерывисто воздух, обвел темное и душное от алкогольного угара помещение шальным взглядом; в уши снова ударило, ворвалось «Stairway to Heaven», отыгрывающее заключительные аккорды, и Амстелл невольно пошатнулся, теряя равновесие. — Черт… — невинно выругался он, обойдясь без привычных матерных слов. В голове, между тем, сразу стало ватно и легко, тело обмякло и расслабилось, покачиваясь на волнах средь малиновых облаков, мысли поплыли, «Я же так сопьюсь» — мелькнула на задворках последняя, самая здравая из них, и тут же угасла, оставляя Амстелла в блаженном синем пламени, где постепенно сгорало абсолютно всё, что мешало жить и сводило его до этого с ума. — Давай еще твоей самбуки, — потребовал он мигом отказавшим и спотыкающимся языком, глядя в упор на двоящегося почему-то лузитанца. — Хочу сегодня напиться… — Давай, menino! — радостно подхватил тот. — Кажется, нам обоим сейчас это не повредит. И пока бодрый весельчак-бармен выполнял новый заказ, поочередно заливая в высокие ровные бокалы слоями шампанское, самбуку, водку и абсент, сбрызгивая всю эту убийственную смесь лимонным соком, Кори изучал пустые рюмки, где на донышке перекатывалось по три кофейных зерна. — Зачем это? — спросил он, поднимая взгляд на Микеля. — А, я слышал, что это вроде как такая традиция, — пожал плечами Микель. — Они символизируют здоровье, богатство и счастье. Впрочем, ни разу не видел, чтобы хоть чего-нибудь из этого прибавлялось, если долго и помногу пить. Бармен воткнул в каждый коктейль по соломинке, аккуратно поджег всё той же револьверной зажигалкой, и посередке занялся маленький свечной огонек. Кори подхватил свой бокал, поднес к глазам, внимательно изучая пылающее гремучее зелье, поймал губами соломинку и втянул… Его ошпарило взрывной смесью крепкого алкоголя, горло обожгло, но не огнем, а крепким спиртом, и он беспомощно выдохнул, отставляя бокал обратно на стойку: — Да это же ебаное самоубийство… — но снова потянулся, снова отпил, жмурясь и кривясь от высокого градуса, и с каждым глотком в голове всё пустело и пустело, пока не осталось в совершенстве ничего, кроме легковесного звона, а тело не охватило постепенно нарастающее возбуждение. Хотелось чего-то неимоверно развратного: например, чтобы Микель поимел его прямо в туалете, в запертой кабинке, вдавил бы в холодную кафельную стену, для верности зажимая ладонью рот, и в несколько резких и размашистых движений оттрахал, не заботясь ни удовольствием, ни комфортом; или самому опуститься в этой безумной тесноте с мешающимся под ногами унитазом на колени, расстегнуть лузитанцу непослушными, сбивающимися пальцами ширинку, и быстро отсосать — и плевать, что в трезвом состоянии такая идея вызвала бы у Амстелла лютый ужас и стыд; или еще чего-нибудь, такого же головокружительного и сумасбродного. Не в силах высказать своих потаенных желаний, он только одарил Микеля долгим взглядом, подернутым поволокой, нетвердой рукой поднял полупустой погасший бокал и залпом осушил до дна, а после прямо на глазах у изумленного мужчины подтащил к себе и его порцию. — Эпа́, menino… — осторожно произнес Тадеуш, хватая его за запястье и останавливая. — Не подумай, что я жадный — мне отнюдь не жалко, мне вообще для тебя ничего не жалко, но… не слишком ли это? — Не слишком, — отмахнулся Амстелл, беззлобно огрызаясь. — Плевать. Сказал же, что хочу напиться. До беспамятства. — Никогда прежде не замечал за тобой такой беспечности, — брови Микеля поневоле поползли вверх, рисуя изумленную дугу, а рука его продолжала удерживать худощавую юношескую руку в плену и растирать подушечками нежную кожу над колотящимся адреналиновым пульсом. — Какая разница… — выдохнул Амстелл, глядя на него с мольбой и голодом в глубине темно-синих глаз. — Чего мне переживать? Ты же со мной. Пальцы на запястье мягко разжались, выпуская на свободу; лузитанец развернулся на барном стуле лицом к юноше и вкрадчиво сообщил: — Возможно, я и эгоистичная мразь, Flor de lírio, но ради того, чтобы испытать на себе такое доверие с твоей стороны, мне не жалко тебя и опоить… И почему бы я должен прикидываться, будто бы нет, когда на самом деле у меня от этого сносит крышу, — рука нащупала на стойке брошенную и позабытую пачку сигарет, вытолкала из нее одну, вложила в гибкие прокуренные губы, и Микель произнес, затепляя от потертой зажигалки со стесанным колесиком табачный кончик: — Отрывайся, menino. Я прослежу, чтобы ты был в порядке. С этого момента себе спиртного он больше не заказывал, попросив у бармена большой стакан минералки, а Кори… Кори пустился во все тяжкие: допил сперва отнятый у лузитанца коктейль, запросил еще один да покрепче, опрокинул нечаянно на заплеванный пол со стойки пепельницу, осыпав всё пространство под ногами золой и окурками, стащил с волос стягивающую их резинку, привлекая на себя постороннее внимание и чужие благопристойно-похабные взгляды, и под конец рухнул прямо на колени Микелю, легкомысленно обвивая руками за поясницу, утыкаясь лицом ему в пах и бесстыдно обтираясь щекой о причинное место, где под складкой на ширинке давно уже ощущался твердый стояк. На этой выходке Микель Тадеуш благоразумно рассудил, что пора уводить Амстелла прочь из бара от греха подальше, и вывел — выволок, на самом-то деле, — на улицу из подвального закута: заплетающегося стопами, цепляющегося за него руками и повисающего у него на плечах. Свежий ветер окутал, освежил отупевшие свинцовые головы, напомнил запахом подсоленного бриза о близости океана, шумящего через асфальтовую черту и двести метров песчаного пляжа, и Микель целенаправленно повел вдрызг пьяного Амстелла туда, уже на просторах песка не выдерживая и подхватывая его, спотыкающегося и путающегося в собственных ногах, в охапку и на руки. — Куда ты меня тащишь?.. — вяло возмущался Кори, то апатично и жалко отбиваясь, то обхватывая лузитанца за шею, утыкаясь в нее же губами и носом и продолжая бессвязно вышептывать туда опаляющие откровенностью фразы: — Куда тащишь… Пусти! Пусти, блядь!.. Я хотел, чтобы ты меня выебал в туалете… прямо в кабинке… почему ты такой безмозглый тупица… Не откликаясь на эти провокации ни жестом и ни словом, Микель донес Кори Амстелла до влажной кромки набегающего прибоя и предельно бережно усадил, отступил на два шага к соленой воде, зачерпывая горстями из набегающих тихих волн, и плеснул юноше в лицо, обтирая ему влажными ладонями лоб, виски, щеки и затылок под густой растрепавшейся гривой. — Мике… — не обращая внимания на его попытки позаботиться, Кори остановил лузитанца, обхватывая его рукой за шею и утягивая за собой на песок. Повалил рядом, бездумно откинулся на рассыпчатые песчинки и, глядя в сошедшее до вайдовой черноты и подернутое редкими серыми облачками небо, невнятно проговорил припухшими от жара губами: — Хочешь, я спою тебе? Микель на этих словах различимо вздрогнул и замер, приподнявшись над Амстеллом на локте и взбудораженно оглядывая его лицо. — Споешь, menino? — неверяще — словно опасаясь, что ослышался, — переспросил он. — Помнится, прежде ты отказывался наотрез, когда я тебя просил… — Какая разница… — вымолвил Кори, с мольбой глядя в небесный потолок с бегущими по нему золистыми и рваными перьями частых облачков. — Может, так ты меня больше любить будешь… Может, так я тебе сильнее понравлюсь… — Тебе выпивка на пользу не идет, bebê, — заметил Микель Тадеуш, недовольно поджимая губы. — Ты от нее глупеешь. Как можно любить еще сильнее, чем бесконечно? Я люблю тебя бесконечно. Просто спой для меня, если ты сам не против… Кори закинул руки за голову, запрокинул ее, открывая лебяжью шею с остро торчащей косточкой кадыка, прикрыл глаза подрагивающими тонкими веками в пушащихся угольных ресницах, разомкнул яркие губы, запекшиеся анисовым жаром, и робко начал, грудным, глубоким и тягучим голосом, как музыка ветра или подернутый инеем зимний гонг над тишиной млечных тибетских гор, узнаваемую с первых слов «Forever Young»; сперва нервозно, натужно, с дрожью, но понемногу смелея и набирая силы:«Вечно молодым, я хочу быть вечно молодым Хочешь ли ты жить вечно? Всегда-всегда…» —
а губы прикорнувшего рядом с ним Микеля шевелились в такт каждому надрывному слову, беззвучно их подхватывая. Они лежали на песке у самого края Португалии, в объятьях Атлантики, их ноги омывал штилевой прибой, зализывая соленым языком и утаскивая из-под пяток за собой в океанические бездны крошащиеся ракушки и мелкую белую гальку. Пахло ночным океаном и выброшенными на берег водорослями, за спиной гудел, понемногу затихая, по-домашнему уютный южный город, прежде времени угасал по осени огнями баров и людных набережных, и удивительное, легковесное чувство бессмертия охватывало обоих, окутывало с ног до головы шелковым коконом, позволяя на время позабыть о том, что в обыкновенном мире обыкновенных людей почему-то почти никогда не случается никаких чудес.