Saudade

Спи, Лузитания, спи, как степной козодой, с Дору туман наползает косматый, седой. Вместе с туманом ползет колдовская фата, лисьим хвостом обвивает опоры моста. Спи, Лузитания, лето исчезнет в пыли, стрелки часов замыкают к полуночи лимб, гончая тихо ступает по древним камням: шулер небесный карты в руках поменял. Если бежать прочь — то только тропой иной, не задевая кромки опасных снов… …В щели калсады проклюнется дрёма-трава, спи, Лузитания. Porto, au revoir.

      — Что это за чертовщина?       «Чертовщина» более всего напоминала большую, около двух килограммов весом, формованную глыбу из снега или припорошенную инеем ледышку, водруженную прямо посередке кухонного стола; лисьи хвосты свечного пламени в темной квартире Микеля трепыхались на несуществующем сквозняке, метались из стороны в сторону, устраивая по стенам неистовые пляски, и глыба в их неживом шафрановом свете казалась гигантским слитком золота.       Кори долго изучал ее со всех сторон, так и не смог разгадать происхождения и предназначения и решился задать инфернальному лузитанцу не дающий покоя вопрос, указав на нее коротким кивком.       Тадеуш проследил за его взглядом, остановился на монументальной глыбе, будто сам впервые ее узрел, уперся локтями в столешницу и, умостив подбородок на сложенных вместе кистях, с легким улыбчивым недоумением — очевидно, полагал для себя эту вот снежную штуковину совершенно понятной вещицей, — ответил:       — Это сахарная голова, Príncipe. Неужто ты никогда прежде их не видел?       — Нет! — огрызнулся Амстелл, оскорбленный этой неуместной и отчасти даже издевательской улыбкой. Наступила ночь, а с ночью его ультимативная молодость всегда возвращалась, будто по мановению волшебной палочки, хотя он и сейчас угадывал отголоски ее угасания в собственном теле; чтобы отогнать тягостные думы, он всё свое внимание сконцентрировал на глыбе сахара: — Как вообще ей пользоваться? Языком лизать, что ли?       Уловка сработала, мысли перескочили с одного на другое, а в голове его сама собой непрошено нарисовалась дичайшая картина, где семейство каких-нибудь шерстистых диаблеро из полуночного города — да хоть тех же по-особенному запомнившихся койотов, — степенно рассаживается вкруг обеденного стола на полуденное чаепитие и, вместо того чтобы положить каждый в свою чашку нужное количество порционных сахарных кусочков, начинают все эту глыбу, водруженную посреди стола, дружно облизывать.       Возникшая в воображении картинка оказалась настолько уморительной, что с губ поневоле сорвался кривой задавленный смешок, и Тадеуш с еще большим недоумением приподнял одну бровь:       — Что тебя так развеселило, Príncipe? Конечно же, никто не станет ее лизать, хотя мне нравится ход твоих мыслей. Можно просто воспользоваться щипцами для колки сахара, — с этими словами он подтолкнул ближе к Амстеллу тяжелые чугунные кусачки, которые тот всё это время мнил не то слесарным инструментом, не то пыточным инвентарем.       В инфернальной кухне у Микеля Тадеуша было совсем не так незатейливо и тесновато, как в дневной ее проекции: она была намного просторнее, посередке стоял тяжелый стол из сизоватого мореного дуба, старый и местами облупившийся, но всё еще дышащий благородством породистой древесины, а на столе этом валялись самые разные предметы. Половине из них Амстелл не знал даже названия, не говоря уже о назначении, другая же казалась ему смутно знакомой: пока они еще путешествовали с художником-дедом по Европе, меняя города как перчатки, тот частенько затаскивал приемного внука в антикварные магазинчики, где юный Кори с лихвой насмотрелся на всяческие старинные диковинки, и сейчас он не без труда, но все-таки распознал меру для пороха, похожую на полый бронзовый молоточек с деревянной ручкой, собственно банку с порохом — «бездымный зернёный», как гласила серая этикетка на португальском, — резной металлический шар-помандер в форме яблока, источающий тонкий аромат гвоздики, стиракса, тростникового аира и розового масла, ручную кофемолку из красного дерева и латуни, флакон для нюхательной соли, позолоченную табакерку, инкрустированную синим бериллом и речным перламутром, и даже ловца слез.       У самого края стола стояла присыпанная мукой маленькая мельница, а в углу кухни обреталась дровяная печь с припасенной под ней связкой аккуратно распиленных поленьев, однако было видно, что почти ни одним из этих предметов хозяин кухни не пользуется: ни печью, ни мельницей, ни, уж тем более, ловцом слез, по-иному зовущимся слезницей.       Все эти предметы существовали как будто бы отдельно от Микеля, и Кори не без оснований подозревал, что в иную ночь они и вовсе не появляются у него в квартире, мигрируя и исчезая как на время, так и насовсем.       — В дневном мире сахар продают уже колотым, — пояснил он, недоверчиво потыкав пальцем белую ледяную глыбу, припудренную снежком. — Вернее, распиленным на небольшие порционные куски. Или мелкой россыпью. И он не прозрачный, в отличие от этой… головы.       — Это сахар из Восточной Фризии, — сообщил Микель, устраиваясь поудобнее в деревянном кресле с прямой высокой спинкой, больше походящем на средневековый трон местечкового королька из какого-нибудь мелкого королевства, закинул ногу на ногу и закурил сигариллу в длинном мундштуке. — Поэтому он прозрачный. Его вкус несколько отличается, как отличается, например, и самаркандский леденцовый сахар.       Приподняв сахарную глыбу над столом и найдя довольно тяжелой, Кори быстро вернул ее на место, подхватил щипцы, бестолково постучал ими по ледяному навершию, желая из любопытства отколоть себе кусочек необычного сахара, но, так и не разобравшись, как ими воспользоваться, тихо положил обратно на столешницу.       — Восточная Фризия и Самарканд, — медленно повторил он, пробуя на вкус хотя бы эти слова, раз уж с сахаром ничего не получилось.       Лузитанец тем временем устроил сигариллу в пепельнице, поднялся с места, снял с одной из многочисленных подвесных полок небольшой холщовый мешочек с жареным черным кофе, распутал шпагатную тесьму, звякнув нанизью перстней, насыпал шуршащие зерна в кофемолку, выбрал с помощь специального регулятора степень помола и несколько раз повернул ручку. Попавшие в жернова зерна с сухим шорохом захрустели, перемалываемые безучастным механизмом, и на выходе в нижнем отсеке кофемолки скопился терпко и пряно пахнущий порошок. Потустороннюю кухню сразу же окутало горьковатыми запахами переспелого шоколадного солнца и жженой земли, а Микель отставил молотый кофе к джезве и обернулся к Амстеллу.       — Не стоит нам сегодня никуда выходить, menino, — деликатно предупредил он, глядя прямо в глаза юноши долгим и обеспокоенным взглядом. — Янамари и ее свора могут рыскать по городу. Пускай всё уляжется.       Несмотря на кружащуюся перед глазами шальной каруселью картинку, Кори наотрез отказался оставаться в Casa com asas и настоял, чтобы они вместе отправились к Микелю домой. Заплетаясь пьяными ногами, он нарочито затребовал самый долгий маршрут, надеясь проветрить голову к наступлению ночи.       Ночью, он это чуял, могло быть неспокойно.       Отмеченный самбукой вечер они завершили нетрезвым променадом по пляжу Матозиньюш, где к осени всё острее и резче начинал пахнуть йодом неспокойный холодеющий океан, и прямо оттуда направились к Алиадуш по бесконечно-длинной Avenida da Boavista, проложенной наискось от побережья до самого городского центра, достаточно шумной, чтобы заглушить гнетущие мысли и развеять уныние.       С полуночью все дневные напасти растворились, сменившись инфернальным мистом, турмалиновый яд пробудился в крови, побежал по венам и артериям вместе с жизненным соком, нашептал лживую сказку о бессмертии, напитал каждую клеточку слабого человеческого тела, и уже в квартире Микеля, стоя перед зеркалом в прихожей, Кори не нашел и следов увядания — разве что легкий, еле уловимый отпечаток подоспевшей взрослости в заострившихся чертах на месте прежней сдобной припухлости.       Это его самую малость обнадежило, и появление темного Микеля из непродолжительного небытия на пороге полуночи он встретил уже успокоившимся, отринувшим свои тревоги вместе с суетливым солнечным миром.       Темный Микель выглядел встревоженным. Ни говоря ни слова, он шагнул навстречу Амстеллу, сразу же заключая его в крепкие объятья и зарываясь в разметавшиеся по плечам и спине вороненые волосы, и Кори ухватился за строгую белую рубашку у него на спине, впивая бессильные пальцы в трещащую по нитям ткань.       — Как думаешь, — задал Амстелл не дающий покоя вопрос, — и долго они будут рыскать?       Микель склонился над столом, взял в руку щипцы и, на всякий случай отодвинув сахарную голову подальше от юноши, с их помощью ловко отколол с нее верхушку. Мелкие льдинки брызнули во все стороны острым крошевом, а он надкусил полученный обломок щипцами еще в нескольких местах и ссыпал с ладони мелкие кусочки сахара в пустующую фарфоровую сахарницу.       — Думаю, что долго, meu céu, — неохотно произнес он, заливая в джезву пару чашек воды и высыпая туда же молотое кофейное зерно, оставившее в воздухе флер африканской дорожной пыли. — Учитывая предъявляемые нам претензии…       — Дерьмо, — ругнулся Кори, скрежетнув зубами. — Что же делать теперь, отсиживаться?       На этот вопрос Микель только безучастно развел руками — мол, если ты очень просишь, menino, то конечно, можем и выйти в город, но лучше лишний раз не рисковать, — и невинно предложил:       — Хочешь, погуляем с тобой по комнатам?       Квартира служила Микелю Тадеушу безупречным отзывчивым материалом, из которого он при желании мог слепить ровно то, что требовалось — главное, чтобы это «что-то» всё еще оставалось пустотелой шестигранной фигурой правильной формы, — и Кори любил бродить вместе с ним по калейдоскопу комнат: те практически никогда не повторялись, интерьер в них дышал давно забытой стариной и, если не забираться слишком далеко от условного начала пути, они неизменно радовали разнообразием убранства.       Если же все-таки отважиться и забраться — начинали не на шутку пугать царящим в них запустением и тленом, но даже такие рискованные вылазки по-особому будоражили Амстелла и в глубине души ему нравились.       Водрузив джезву на металлическую поверхность дровяной печи, раскаленную от тлеющих в топке угольев, Микель в ожидании кофе лениво огляделся по сторонам и запнулся взглядом на книжной полке, зачем-то привешенной на стену среди прочих, исконно кухонных полок и шкафчиков со специями, посудой и столовыми приборами. Оседланные массивными перстнями пальцы пробежались по корешкам книг, постучали по одному из них, подцепили и вытащили на сумеречный свет, согретый только свечным пламенем да мерцанием живого огня в гагатовой золе очага.       — Что ты там нашел? — подал голос с дальнего конца стола изнывающий от любопытства Амстелл: уж если с дневным Микелем-балбесом никогда нельзя было знать наверняка, что случится в следующую секунду, то с Микелем-инферналом это правило становилось и вовсе непреложным.       — Кулинарную книгу, bebê, — лузитанец раскрыл потрепанный томик в переплете из тонко выделанной телячьей кожи, в задумчивости пролистывая страницы. — Совсем запамятовал, что она у меня есть. Хотя, возможно, ее никогда прежде здесь и не водилось — видишь ли, иногда предметы появляются из ниоткуда и уходят в никуда.       — Ты их примагничиваешь, — высказал предположение Амстелл.       Микель отрицательно покачал головой и протянул ему книгу, желая продемонстрировать.       — Чтобы что-то примагнитить, meu tesouro, надо иметь это в мыслях, а еще лучше — нарочито удерживать в них, сознательно или неосознанно… Зачем бы мне держать в мыслях кулинарную книгу? Обычно я предпочитаю не готовить, а столоваться в городе: готовка отнимает чертовски много времени и годится лишь зимой…       — Зимой? — Кори не уловил связи и нахмурился, как делал всегда, если сталкивался с чем-то ему непонятным. — При чем здесь зима, Мике?       — Зимой ночи в Мураме становятся длиннее, — пожав плечами, бесхитростно сообщил простую истину лузитанец; джезва тем временем принялась неприметно подрагивать на стальном листе, вода в ней закипала и начинала бурлить. — В эти долгие ночи можно многое успеть.       Не обратив должного внимания на его слова, Кори наугад раскрыл кулинарную книгу посередине, вперил взгляд в каллиграфические, но для него совершенно неразборчивые письмена, несколько раз сморгнул и запоздало осознал, что не может прочесть из нее ни слова.       — Она на вашем языке, — разочарованно произнес, возвращая книгу лузитанцу. — Я его совсем не понимаю.       Микель забрал у него из рук раскрытый томик, заглянул в страницы, удерживая на ладони, будто раскинувшую крылья птицу, свободной рукой поднял из пепельницы лакированный мундштук с наполовину истлевшей сигариллой, от души затянулся табачным дымом и загадочно объявил:       — «Паучье фрикасе».       — Что?.. — не уверенный, что верно расслышал, Кори даже чуть подался вперед, опираясь локтями о стол и хмуро таращась на мужчину.       — Ты хотел узнать, что в книге, menino, — спокойно пояснил Тадеуш. — Я могу тебе прочесть. Ты открыл ее на странице с рецептом паучьего фрикасе.       — Это еще что за дерьмо такое? — внутренне передернувшись и начиная смутно подозревать, что в действительности не очень-то хочет знать ответ на свой вопрос, осторожно поинтересовался Амстелл.       Микель перехватил сигариллу с книгой поудобнее и принялся читать.       «Возьмите горсть сушеных пауков, — не в шутку советовала книга, — ссыпьте их в котел и замочите в пинте белого вина (однако избегайте черных вдов, апулийских тарантулов, желтосумных колющих пауков, пауков-скрипачей и домовых бродяг!). Оставьте до рассвета отмокать, непременно накрыв мельхиоровой крышкой, чтобы не разбежались. Как только снова наступит полночь, разведите огонь в очаге, снимите крышку с котла, плесните внутрь масла свежей оливы и, не давая пробудившимся паукам выбраться, обжарьте их до хрустящей корочки. Посыпьте мукой, влейте бульон из черного петуха, добавьте каперсы, черный трюфель и майский гриб, смешайте с заячьим молоком и приправьте лимонным перцем. Накройте крышкой, разворошите дрова в очаге до равномерного тонкого слоя и томите до готовности…»       Дослушавшись до тошноты, Кори с запоздалой спешкой выскочил из-за стола, подлетел к лузитанцу, вырвал у него книгу из рук и захлопнул, отшвыривая куда подальше, в кухонный угол, скраденный темнотой такой же паучьей, как и рекомендованное в кулинарном справочнике блюдо, а сам зажал ладонью рот, стоически сражаясь с подступающей рвотой.       — Блядь, — кое-как справившись с приступом отвращения, выругался он. — Сейчас блевану… Дай скорее кофе!       Тадеуш без промедления снял подкипающую джезву с дровяной печи, налил в глиняную чашку немного кофейного отвара, не заботясь тем, чтобы сцедить зерно, и вручил ее юноше. Кори долго обжигался, мелкими глотками отхлебывая горчащий напиток, и только когда сухой полынный вкус во рту заглушил фантомный привкус паучьего кушанья, он облегченно выдохнул и отставил опустевшую чашку.       — Что с тобой стряслось, menino? — Микель сверлил его дотошным взглядом, желтоватым, как ядовитые цветки лютика, и пришлось отвечать.       — Ничего… Кто знал, что там будет очередное дерьмо в духе вашего больного мирка? — огрызнулся Кори, всё еще безуспешно пытаясь выровнять дыхание — кулинарные чтения даром для него не прошли, оставив неизгладимое впечатление и гаденький инфернальный осадок на кончике языка: — По-твоему, это нормально, делать еду из пауков? Скажи мне еще раз, что это не твоя книга, а то я начинаю подозревать тот паучий рассадник из ванной…       — Здесь много чего мне не принадлежит, — разливая остатки кофе уже по всем правилам и оставляя кофейную гущу на донышке джезвы, лузитанец покатал в своей чашке смолистый кипяток и вместо сахара из Восточной Фризии по укоренившейся привычке сыпанул в него щепоть крупной соли — не иначе как из самого Ада, с вкраплениями черных угольев в глубине кристалликов. — И те пауки — не исключение. В ванной нет потолка, и я не вполне уверен, живут ли они в моей квартире — иногда мне кажется, что их жилище над ней; в таком случае мы с ними просто соседствуем. К тому же, ни один из них ни разу оттуда не спускался. Они обитают там, только и всего. Я не трогаю их, а они не мешают мне.       — Раньше я думал, что твой персебеш — это худшее, что можно вообразить, — никак не желая успокаиваться, продолжал возмущаться Амстелл. — Но оказалось, что всегда можно вообразить и хуже! Не представляю, кто станет жрать фрикасе из пауков…       — У некоторых диаблеро специфические вкусы, — напомнил Микель, легкомысленно пожав плечами, будто искренне не мог взять в толк, чего такого особенно страшного в пауках нашел его придирчивый menino, но настаивать на дальнейшем чтении не стал, да и книга, едва долетев до теряющейся в аспидном мраке стены, бесследно растворилась, как растворялось многое из того, что исчезало из поля зрения хозяина квартиры. — Мы с тобой в такие заведения не ходим, а между тем, в иных местах подают и по-особому сготовленную мертвечину всех сортов, и кое-где можно даже попробовать суп из теневых тварей…       Амстелл смотрел на него в первозданном ужасе, помноженном на отвращение, и не пил уже даже кофе, отодвинув чашку подальше от себя.       — Мертвечину? — заводным зомбированным попугайчиком повторил он за Микелем, будто не мог до конца осмыслить услышанное.       — Помнится, как-то однажды домовые матушки Ресмунгар подали мне по ошибке чью-то синюшную ногу, срезанную почти под самое колено, хотя я заказывал небесный бекон с корицей и пряностями, — медленно заговорил Микель, в задумчивости потирая пальцами гладко выбритый подбородок. — Возможно, конечно, в мыслях у меня в ту ночь и царил совершенный сумбур, но о вымоченных в портвейне ногах я уж точно не думал. Матушка тогда долго извинялась за оплошность своих подопечных и даже сделала неплохую уступку в цене…       — Оказывается, у вас тут еще и не только живьем сожрать могут, — с трудом оправившись от пережитого потрясения, резюмировал Кори, взяв на заметку впредь никогда больше на всякий случай не ходить к матушке Ресмунгар, если в том не будет особой нужды.       — Разумеется, meu céu, — растянул губы в обходительно-хищном оскале Тадеуш. — И не только сожрать.       Он подал ему руку, предлагая отправиться на ночную прогулку по комнатам, пока не стало слишком светло и не наступило утро. Они вышли в коридор, замерев прямо посередке, и лузитанец с загадочной полуулыбкой на губах спросил, склонившись к своему спутнику:       — Вверх или вниз, мой мальчик?       — Вверх?.. Или вниз? Что это значит? — тот нахмурился и непонимающе уставился на него в ответ, но объяснений не получил, а блуждающая улыбка лузитанца только ширилась, рассаживаясь в острых уголках его рта; тогда Кори додумался задрать голову и обнаружил, что одна из мигрирующих дверей притаилась на потолке, аккурат над ними, а другая — взгляд быстро скользнул к ногам, — поскрипывала несмазанными петлями прямо под их весом.       Они ни разу еще не заходили с Микелем в те двери, что располагались в горизонтальных плоскостях инфернальной квартиры; понимая, что лучше бы вызнать заранее правила этой новой, незнакомой ему игры, прежде чем основательно в нее ввязываться, он уточнил:       — И в чем между ними разница? Что вверху, а что внизу?       — Комнаты, Príncipe, — бесхитростно сообщил лузитанец. — И внизу, и вверху находятся комнаты. Разница лишь в том, что внизу темнее.       Дверь, на которой они стояли, скрипнула еще чуточку настойчивее, ручка ее поехала по кругу, и створка начала распахиваться под ногами черным провалом, а Кори, падая в эту пустоту неизвестности, точно Алиса — в кроличью нору, успел отрешенно подумать, что какая, в сущности, разница: в мире после полуночи было одинаково темно везде, и квартира Тадеуша не являлась исключением из правил, вот только даже в самых темных ее уголках было намного спокойнее, чем снаружи, за пределами каменных стен.

❂ ❂ ❂

      «Кроличья нора» привела их в странную полупустую комнату: прокуренную, дымную, затхлую, с панелями красного дерева по стенам, похожими на идеальные формованные дольки темного шоколада, и светлыми оливковыми обоями, замаранными маслянистыми пятнами. Посреди комнаты возвышался массивный бильярдный стол, обитый потертым изумрудным сукном, по углам простаивали деревянные кии разной длины, а на самой поверхности стола сиротливо перекатывались разноцветные шарики, облупившиеся до белизны, как крашеные пасхальные яйца в корзинке всё у того же сумасшедшего Белого Кролика из Страны чудес. Пол устилали черные и белые мраморные плиты, чередующиеся в шахматном порядке; многие из них были со сколами, и по ним разбегались во все стороны паутиной трещины, а иные вовсе крошились и хрустели под ногами. Потолок тоже был из темного дерева, и тоже стилизованный под шоколадную плитку, а в его центре, прямо над бильярдным столом, нависала дверь, почти неразличимая на общем древесном фоне, к которой крепились на позолоченных цепях шесть зеленых фонарей.       Свечей в них не было, но комната все равно хоть и скудно, но озарялась сочащимся откуда-то полумертвым светом.       Сбоку от бильярдного стола располагался круглый трехногий столик с пустыми пыльными бутылками и мутными бокалами, где по стенкам застыло кем-то когда-то выпитое вино; миновав этот столик и даже не обратив на него внимания, Тадеуш обошел кругом бильярдную махину и остановился с одной из длинных сторон, оперся ладонями о борт, звякнув перстнями при соприкосновении с лакированной древесиной, и неожиданно предложил Амстеллу:       — Сыграем, Príncipe?       — Что? — вскинулся погруженный в свои мрачные мысли Амстелл, тряхнув густой челкой и метнув из-под ее острых краев недовольный взгляд. — С ума сошел? Я не умею. И правил не знаю…       — Черт с ними, с правилами, — отмахнулся Микель и с нажимом повторил: — Давай просто поиграем.       Он повозился в углу и выбрал наугад пару киев — один себе, другой бросил Амстеллу, и тот ловко поймал на лету легковесную палку, покрытую полиролью, натертую мастикой и мелом, — потом поднял с пола прикорнувший там треугольник для пирамиды, повытаскивал из лузных полок скатившиеся в них шары и, сотворив неполную, без пары недостающих шаров, геометрическую фигуру, учтивым жестом предложил юноше ее разбить.       Амстелл где-то когда-то видел краем глаза, как подтянутые и стройные напомаженные джентльмены с сигарами в зубах, в белоснежных рубашках — и жилетках, непременно в жилетках, — по-кошачьи грациозно склоняются над зеленым сукном в полуподвальном баре, заволоченном табачным дурманом, как щелкают кии и разбегаются в разные стороны шары, а джентльмены затем выпрямляются, плавно, с достоинством огибают стол, замирают с другой стороны, снова примериваются, не выпуская чадящей сигары из плотно сомкнутых губ…       Он попробовал: прицелился, наметившись в биток наконечником кия, но с непривычки не рассчитал силы, и удар получился смазанным, лишь вскользь прошелся по пирамиде, едва растеребив левый ее угол. Кори выругался, стушевался, отошел от стола, уступая Тадеушу право следующего хода, и тот, наверняка за жизнь свою успев поднатореть в подобных играх, играючи и без труда разбил ее до конца: шары стремительно разлетелись, заметались по старому сукну, натыкаясь на бортики и отскакивая от них, и в конце концов застыли в хаотичном узоре на бильярдной лужайке.       У Амстелла не было ни выглаженной белоснежной рубашки с корсетной жилеткой, ни сигары в зубах, а только растрепанные после бара и побережья волосы, футболка национальной португальской расцветки да еще хранящие запахи подземелий джинсы — наряд, не слишком годящийся для салонных игр: волосы струились по плечам, мешались, лезли под руки, норовили попасться под пальцы и опутать кий, а футболка нещадно задиралась, когда склонялся над бильярдным столом и сощуривал миндалевидные глаза, выбирая подходящий для своего хода шар, но Тадеушу, кажется, нравился и такой, исконно-уличный облик.       Понаблюдав немного и убедившись, что получается у юноши из рук вон плохо, лузитанец обогнул махину бильярдного стола, приблизился, остановился за спиной, обнял за худощавые плечи и умостил голову на плече Амстелла, подбородком утыкаясь в ключицу.       — Позволь немного помочь тебе, Príncipe, — ласково и одновременно коварно предложил он, овевая ему ушную раковину чуть теплым шепотом. — Ты неправильно ставишь кисть. Нужно вот так, — одна его рука разжалась, огладила предплечье Кори от локтя и до самого запястья, окольцованные чернёными перстнями пальцы подхватили под ладонь, приподняли, оторвав ее от зеленого сукна, и переставили так, как мужчина полагал более верным и удобным для игры. — Отведи чуть-чуть локоть, — еще посоветовал он, плавно меняя позу Амстелла, вынуждая наклониться ниже и прижимая деревяшку кия теснее к его корпусу, под самую грудь. — Тебе должно быть удобно, а остальное — дело практики.       Пока он его учил, притираясь всем телом и ощупывая жадными до прикосновений руками, у Амстелла под горлом наново собралось желание, и ярый сок заструился по венам, стекаясь в чресла и оставаясь там плавленым литием, томлением и жаром. Дыхание отяжелело, веки отяжелели тоже, прикрыли поплывшие глаза, и он не заметил, как сам подался назад, навстречу Микелю, пошло оттопыривая задницу и недвусмысленно упираясь ей ему в пах. Рука лузитанца дрогнула, стиснула хрупкое запястье с неосознанной силой, заставляя тонкие косточки в нем заныть от легкой боли. Он мягко отобрал у Амстелла кий из обмякших и покорно разжавшихся рук, надавил ему ладонью на лопатки, приказывая нагнуться и практически лечь на стол, а сам отступил на полшага, оставляя на месте тесного контакта прохладную пустоту; так продолжалось лишь долю секунды, после чего распластавшийся по бильярдному полю юноша ощутил, как кончик кия легонько утыкается ему в самый верхний позвонок и медленно, вычерчивая по позвоночнику ровную линию, движется вдоль спины. Как добирается до края джинсов, цепляется за них и на секунду «спотыкается», но возвращает свой плавный ход и спускается еще, с силой надавливая на обтянутую тканью ложбинку между ягодиц. Ощущение скользящего твердого острия сводило с ума; Кори что-то то ли простонал, то ли невразумительно промычал, и ему тут же растолкали стопой ноги, вынуждая расставить их пошире. Кончик кия переместился ниже и забрался еще дальше, прошелся по мошонке, снова поднялся, терзая и мучая грубоватыми ласками промежность. Это ненадолго прекратилось лишь для того, чтобы Микель свободной рукой добрался до пуговицы на ширинке Амстелла и высвободил ее из петли, а затем потянул за язычок молнии, расстегивая и позволяя джинсам спокойно опасть к стопам юноши ворохом жесткой ткани.       — Нравятся ли тебе наши игры, мальчик? — склонившись к его уху, вкрадчиво спросил он и, получив короткий кивок, хранящий в себе неотъемлемое зерно стыдливости, задал другой вопрос, куда как хуже и унизительнее первого: — Чем они откровеннее, тем лучше, ведь правда же?       К счастью, откликаться на него Кори не потребовалось: он ощутил, как мокрые пальцы мужчины, только что собравшие с губ густую табачную слюну, касаются, обдавая тлеющим теплом, анального отверстия и хорошенько покрывают этой импровизированной смазкой, проталкиваясь внутрь и как следует смачивая палящую жаром плоть. Ему снова надавили не терпящей ослушания рукой на лопатки, заставляя опуститься как можно ниже, всей грудью распластаться на шероховатом ворсовом покрытии столешницы, и Кори, затаив дыхание и затаившись сам, прикрыл глаза, во всей полноте испытывая странное и доселе неизведанное чувство, когда жесткий и отнюдь не гладкий наконечник кия медленно, с осторожностью разомкнул чувствительную плоть, понемногу вторгаясь в его охваченное возбуждением и легким ужасом тело.       В него впервые вошло что-то тверже члена или пальцев, и это оказалось настолько непривычным и пугающим, что он застыл, стараясь не шевелиться, чтобы не получить ненароком боль — а неловкое движение могло играючи ее причинить, это Амстелл прекрасно понимал. Жесткая ласка началась с легкого скольжения, еле различимого и не слишком глубокого, и он приподнялся на носках, принимая удобное для этого положение: лежа на столе, с широко расставленными ногами, опутанными в стопах спущенными джинсами и бельем. Уже в нескольких сантиметрах от наконечника полированное древко кия делалось толще, и проникновение становилось ощутимее, в солнечном сплетении зарождалась уязвимость и растекалась оттуда по всему телу, окутывая настоянным на доверии страхом.       Деревяшка протолкнулась еще немного — но не глубже, чем обычно проникал в него член, — и на этом пределе Кори весь напрягся, тяжело и затравленно дыша. Вдруг всё прекратилось, взамен пришла зудящая пустота, и юноша, извернувшись и бросив через плечо короткий обеспокоенный взгляд, увидел, как Микель отшвыривает легкий и изящный кий с тонким наконечником прочь и взамен берется за другой, более короткий и толстый, чуточку страшащий этой своей толщиной.       — С ума сошел?.. — сощурив глаза, возмущенно зашипел Амстелл, сам с собой решив, что игры зашли слишком далеко и начинают не на шутку его нервировать, и вместе с этим решением предприняв неуверенную попытку подняться с бильярдного стола. — Мне же будет больно!       — Не будет, — спокойно и с предвкушением отозвался Микель, поднимая с бортика бильярдного стола взявшуюся из ниоткуда бутыль с оливковым маслом. — Я не собираюсь чинить тебе никакой особенной боли, Príncipe, а к обычной ты и сам давно уже привык.       Пока он скручивал с бутылки жестяную крышку, Кори, не собирающийся покорно дожидаться продолжения, дернулся было в расчете подняться, выпрямиться, развернуться и натянуть на место спущенные джинсы, но тут вдруг осознал, что не может оторвать от бильярдного поля рук. Перевел на них взгляд — по запястьям, вырастая из зеленого сукна и врастая в него же, струилась ползучими стеблями невесть как оказавшаяся здесь повилика, оплетая и опутывая, точно крепкой лианной паутиной, поднимаясь с каждой секундой всё выше, до локтей и плеч.       — Эти комнаты, — вдруг снова произнес за его спиной Микель охрипшим и севшим еще на пинту ночной тишины голосом, — они подвластны мне более чем полностью, Príncipe. Я могу сделать с ними всё что угодно… И с тобой я тоже могу сделать всё что угодно.       Его кисть легла на поджарые и тощие ягодицы Амстелла, с обожанием огладила поочередно их половинки, на исходе ласки сжимая в кулаке и раздвигая так, чтобы было видно анальную щель, пробралась чуть прохладными пальцами в самую середку, густо обмазывая растительным маслом и толкаясь внутрь сразу тремя, от указательного до безымянного, сложенными воедино.       От всего услышанного у Кори по телу разливался паралич ужаса: игры, если только это всё еще были они, приводили в сладостное бессилие, насквозь пронизанное трепетом перед неизведанным, повилика держала крепко, множество травяных нитей стреноживали не хуже, чем стальные жгуты, перевязанные морскими узлами, и пока ему удавалось выдрать несколько мелких корешков, на смену им приходило столько же наново проклюнувшихся стеблей; казалось, что держит она с той же силой, с какой могли бы удерживать руки лузитанца — а значит, сопротивляться было практически бесполезно даже для испившего инфернального проклятья юноши.       Иногда за бесконечно-долгий и настолько же мимолетный день, проведенный с Микелем-балбесом, Кори Амстелл напрочь забывал, с кем имеет дело ночной порой, и начинал вести себя так беспечно, будто рядом с ним находится безобидный и короткозубый уж, а не плотоядный желтоглазый аспид. Взгляд Микеля, насквозь пронизанный лунной цикутой, неотрывно глядел ему в спину, сверлил в ней дыры в расчете добраться до напуганного сердца, заходящегося в грудной клетке неистовой колотьбой — Кори ощущал его внимание кожей, нервами, шестым чувством, и от этого осознания ему поневоле делалось лишь страшнее, хотя угрозы никакой он не испытывал.       Дело было в хищной повилике по рукам и по шее, куда она успела перебраться, окончательно опутывая распластанного на бильярдном столе юношу и фиксируя в неподвижном положении, в запрятанных где-то за пределами живого мира комнатах, аморфных и послушных руке Тадеуша, точно глина — скульптору, в полудобровольной беспомощности, в не спрошенном с Амстелла согласии, которого тот никогда бы по собственной воле не дал.       — Выпусти! — зарычал он, тяжело и прерывисто дыша, когда понял, что другой, более толстый наконечник прижимается к его нагой чувствительной плоти и медленно проходит внутрь — идеально полированный и ровный, ничем не ранящий, но при этом жутко пугающий неподходящей для соития формой, сильно разнящейся с естественной, мягкой и округлой головкой члена, которую Амстелл привык принимать в себя. — Черт… Прекрати! Хватит…       Инородный предмет ощущался всё глубже, а давление от него становилось всё сильнее; так продолжалось до тех пор, пока окольцованные перстнями пальцы лузитанца не ввели его на такую же длину, как обычно проникал член — может, самую каплю дальше, это Кори угадывал по незнакомым ощущениям и особенной наполненности. Жесткое древко давило с пугающей неотвратимостью, его даже невозможно было стиснуть мышцами, и от этого, когда у юноши внутри всё сжималось от страха, он поневоле испытывал только сопротивление твердого наконечника и легкое ноющее томление в анусе. Микель выждал с пару секунд, а потом повел руку с зажатым в ней кием обратно…       Тщательно смазанная оливковым маслом палка скользила легко, не причиняя резкой боли, и от ее грубоватых, противоестественных толчков, всякий раз пробуждающих в терзаемой плоти непривычный отклик, завязывалось густо настоянное на страхе возбуждение, нарастающее и понемногу охватывающее всё тело, но раз за разом спотыкающееся на доверии и падающее обратно страху под ноги.       Кори безусловно доверял Микелю Тадеушу во всем, кроме интимной части их отношений, небезосновательно подозревая за ним такие бездны аморальной изобретательности, какие скромному ему было не постичь и за девять кошачьих жизней, если бы таковые у него в распоряжении имелись.       Микель Тадеуш из инфернального Порту мог устроить всё что угодно, и совсем необязательно это что-то являлось безобидным.       Глубокое и медленное проникновение сменилось неглубоким, но частым, и дыхание Амстелла участилось тоже, каждое вторжение в свое тело он встречал шумным вдохом-выдохом, пальцы скребли по бильярдному сукну, ногти вонзались в плотное плетение нитей и надрывали ткань, пока твердый и безучастный предмет безжалостно терзал его тело, без эмоциональных порывов, с выверенной точностью толкаясь внутрь и тут же выскальзывая. С каждым разом юноша всё полнее ощущал его в себе, лишенный рельефа и густо политый маслом кий с легкостью входил и так же беспрепятственно выскальзывал, и было до невыносимого стыдно от всего происходящего, в особенности — от неуклонно усиливающейся и крепнущей эрекции.       Микель тоже заметил и остановился, убирая импровизированную игрушку прочь. Бережно обвел подушечками пальцев воспаленное и покрасневшее кольцо растянутых мышц, влажно поблескивающее остатками смазки, и погрузил в него большой палец, вынуждая неспособного пошевелиться юношу испытывать сладостное унижение.       Вдруг стол исчез, всё исчезло — осталась только повилика, успевшая разрастись и дотянуться до потолка, да шахматный орнамент черно-белой плитки под ногами, крошащейся и истлевшей. Трава, оплетшаяся жухло-зелеными обручьями вокруг рук Амстелла, не позволила упасть и удержала его тело, неожиданно потерявшее опору, в подвешенном положении: на полусогнутых ногах, не достающих коленями пола. Обмотанные повиликой запястья ныли, травяные стебли болезненно вреза́лись в тело, и Кори ухватился за них, наматывая на кулаки, чтобы не перекрывали ток крови.       Микель обошел его кругом и остановился напротив, на расстоянии вытянутой руки. Обвел кончиками пальцев разморенные щеки, огладил приоткрытые губы, проскальзывая между ними и собирая капельки слюны. Потом кисть его потянулась выше, пятерня сгребла челку и сжала ее в горсти, заставляя Амстелла поднять лицо и встретиться затуманенным взглядом с по-змеиному желтыми глазами, и пока лузитанец удерживал его одной рукой за волосы, другой в это же время медленно расстегивал ширинку на своих классических черных брюках, приспуская их на бедрах и высвобождая переполненный желанием член.       Амстелл всё прекрасно понял: и чего от него хотели, и что сейчас между ними, брыкайся или не брыкайся, неизбежно случится.       Впрочем, он давно уже не думал отказываться и от таких граней их с Микелем близости.       Рот его покорно приоткрылся навстречу, глаза — наоборот, сомкнули веки, погружая в царство темноты, и когда сквозь губы протолкнулась влажная от сочащейся смазки головка, Кори лишь напрягся во всех жилах и мышцах, но вырываться не стал. Ему всунули сперва только на головку, напоминая уже знакомый вкус, потом протолкнулись глубже; рука лузитанца продолжала удерживать за челку, туго и крепко прихватив густые волосы у самого лба, пока еще несильно тянула, принуждая с каждым разом забирать член всё глубже, и юноша поневоле включался в это постыдное действо.       Его губы сами обхватывали часто и ритмично толкающийся орган, язык облизывал бархатистую головку, скользил по уздечке. Во рту собиралась слюна, которую Кори никак не мог, не успевал проглотить, воздуха не хватало, умения — не хватало тоже; не разобравшийся толком, как это правильно делается, он просто позволял нещадно трахать себя в рот: так было легче, от него брали всё, что требовалось, и ему не приходилось переживать о своей неопытности.       Кори уже давно не был против, чтобы Тадеуш брал от него то, что пожелает, и возмущался больше по привычке, по старой неистребимой памяти. Он жмурил глаза, часто и поверхностно дышал, если член входил особенно глубоко, чуть ли не на всю длину; проникновения учащались, язык начинал зудеть от трения, а он стискивал покрасневшими пальцами повилику и сгорал во внутреннем пожаре, его настигло уничижающее и одновременно приводящее в восторг ощущение попользованности, когда почувствовал первые солоноватые капли на своем языке, и пока в рот ему с наслаждением изливались — краем сознания жалел лишь о том, что невозможно высвободить руки и ухватиться ими за Микеля, вцепиться ему в пояс брюк, переплести с ним пальцы…       В обволакивающей ночной темноте инфернальных комнат он готов был делать с ним почти всё, что только придет в искушенную и отравленную растленным ядом голову.

❂ ❂ ❂

      Октябрь шел на убыль, и на его исходе учеба все-таки взяла Амстелла за горло.       Жизнь вступила в некоторый стазис и в нем же решила задержаться, донимая неопределенностью и ненадежностью всего, что происходило и черной, сгущающейся к приближению зимы ночью, и светлыми, неуклонно холодеющими и стынущими днями. Ночью они старались гулять по отдаленным от городского центра окраинам и отсиживаться у лузитанца в квартире на Алиадуш, а днем ходили обедать в кафе, смотрели вместе телевизор — Тадеуш любил устроиться на диване, откинуться спиной на стену, усадить Амстелла меж своих ног, обвить руками и не столько таращиться на голубой экран, сколько нашептывать на ухо всякую чушь и настойчиво выцеловывать ушной завиток, пока не доводил до невменяемости этими своими выходками, — и просто проводили вместе тягучее, как морковное повидло, время. Кори по-прежнему учился в университете, заданный на дом материал всё еще никто не отменял, и часть дня неизбежно уходила на штудирование учебников, написание докладов и монотонную зубрежку; всё это юноша пытался делать под боком у лузитанца, либо у него в квартире, либо в Casa com asas, либо на ветреном побережье, залитом закатным капучино, где важно расхаживали по шуршащему песку крупные остроклювые чайки, либо на скамейке в Parque da Cidade под элегический шепот листвы, и результаты его внеклассных занятий, принимая во внимание постоянное наличие в непосредственной близости Микеля Тадеуша, были, мягко говоря, неутешительными.       Микель болтал, курил, приставал, в самом лучшем случае — расспрашивал об учебе, снова курил, отлучался ненадолго, приносил горячий стритфуд и кофе, готовил что-нибудь, если они были в доме, или покупал пакет фруктов и бутылку питьевой воды, чтобы их ополоснуть, если находились на улице, и всеми возможными способами, силами, правдами и неправдами мешал Амстеллу сосредоточиться, раз за разом отвлекая и подспудно доводя своим присутствием до навязчивой мысли, что чушь и ерунда вся эта учеба.       Учеба же, меж тем, с настойчивостью египетского сфинкса требовала с Амстелла ответа на свои каверзные загадки, которые придумывала на лету, каждый день подкидывая новые задачки и буквально на ровном месте создавая неразрешимые проблемы.       Одна из них заключалась в полнейшем отсутствии у юноши всего необходимого для успешного обучения и, главным образом, отсутствии персонального компьютера.       Компьютера у Кори отродясь не было, дед не озаботился даже тем, чтобы купить ему нормальный сотовый телефон, что уж говорить о такой роскоши, и всё написанное с огромным трудом на бумаге ему потом с не меньшим трудом приходилось перепечатывать в университетской библиотеке.       Библиотека отбирала львиную долю свободного времени, Микель бесился, исходил то тихой, то бурной, по-южному исконно красочной и кипучей яростью напополам с ревностью, Кори бесился тоже, преимущественно — в ответ на его бешенство, и порой битый час уходил на то, чтобы сперва поссориться, потом помириться и загладить случившееся бурным сексом перед тем, как одному — отправиться в этот храм печатных знаний, а другому — с тоской дожидаться его возвращения.       Микель Тадеуш, вроде бы должный относиться к библиотекам если не подобострастно, то как минимум благосклонно, внезапно стал выказывать в адрес когда-то обожаемых им заведений лютую неприязнь, граничащую с ненавистью, да оно и неудивительно: в университетский читальный зал ему, в отличие от Амстелла, ход был закрыт.       Изнуренный вечными стычками и перепалками с лузитанцем, Кори решил проблему проще: стал пропускать некоторые, не слишком значимые для аттестации, лекции в пользу библиотечных часов.       Одним ничем не примечательным, по-осеннему свежим и солнечным будним утром он, загодя условившись с Микелем о встрече после полудня у стен университета, вышел из дверей Casa com asas, одетый по случаю комфортной погоды в оливковую футболку с рукавами до локтей и новехонькие джинсы, в очередной раз прикупленные ему лузитанцем где-то в центре, неподалеку от Mercado do Bolhao, старейшего и колоритного городского рынка, куда любили захаживать как местные обитатели, так и многочисленные туристы, поток которых не иссяк даже в октябре.       Успевший отоспаться, выбравшийся из дома не слишком рано и планирующий добраться до университета приблизительно к третье паре, чтобы на весь остаток учебных часов засесть в библиотеке, Кори Амстелл пребывал в том редком умиротворенном состоянии, когда окружающие люди его даже не слишком сильно раздражали, пока не оказывались в непосредственной близости, и полупустой трамвайчик, где нашлось полным-полно свободных сидений, ничем не омрачал этого настроя.       Время для поездки он выбрал самое что ни на есть удачное — рабочий люд уже успел схлынуть, туристы только выбирались на прогулку, да и прогуливались они преимущественно в историческом центре, а не на забытых богом улочках приморского райончика, и покачивающийся да поскрипывающий трамвайный вагон, шелушащийся по бокам старой желтой краской, долго вез его по дремотным улочкам, хоть уже и не так ослепительно залитым палящим солнцем, но всё еще окутанным затяжной летней истомой, что неизменно сходила с Порту лишь в конце ноября, аккурат на подступах к Адвенту и Рождеству.       В холле было пустынно, только пара незнакомых ему первогодков, мальчишка и девчонка, сидели у стены, склонив вихрастые смоляные головы над каким-то журналом, да сухопарый старичок в светло-сером костюме и крупных очках на морщинистом, обсаженном пигментными бляшками лице, с виду — из числа профессоров, прохаживался вдоль стендов, заложив руки за спину, и что-то вычитывал из развешанных по ним информационных листовок.       Кори беспрепятственно миновал холл и направился в библиотечный зал, где рядышком, под крылом неусыпного дежурного библиотекаря находилась аудитория с компьютерами, принтером, сканером и прочими чудесами современной техники, без которой обходиться никак не получалось.       Университетское руководство предъявляло определенные требования к оформлению любого текстового материала: по меньшей мере он должен был сдаваться на проверку в печатном виде, а не написанным от руки скачущим вкривь и вкось почерком разношерстной студенческой братии, и этому обоснованному требованию приходилось подчиняться, однако если большинство отпрысков португальских семейств или даже обеспеченные приезжие, обучающиеся в Португалии по обмену, давно обзавелись собственными персональными компьютерами, то Кори только и оставалось, что исправно посещать библиотеку с ее компьютерным классом.       В классе сегодня тоже было тихо и безлюдно, пахло пылью и статическим электричеством, солнце падало в окна увядающими лучами и ложилось на пол ровными прямоугольниками; выбрав себе стол, куда не попадал этот обесцвечивающий всё живое свет, Кори опустил на пол свою бессменную сумку-мессенджер пятнистой хаки-расцветки, откуда тут же посыпались шариковые ручки, длинные пластинки жвачки «Стиморол», разлетелись веером рекламные листовки кофеен и черным брикетом выкатился сотовый телефон. Пока он подбирал всё это богатство и заталкивал обратно, системный блок от нажатия кнопки включения успел пробудиться, тихо и утробно замурчать, подтягивая разбегающиеся во все стороны байты и запуская их в нужном направлении, зашуршал, выискивая незримой иглой канавку на виртуальной поверхности жесткого диска, и когда Амстелл наконец-то выполз из-под стола, возвращаясь в сидячее положение вместе с большим исписанным конспектом в руках, на мониторе уже успела разгореться приветственная надпись «Intel», обведенная прерывистым овальным росчерком.       Со вздохом развернув конспект на свеженьких страницах, хранящих только вчера к позднему вечеру с грехом пополам законченный под неусыпным присмотром Тадеуша — больше, по обыкновению, мешающего, чем помогающего своим присутствием, — доклад, Кори покликал мышкой по папкам, по иконкам-значкам, открыл текстовый редактор и уткнулся взглядом в письмена, готовясь переносить их с бумаги живой на бумагу электронную. Оба указательных пальца неуверенно опустились на клавиатуру, долго и мучительно выискивая первые нужные кнопки, и начались каторжные мытарства, набившие юноше оскомину своим абсолютным бессмыслием.       Сколько бы он ни составлял таких докладов, а ощущения собственной важности, своей пригодности к чему-то по-настоящему значительному Кори не испытывал; сколько бы экзаменов ни сдавал, сколько бы старых мертвых книг, сотворенных такими же старыми и мертвыми философами, ни читал, а ума у него в голове, по его сугубым критическим ощущениям, нисколько не прибавлялось, но, будучи прилежным мальчиком, он все равно старательно выполнял, как мог, бо́льшую часть домашних заданий.       Минуло полчаса, когда он продвинулся всего лишь на половину листа; солнце за это время успело переползти, перетащить за собой следом световые прямоугольные хвосты и теперь било ему прямо в экран, невыносимо заливая собой и поверхность монитора, и столешницу, и напекая вдобавок чернявую макушку, а давление почему-то решило упасть до критической отметки, и стало клонить в дрему. Пришлось смиряться и успокаивать себя тем, что еще через полчаса надоедливое светило совершенно точно свернет за угол и вообще покинет эту сторону здания, пришлось сонной походкой выходить в холл к кофейному автомату, кидать монетку в прорезь и терпеливо ждать, когда тот сцедит горкло пахнущий растворимый напиток в смехотворно крохотный картонный стаканчик.       Вернувшись с обжигающим пальцы стаканчиком обратно в компьютерный класс, чуть взбодрившийся от кофейного суррогата Кори дал себе зарок вот теперь-то точно взяться за доклад и сделать его одним рывком, пока допинг в крови не иссяк и не потребовалось отправляться за новой порцией, и даже с изрядным воодушевлением сел за стол, первым же делом выискивая на клавиатуре привычную пару клавиш с миниатюрными засечками, как вдруг сквозь открытую дверь между классом и библиотекой донесся знакомый голос, поневоле заставивший напрячься и занервничать.       Почему он возымел на него такое действие, Амстелл не понимал, пока, не выдержав напряжения, не бросил свое занятие и не прислушался, а прислушавшись — вдруг понял, что голос этот принадлежит Томашу Маседу, тому самому, который иначе как в связке с Андричем не ходил.       Конечно, это еще совсем не означало, что Томаш наведался и в библиотеку вместе с приятелем, как не означало и того, что Кори непременно столкнется с ними — скорее всего, библиотекарь просто выдаст очередному посетителю нужную книгу, и бьющий по нервным струнам голос растает в университетских коридорах, а никому не нужная во время лекций компьютерная аудитория снова погрузится в благословенную тишину, но могло быть и иначе, и из-за этого пальцы оставались нависать над клавиатурой окостенелыми корявыми сучьями, пока голос в соседнем помещении то становился громче, то немного стихал, видимо, когда его обладатель отходил подальше от сквозной двери. Прислушавшись, Кори понял, что ему повезло, и Маседу здесь один, без Андрича, и немного расслабился, но не настолько, чтобы вернуться к перепечатке доклада.       Когда он уже уверился, что Маседу вот-вот уйдет, потому что, по твердому убеждению Амстелла, на общение с библиотечным служащим едва ли возможно было потратить больше четверти часа — если, конечно, служащего этого звали не Микель Тадеуш, — поодаль на тумбочке вдруг заработал принтер, стремительно ожив и принимаясь выплевывать пропечатанные бумажки из своей утробы одну за другой.       Очевидно, это были библиотечные карты, или вкладыши к подотчетным книгам, или что-нибудь еще настолько же бесполезное, но незаменимое в бюрократической круговерти университетской жизни — Кори не знал, однако, затаив дыхание, всем своим существом уповал на одно: что служащий не поленится и сходит за ними сам.       «Пожалуйста, сеньор Маседу, принесите из соседнего помещения…» — его чаяниям, однако же, не суждено было сбыться, и когда Томаш с самым сосредоточенным и спокойным видом вступил в аудиторию, обводя ее беглым незаинтересованным взглядом, Кори готов был от тотального невезения расшибить себе с размаху об клавиатуру лоб.       Томаш Маседу заметил его сразу же, а заметив — заулыбался дружелюбной улыбкой добродушного индийского божества, отлитого не иначе как из топленого молока и помещенного на чеканную монету, красоваться безупречным точеным профилем на ее аверсе. Задержавшись ненадолго у принтера, чтобы собрать в аккуратную стопочку подогретые бумажки, он поменял свой первоначальный маршрут и направился прямиком к проклинающему сквозь зубы всё на свете Амстеллу.       — Olá! — миролюбиво произнес он — последняя их стычка в столовой закончилась тем, что Кори стал с тех пор старательно обходить и Андрича, и Маседу стороной, и дальнейшего ухудшения сомнительно товарищеских отношений, и без того трещащих по швам, не хотелось никому. — Надо же! Не ожидал тебя здесь встретить. А почему ты не на лекциях?       — Olá, — кисло и с обреченностью отозвался Амстелл. — Доклад вот печатаю, как видишь…       — Но почему во время, а не после лекций? — с сомнением и легким удивлением приподнял брови Маседу. — Ты ведь так всё пропустишь.       — Ну и подумаешь, — самодостаточно фыркнул Амстелл, чуть оскалив зубы — не любил, когда его поучали. — Большая потеря, эти ваши лекции. Я же не пропускаю основные предметы.       — Что ж, это хорошо, — улыбнулся ему Томаш. — Так тебя хотя бы не отчислят. — Помолчав немного, он неуверенно проговорил: — Послушай, если ты совсем никак не справляешься с объемом, мы могли бы тебе помочь. Да хоть с тем же докладом…       Амстелла садануло таким унижением, что под горло моментально лавиной скатился снежный ком ненависти и бешенства: он справлялся, он был ничуть не глупее своих сокурсников, и мог бы, наверное, добиться немалых успехов, если бы только хотел и если бы видел в том смысл. Он раскрыл было рот, чтобы обложить Томаша трехэтажным матом, но кое-как справился с собой, только скрежетнул зубами со злости, и недовольно, охриплым голосом прорычал:       — Не нужна мне ничья помощь!.. Справляюсь я прекрасно!       — Как знаешь… — медленно протянул Томаш, как ни в чем не бывало дружески улыбнулся, протянул для рукопожатия руку, которую Амстелл нехотя принял, прихватил распечатанные принтером бумаги и вышел из кабинета прочь.       Кори облегченно вздохнул. Возвратился обратно к своему докладу, вперившись взглядом в фонящий голубоватым свечением монитор, попытался отыскать строчку в исписанных тетрадных страницах, где остановился, попытался внушить себе, что всё в порядке, ведь не обязан же он к чужим непрошенным советам прислушиваться…       …Что-то упорно подсказывало ему, что не в порядке, но Кори старался это ощущение игнорировать.       Дополз глазами до пропущенного абзаца, вспомнил, что собирался взять в библиотеке нужную книгу и выписать из нее цитату, поднялся с места, одним глотком допил остатки кофе из крохотного бумажного стаканчика и тоже вслед за сокурсником выбрался в общий зал.       Томаша Маседу там уже не было — видно, закончил свои дела и ушел, — так что Кори опасливо и воровато огляделся и двинулся вдоль знакомых стеллажей, пробегая глазами книжные корешки. Книги в очередной раз переставили, наведя в книгохранилище новый неведомый порядок, и Кори Амстелл, меньше всего на свете желающий обращаться к библиотечным служащим за помощью, долго безуспешно ползал взад-вперед мимо шкафов, то поднимаясь на цыпочки и заглядывая на самый верх, то опускаясь на корточки и изучая то, что находилось внизу.       Подозрительно запыханное дыхание и топот мягких прорезиненных подошв чьих-то кроссовок он беспечно проигнорировал, не придав значения посторонним шумам, настойчиво вторгающимся в его тихую заводь, а напрасно, потому что уже через секунду рядом с ним нарисовался Андрич.       Тот самый Милян Андрич, доводивший Амстелла до белого каления одним только своим присутствием, не говоря уже о насквозь лживых поползновениях, которые осуждающий во всеуслышание однополые связи Андрич выдавал за дружеские, хотя дружеского в них было мало.       Кори, по наивности своей полагавший, что раз Томаш Маседу ушел, то больше его никто уже не побеспокоит, осознал свой просчет лишь тогда, когда светловолосый, худощавый и низкорослый сокурсник собственной персоной предстал в залитом отсветами медленно сползающего к закатной линии солнца пролете между книжных стеллажей и направился прямиком к нему.       — Кори! — произнес он чуть испуганно, силясь придать своему голосу спокойный и ровный тон, да только вот дыхание выдавало с головой — видать, бежал по лестницам сюда, чуть не спотыкаясь, лишь бы только не упустить.       Кори запоздало сообразил, что действительно стал появляться на лекциях крайне редко и всегда первым вскакивал с места, утекая в распахнутые двери учебной аудитории вместе с толпой и в ее гуще легко и непринужденно ускользая от чужого нежелательного внимания.       В тихой и пустующей в разгар лекций библиотеке выполнить подобный трюк было в разы сложнее — если уж говорить точнее, то совершенно невозможно.       Поэтому Амстелл остался у стеллажа с самым невозмутимым видом ощупывать пальцами книжные переплеты и притворяться, что неимоверно занят.       — Кори, — повторил Андрич с мольбой в голосе, и тогда пришлось на этот оклик обернуться, изобразив на лице искреннее — ни разу не — удивление.       Ложь была тем особым трюком, который давался Амстеллу на редкость тяжело, и не важно, лгал ли он Микелю или кому-то постороннему — от лжи под ложечкой принималось нехорошо тянуть и ныть, будто съел натощак пуд окисленной меди, и начинало подташнивать, но вовсе не животом, а где-то в сердцевине самой души.       — Чего тебе? — с недовольством и неохотой откликнувшись, Кори обернулся и окинул Андрича безразличным взглядом — как ледяной водой из кувшина окатил от макушки до пят. Злобно поджал губы и вернулся к своему занятию, продолжая теребить книги и вытаскивая с полки наугад то одну, то другую: появление сокурсника настолько выбило его из колеи, что он напрочь успел позабыть, зачем изначально выбрался в читальный зал и что являлось конечной целью его поисков.       Ощущение чужого одержимого присутствия всегда плохо действовало на Кори Амстелла: уж если даже Микель Тадеуш еще долгое время вызывал у него смятение, острое желание куда-нибудь сбежать, закрыться на все двери и не подпускать к себе ни на шаг, то что было говорить о заведомо неприятном ему лживой болтовней Андриче, который как будто бы искренне не понимал, чем так выводит из равновесия своего замкнутого и нелюдимого сокурсника.       — Я вот… Я случайно услышал, что ты…       — Томаш сказал тебе, что я здесь, — резко и грубо оборвал очередную витиеватую и смехотворную ложь Амстелл. — А то я не догадался, можно подумать!       — Ну… да, — виновато признался Андрич. Замялся, переступая с ноги на ногу, и осторожно выдавил: — Мы давно с тобой не виделись. Вот я и… решил, что… заскочу и узнаю, как у тебя дела.       — Здоровый же тебе крюк пришлось давать, чтобы сюда заскочить, — беспощадно и с присущей ему прямолинейностью заметил Кори, продолжая терзать вечно мерзлыми пальцами потрепанные книжные корешки. — Нормально у меня дела. Видишь? Доклад готовлю.       Он чертыхнулся, осознав, что за это время название книги, которую хотел найти, с концами вылетело у него из головы, а Андрич примолк, очевидно, обдумывая следующий свой ход, и библиотечный зал погрузился в свойственную ему тишину шуршащих страниц.       — Ты совсем не появляешься на занятиях, — чуть помолчав и потоптавшись подле медленно, но верно закипающего злостью Амстелла, завел Андрич ту же старую недобрую песню, что и Томаш Маседу. — Так редко тебя вижу последнее время…       — Ну и что? — резонно отозвался безо всяких эмоций Кори. — Тебе-то что с того, появляюсь я или нет? Да пусть бы даже меня и отчислят — тебя это как будто бы волновать не должно, да и Маседу тоже не должно. Уж если моего деда, и того не волнует…       Звонков и денег от Фурнье не было столько времени, что запоздалым октябрем Кори начал волноваться, а не помер ли тот случаем, но в круговерти безумных дней никак не удавалось улучить момент, чтобы самому позвонить и проверить свои жутковатые подозрения.       — Мы твои сокурсники и друзья, — убежденно заявил Милян Андрич, а Кори, хоть убей, не смог припомнить, когда они успели сдружиться, если толком даже не общались.       Нет, конечно, Милян и Томаш таскались за ним по пятам, подсаживались то на лекциях, то в столовой, то подходили в промежутках между лекциями поболтать — пускай болтали преимущественно они вдвоем, а сам Кори молчал, изредка односложно отвечая на вопросы, — и даже порывались порой увязаться с ним до станции метротрама, да неотвратимое ежедневное появление Микеля Тадеуша, поджидающего в холле университета или на крыльце у дверей, рушило им все чаяния и планы.       Может быть, Милян и Томаш каким-то чертом и вздумали считать себя с Кори троицей закадычных университетских друзей-неразлучников, да только вот последний их мнения не разделял.       — У меня нет друзей, — безучастно откликнулся он, не глядя в сторону Андрича. Потом всё-таки нехотя оставил в покое полку, где уже бесполезно было что-либо искать, развернулся всем корпусом, скрестил руки на груди и, столкнувшись взглядом со своим нежеланным собеседником, прибавил: — И ты мне никакой не друг.       У Андрича даже рот распахнулся от такой бессердечной прямоты — обычно, когда люди не хотели с кем-то водить дружбы, то сообщали об этом в предельно мягкой форме, опасаясь ранить чувства другого человека, но Кори Амстелл, привыкший топтаться по чужим чувствам грязными сапогами, ни для кого исключений не делал и говорил всё как есть.       — Но… но почему? — только и смог еле слышно выдохнуть отвергнутый Андрич.       — Почему? — эхом откликнулся Кори, скривившись. — Сам не понимаешь, почему? Не хочу я с тобой дружить, и всё тут! Какие еще тебе нужны причины? — Андрич продолжал смотреть на него побитым щенком, и Кори вынужденно продолжил объясняться перед ним, превращая случайное столкновение в библиотеке в какой-то жалкий и уродливый цирк: — Ладно, если тебе очень нужна причина, то я тебе ее дам, но потом не жалуйся, ясно? Во-первых, ты скучный. Ты настолько послушный, правильный и скучный, что меня от тебя тошнит, — с каждым его словом, вбиваемым гвоздем в гробовую крышку иллюзорно-дружеских отношений, лицо Андрича вытягивалось всё сильнее, становясь не просто понурым, а призрачно-бледным, помертвелым и беспомощным, но Кори было уже все равно — его так достало каждодневное преследование самопровозглашенных «друзей», что сейчас он упивался происходящим и старался плеснуть побольше отборного яда. — Во-вторых, у меня нет на тебя времени. Когда, по-твоему, я должен с тобой дружить? Да я даже лекции посещать не успеваю. У меня своя жизнь, и если ты считаешь, что для тебя в ней есть место, то спешу тебя огорчить: нет. Для тебя в ней места нет.       Было еще и «в-третьих», но Амстелл не стал это высказывать — остановился и захлопнул рот, переводя дух и оценивая нанесенный Андричу ущерб: по выражению лица никак не получалось понять, насколько тот обиделся, достаточно ли для того, чтобы навсегда оставить в покое, да и обиделся ли вообще.       Вопреки каверзному расчету, пылкая и вместе с тем нарочито-равнодушная речь Кори Амстелла возымела на сокурсника-серба обратный эффект.       Воодушевленный тем, что ему впервые досталось столько внимания разом, пускай даже внимание это было сплошь негативным, тот стер всю беспомощность и понурость одной бесстыжей улыбкой и радостно — хоть и с толикой неуверенности — откликнулся:       — Так ты же меня совсем не знаешь, Кори! Почему ты уверен, что я скучный? Мы с тобой ведь толком и не общались. Возможно, будь у меня такой шанс, ты бы и переменил свое мнение…       — Не переменил бы, — уверенно отрезал Амстелл.       — Но я вовсе не такой скучный, как ты думаешь! — не отставал задетый за живое Андрич, очевидно, полагающий, что дальше дна падать некуда, что со дна — только наверх, и упрямо карабкающийся изо всех своих сил. — У меня есть увлечения! Вдруг нам даже музыка одна и та же может нравиться, ты не думал? Ты ничего не знаешь обо мне, а называешь меня скучным! Тебе не кажется это по меньшей мере нечестным? Ты же не даешь себе меня узнать!       — А зачем? — пожал Кори плечами, опираясь спиной на стеллаж, запрокидывая голову и слегка прижимаясь лопатками к теплым книжным корешкам, вобравшим в себя за день угасающее по осени солнечное тепло. — Зачем мне тебя узнавать? Я и без того уверен, что ничего общего мы не найдем. Тебе нужен пример, чтобы это доказать? Что ты там слушаешь, какую музыку? Назови трех любимых.       — Limp Bizkit, SOAD, The Offspring… — пролепетал растерявшийся от такого неожиданного предложения Андрич.       — Терпеть не могу всех трех, — удовлетворенно хмыкнул Кори. — Слишком громко орут, у меня голова от такой музыки разрывается. Видишь? Я же сказал, что ничего не выйдет.       — Все равно, — упрямо продолжал настаивать Андрич, растративший налет самодостаточности и не сознающий, что уже практически умоляет его об этой своей «дружбе». — Все равно мы могли бы как-то…       — Нет! — огрызнулся Амстелл, моментально обрывая его жалкие поползновения. — Нет, — повторил он с удвоенной твердостью. — Не хочу я с тобой общаться.       — Это из-за твоего… ну, из-за того парня, что приходит тебя встречать? — услужливо ввернул Андрич. — Он тебе запрещает общаться с нами?       Кори одарил его настолько высокомерным и презрительным взглядом, что кто угодно другой на месте Андрича давно бы сдулся и поверженно ретировался.       — Ты всерьез считаешь, что мне что-то там запрещают? — сплевывая каждое слово ему под ноги, вопросил он, медленно, но верно закипая злостью от всего этого бессмысленного разговора. — Думаешь, что я безвольная тряпка, у которой нет собственного мнения? Что мной можно управлять и командовать? — по смятенному лицу Андрича он видел, что да, именно так тот и считает; скрипнул зубами, до боли в хрящах и суставах стиснул кулаки, еле сдерживаясь, чтобы не съездить ему по физиономии и не завершить этот учебный день спонтанной дракой в библиотеке, и нехотя сцедил с драконьей яростью: — Какая, твою мать, дружба? Не ври мне, чёрт! Еще год назад я бы, может, и повелся на подобное дерьмо, но сейчас я уже не настолько идиот, чтобы во всё это поверить.       — О чем ты, Кори? — с поистине младенческой невинностью пролепетал Андрич, но Амстелл видел, как напряглись и окостенели его плечи, как ссутулилась вся фигура и побледнело окаменевшее лицо.       — О том самом… блядь! — не выдержав, выпалил он и тут же осекся: говорить в открытую о таких вещах, когда его оппонент всеми силами увиливал и юлил, было выше его моральных сил. — Сам как будто не понимаешь!       — Я просто беспокоюсь о тебе, — продолжил упорствовать во лжи Андрич, и это оказалось последней каплей: Кори не выдержал, его сорвало, он практически зарычал, скаля остро-белые зубы:       — Думаешь, я кретин тупой и не вижу, что ты за мной носишься, будто… будто… да чтоб тебя! И при этом еще смеешь мне читать морали о том, как я неправильно поступаю и какая я порочная тварь?! Да меня сейчас вывернет! Просто не подходи ко мне, ясно тебе, сволочь? Я терпеть не могу ложь и лжецов, а ты именно из таких! В тебе столько лживости, что меня тошнит от одного твоего присутствия! Сгинь с моих глаз и больше никогда не попадайся мне на пути!       Андрич изумленно и с таким неподдельным недоумением на него таращился, точно и впрямь не понимал, в чем дело, и Кори, витиевато выругавшись — шепотом, чтобы не привлекать внимание библиотечных работников, — оттеснил его плечом и стремглав пронесся по залу. Ворвался в компьютерный класс, подхватил свою сумку, смахнул в нее со стола все конспекты, бумажки и ручки, рывком застегнул заевшую молнию и выскочил оттуда прочь, даже не потрудившись выключить компьютер или хотя бы сохранить с таким трудом напечатанные листы.       Он всё чувствовал, пускай и не мог ничего доказать; звериная интуиция, обострившаяся в нем с тех пор, как хлебнул колдовского зелья, открывала истину без утайки, но Кори не умел найти доказательств своему знанию и только молча бесился, проклиная свой язык, недостаточно злой и смелый для того, чтобы высказать крамольные догадки в лицо.       Андрич таскался за ним хвостом вовсе не как друг.       Более всего это напоминало влюбленное помешательство: Андрич вёл себя в точности так, как когда-то — Микель Тадеуш, только на свой особый манер, неуверенно, наощупь пытаясь подобраться то с одной, то с другой стороны, и Кори, прекрасно сознающий свою физическую привлекательность, всё бы понял, он действительно мог бы допустить, что понравился кому-то еще, пусть и ни о какой взаимности, само собой разумеется, не могло идти и речи, но его сводило с ума лицемерие и притворство, за которыми назойливый сокурсник тщательно скрывал свое порочное увлечение.       Андрич как будто бы хотел привязать к себе Амстелла, но тайком от окружающих, оставаясь безгрешным и правильным в чужих глазах, прикрываясь белыми тогами дружбы и вслух продолжая порицать однополые отношения.       Наглость, с которой тот пытался всё это провернуть, настолько возмущала Кори Амстелла, что, будь у него хоть сколько-то магических сил в довесок к магическому проклятью и имей он возможность воспользоваться ими — испепелил бы сгоряча.       Рыча себе под нос от бешенства, он торопливым шагом вышел на мощеную площадку, овеянную свежим и осенним — хотя и всё еще очень по-морскому мягким — воздухом, понял вдруг, что утренняя теплынь сошла, и по коже от запястий до локтей бегут непокорные мурашки, вспомнил, что условился встретиться с Микелем после полудня возле университетских дверей, запнулся, тщетно пытаясь угадать время, полез в свою захламленную сумку за сотовым телефоном…       Эта короткая заминка дорого ему обошлась, потому что Андрич выскочил следом, нагоняя, окликая, что-то там сугубо своё пытаясь донести и растолковать, и Амстелл…       …Перемолотый колесами собственной злости, Амстелл не выдержал: вместо того, чтобы разрешить проблему привычным образом, хорошенько съездив зарвавшемуся сокурснику разок по лицу кулаком, он почему-то постиг крайнюю степень бессилия и в отчаянии бросился бежать, расталкивая локтями и студентов, и случайных прохожих, чуть не попадая под колеса автомобиля, пересекая запруженную транспортом дорогу и теряясь в хитром вензельном плетении португальских улочек.

❂ ❂ ❂

      — Мне очень совестно, милый мой мальчик, что у тебя по моей вине проблемы с учебой.       Микель присел, зажимая в зубах свежераскуренную сигарету, за столик напротив юноши — очень условно напротив, так как сам стол был круглым, а плетеные стулья, во множестве расставленные подле него, окольцовывали неровно, и лузитанец устроился чуть боком, развалившись на столешнице, упершись в нее локтями и по временам вытягивая свою загребущую ручищу, чтобы приобнять Кори Амстелла за заботливо укрытые не по размеру просторной ветровкой плечи.       — Хватит заливать, — недовольно буркнул Амстелл, постепенно согревающийся, но всё еще ощущающий мятный холодок бриза, что всего лишь за полчаса ожидания на каком-то безвестном перекрестке ухитрился продуть его до костей. — Ни черта тебе не совестно.       Микель немного подумал, покусал фильтр сигареты, затянулся, опустил тлеющее курево на край разящей горклыми табачными смолами пепельницы, и сознался:       — В каком-то глубинном — или глобальном? — смысле мне, конечно, ни черта не совестно, menino, тут ты безусловно прав. Но в смысле поверхностном, сиюминутном… я, конечно, испытываю некоторые… неудобства.       — Пошел на хуй, — ругнулся Кори на его витиеватую попытку оправдаться. — У меня сегодня аллергия на пиздёж, ясно тебе? Попробуй исключить его из своего блядского лексического меню.       Лузитанец рассмеялся, улыбнулся — широко и белозубо — и воодушевленно, с увлечением откликнулся:       — Я вижу, что посещение библиотеки повлияло на тебя крайне благотворно, meu Anjo! «Лексическое меню», ну надо же! Так какие блюда ты хотел бы тогда в нем видеть сегодня? Могу предложить тебе свежеиспеченные комплименты и крепленые, хорошей выдержки, пошлости… Или тебе сейчас больше по душе интеллектуальные беседы?       — Закройся, — огрызнулся разбитый и раздавленный недавним происшествием и своим позорным бегством Амстелл, ковыряя вилкой в тарелке куриные желудки, тушеные в смеси томатного и винного соусов — блюдо было специфическим, но юноша слишком любил курицу, чтобы отказаться и не попробовать. Рядом стояла нетронутой миска моркови по-алгарвийски, маринованная в оливковом масле со специями, чесноком и пряными травами, и едва пригубленный бокал сухого белого вина. Внутренности сводило узлами от голода, а Кори кусок в горло не лез от расстройства и напрочь испорченного настроения: помимо того, что пришлось позорно ретироваться, доклад он не сделал и день потратил впустую.       — Так и… что же у тебя произошло? — в довесок ко всему принялся мучить его любопытный и ревнивый Микель. — Почему я нахожу тебя не в твоей альма-матер, а непонятно где? Ты и сам не мог мне объяснить, где находишься, когда позвонил.       На площадке у стен безвестного кафе, где ютился пяток однотипных столиков и целая армия соломенных стульев, было тоже ветрено и прохладно, но по-рыцарски выданная Микелем ветровая куртка — тогда как сам лузитанец вынужденно остался в футболке с коротким рукавом — медленно, но верно согревала продрогшее тело.       — Не понимаю я твоего города! — уязвленно огрызнулся Амстелл, полностью проигнорировав первый вопрос и прицельно ответив лишь на второй. Заметив, однако, что Тадеуш начинает с подозрением и недоверием щурить глаза, а пальцы его, вытащив из пепельницы полуистлевшую сигарету, принимаются нервно ее крутить в насквозь протабаченных подушечках, недовольно прибавил: — Да ничего… особенного. Один недоумок прицепился, а мне с ним говорить не хотелось. Вот и… ушел подальше оттуда.       — Подальше? — переспросил дотошный и отнюдь не глупый лузитанец. — В неопределенном направлении? Ты мог бы спокойно сесть на трамвай и доехать ко мне, однако же… Хочешь сказать, что этот недоумок — он тебя преследовал?       — Блядь, — сквозь зубы сцедил Амстелл — ложь цеплялась одна за другую и нарастала, как снежный ком; вроде бы он ему и не лгал, просто не хотел касаться этой темы, но так в итоге выходило только хуже, и пришлось неохотно подтвердить догадки Микеля: — Ну да. Вроде того.       Микель немного помолчал в спутанных чувствах, а затем медленно и задумчиво произнес:       — Что ж, по крайней мере, ты не был этому рад. Может, мне стоит вмешаться, menino? Очень уж мне всё это не нравится.       — Не надо ни во что вмешиваться! — тут же упреждающе зарычал Кори: появление Микеля в университете ни к чему хорошему привести не могло, это он понимал, да и было унизительно прибегать к его помощи для того, чтобы избавиться от докучливого сокурсника — всё равно что танк выкатывать на поле ради уничтожения одного-единственного воробья. — Сам разберусь.       — Ладно, — с пугающей покладистостью согласился Микель Тадеуш. И, демонстрируя обманчивое благодушие дикого тигра, до поры до времени спрятавшего острые клыки за маской кошачьей любезности, решительно переменил тему их разговора: — Я как раз хотел предложить тебе развеяться, Flor de lírio. А поехали с тобой в Лиссабон?       — Куда? — аж поперхнулся от неожиданности Амстелл, уронив с вилки только-только наколотый на ее зубчики куриный желудок и забрызгав микелевскую ветровку томатным соусом — благо что на черной ткани не было заметно следов. Торопливо подхватил со стола салфетку, принимаясь оттирать свежие пятна, потом поднял взор на лузитанца и, беспомощно сморгнув, на всякий случай переспросил, не уверенный в том, правильно ли расслышал: — Куда ты предлагаешь поехать? Ты совсем с ума сошел? Как мы поедем, если ты не можешь покинуть города?       — Я могу его покинуть, мой нежный и очаровательный bebê, — промурлыкав, возразил Микель, — главное — успеть вернуться до полуночи.       — Золушка ебаная, — выругался Кори: сегодня ему особенно хотелось язвить и сыпать едкими фразами. — Кроссовки свои не потеряй. И в тыкву не превратись. Придурок.       Микель на его яд, льющийся нескончаемым потоком, только расхохотался в голос и смеялся так долго, что в конце концов поневоле закашлялся; схватил чуть початый Амстеллом бокал с вином и сделал большой глоток, чтобы смочить пересохшее горло.       — Повеселил ты меня знатно, Sol, — сообщил он, когда отсмеялся. — Но, в самом деле, мы ведь с тобой не проверяли ни разу, что случится, если уехать. Вдруг… вдруг всё выйдет иначе, нежели мы оба думаем?       Амстелл вздрогнул, по спине пробежал озноб мурашек — как от разгулявшегося в Порту ко второй половине дня осеннего ветерка; он снова вскинул голову от тарелки, где лениво размазывал по стенкам и донышку недоеденные куриные потроха, и уставился на лузитанца, глядя ему прямо в глаза.       — Ты считаешь, что мы сможем уехать? — робко уточнил он: если бы проклятье Микеля в другом городе, в иной точке Португалии, внезапно утратило бы силу, то точно так же могло бы развеяться и проклятье его собственное. Все проблемы инфернального иномирья были бы решены одним простым и кардинальным средством — как зачастую они решались в обыденном подсолнечном мире, когда припекало так, что иного выхода, кроме бегства от ситуации, и не оставалось.       — Я хочу хотя бы попробовать, menino, — честно отозвался Микель, встречая его взгляд таким же взволнованным взглядом. — Я так давно никуда не уезжал из города, что уже и забыл вкус путешествий. Я ведь даже толком и не пробовал: мне не с кем было ехать и некуда. Теперь же… теперь в этом даже есть потребность и смысл. Если бы только я мог увезти нас обоих от всего этого!.. К своему лунатизму я порядком привык, но меня страшит то, что творится с тобой, bebê. И, в первую очередь, мне хотелось бы увезти отсюда тебя — вдруг это как-то поможет? Вдруг это всего лишь про́клятое место, из которого просто нужно вырваться? В сущности, мы ведь ничего не теряем. Я возьму обратные билеты на самый поздний поезд. Если вдруг что-нибудь… пойдет не так, то ты благополучно вернешься на нем в Порту. Где мы и встретимся, верно же? После полуночи я встречу тебя здесь. Ты говорил, что я всегда отыскиваю тебя, где бы ты ни находился. Предупреди меня этой ночью. А завтра с утра поедем с тобой, полюбуемся на Лиссабон… Давненько я там не был.       Договорив, лузитанец откинулся на спинку плетеного стула и закурил очередную сигарету, всеми силами рисуя на лице спокойную и безмятежную улыбку, вот только Кори Амстелл прекрасно видел, насколько она нарочитая — как приклеенная на кривые обрезки лейкопластыря. И всё же он тоже постарался взять себя в руки, облизал обветренные губы и, невзирая на колотящуюся внутри тревогу, неуверенно спросил:       — Что там, в этом твоем Лиссабоне? На что там смотреть?       Микель красноречиво развел руками, а на губах его заиграла недоумевающая и чуточку изумленная улыбка:       — Это же столица, как-никак, bebê, — напомнил он и продолжил говорить, не выпуская сигареты изо рта и не замечая, что пепел с ее тлеющего кончика то осыпается ему на футболку, то, сорванный порывом ветра, оседает мельчайшей золистой пылью на небрежно выбритых сегодня щеках: — Как минимум, мы с тобой непременно попробуем там те самые Паштел де Белен, о которых я тебе, помнится, столько всего рассказывал… Полюбуемся на сказочные каменные улочки Лиссабона, на их сонные уголки и пышные краски, на причудливые кварталы Алфама и Байша, на просторную, как море, площадь Праса-ду-Комерсиу, на древний монастырь кармелитов. На церковь Святого Роха — там, menino, внутри всё в золоте, потрясающее убранство, хотя я и запомнил, что тебе больше по душе наши маленькие полированные камушки, — на трамваи, в конце-то концов…       — Трамваи? — недоверчиво переспросил Кори, хмуря брови. — Тебе их здесь мало, что ли?       — В Лиссабоне куча аутентичных трамвайчиков, — пояснил Микель. — Этакие старомодные вагончики, кряхтящие, дребезжащие и разваливающиеся от старости буквально на глазах… А у нас то ли трамвай, то ли метро — никто так до сих пор и не понял, и я тоже… Вдруг мы сможем там остаться, — так неожиданно произнес он, что юноша вздрогнул и резко вскинул голову, уставившись недоумевающим и оторопелым взглядом прямо ему в глаза, где в бессилии метались тающие отсветы битого на осколки солнца. — Я имею в виду, что если вдруг всё у нас получится, то возвращаться сюда будет большим расточительством и неоправданным риском. Как ты считаешь, menino? Готов ли ты к такому путешествию? Со мной… вместе?       Кори сморгнул пару раз, чувствуя себя очень странно: совсем не расстроенно, нет, скорее растерянно, немного взволнованно, и, в общем и целом, пугающе легко; не став мучить заметно нервничающего Микеля долгими раздумьями перед ответом, он непринужденно и бесхитростно отозвался, с деланым равнодушием пожимая плечами:       — Почему я не должен быть к нему готов? К чему там вообще готовиться? Подумаешь, большое путешествие! Я всю жизнь и так переезжаю с места на места, просто еще один переезд.       Микель немного помолчал, будто что-то обдумывал, и осторожно уточнил:       — А как же твоя учеба, bebê?       — Да пошла она… — вложив в эту короткую фразу весь сумбур и всё расстройство уходящего дня, исступленно выдохнул Кори, и лузитанец приободрился, просиял.       Спросил еще раз — чтобы наверняка:       — Так что же, menino? Поедешь?       — Поеду, — согласился Кори, заметно успокоившийся и умиротворенно допивающий остатки кислящего на языке вина: весь сумбур первой половины дня оставался позади, а впереди ждал приятный вечер; чужая куртка, несмотря на треплющий волосы и норовящий забраться под воротник ветер, грела снаружи, пьяный напиток довершал дело изнутри, и ему не хотелось думать ни о завтрашней поездке, ни о Лиссабоне, ни о трамваях, ни о том, что ждет их с Микелем к ночи в другом городе — пусть всё идет своим чередом, решил он, a noite é boa conselheira, la nuit porte conseil, ночь всё решит, ночь всегда всё расставляла по своим местам самым мудрым и правильным образом.

❂ ❂ ❂

      Утро перед отъездом наступало по-особенному сонное: холмистый Порту поблескивал влажной от ночной росы брусчаткой, черепичные крыши, растерявшие летнее глиняное тепло, стелились под полупрозрачными небесами неприютным терракотовым плацем, а сами небеса отливали легким холодком; всё в дыхании каменных улочек, в скользящем над лентами асфальтовых дорог сквозняке, в безлюдной тишине и туманной дымке, клубящейся над решетками водостоков, безмолвно свидетельствовало о том, что наступила осень.       Туристов становилось всё меньше и меньше с каждым выходным днем; вот еще очередная их партия покинула южный форт, и тот как-то разом опустел, осиротел, приготовился ко сну. Его ступенчатые ярусы мрачно нависали над сизой Дору, от поверхности которой поднимался пар, серый, как пергамент, и даже сушащееся на веревках аляповатое белье будто утратило за лето часть своих красок, сделавшись выцветшим и застиранным, и теперь неприютно трепыхалось над балкончиками, исчерчивало крест-накрест хламной ветошью тесные русла переулков или уродливо болталось вдоль фасадных стен.       — Свора Янамари снова рыщет по городу, — безрадостным и сухим голосом сообщил Микель, просачиваясь сквозь запертую входную дверь, замирая в коридоре и снимая с головы строгую лакированную шляпу-цилиндр с красными паучьими лилиями по тулье. — Я видел их у стен собора Се: они обнюхивали каждый его кирпич, будто в самой кладке могли отыскать какую-либо зацепку… Мне не хотелось оставлять для них следов, и я не стал спускаться на мостовую. Предпочел пройтись крышами: эта одержимая гончая и ее прислужники, быть может, и хороши в преследовании на земле, но карабкаться по стенам — задачка для них трудновыполнимая…       Терпеливо дожидавшийся его возвращения Амстелл отлепился от притолоки гостиной, к которой прижимался лопатками, и сделал неуверенный шаг вперед.       — Мы решили с тобой попытаться уехать, — произнес он, глядя Микелю прямо в желтовато-змеиные радужки глаз. И, уловив, как распахнулись они в удивлении и как наполнился непониманием взгляд мужчины, прибавил, указав кивком на обувную полку, где покоилась бессменная сумка-хаки, с которой ходил на учебу в университет: — Я даже документы из дома прихватил. Их, деньги, телефон… На случай, если вдруг что-нибудь получится из этой затеи. Если вдруг всё получится, и мы сможем уехать, если всё как-нибудь сложится… я ведь помню, ты говорил, что этот проклятый город тебя не отпускает… то возвращаться сюда уже не стоит. Да ты и сам об этом днем сказал. Сейчас ты, конечно же, ни черта не помнишь, я в курсе, но… Мне бы не хотелось что-нибудь ненароком изгадить. Поэтому давай останемся сегодня дома, тем более что нас с тобой разыскивают. Будет дерьмово, если Янамари нас найдет накануне перед отъездом, вряд ли получится легко от нее отделаться.       — Хорошо, meu tesouro, — неожиданно покладисто и понимающе согласился с ним Микель. — Признаться, я и сам… давно подумывал о том, чтобы нам с тобой куда-нибудь отсюда перебраться… если только это окажется возможным.       Он учтивым жестом предложил юноше пройти в гостиную, где всё так же колыхалось свечным теплом пространство у тумбочек, а остальное топилось в полумраке и угасало ближе к несуществующим углам помещения, пропитанных уже мраком непроглядным, кромешным. Ноги утонули в мягкой овечьей шерсти шкур, осенними днями, в преддверии зимы, в огромном количестве объявившихся из ниоткуда и несколькими слоями устлавших пол, увядшие розы из королевского сада, позабытые в пузатой фарфоровой вазе с лета, совершенно почернели, сделавшись цветом неотличимыми от каменного угля, а на диване поджидали сложенные аккуратной стопкой клетчатые пледы: шотландской тартановой клетки и «аргайл».       Стоило только Кори на мгновение отвернуться от тумбочки и снова к ней обернуться, как рядом с вазой и угольными розами объявился старинный патефон; Микель присел подле него, поместил иглу в канавку черной пластинки, и из маленького лакированного ящичка полились шипящие звуки, зазвучала песня на непонятном юноше баскском языке — мелодичная, заунывная и немного пугающая. Мелодия затрагивала незримые струны души, от нее становилось не по себе, что-то сбивалось внутри с ровного шага шестеренок, и отлаженный механизм разваливался, рассыпа́лся на части.       — О чем эта песня? — спросил Кори, устраиваясь рядом с лузитанцем на диване и утягивая из стопки верхний плед, и в очередной раз раздраженно напомнил: — Я не понимаю вашего языка.       — Прости, menino, — спохватился Микель. — Я всё время забываю об этом. Она про уходящие корабли, на которых кто-то уплыл… Когда-то — давным-давно, еще раньше, чем я себя помню, — Мурама, говорят, была очень шумная. Те, кто здесь остался, не захотели уходить. Но большинство ее обитателей уплыли. Какова была причина, почему они решили покинуть ее — мне неизвестно, но их решение было не из легких, и именно поэтому песня пронизана такой тоской.       — Они покинули страну? — уточнил Кори. — Куда они уплыли?       Микель в ответ только покачал головой.       — Они покинули Мураму. Никто не знает, куда именно уплыли их корабли, но в те годы ее покидали многие, и не только в Порту, но и в иных городах и странах. Я уже рассказывал и показывал тебе, meu tesouro, что город не слишком люден, город пустует. Изредка кто-нибудь попадает сюда с вашей, дневной стороны, но и те обычно надолго здесь не задерживаются: чаще всего они гибнут или превращаются во что-нибудь… очень нехорошее.       — Вроде Бегемота? — догадался Кори Амстелл — шестирукие циркачи, встреченные на набережной в самый первый день, больше не казались ему особенными страдальцами и не сводили с ума одним только фактом своего существования; иметь шесть рук было даже в чем-то удобнее, чем две, и если только допустить, что всем вокруг от рождения довелось получить шесть верхних конечностей, а Кори вдруг досталась бы всего лишь пара, то уродом в этой ситуации был бы уже он.       — Вроде него, — согласно кивнул Микель Тадеуш. — Я решил, что это неплохая песня… если судьба будет нам благоволить, и мы с тобой тоже покинем город. Вот только…       — Что?.. — Кори насторожился, уловив в его голосе беспокойные нотки, и напряженно вскинул голову, уставившись ему прямо в глаза и пытаясь понять, что же происходит с инфернальным лузитанцем.       — Что, если лишь одна часть меня сумеет его покинуть? — спросил тот, озвучивая не дающие ему покоя опасения. — Что же будет тогда?       — Ничего, — рассерженно отозвался Кори. — Вернусь обратно, ясно же, кретинище! Какой смысл тогда уезжать? Интересно, а ты бы сам уехал, если бы мог увезти только половину меня? И какая половина тебя бы устроила? Верхняя или нижняя? Правая или левая?       — Это отнюдь не одно и то же, Príncipe, — резонно возразил никак не желающий униматься Микель.       — Пошел на хуй! — тут же огрызнулся Кори, полыхнув со скоростью спички и моментально превращаясь в разъяренную гарпию. — Сказал же, что не поеду тогда никуда! Чего тебе не ясно?!       — Сейчас ты, быть может, и утверждаешь, что не поедешь, но ведь там ты будешь не один, — вкрадчиво напомнил ему мужчина. — Ты будешь не один, тебе может показаться вполне достаточным того, другого меня… как и другому мне наверняка может захотеться избавиться от помехи — зная себя, свой ревнивый и собственнический нрав, я могу тебе это почти гарантировать. Думаешь, я не боюсь такого исхода?       — Я не поеду без тебя! Без того тебя или этого — не важно, не поеду все равно! Ты нужен мне целиком! — зарычал Кори Амстелл, сжимая от бессильной злобы кулаки и комкая в горсти колючий тартановый плед. — Просто заткнись и… и дай послушать эту дурацкую песню!       Это была неправда: песню он не слушал; звуки наполняли гостиную заунывной колыбельной, а у Кори смежались веки, его клонило в сон, тревожный и чуткий, как дрёма седого козодоя в гнезде под черной кладбищенской черемухой…       …Утро наступало неотвратимо и стремительно, как блицкриг, и Кори цеплялся пальцами за руку Микеля Тадеуша, когда они направлялись по застывшим в рассветном часе улочкам — сперва пешим ходом, а затем и на метротраме, — к вокзалу Кампанья, откуда и должен был отбыть их ранний скоростной поезд, обещающий в седьмом часу ante meridiem покинуть Порту и отправиться вдоль атлантического побережья в сторону Лиссабона, португальской столицы.       Микель казался по-особенному невыспавшимся и молчаливым, всё курил, часто запускал руку в карман куртки, где лежали деньги и документы, будто хотел убедиться в их реальности и в реальности всего вокруг, а Кори поднимал повыше воротник ветровки, пряча щеки и подбородок от пронизывающего ветра, и стискивал в побелевших тонких пальцах уже изрядно помятый билет, в сотый раз считывая значащиеся на нем номер платформы, путь и время отправления.       В Порту, северной лузитанской твердыне, было сегодня холодно. В Лиссабоне — обещало быть теплее.       Мощенные полированным камнем руа обрывались у вокзального здания, похожего с фасада на древний римский могильник, со всех сторон взятый в осаду колониальными пристройками, и площадь перед ним оказалась уже отнюдь не так пуста, как иные, заволоченные струящимся от Дору мышастым туманцем, одичалые переулки: по ней сновали люди, спешили каждый на свой поезд, стояли у входа и курили, хлопали дверьми, то ныряя под своды вокзала, то оставляя их на время, и Микель с Кори тоже выбрались, коротая время до отправления, первый — выкурить очередную утреннюю сигарету, а второй — подышать горчащим и терпким гвоздичным дымком.       Стрелки на большом белом циферблате часов, венчающих вокзальное здание, то едва ползли, до бесконечности растягивая липкой жвачкой секунды, то вдруг, опомнившись, срывались с деления, на котором застыли, и неслись вскачь, нагоняя положенное им по земному закону время, и у Кори начинала кружиться голова, когда слишком долго смотрел на их бег. Микель затянулся в последний раз, задавил фильтр-окурок в ближайшей к дверям урне и подал юноше руку, со всей серьезностью в обычно беззаботных, балагурских глазах тихо произнося: «Идем, мой Flor de lírio», а тот так же серьезно и молчаливо ее принял, ощущая своими пальцами пальцы его, крепкие и чуточку заскорузлые.       «Porto Campanhã» — значилось на главном строении вокзала прямо над входом; Кори помедлил с пару секунд, запрокинув голову и разглядывая эту помпезную надпись, а когда отвел взгляд, мазнув им по белым рамам арочных окон и скользнув к носам своих новеньких белых кроссовок, то вдруг ощутил, как схлопнулся в пальцах согретой чужим теплом руки бесплотный воздух и как они от неожиданности резко сжались в кулак, ухватив ничто.       Кори моментально сделалось дурно, знакомое чувство зазмеилось под ложечкой, свернулось голодной гадюкой, предварительно вонзившей ядовитые зубы ему в плоть, и легкие свело параличом, а воздух застрял у горла, отказываясь в них идти.       Страшно было обернуться, чтобы встретить рядом с собой пустоту, но он и без того прекрасно чувствовал и знал, что там — пустота.       — Мике… — неуверенно позвал он еле различимым шепотом, обреченно шевеля потрескавшимися на соленом ветру губами, но никто, конечно же, не откликнулся.       Крепко зажмурившись, Кори застыл, стараясь не сходить с того места, где его подстерег не ко времени приключившийся «полуденный ужас», не сдвигаться ни на сантиметр; случилось это у самого входа в вокзал, и люди с ворчанием огибали странного мальчишку, будто бы в рассеянности застрявшего истуканом на проходе, иногда неприкрыто ругались и даже недовольно толкали его локтями, когда им требовалось прокатить тележку.       Он продолжал стоять в надежде, что морок развеется, и мир вернется обратно в ту точку, где сбился с проторенного пути, перескочив на рельсы иной, зазеркальной действительности, но этого почему-то всё никак не происходило; вокзал между тем шумел в своей утробе, за входными дверьми, расположенными аккурат напротив, люди сновали мимо всё торопливее, дремали беспорядочно разбросанные по площади такси с зелеными крышами, поджидающие прибытие того или иного поезда, а время неуклонно подбиралось к отправной точке, обозначенной на одиноком билете, зажатом в окаменевших пальцах и сиротливо трепыхающемся на порывистом ветру.       Всё складывалось ровно так же, как на фестивале кукол: мир вокруг него спокойно жил, суетился, функционировал привычным образом, но Микеля в нем как будто бы не существовало. Мир не покрывался ветошью и пылью, как квартира на Алиадуш, где Кори Амстелл во второй раз столкнулся с внезапным исчезновением лузитанца, мир ничуть не изменился, оставаясь всё таким же безучастным, таким же хмурым спросонья и с таким же выстуженным на стыке октября и ноября небом.       И в этой напряженной суете, под медленно и неохотно разгорающимся холодным окоёмом, он вдруг услышал отдаленный звук: «Цоп, цоп, цоп…».       Звук приближался с каждой секундой; так могла бы стучать нестриженными когтями по камням бродячая собака, неприкаянно шатающаяся по равнодушным окраинным улочкам и жадно принюхивающаяся к переполненным мусорным бакам, вот только откуда было взяться бродячей собаке в самом сердце города, возле вылизанного ради туристов до медово-паточного блеска вокзального здания — Кори не представлял.       Медленно обернувшись на этот звук, он сощурился, вглядываясь в редкий, но непрерывный поток пассажиров, спешащих к отправлению, и вдруг увидел, как из-за спины молодой женщины, бодро катящей под аккомпанемент каблучной чечетки по асфальтовому полотну свой дорожный чемоданчик ко входным дверям, действительно показывается собака.       Она выступила, осторожно принюхиваясь, запрокидывая острую морду и втягивая носом воздух; собака эта показалась Кори смутно знакомой, от узнавания по коже пробежались мурашки, и ему даже помстилось, что у него волосы поднимаются дыбом — книжное выражение, которое он по недомыслию своему всегда считал красочным преувеличением, случалось именно с ним и прямо сейчас.       Собака была гладкошерстная, породой походила на гончую, шкура ее отливала лаковой гладкостью, как калсада после дождя, но при всем при том — Кори отчетливо это чувствовал — никакой собакой она и в помине не была. Исконно-собачьего, будь то заискивающее щенячье обожание, бескорыстная доброта в открытых глазах или даже остервенелая бойцовая ярость — в ней не было ни на крупицу, а был струящийся из самого ада холодок, была чуждая подсолнечному миру суть, было инфернальное дыхание ночи, чернейшей, как паучье варево в немытом ведьминском котле.       Кори полоснуло по сердцу узнаванием — словно ржавой бритвой.       — Янамари… — прошептал он одними только губами, и сам себе не поверил.       Как же жестоко он заблуждался, будучи уверенным, что день и ночь никогда не пересекутся!       Что казалось удивительнее всего — никто, похоже, кроме него одного, собаки этой кошмарной больше не видел: люди проходили мимо, иной раз даже задевая ее полами плащей или пальто, а иной раз как будто бы даже просачивались сквозь нее, но при этом продолжали идти своей дорогой, словно реальность расслаивалась в месте их столкновения и ветвилась, как река, распадаясь на два русла.       Кори попытался вдохнуть, но подавился воздухом; попятился, оступился, в кого-то врезался…       Собака его заметила.       Медленно повернула голову, вперив в юношу полыхнувшие красноватым свечением глаза…       …И сорвалась с места в стремительном прыжке, одним чудовищным броском преодолевая расстояние до вокзальных дверей и попутно сбивая с места заскрежетавшую по асфальту урну.       Амстелл не помнил, каким чудом сумел столкнуть себя с мертвой точки, не споткнуться и первее нее оказаться у входа — тело, дрессированное опасными похождениями по ночному городу, среагировало само, не дожидаясь реакции заторможенного сознания: он кого-то отпихнул, кого-то — обогнул, поднырнул кому-то под руку, извернулся и просочился меж стеклянных дверей, захлопнув их за собой точнехонько в тот критический момент, когда гончая псина ткнулась в прозрачные переборки оскаленной пастью.       Кори отскочил от них на два шага, пятясь на трясущихся ногах и затравленно дыша, но не сводя ни на миг с гончей пораженного взгляда, а она принялась караулить вокзальный вход, неуемно курсируя вдоль него взад и вперед.       Понимая, что времени у него в обрез, что пусть самой Янамари ни за что не открыть дверей, но кто-нибудь очень скоро захочет войти или же выйти — и вот тогда проход неминуемо откроется, тогда Янамари ворвется в вокзал, наново беря потерянный след, Кори заставил себя собрать разбегающиеся мысли, взять волю в кулак, и заметался по сторонам паническим взглядом, выискивая путеводные указатели, но те, как назло, будто попрятались от его глаз. Он натыкался на застекленные окна касс, на стилизованные под дерево стойки, на информационные стенды; на литой пол малахитово-мшаного отлива под ногами, на темно-вишневые балкончики по периметру сквозного второго этажа над головой, на моргающие электронным свечением и поминутно сменяющиеся надписи цифрового табло…       Тогда он кинулся куда-то наудачу, без малейшей уверенности в том, что делает, по одному лишь наитию и привычке к переездам — спасибо перелетному быту художника-деда — угадывая направление, ведущее к железнодорожным платформам, под дебаркадеры: оттуда неуловимо тянуло сквозняком и запахами стальных путей, креозота и озона, выхлопами тепловозов и йодистой сыростью.       Платформа под наклонным козырьком казалась дремотной, синие с красными навершиями опорные столбы уже погасили огни старинных подвесных фонарей и топились в утренних тенях; на рельсах мерно рокотал красно-белый скоростной Alfa Pendular, обтекаемой формы, напоминающий пущенную в полет из лука стрелу.       Людей вдоль белёных стен, расчерченных частыми и ровными, будто шоколадными, плитками декоративных арочных окон, практически не было — все они уже сидели в вагонах, заняв свои места, и Кори, частью уповая на то, что затянувшийся на сей раз дольше положенного не-полуденный ужас как-нибудь минует, развеется, и что Микель каким-то немыслимым чудом снова окажется рядом, пускай в глубине души в это уже и не верил, а частью — просто сбегая от преследования, с разгону заскочил в открытые двери тамбура, не особенно разбираясь, его это был поезд или же какой-то совершенно другой.       Заскочил, врезался в стену, чуть не сшиб пожилую португальскую даму, с черепашьей медлительностью забирающуюся вместе со своими сумками внутрь вагона, но сам заходить не стал, застыв прямо на выходе из тамбура напряженным изваянием, будто непокаянная Лотова жена, узревшая огненный дождь, низведенный с небес на землю, мысленно подгоняя секунды, оставшиеся до отправления.       Где-то хлопнули двери, кто-то выбрался на платформу или, напротив, зашел обратно на вокзал.       В ту же секунду Кори услышал, как в отдалении зацопали по асфальтовому покрытию платформы собачьи когти.       Сперва медленно и нерешительно — гончая брала утерянный на время за сотнями чужих запахов след, — затем всё тверже, всё уверенее, подбираясь всё ближе и ближе…       Вот показалось ее лакированное тулово графитового цвета, вот ее голова повернулась в сторону распахнутого тамбура…       Она встретилась с Амстеллом глаза в глаза, полыхнув затаенными в глубине демонических зрачков зарницами адского пламени, и оголила злобно щерящиеся клыки, с которых стекала ей под лапы слюна подступающего бешенства; в тот же миг стало ясно, что слишком поздно — даже если сейчас створка автоматических дверей и соблаговолит издевательски-медленно сдвинуться, с тихим воздушным шипением ложась в прорезиненные пазы, Янамари всё равно успеет проскочить и ворвется в поезд.       И вот тогда уже сам поезд превратится в безупречную ловушку, где Кори, абсолютно беспомощного при свете дня, без труда настигнут и будут рвать клыками на глазах у перепуганных пассажиров, а те так до последнего момента и не поймут, откуда на его теле берутся жуткие рваные раны и почему он без видимой причины истекает кровью.       Всё это обещало неминуемо случиться, если только малодушно броситься прочь, отматывая одно за другим звенья отнюдь не бесконечной поездной цепи.       Осознание это привело Амстелла в такой ледяной ужас, что он не осмелился шелохнуться, так и оставшись маячить в дверях и избрав единственный возможный способ спастись. Время растянулось до бесконечности, когда Янамари присела на пружинистых лапах, готовясь к прыжку, и взорвалось петардой, как только пружины распрямились. Острые клыки, разящие серой и смолой, клацнули возле самого уха, зацепив и выдрав с ослепительной болевой вспышкой несколько волосков из виска и чуть не располосовав ушную раковину, а Кори инстинктивно выставил перед собой сорванную с плеча сумку-мессенджер и вскинул ногу, на свое счастье попадая носком стопы прямиком Янамари под живот.       С легким потрясением ощутил, как вминается под его ударом чужая плоть, как срывается с пасти, опаляя его дуновением преисподней, чужое отравленное дыхание, и когда отброшенная метким пинком гончая псина, охрипло взвыв, отлетела обратно на пару метров, а тамбурные двери с сипением наконец-то поползли, замыкая входы во всех вагонах разом — тогда только Кори запоздало сообразил, что и Янамари, в ночное время представлявшаяся ему сверхсуществом, днем точно так же, оказывается, теряла часть своих колдовских сил и превращалась в обыкновенного зверя, пускай всё еще опасного и дикого, однако вовсе не непобедимого.       Он продолжал стоять в тамбуре, не отлипая от тонированного стекла, шалым взглядом провожая вместе с удаляющейся станцией поднявшуюся на тонкие гончие лапы и недовольно отряхнувшуюся псину; та долго бежала следом: сперва — по платформе, потом, соскочив с нее, по щебенёной насыпи, едва не попадая под колеса, пока не отстала окончательно, оставшись далеко за хвостом неуклонно набирающего скорость поезда.       Тогда Кори Амстелл, пока плохо еще понимая, что куда-то едет, со второй попытки распахнул ходящими ходуном руками вагонную дверь и покачивающейся, нетвердой походкой вошел в вагон, протискиваясь в проход между частично занятыми, но по большей части пустующими сиденьями.       Инфернальный Микель напрасно опасался, что Кори бросит его, сбежав с Микелем дневным.       Судьба в конечном итоге распорядилась так, что уехал Кори из города совсем один.