Saudade

В Dia das Bruxas дождь ледяной, город укутан ноябрьской тьмой, город укрылся совиным крылом в час, когда время идет на излом; в самые мрачные ведьмины дни лес затеплил колдовские огни, небо накинуло звёздный жилет, в чаще смолистой зацвел лисьецвет…

      Свечное пламя колыхалось в такт убаюкивающим волнам, нагар скатывался мертвецкой слезой.       Другого источника освещения, кроме огня, в стране Мураме попросту не существовало, и Кори расставил по столешнице письменного стола все свечи, какие только отыскал в доме.       За распахнутым окном мерно плескалась вода, Живоглот куда-то дрейфовал на подушке каменного пуза, вяло перебирая лапами, в форточку залетал просоленный ветер, трогал невидимыми пальцами закопчённые фитили с трепещущими огоньками, но не тушил, оставляя их отплясывать под порывами и устремляясь дальше в черноту коридора.       Кори сидел за письменным столом, прямо перед ним лежала новёхонькая толстая тетрадь на витой пружине, чуть выше за тетрадью помещался мрачный колдовской фолиант. Слева на самом краю стола покоилась дверная химера, пуча глаза в потолок и немного расстроенно щелкая клювом, чуть поодаль от нее, чтобы не смогла дотянуться, стояла тарелка с вяленой колбасой чоризо и папричными чипсами, а рядом с тарелкой — банка старейшей местной газировки «Laranjada», появившейся еще в девятнадцатом веке: Микель-балбес этот напиток любил, без устали нахваливал и раз от разу покупал, хотя Кори предпочитал знакомую и понятную ему попсовую фанту.       Сам лузитанец расположился с противоположной стороны стола, усевшись прямо на угол столешницы, откинувшись на прилегающую стену и вальяжно закинув ногу на ногу; ради такой позиции стол был выдвинут из своего угла на полметра и почти вплотную подступал теперь к двери. За спиной у Кори плескалась в черной пасти коридора темнота, но страха он не испытывал: во-первых, Микель находился с ним рядом, а во-вторых, Casa com asas унес их из города в океанические просторы, и пройти за ними по ненадежному воздушно-водному следу было попросту невозможно.       — Суэ́е, — произнес Микель Тадеуш, поднося к губам банку и отпивая глоток оранжа. Глаза его, между тем, скользили взглядом по листу бумаги, где были выписаны отдельные слова, и, хотя читать приходилось вверх тормашками, он без труда справлялся с этой задачей.       — Суа́е? — переспросил Кори, но звуки несколько различались, да и лузитанец мягко, но отрицательно покачал головой. — Повтори! — попросил тогда он.       — Суэ́е, — повторил Микель. — Огонь.       — Понял, — Кори аккуратно вывел заключенную в квадратные скобки транскрипцию и перевод. После этого перелистнул конспект на страницу назад, критически и с явным недовольством оглядел первый лист, исписанный коряво и неразборчиво, весь чёрканый-перечёрканый, и безжалостно выдрал его из тетрадного блока, оставив пружину топорщиться сором бумажной ветоши. Переписав начисто все слова, он сунул ненужный листок в клюв дверной химере, приноровившись использовать её в качестве шредера: потрошила она идеально, измельчая на такие крошечные куски, какие офисному аналогу и не снились. Химера обрадовалась, оживилась, принялась с усердием тормошить и рвать отданную ей на растерзание бумажку, во все стороны тут же полетели белые ошметки, будто апрельские лепестки или январский снег, и в воздухе повисла мельчайшая целлюлозная пыльца.       — А это слово? — наморщив лоб и сощурив глаза — свечного света оказалось недостаточно, и они быстро начинали уставать и болеть, — спросил Кори, ткнув обратной стороной ручки в страницу «Пикатрикса». — Похоже, что я могу его прочесть и так. Мандрагора?       — Верно, meu céu, — кивком подтвердил Тадеуш. — Оно не баскское. Mandrake, человек-змея — говорят, что именно оттуда исходит название этого альрауна; впрочем, любые предположения о происхождении слов чаще всего ссылаются на крайне ненадежные источники…       — Это ведь такой корень, похожий на человечка? — уточнил Амстелл. — Живого человечка?       Микель снова кивнул и прибавил:       — Не только похожий на живого, Príncipe, а действительно живой. Добыть мандрагору крайне сложно: растение, выдернутое из земли, издает такой ужасающий вопль, что неискушенный добытчик либо падает замертво, либо, в лучшем случае, сходит с ума. Существует поверье, что мандрагора произрастает из спермы повешенного, — сказанное им оказалось для Амстелла такой неожиданностью, что он поперхнулся лимонадом и долго со стыдом давился кашлем. — Поэтому оно хорошо растет именно под виселицами или вблизи от них… Еще считается, что мандрагору можно отыскать ночью, так как она светится; иногда ее называют «свечой дьявола». Я подумал, что тебе нелишним будет всё это знать, menino, на тот нежелательный случай, если… Если вдруг мы с тобой опять ненароком разлучимся… Мне бы этого не хотелось, но мои хотения, увы, не решают в текущей ситуации ровным счетом ничего.       Из всего услышанного Кори бурно среагировал только на одно-единственное слово.       — Что за дурь ты несешь? — сдавленно выдохнул он. — Откуда… откуда у повешенных… сперма? — последнее слово выговорилось с особенным трудом: несмотря на то, что трахались они регулярно, с наслаждением и во всех доступных позах, обсуждать всевозможные околоинтимные темы ему всё еще давалось нелегко.       — О, Príncipe, — одарил его в ответ хищной улыбкой Тадеуш. — Да ты, похоже, совсем ничего не знаешь о смерти. Эрекция смерти, или похоть ангела, — поймав крайнее изумление и недоверие юноши, он охотно пояснил: — Видишь ли, она действительно бывает у повешенных. Непосредственно в момент повешения, когда при удушении веревкой начинаются конвульсии, тело непроизвольно охватывает возбуждение от асфиксии. В одном из трех случаев повешенный испытывает эрекцию, и семя может излиться… Впрочем, не только оно одно: все мышцы в теле после смерти расслабляются и обмякают, поэтому такой способ казни всегда использовался не в последнюю очередь с целью осужденного не только убить, а попутно еще и унизить… Но, помилуй, мы отвлеклись от нашего дела. Вернемся к твоей книге?       Слишком взбудораженный его рассказом, Кори по нечаянности всунул доставучей химере в клюв чипс, который та мгновенно подхватила и раскрошила в точности так же, как и тетрадный лист: при всем своем желании, съесть она уже ничего не могла, и в её максимально урезанной жизни осталась одна-единственная доступная радость — что-нибудь потрошить. Микель же, превратно истолковав замешательство юноши, мягко спросил его:       — Разве же это возможно всё выучить, мой милый мальчик? Весь этот толстенный том… Да разве это посильно?       Кори поднял на него недоумевающий взгляд и спокойно отозвался:       — Конечно посильно. Я же студент, — видя, как колеблется лузитанец, раздраженно прибавил: — Знал бы ты, какие тонны бессмысленного дерьма я успел за свою жизнь выучить — не задавал бы таких глупых вопросов. Подумаешь, еще одна книжица. Да я её за неделю всю вызубрю от корки до корки. Давай дальше! — окончательно озлобившись — то ли на усомнившегося в нем Микеля, то ли на его рассказы, а то ли и вовсе на самого себя, — потребовал он. — Это что за слово? Как оно произносится?       — Бела́рьуми, — как можно четче прочитал Микель Тадеуш, скосив взгляд на страницу и отыскав место, где застыл палец юноши. — Трава.       — Трава, — старательно записал Кори в поделенную на столбцы строку превращенного в словарь конспекта. — Давай дальше.       — К сожалению, это слово мне незнакомо, bebê, — виновато признался мужчина. — Я могу его прочесть — хоть и не уверен, что правильно, — но не могу перевести.       — Ладно, — юноша перескочил к следующему, оставив в конспекте пустую строку: он знал, что Микель владеет местным языком, но не знал, насколько хорошо — как оказалось на поверку, провалы в словарном запасе у того имелись, и немалые. — Дальше.       — Инцха́урио, — послушно проговорил Микель по слогам — он всегда старался так делать, когда понимал, что слово попалось особенно сложное. — Орех.       — Инсха… Инцхар… Блядь, — выругался Кори, демонстрируя лузитанцу свой особый способ постижения наук: через ярость и упорство. — Повтори это дерьмо еще раз!       — Инц-ха́у-ри-о, — еще медленнее произнес Микель.       — Ебаная абракадабра, — скрежетнул зубами расстроенный Амстелл: заковыристый язык оказался слишком сложным для восприятия и воспроизведения, чтобы схватываться на лету. — Еще раз повтори, — униженно попросил он, и Микель, ничем не выказав ни усталости, ни возмущения, его просьбу немедленно исполнил.       Свечи таяли, за окном потихоньку светлело — хоть и неумолимо, но неохотно, не так стремительно, как бывало короткими июльскими ночами. Дом-Живоглот тихонько плескался, бил по воде когтистыми лапами, и брызги иногда залетали в распахнутую форточку.       — Зайне́зкуту, — продолжал зачитывать Микель, сосредоточенно вглядываясь в тетрадный лист, где Амстеллом загодя была выписана из «Пикатрикса» первая партия незнакомых слов. — Это что-то вроде… Как бы сказать точнее?.. Что-то вроде защиты и одновременно щита. То есть это может и не выглядеть, как щит — если мы говорим про типичную боевую амуницию, bebê, — но при этом работать как щит и выполнять защитную функцию… Кстати, мальчик мой! — встрепенувшись, перескочил он с одной темы на другую, этой новоявленной темой капитально пришибая Амстелла и повергая его в тягчайшее уныние: — Я забыл тебя предупредить об одной особенности. Если речь идет о качестве предмета, то в конце добавляется суффикс «тсу». Пишется вот так: — он взял у Кори из обмякших пальцев шариковую ручку, начертал на кислотном стикере несколько символов, отлепил его от блока и протянул окончательно раздавленному взваленной на плечи ношей юноше. — Таким образом, когда мы говорим про огонь, то произносим «суэ́е», но когда хотим сказать «огненный» — говорим «суэ́тсу».       — Блядь, — помрачнев хуже грозовой тучи, заплетающимся языком выругался обескураженный Амстелл. — И как мне понять, в какой момент добавлять этот суффикс? После какой буквы?       — Чаще всего — вместо последней гласной, — поспешил успокоить его лузитанец.       Кори раздраженно отобрал у него ручку, собравшись сделать себе в словаре пометку, но не успел.       — Это не всё, — остановил его Микель, возвращая кочующую письменную принадлежность обратно и продолжая сводить с ума тонкостями словообразования местного лжебаскского языка, а на новёхоньком чистом стикере появилось очередное начертание. — Есть еще несколько. Если ты хочешь сказать не «огненный», а «рожденный из огня», то прибавляешь суффикс «кхо» и говоришь «суэ́кхо», если имеешь в виду «вместе с огнем» — когда огонь кому-то сопутствует — то прибавляешь «эркхин» и получаешь «суэ́ркхин», где «э» будет удвоенной, а потому — тягучей, — суффиксы сыпались один за другим, и с каждым из них Кори становилось только хуже. — А если… если же ты подразумеваешь, что некто вышел из огня — в прямом смысле шагнул из пламени — то используешь суффикс «тхик» и произносишь «суэ́тхик»… И это только самые основные суффиксы, которые мне удалось вспомнить сходу.       — Nique ta mère, — беспомощно ругнулся Кори, как и всегда в непростой ситуации прибегая к родному французскому мату. — Скажи еще, что там куча времён.       Микель, колеблясь, печально кивнул — видно было, что ему совсем не хочется огорчать старательного юношу, но огорчить придется.       — А еще множество префиксов и составных сложных слов, — в некотором раздрае добавил он и тут же принялся утешать: — Однако не думаю, что всё это потребуется тебе в полном объеме, menino. Ведь самое главное — выучить ровно те слова, которые используются в книге, верно же?       Кори тяжело вздохнул, нарисовав вымученную кислую улыбку, обреченно покарябал стержнем ручки и без того исписанную поверхность письменного стола, но через минуту поднял просветлевший взгляд и, встретившись глазами с лузитанцем, решительно отозвался:       — Верно… Главное — слова успеть заучить. Вот их и буду учить. А правила всякие объяснишь мне уже в самом крайнем случае.       …Когда небо налилось алычовой желтизной, а остывший за ночь океан с рассветом стал густо куриться прохладным туманом, Живоглот в последний раз поболтал в соленой воде когтистыми лапами, раскинул перепончатые крылья и взмыл к розовеющему куполу, разворачиваясь по кривой дуге и направляясь обратно в свой переулок.       Там он мягко и сонно опустился в разрытое гнездовище, уютно поерзал, смежил жалюзи-веки и с первыми солнечными лучами превратился в самый обыкновенный, разваливающийся португальский дом.

❂ ❂ ❂

      Свое утро в Casa com asas Кори встретил очень нервно, дергаясь от каждого звука и шороха и не выпуская из пальцев бесполезного — в силу абсолютного неумения с ним обращаться — электрического шокера. Когда он проснулся, «Пикатрикс» и шокер валялись друг у друга под боком, и оба — рядом с подушкой: первый утыкался острым углом юноше в висок, а второй так и вовсе покоился под щекой. Перетрусив с того, как умудрился уснуть в обнимку с этими потенциально опасными предметами, Кори быстро выскочил из постели, натянул домашние хлопковые шорты и, прихватив шокер с собой, вышел из спальни — инспектировать младший корпус крылатого дома, шатаясь по нему тощей, полуголой и простоволосой сомнамбулой и невесть что выискивая в притихших и озяблых комнатах, приютивших в себе осенние тени вперемешку с табачной желтизной увядающего солнца.       На улице обстановка не слишком отличалась от той, какая царила в коро́бке стен: стремительно бегущие по небу рваные облака чередовались с мягкой кукурузной позолотой, дул сильный ветер — это легко угадывалось по яростному мельтешению каштановой листвы за окошком кухни, — а в кухонную форточку, по опасной небрежности оставленную распахнутой, сочился прохладный воздух и залетали перелетными странниками мелкие крылатые семечки, оседая на подоконнике.       Кори распахнутой форточки испугался и бросился ее закрывать; в это время в подъездной клети раздался скрежет ключа, знакомые шумы отозвались в груди теплым маячком, и от сердца отлегло. Он загнал в паз расшатанный шпингалет, высунулся из кухни в подъезд, глаза в глаза сталкиваясь с только что вошедшим Микелем, и облегченно выдохнул, опуская руку со взятым наизготовку шокером.       — Всё в порядке, Sol? — тут же чутко спросил Микель, ловко удерживая на локтевом сгибе шуршащий серый пакет и запирая за собой входную дверь.       — Да… — неуверенно выдохнул Амстелл, изучая его никогда не приедающийся облик: взлохмаченную шевелюру, частью цепляющую кончиками прядей плечи и высокий воротник бежевой ветровки, а частью забранную на затылке в короткий и небрежный курчавый хвост, ослепительно-белую футболку, темно-синие джинсы, классические черные туфли — с приближением холодов Микель как будто посерьезнел — а может, просто лето закончилось, — и одеваться стал строже. — Да, — уже тверже повторил, отлепляясь от притолоки и направляясь к мужчине.       Тот шагнул к нему навстречу, быстро преодолевая разделяющее их расстояние сырого и темного подъезда, сгреб в охапку свободной рукой, сминая полуголое тело и шелк струящихся волос, зарылся носом в их трогательную утреннюю растрепанность и шумно, с наслаждением вдохнул горько-сладкого цветочного запаха. После этого смешного ритуала нехотя отпустил — на расстояние вытянутой руки, никак не желающей отлепляться от голой талии и с каждой секундой задумчиво сползающей всё ниже и ниже, — и снова заглянул в глаза, отыскивая там следы тревоги, волнения, страхов — любую потенциальную угрозу спокойствию юноши.       — Как… ночь? — сбивчиво проговорил, а на лбу отчетливо проступали напряженные морщинки: он не любил ночь, о которой всегда без исключений ничего не помнил, и ответы на такие вопросы — тоже всегда и без исключений — приносили с собой ревнивый осадок на донышке души.       — Нормально, — не придавая вопросу должного значения, мотнул головой Кори, отчего струистые черные пряди рассы́пались не только по спине, но и по плечам и даже по груди, и прибавил то непривычное, что лузитанца неожиданно успокоило: — Учился. Книгу эту… слова из нее пытался выучить. А ты мне помогал.       — Я?.. — небезосновательно удивился, сходу не поверив ему, Микель Тадеуш. — Я правда помогал тебе, Flor de lírio? Однако же… скажи мне — только честно — чем я мог тебе в таком деле помочь? Разве лишь тем, что не мешал?..       Кори окинул его многозначительным взглядом, не без труда вывернулся из-под прилипшей пятерни, к этому моменту уже задумчиво облапывающей ему задницу, и отрезал:       — Нет, — развернулся, направившись обратно в кухню, а лузитанец влюбленно потек следом. — Ты именно что помогал. Из нас двоих только ты знаешь тамошний язык.       — Но… — нахмурившись, точно пытался соединить никак не стыкующиеся друг с другом факты, осторожно начал за его спиной Микель, — но откуда же его знаю я?       — Понятия не имею, — буркнул Амстелл, усаживаясь на свой излюбленный стул, скрестив на голой груди руки и делаясь до невозможного похожим на молодого недорощенного самурая. Заметив нехорошие сполохи в настороженных карих глазах, он запоздало сообразил, к чему все эти аккуратные недоверчивые расспросы, и поспешил заранее осадить: — И прекрати уже ревновать, придурок! Не обольщайся, не так-то ты идеально его знаешь, между прочим. У тебя порядком провалов в словарном запасе, и в этом нет ничего хорошего… Не представляю, где потом добывать недостающие части, когда мы даже из дома выйти не можем. — Заметив, как на лице мужчины проявляется оттиск легкого сомнения, скрежетнул зубами и растолковал буквально на пальцах, как для тупых: — Мы с тобой в бегах, Мике. Мы не выходим в город. Живоглот улетал ночью в Атлантику и дрейфовал там до самого рассвета — мы с тобой его пинками туда прогнали, и пока он, к счастью, нас слушается. Пиздец нам, если только надумаем высунуться. Ты этого не понимаешь, я вижу.       — Я всё понимаю, bonequinho, — покладисто возразил неисправимый Микель-раздолбай, опуская притащенный серый пакет на стол и доставая из него пару ароматно дымящихся кофейных стаканчиков. — Но, по крайней мере, мы можем выйти в город днем. Я хотел пригласить тебя прогуляться: сегодня ведь Хэллоуин, — он нарочно сказал именно «Хэллоуин», а не «Dia das Bruxas», подчеркивая бутафорскую несерьезность этого сугубо американского праздника, — завтра — День всех святых, а послезавтра — День всех душ, или, по-иному, День мертвых. Кажется, у тебя на родине их отмечают тоже? Но ты сам, конечно же, никогда не отмечал? — высказал более чем правдоподобную догадку он.       Кори в ответ кивнул и вперил упреждающий угрюмый взгляд в Микеля: если тот время от времени и ухитрялся уговаривать на всякие безумства, то происходило это преимущественно потому, что ни одна прогулка у них не обходилась без спиртного — хотя бы пара бокалов портвейна, да случались, а ему обычно хватало и половины бокала, чтобы поймать обманчивое чувство свободы и с легкой подачи своего сумасбродного спутника пуститься во все тяжкие.       — Я прихватил в кофейне на завтрак свежих круассанов с маслом, — продолжал болтать лузитанец, выкладывая выпечку из пакета на стол и искусно притворяясь, будто ничего не понимает — будто не в бегах они, будто сейчас обыкновенный осенний день, когда можно выйти из дверей дома и до самого вечера раствориться в переплетении затихающих к зиме португальских улочек. — Быстро перекусим и отправимся куда-нибудь в центр…       Несмотря на все свои возмущения, Кори в глубине души был ему за это благодарен.       Кори знал себя: дай он волю своим тревожным демонам, и те изведут его раньше, чем что-нибудь худое успеет случиться в реальности.       — Хорошо, — нарочито ворчливо откликнулся он, поднимаясь с места и выбираясь из тесной, но прогретой октябрьским солнцем кухоньки в прохладный, с каждым месяцем всё пуще стынущий подъезд. — Сейчас оденусь и приду.       Одевался Кори долго: рассеянно натягивал водолазку, потом, косясь за окно на жульничающее шутовское солнце, то стыдливо прикрывающееся рваными тучками, то резво выскакивающее мячиком для пинг-понга на расчистившийся небосвод, стягивал и заталкивал обратно в шкаф, выуживая ей на смену свободную белую футболку с ярким принтом на груди; волосы от подобных манипуляций моментально наэлектризовались и ощетинились, торча во все стороны распушившимися еловыми иголками, и с появлением электрического «нимба» на голове он неожиданно вспомнил про шокер и про всё остальное.       Теперь он не мог выбраться из Casa com asas налегке и отправиться на необременительную прогулку — с собой приходилось тащить кучу барахла, и юноша принялся понуро собирать сумку-мессенджер, заталкивая в ее утробу «Пикатрикс», самодельный словарь-конспект, шокер и перцовый баллончик. Получилась торба, набитая, как у хоббита, собравшегося в поход до Мордора; сквозь зубы костеря свой комплект боевого недомага, Кори перекинул тяжеленную сумку через плечо, прихватил к футболке на всякий случай джинсовку, обулся в удобные кеды и возвратился к Микелю на кухню, откуда зазывно тянуло сигаретным дымом, горечью остывающего кофе и круассановой сдобой.

❂ ❂ ❂

      Порту — город контрастов, и особенно остро в нем это ощущается осенью: продутая стылым ветром тишина улиц, старые песни королевы португальского фаду Амалии Родригеш, царапины на душе и шрамы на сердце, каравеллы Васко да Гамы, так и не достигшие экватора, волны из-под киля, разбегающиеся узорами калсады по мостовой…       Громадная империя, в одночасье утратившая Бразилию, Гоа и Анголу, топилась в saudade даже летом, а с наступлением осени это состояние только усугублялось. Превратившийся в сквозняк бриз гнал вниз по улице оставленный поздними туристами бумажный сор, казавшееся нарядным еще в зените августа бельё, вывешенное на просушку вдоль стен африканским пэчворком, незаметно растеряло статус экзотической приманки, и хозяева старались как можно скорее убрать его с глаз; по-иному топились в закатном физалисе мосты, скрепляющие скобами еле держащиеся, расшатанные берега Дору, и даже крутохолмые и кривые улочки, залитые дневным солнцем, казались теперь не более чем хламными трущобами. Рекламные тумбы парижского печатника господина Морисса, обклеенные потрепанными афишами, ржавеющая перистая листва пальм, кособокие средневековые этажки, аляповато-кричащие, точно цирк шапито, чернота ночной воды, обычно согретая огнями катеров и барок, глазурь и гжель, красные коробочки английских телефонных будок, короткая полуденная тень, парной туман неспящих руа и авенида, praça и praceta — всё с приближением уже откровенно предзимнего ноября становилось иным, будто с города сняли, как скальп с черепа, налет летних красок и оставили только голый честный остов, и где-то на побережье уныло кутался в стародевичью фату кипенных брызг маяк, когда разбушевавшиеся волны налетали на пирс и разбивались вдребезги, осыпая его взбелененной водяной пылью.       Кори с Микелем, не удосужившиеся продумать заранее свой маршрут, карабкались вверх по одной из центральных улочек; ветер, как назло, бил прямо в лицо, и юноша, сильно пожалевший о легкомысленно отвергнутой водолазке, застегивал поверх футболки джинсовку на все имеющиеся пуговицы.       Под джинсовым рукавом, на правом локтевом сгибе разбегалась морщинками пядь постаревшей кожи, но он давно уже не обращал на это внимания: Микель не замечал, и ладно.       Несмотря на нервозное утро, за проведенное в городе время Кори не обнаружил рядом с собой ни единой собаки — не считая тех, которых выгуливали на поводках степенные португальские собаковладельцы, — и его незаметно отпустило. Он окончательно уверился, что переход из мира инфернального в мир подсолнечный для Янамари — дело отнюдь не плёвое, что она не шастает между ними, как и когда ей заблагорассудится, и пускай всё еще оставалось неясным, при каких условиях гончая могла этот переход осуществить, стало хоть ненамного, но спокойнее и легче.       Не то чтобы в Португалии праздновали Хэллоуин так, как праздновали его, к примеру, в той же Америке, и все-таки центр города принарядился сопутствующей атрибутикой, делаясь чуточку более похожим на своего инфернального двойника — хотя Кори все равно чудился культ белой девочки Санта Муэрте с живыми и мертвыми цветами, а не конфетно-скелетный Hallows' Eve с рыжими тыквами и фонарщиком-Джеком.       У Португалии с Америкой было маловато общего: пускай за витринами иногда действительно скалились устрашающие зубастые тыквы, из тематических сладостей здесь продавали разве что «кости святого» — пирожные в форме трубочек, — воздушные пончики, всесезонные леденцы из кручёной карамели да жареные каштаны; впрочем, Кори не было дела ни до сладостей, ни до чуждого и непонятного праздника, и он таскал из хрустящего бумажного пакета купленные Микелем каштаны в жженом сахаре лишь потому, что те немного напоминали ему о Франции.       На одной из пустеющих к зиме площадей они наткнулись на небольшую осеннюю ярмарку, какие частенько устраивали после сбора урожая в европейских городах: крытые парусиновым тентом палатки, где продавали собственную продукцию съехавшиеся со всех окрестностей фермеры, незамысловатые аттракционы как для детей, так и для взрослых, еда на открытом огне навынос, портвейн и пиво на розлив, музыка, гремящая из громоздких колонок… Кори первым сбился с ровного шага, уловив ароматы сардиньяды и мясного гриля, неуверенно потянул лузитанца за собой, а через секунду уже сам Микель радостно тащил его в гущу припозднившегося осеннего празднества. Мимо проносились прилавки с тыквами всевозможных сортов: грушевидная «ананасовая», похожая на земляной орех «арахисовая», «абрикосовая» в зеленовато-желтую полоску и с крупными черными семечками, проглядывающими в косой надрез на ее пузатом боку, зимняя серая и японская «ишики кури», яркая, как концентрированный сурик; зеленоватая «мраморная», продолговатая «лунга ди наполи» родом из Италии, и оттуда же — по-хэллоуински жутковатая «марина из киоджа» с толстой серой шкурой, покрытой бородавчатыми наростами. Кроме тыкв здесь продавались кабачки, баклажаны, початки спелой кукурузы в бисере тугих зёрен, стручковый горох, спаржа, длиннопёрый лук-порей, томаты — в таком же разнообразии видов, как и тыквы, — картофель, батат, топинамбур, мексиканский огурец чайот, брюква и ямс. Продавались растительные масла домашнего отжима, преимущественно оливковые, копчености, сувениры, мёд и всяческое рукоделие. Прилавки, для ярмарочной атмосферы присыпанные соломой, звездными кленовыми листьями и лапчатыми ветками туи, по-особенному радовали взгляд Амстелла, напоминая о чуть более северной и не такой темпераментной Франции, и хотя покупать здесь ему ничего не хотелось — ну, в самом деле, что они будут делать с сырой тыквой, будь это даже пупырчатая «марина из киоджа»? не тратить же остаток дня на то, чтобы вырезать ей глаза и рот, делая еще более монструозной и зловещей, — но меж палаток он шатался с большим удовольствием, время от времени принюхиваясь к витающему в воздухе над площадью запаху жареного мяса и вместе с Микелем пытаясь в ярмарочном хаосе отыскать его источник.       Гриль они так и не успели найти, когда их внимание вдруг привлек балаганчик-тир, где за меткий выстрел из пневматической винтовки участников одаривали игрушечными призами; Кори замер на табуированной черте в один метр до стойки — пересечь черту не получалось, внутри всё сходило с ума, гордость билась башкой об грудную клетку, в кровь расшибая лоб, — и только обиженно поджал губы, глядя на тир со всё возрастающим недовольством, точно брюзгливая старуха, умудрившаяся ко всем возможным развлечениям в своей жизни опоздать.       На счастье, Микель его внутренних терзаний заметить и расшифровать не успел.       Микель, недолго думая, обхватил Кори за плечи и рывком увлек прямо к балаганчику, едва не сбивая с ног и в два шага вынуждая преодолеть запретную полосу отчуждения, которую пересекать ни в коем случае не дозволялось.       — Куда ты меня тащишь? — неожиданно быстро оказавшись аккурат перед спинами расположившихся вокруг ярмарочного тира зевак, зашипел Кори Амстелл, выворачиваясь из его объятий, по-кошачьи сужая глаза и сквозь щели век заправским снайпером прицельно швыряя убийственные стрелы молний. — Куда ты, блядь, меня притащил? Я не буду в этом участвовать! — решительно закончил он и демонстративно скрестил на груди руки.       Одарив его удивленным взглядом, лузитанец чуть ослабил хватку и доверительно поведал, прекрасно понимая и предвидя, что затею его скорее примут в штыки, чем встретят с благосклонностью:       — Но, помилуй, Flor de lírio, я и не думал заставлять тебя непосредственно участвовать — отнюдь, поучаствовать собирался я сам. Да разве же тебе никогда не хотелось…       — Нет! — агрессивно рявкнул Кори, одним махом обрубая всё, что мужчина планировал сказать. — Ты меня хоть раз в подобных местах видел?       — Тот незабвенный рыбный фестивальчик на Матозиньюш, что свёл наши с тобой пути? — через паузу припомнил Тадеуш, улыбаясь заискивающе-неуверенно. Было ясно и без лишних объяснений, что его жалкая уловка не пройдет; тогда, резко поменяв тактику, он вернул сброшенную руку обратно юноше на талию, подтек еще ближе, практически вплотную, пользуясь толкотнёй, и зашептал, склонившись низко-низко и царапая губами ему ушную кромку: — Солнце моё, прекрати упрямиться и позволь мне что-нибудь для тебя, такого очаровательного и красивого, выиграть… Я, конечно, так себе стрелок, даже не помню, когда последний раз держал пневматику в руках, но хотя бы попытка — её-то ты можешь мне подарить? А я взамен попробую… подарить тебе тоже… что-нибудь, — он протискивался сквозь строй праздных зрителей, каким-то хитрым способом увлекая за собой и Амстелла, неуклонно краснеющего от его жаркой болтовни, пока оба они не оказались прямо у края прилавка.       Их тут же заметил распорядитель балаганчика и устремился из противоположного угла навстречу потенциальным клиентам.       Кори, к этому моменту успевший проклясть свой неосторожный порыв — заглянуть на осеннюю ярмарку, — недвижимо застыл на месте, продолжая удерживать руки скрещенными и для надежности стиснув пальцами ткань джинсовки — на тот случай, если Микель вздумает и его вовлечь в свои больные затеи.       Участие в любых уличных конкурсах Кори считал затеями априори больными, и если бы когда и согласился в них ввязаться, то разве только в большом подпитии, в том дивном окрылении, в котором уже не соображаешь, что творишь. Он в ужасе обегал взглядом витрину с призами за прилавком и подвижные мишени; расстояние до них казалось откровенно смехотворным, не попал бы только слепой, и при таком раскладе стрелки должны были смести призы в мгновение ока, но этого почему-то не происходило. Кори не раз замечал и в детстве, по случайности забредая на веселые парижские ярмарки, что главный приз так и продолжал висеть в тире на стене неприкасаемым трофеем: день, другой, третий… седьмой, и под конец благополучно уезжал вместе с кочевыми ярмарочными тележками куда-нибудь в другой город.       — Эй, — позвал он балбеса-Микеля громким шепотом, дергая за рукав, чтобы привлечь внимание. — Не надо… У тебя и очков-то нет. Всё равно тут ничего не выиграешь, окажись ты хоть трижды снайпером… Знаю.       — А откуда ты это знаешь, bebê? — с любопытством обернулся к нему Микель, солнечно лучась распоследним на свете наивным кретином, верующим в легкую шальную удачу. Впрочем, тут же спокойно признал: — Безусловно, но разве только и единственно ради выигрыша стоит играть в игру? …Однако же, мне не дает покоя вопрос, откуда это знаешь ты, мой мальчик, если, по твоим заверениям, ни разу и близко к подобным местам не подходил?       Его губы и глаза смеялись, когда он принимал от лыбящегося, как нажравшийся масла сытый кот, и ничуть не торопящегося оправдывать свой развлекательный бизнес перед двумя странноватыми посетителями, продавца пневматическую винтовку и порцию зарядов к ней.       — Видел, — огрызнулся Кори, недовольный, что его как будто бы поймали с поличным. — Ходил я мимо, чёрт! Совсем тупым надо быть, чтобы не заметить, что никто ничего не выигрывает.       — Даже если так, милый Кори, — покладисто согласился лузитанец, заряжая пульками игрушечное ружьё. — Даже если оно действительно так… разве во всём этом нет неповторимой городской романтики? Даже прекрасно зная, что прицел у винтовки — сбит, мишени в тире — приколочены намертво, что их и гранатой с места не сшибешь, а пули — непригодная для стрельбы дешевка; даже в этом случае играть стоит хотя бы ради того, чтобы весело провести время и, быть может, все-таки ухитриться заполучить мелкий памятный сувенир.       — Без приза не уйдете! — заверил их владелец, показав кверху сразу оба больших пальца, и на этом ободряющем жесте придавленный излишним вниманием Кори смолк. Потоптался на месте, потом махнул на всё рукой и облокотился на прилавок, устраиваясь под боком у Микеля и наблюдая, как тот прицеливается.       — Я постараюсь что-нибудь обязательно выиграть для тебя, Anjo, — пообещал Микель, прищурив один глаз и пытаясь усмирить непокорно вихляющую в загорелых руках винтовку. — Проблема в том, что, как ты верно подметил, я действительно без очков… так и знал, что однажды они понадобятся… Что ж, попробуем как-нибудь обойтись без них.       Микелю винтовка шла: курчавый, улыбчивый и смуглый, будто потомок харизматичного кубинского революционера Че Гевары, он мог попасть прямо в сердце, не сделав ни единого выстрела; мысли об этом безнаказанно вертелись у Кори в голове, а он даже и не думал отлавливать их за скользкие хвосты и вышвыривать вон, как поступил бы еще пару месяцев назад.       Мыслям уже давно было дозволено практически всё — как, впрочем, и Микелю, — и оставалось не так много вещей, которые Кори делать пока не научился — глупые уличные развлечения как раз входили в их число, и прямо сейчас ему предоставился шанс узнать, каковы они на вкус.       — Давай, что ли… — чуточку развязно подначил-велел-приказал он, переводя заинтригованный взгляд с Микеля на ружье и с ружья на мишени. — Выиграй… для меня… этот… чертов приз, — слова приходилось выговаривать насильно, выталкивать языком сквозь зубы, но он справился, озвучив ровно то, что теплилось, если уж никому не врать, в потайном ящике на донышке души.       Воодушевленный этой просьбой-требованием, Микель вскинул винтовку, сощурил глаза, нажал на спусковой крючок, и первый же заряд ожидаемо ушел в молоко. Отнеся от лица оружие, лузитанец долго скептически вглядывался, пытаясь сообразить, куда же именно попал, так и не разобрал, беспечно пожал плечами и снова прицелился, на сей раз внимательнее следя за винтовкой в надежде ухватить взглядом полет пули.       Выстрел второй даже неискушенному в искусстве стрельбы Микелю Тадеушу отчетливо дал понять, что прицел сбит и дает осечку на полсантиметра влево; взяв на заметку эту корректировку, с третьего выстрела он наконец-то попал точнехонько в мишень. Первые две пули, потраченные на пристрелку, начисто лишали права на выигрыш — допускался всего один промах, — и, чтобы хоть что-нибудь суметь здесь получить, лузитанцу пришлось взять вторую порцию пулек, но к этому моменту даже Кори успел охватить несвойственный ему азарт, и по блеску в его глазах было ясно, что покинуть балаганчик без приза уже никак нельзя.       Они спустили и еще одну порцию, то попадая по мишеням, то промахиваясь; забывшись, Кори искренне ликовал каждому меткому выстрелу и расстроенно поникал плечами, когда за первым дозволенным промахом случался второй, моментально перечеркивающий все шансы на победу, но о том, что можно просто махнуть рукой на это сомнительное действо и уйти, и думать забыл.       Лишь на третьей попытке уличный тир удалось одолеть в неравной борьбе: четыре цели из пяти были начисто сбиты, а Микель, явственно довольный собой, радостно сообщил взбудораженному стрельбой Амстеллу, что, пожалуй, приноровился к этой винтовке и — эту часть фразы он адресовал уже распорядителю тира, — если им немедленно не выдадут заслуженный выигрыш, то попросту унесет ее с собой.       Распорядитель оживился, предложил выбирать; за четыре выстрела из пяти можно было позволить хотя бы не никчемные брелоки и светящиеся браслеты, как за семь из десятки, а вполне себе игрушку — плюшевую, двадцати сантиметров в рост, — и Кори Амстелл, вот на этом этапе успокоившись и остудив свой пыл, вновь ощутил прилив стыда: выбирать-то предлагалось ему.       Он обега́л взглядом вывешенные на веревке призы самого невзрачного made-in-china пошиба и никак не мог отыскать среди них хоть что-нибудь мало-мальски приличное: нелепые плоскомордые коты, кривоглазые монстры кислотных расцветок, похожие на Оскара Ворчуна из «Улицы Сезам», плюшевые футбольные мячи и резиновые молотки, незабвенный атрибут празднества Сан-Жуана…       Долго терзаясь, впадая в краску и выпадая из нее обратно в белизну, Кори наконец решительно ткнул пальцем в один такой молоток.       Микель рядом, он это отчетливо чувствовал, сперва недоуменно вскинул брови, покосился — ощущение пристального взгляда в этот момент усилилось, — а потом, ровно каким-то хитрым и непостижимым образом обо всем, о чем следовало и о чем не следовало, догадавшись, многозначительно вложил этот особенный молоток Амстеллу в руки.       Приз того не стоил, три порции пуль обошлись дороже, чем реальная цена кое-как склеенной китайскими умельцами игрушки, но оба они, донельзя радостные, покинули балаганчик и отправились дальше бродить по ярмарке в поисках гриля.       Отыскали его уже перед самым ярмарочным выходом, оказавшимся по совместительству вторым входом: в чурраскарии на стальной решетке и на вертелах прямо над раскаленными углями запекали мясо всевозможных сортов — мякоть свинины и свиные ребрышки, телятину, говядину, ягнятину, баранину, индейку и пикантные колбаски, стыдливо обернувшиеся в ломтики бекона, как в пляжное покрывало; жарили овощи гриль и бананы в панировке. Разместиться можно было неподалеку за любым из пластиковых столиков в комплекте с такими же пластиковыми стульями, и хотя внешний вид непритязательных обеденных мест оставлял желать лучшего, дух чеснока, трав, душистых специй и жгучего перца так аппетитно сплетался с ароматом мяса, что рот сочился голодной слюной, не оставляя ни единого шанса пройти мимо простенькой забегаловки-чурраскарии; Кори, к тому же, давно усвоил, что качество у уличной еды в Португалии превосходное, а продукты всегда очень свежие.       Они попросили парочку говяжьих стейков прожарки «medium rare» — еще с кровью, но уже не совсем сырые, — свиные ребрышки и несколько колбасок в беконе, и в ожидании своего заказа уселись с пластиковыми стаканами, куда Микелю налили розовый портвейн, а Кори, не слишком жалующему приторное питьё — нефильтрованное белое пиво, за одним из немногих пустующих столов у декоративной изгороди из соломы и терновника, подальше от толпы, в самом укромном уголке открытого кафе.       — Теперь меня терзает любопытство, menino, — мечтательно проговорил лузитанец, как только было сделано по несколько согревающих и расслабляющих глотков градусного питья, — для чего тебе понадобился этот молоток? До следующего Сан-Жуана ведь еще далеко.       Не говоря ни слова, юноша в ответ взялся за ручку игрушки, приподнялся, потянулся и стукнул бойком резиновой головки ему по взъерошенной ветром кучерявой макушке; сил в этот удар он не вкладывал, молоток, повстречавшись с головой Микеля, пружинисто отскочил, а сам Кори, моментально устыдившись содеянного — выходка была совсем не по его плечу, он не умел флиртовать даже на уровне безмозглого школьника, и у него тут же резко подскочила температура, — убрал прочь с глаз компрометирующее орудие кокетства, заталкивая его подальше под стол.       Микелю такой поворот ожидаемо не понравился.       Микель, предвкушавший волнительное продолжение, потайные вороватые ласки под укрывающей от посторонних взглядов столешницей или, на самый скромный конец, сладковато-грязную болтовню, подался за струсившим Амстеллом следом и сцапал его за запястье, рассчитывая силком вернуть обратно в бой резиновое орудие неявной демонстрации чувств.       Кори руку с молотком ни в какую не отдавал, прижимая к ноге и впившись пальцами в растянутую с прорехами джинсу на колене.       — Ты же понимаешь, надеюсь, что это было сейчас признание, bebê? — хрипловато поинтересовался Тадеуш, всеми правдами и неправдами пытаясь выудить из-под стола его руку. — Да что же ты упрямый-то такой…       Некоторое время они молчаливо сражались, азарт в глазах лузитанца разгорался всё сильнее; Кори сперва цеплялся за джинсу, потом, заслышав тонкий треск уже отнюдь не художественно рвущихся нитей, тактику поменял, вскинув руку с зажатым в ней резиновым молотком сумасшедшего Сан-Жуана повыше в воздух, и вот тут случилось непредвиденное.       Просторный рукав немного великоватой ему джинсовки свободно заструился вниз по поднятой руке, оголяя предплечье и собираясь на локте гармонью мягких складок, и Кори запоздало вспомнил, что там у него — свежие морщины, поселившиеся с новым днем до ближайшей полуночи: стоило стрелкам часов пересечь циферблатную дюжину в зените, и все следы скороспелого старения неизменно исчезали — пока еще исчезали, — но до полуночи приходилось носить их на себе, приходилось таить под клочком одежды, всеми правдами и неправдами прятать от Микеля, а следующим новоиспеченным утром, с опаской подбираясь к зеркалу, молиться, чтобы только их в этот раз не случилось на лице.       Рукав сполз к локтю, дряблая кожа обнажилась; испуганный Кори выпустил молоток, мгновенно выпавший из разжавшихся пальцев и отлетевший куда-то под изгородь, и в панике сдавил свободной рукой скатавшуюся ткань джинсовки, распрямляя ее и спешно натягивая обратно.       Пока проделывал эти отчаянные манипуляции под нечитаемым взглядом как-то по-особенному притихшего Микеля, мысли вспыхивали невыносимые, буквально сводящие с ума — заметил, уродство, бросит, — и он гнал их, изо всех сил выпихивал прочь из кружащейся температурной тошнотой головы.       Когда ему удалось раскатать рукав и впиться пальцами в обшлаг со звенящей стальной пуговицей, пытаясь вдеть ее в петлю и намертво застегнуть, кисти уже заходились мелкой дрожью.       Он не заметил, как Микель оказался рядом — когда успел вскочить со своего места, подлететь и склониться? — но загорелые сильные руки легли поверх его рук, не давая выполнить завершающий штрих отчуждения, и вдруг, вместо всякого успокоения, которое должны были принести, рванули рукав обратно вверх, повергая Амстелла в ступор, в столбняк, в клинический ужас, сравнимый лишь с клинической смертью.       Вопреки ожиданиям, Кори не стал сопротивляться, биться и рваться из его рук прочь; вместо этого он сник, понурился, поджал губы и отвел погрустневший взгляд, тщательно избегая взгляда ищущих его глаз.       Он просто сдался, принимая от судьбы поражение и пуская всё на самотёк, лентами по ветру: скрывать с каждым днем становилось только сложнее, к тому же, Микель обо всем уже знал, хоть и, кажется, редко видел и замечал на юноше отметины преждевременной старости.       Однако, когда губы лузитанца неожиданно легли на утратившую упругость кожу, медленно и с благоговением ее целуя, Кори всё-таки не выдержал.       — Не смей, — взмолился он, закрывая глаза, чтобы уже совершенно ничего не видеть, и погружаясь в спасительную темноту. — Не трогай… Да не прикасайся ты к этому уродству!       — В тебе нет уродства, — тихо ответил Микель, присев перед ним на корточки и в отчаянии прижимаясь к его локтевому сгибу то губами, то воспаленным лбом. — Я вижу только красоту. Я люблю всё, что есть ты. Мой Кори… Я люблю тебя… Я люблю тебя всего. Прости меня… Прости… Это ведь всё из-за меня…       Это было больше, чем Кори мог вынести, чем мог осмыслить и принять; голова у него кружилась, как у пьяного матроса в качку, в ней молоточки всё еще продолжали отстукивать метрономом отравленный ритм: заметил-уродство-бросит, а мир тем временем расслаивался надвое — хотя и без того уже был изрядно расслоен, — заведенные в нём порядки и правила больше не работали, и это одновременно пугало и обнадеживало.       Микель должен был его бросить, по всем канонам должен был, однако этого почему-то не происходило; вместо этого он присаживался у его ног — Кори чуял, что, не будь вокруг такой толпы, и вовсе припал бы на одно или оба колена, — с влюбленным благоговением целовал ему покрывшуюся морщинами руку и — это последнее оказалось страшнее всего, — сцеплял на ней одержимые пальцы, словно боялся потерять.       Словно это Кори планировал его зачем-то бросить, а вовсе не наоборот.       Кори никак не мог этого постичь и не мог в это поверить, всё это отказывалось умещаться у него в голове — ведь в традиционных семьях с традиционным укладом никто никогда так не любит, он прекрасно это знал, перед его глазами за непрожитый толком двадцаток лет скопилось с избытком примеров благословенной обществом и пресловутыми Небесами традиционной не-любви, которую старались выдать за любовь, завернув эту фальшивку в обертку поаляпистее и пихая везде под нос — чтобы привыкали, что иначе и быть не может, — в особенно тяжелых случаях, когда совсем уж ничего не получалось, прикрываясь детьми, которые якобы и несли в себе весь сакральный смысл ни на что больше не пригодной семьи.       И вот оно, было иначе: прямо здесь и сейчас, именно с ним; именно его любили так, как любить не дозволялось в принципе, как любит, пожалуй, разве что юродивый или полный идиот.       Порту обреченно доживал последние сомнительно теплые деньки, купидоновы стрелы солнечного лета еще шныряли в остывающем воздухе, запах свежего белья до сих пор витал в шлейфе ароматов, парящих над узенькими улочками, усталые чайки летаргически кричали с побережья и выстуженной к зиме набережной Рибейры, ветер неуклонно свежел, а Микель стискивал руку Кори, не замечая ни того, что им давно принесли пропахшее углями и огнем мясо, ни что набежавшая сеть истерзанных Атлантикой темных туч накрапывает мелкой моросью.       …Когда они возвращались к затерянному в закоулках домику Амстелла знакомым путем по Avenida da Boavista, мимо выстроившихся ровным строем деревьев Parque da Cidade, подбитых в лиственной шевелюре желтизной, мимо средневековых каменных оград и современных бетонных заброшек в цветастых граффити, небо ссупилось окончательно, укрыв колдовской Канун недружелюбным покровом грозовых облаков. Под куполом клубилось; пуховые подушки, раздутые от воды, сталкивались боками, и брызги летели через край, осыпаясь на не просыхающую мостовую свежими каплями дождя. Вместе с дурачащимися и дерущимися тучами, никак не желающими толком лить и лишь бестолково болтающимися в высоте, на город понемногу наползал туман с Атлантики и с Дору, кутая в пыльную серость, и лантерны фонарей на кованых ажурных перемычках делались почти совершенно английскими, и казалось, что вот-вот из этого поминутно сгущающегося тумана возьмет да и выйдет какой-нибудь Джек: то ли — с фонарем, а то ли — Потрошитель.       Чем плотнее становилась темнота, тем сильнее хотелось Амстеллу поскорее добраться до Дома с крыльями и накрепко запереться в плену четырех живых стен, только прикидывающихся мертвыми.       Ему всё чудилось, что инфернальная страна может прийти сегодня гораздо раньше полуночи.       Что именно в этот особый день сумеречная ткань миров пугающе тонкая, и Янамари легко порвет ее одним укусом острых клыков.       Он торопил Микеля, хватал за рукав и тянул за собой, и тот, с досадой затушив едва раскуренную сигарету, чадящую желтоватым дымком, послушно ускорял шаг, вместе со своим юным спутником сворачивая с просторного проспекта в непроницаемую мглу португальских закоулков.       Только переступив порог Casa com asas, Кори позволил себе облегченно выдохнуть. Оглядел заволоченные чернотой углы ничем не освещаемой подъездной клети, прислушиваясь к возможным шумам, но тишина в его корпусе царила настолько мертвая, что он успокоился окончательно и направился к кухне, не выпуская из пальцев теплой руки Микеля.       Голода он не испытывал, но ему нравилось сидеть с Микелем именно в кухне. Несмотря на то, что в свои одинокие дни Кори пытался из нее как можно скорее сбежать, желательно — еще до темноты, бегства эти были явлением вынужденным: другие комнаты, как ни парадоксально, нравились ему гораздо меньше и никакого уюта в себе не хранили. Личная комната Амстелла ощущалась слишком чопорной и тошнотворно-унылой, и в ней даже негде было толком разместиться, на кровати разве что, но любые попытки присесть на кровать вместе с Микелем заканчивались всегда одинаково, то есть — сексом, а секс и вечерний чайный уют между собой имели всё-таки маловато общего. Бывшая комната художника-деда сохранила в себе отпечаток хозяина, только вот отнюдь не в позитивном, творческом ключе — даже Микель Тадеуш признавался, что спустя некоторое время пребывания в ней начинал испытывать странную меланхолию и порывы то ли напиться, то ли убиться, а то ли танцевать голышом на залитом гуашью стекле. Что же до прочих комнат, коих было не счесть во всех трех корпусах, то они источали нежилой дух, до отказа полнились хламом и пылью, и по иронии именно кухонька в младшем из строений оставалась самым подходящим для вечерних посиделок уголком.       Оказавшись на кухне, Микель тут же предложил сварить кофе, и, пускай время уже на часах укоризненно указывало на отнюдь не кофейную, а, скорее, портвейную пору, Кори охотно согласился: ночь, он это прекрасно чувствовал, предстояла долгая.       Запах жареного зерна вышивал красноватой иглой туманный полумрак, сплетался с сочащимся из подъезда гниловатым душком подвальной сырости, с легким придыхом кондиционера для белья от недавно выстиранной джинсовки Амстелла, с истаявшим ароматом полуночных турмалиновых зарниц и отравленных мандаринов от одеколона Тадеуша.       — Немного жаль, menino, что всё оно так, — сетовал на их общую беду Тадеуш, задом наперед оседлав утащенный из комнаты Амстелла стул, сложив руки поверх его спинки и катая в загорелых пальцах обжигающую чашку. — Что мы с тобой вынуждены скрываться. Сейчас нарядились бы нечистью и завалились бы в какой-нибудь клуб на вечеринку…       — Не переживай, — ехидно хмыкая, отзывался на его жалобы Амстелл, незаметно для самого себя таская из блюдца забытые с ночи чипсы, успевшие за дождливый день основательно отсыреть и утратить присущую им хрусткость. — Сейчас полночь долбанет, мы и так с тобой… «принарядимся». А про клуб — забудь, Мике. Просто забудь. Я и так-то их терпеть не мог, а в нашем случае… Боюсь даже представить, где мы окажемся и кто окажется вокруг нас после двенадцати, если только решиться на такую дурость и сунуться в этот твой блядский клуб… Я и без того один раз… — в голове всплыл инфернальный бордель с другой стороны реки, но он с благоразумием поскорее затолкал эти образы куда подальше, резко замолкнув и вытаращив круглые от ужаса глаза: публичный дом был отнюдь не тем предметом для разговора, который был бы спокойно воспринят лузитанцем.       — Что, bebê? — пока еще рассеянно отозвался Микель. — Что ты там один раз? Хочешь сказать, посещал когда-то клубы?       Пришлось нехотя расщедриться и выудить из замурованных под грифом «не открывать ни при каких обстоятельствах» катакомб памяти единственную неудавшуюся попытку, предпринятую относительно недавно, аккурат в прошлом году: когда Кори еще пытался вяло имитировать подобие общественной жизни, через стойкое нежелание насильно выпинываясь на всевозможные студенческие мероприятия и сходки, его однажды зимой пригласили сходить в клуб.       Клубы Кори ни разу прежде не посещал и пойти решил из любопытства: было же что-то в этих клубах, из-за чего большинство его сверстников совершали каждую пятничную ночь туда обязательное долгожданное паломничество. Немного поломавшись — всё-таки в субботу ему нужно было на свою регулярную подработку в магазинчик, и сном было жалко жертвовать ради пока непонятного и заранее кажущегося сомнительным удовольствия, — он в конце концов нехотя согласился сходить.       Обрадованные сокурсники, успевшие неплохо изучить характер замкнутого Амстелла и небезосновательно опасающиеся, что за учебный день тот легко может передумать и улизнуть домой, уцепились за него клещом и не отходили практически ни на шаг, а сразу после занятий потащили в какой-то бар.       Бар для Амстелла оказался непредвиденным сюрпризом в вечерней программе.       Сперва он сидел, трезво и нервно раскачиваясь, за барной стойкой и таращился в экран висящего на стене телевизора, где вполне предсказуемо крутили футбол, хоть и без звука, потом подошел бармен и спросил, какой посетители желают алкоголь, и вот тут Кори Амстелл уперся и стал отказываться наотрез.       Причина его отказа была банальна до смешного: денег не хватало даже на жратву, какая уж там выпивка, но сознаться в этом он не мог. Впрочем, его сокурсники, имеющие обеспеченных пап и мам, быстро догадались сами, принялись с исконно-португальской щедростью его угощать и доугощали до того, что телевизор у Кори перед глазами начал двоиться и вертеться вокруг своей оси, как диско-шар, выполненный в авангардном кубическом стиле художником-дедом.       — Почему мы здесь сидим? — спрашивал он изрядно заплетающимся языком; локоть выскальзывал, проезжался по полированной древесине, едва не сшибая стоящую поодаль пепельницу, а сам он чуть не валился мордой на стойку, но из последних сил подхватывал себя, возвращая в вертикальное положение. — Мы же собирались в клуб?       — Клубы еще закрыты, — успокаивающе отвечали ему приятели-студенты; справедливости ради, вели они себя с ним деликатно, проявляя неподдельную заботу. Стремительное опьянение Амстелла привело их в некоторое недоумение: они-то уже привыкли употреблять спиртное порционно, растягивая веселье на всю ночь, и никак не ожидали того, что ровно та же самая — довольно скромная — порция способна кого-то практически сбить с ног.       — Идем в этот ебаный клуб, — требовал Амстелл, у которого что-то в голове перемкнуло, а злополучное злачное место превратилось в некую идефикс, требующую немедленного осуществления.       — Хорошо-хорошо, — его аккуратненько брали под локти, пытаясь вывести из бара и при этом ничего не порушить, но он в ответ лишь самодостаточно пихался локтями, отталкивая от себя непрошеных помощников, и по итогу чуть не полетел носом на мостовую, зацепившись носками кедов за барный порожек. Это Амстелла, впрочем, не урезонило: кое-как выровнявшись и с трудом подхватывая ускользающее равновесие, он поплелся вместе с приятелями — но при этом держась на некотором удалении от них, чтобы не коснуться ненароком плечом или рукой, — куда-то вниз по залитой ночными огнями улице.       В самом клубе его уже на входе обдало табачно-хмельным угаром и ударило по ушам грохочущей музыкой. Плохо понимая, где находится и куда его ведут, он бесцельно побрел сквозь заволоченные искусственным туманом коридоры, а басы и биты с каждым шагом становились лишь громче и оглушительнее.       Когда их встретил расцвеченный мельтешащими огнями зал с просторным танцполом, длинной барной стойкой, редкими столиками по периметру укрытых темнотой стен и зоной чилаута с несколькими приземистыми диванчиками, Кори ощутил себя изнеженной домашней собакой, ненароком угодившей под артиллерийский обстрел.       Окружающие его люди выглядели, впрочем, совершенно довольными: дергались в такт этой вышибающей душу музыке поодиночке, в обнимку с кем-нибудь или в небольшой компании, толкались у бара, сидели за столиками, лежали вразвалку на диванчиках, курили — кто сигареты, кто иную дрянь, позабористей. Какая-то бойкая девица, зорким глазом углядев его привлекательную персону, в растерянности застывшую посреди танцпола, отлепилась от барной стойки, подтекла, оплетая разгоряченными и липкими то ли от пота, а то ли от сладкого коктейля пальцами за запястье, поволокла за собой со словами: «К нам, идем к нам», — и Кори…       Кори, не выдержав и первых нот предстоящей развлекательной программы, поступил ровно так, как привык всегда поступать в подобных непростых ситуациях.       Вырвал руку из пальцев атаковавшей его девицы, развернулся и, расталкивая попадающихся навстречу людей, выбежал вон из этого проклятущего клуба.       — Что ж, не самый худой опыт, — подытожил лузитанец, выслушав неохотно доверенную ему историю. — По крайней мере, обошлось без драк и наркотиков. Признаюсь, я рад, что ты не любитель подобных заведений, bebê, в противном случае я извелся бы от ревности за твое богатое клубное прошлое.       — Чего ревновать? — буркнул Амстелл, немного уязвленный тем, что пришлось делиться такими неказистыми подробностями собственной жизни, какие обычно предпочитал замалчивать и ото всех скрывать. — Ты же прекрасно знаешь, что я не терплю толпы и людей. Последних — во всех проявлениях, особенно когда достают и лезут, куда не просят.       — Знаю, Sol, — покладисто кивнул Микель, закуривая в дополнение к кофейному питью как-то по-особенному сегодня горчащую сигаретку. Скривился, натужно выдохнув дым, пожаловался на дешевый табак — видно, в последний раз в супермаркете ему вместо подлинного американского Salem’а с азиатским ментолом достался лютый фальсификат или контрафакт, — и сквозь кашель закончил свою мысль: — И все-таки не могу не ревновать, уж прости мне это. Как видишь, ревновать можно даже к призракам, чем я порой и занимаюсь, как вот сейчас, например… — он развернул стул, устроившись на нем по-нормальному, спиной к спинке, и поманил Амстелла, а тот покорно поднялся со своего места, приближаясь и с удовольствием ощущая, как собственнические руки оплетают за всё, до чего только могут дотянуться — ноги, бедра, талию, — разворачивая, подтаскивая к себе и усаживая на колени. Престарелый каркас стула под их общим весом угрожающе поскрипывал, но это не мешало Микелю запускать похотливые лапы юноше под кромку джинсов и дальше, под резинку белья, нащупывая пока еще мягкий пенис и начиная его понемногу разминать в пальцах, особое внимания уделяя спрятавшейся под крайней плотью головке.       Кори ягодицами чувствовал, как у самого Микеля член под тугой тканью тоже постепенно наливается возбуждением, и нарочно поерзал, стараясь проехаться по нему задницей. Они не следили за временем, в своем беспечном счастье не наблюдая часов, и слишком поздно Кори сообразил, что любящие мужские руки, которые ласкают его плоть, делаются невесомыми и еле ощутимыми, истаивая вместе с подступающим северным часом. Он подскочил, развернулся к Микелю, хватаясь ему за плечи, вжимаясь как можно теснее в надежде укрыться в кольце ответных объятий, но, сколько бы ни пытался, всё было тщетно.       Проклятье с неумолимостью находило каждого из своих приемных отпрысков: лузитанец предсказуемо исчез, растворившись на пороге полуночи, а Кори остался вкушать водянистую склепность восковых лилий на языке и под нёбом да неудовлетворенное нытьё в промежности.       Наступил Хэллоуин, Самхейн, Dia das Bruxas.       Запоздало это осознав, Кори напрягся и заозирался по сторонам, пытаясь вспомнить, надежно ли всё заперто сегодня в его крылатом домике. Заглянул в одну комнату, в другую, выбрался в подъезд и подергал ручку входной двери; подумал мимоходом, что пора бы начать расталкивать пока еще дремлющего Живоглота, выгоняя на очередную морскую прогулку, однако всё, что он сам без Тадеуша мог — это пинками устроить голему грубую побудку, но никак не заставить лететь в нужном направлении.       Чтобы домик послушно отправился туда, куда требовалось хозяину, следовало раскрыть окна, выбраться на карниз и в прямом смысле слова на пальцах показать, в какую сторону держать курс. Это сработало в прошлый раз, а значит, как полагал Амстелл, должно было сработать и теперь. В ожидании инфернального лузитанца он подхватил сумку-мессенджер, вытащил из нее «Пикатрикс» с едва начатым словарем и раскрыл колдовскую книгу на той странице, где в прошлый раз остановил свое обучение.       Строго говоря, это была самая первая страница, дальше он продвинуться не успел. Дальше, Кори это понимал, должно было стать легче, появление знакомых и понятных ему слов в тексте — расти в геометрической прогрессии, но из этой точки путь казался ему поистине неодолимым, и он призывал себе в помощь все благоприобретенные за время студенчества навыки, чтобы не истернуть и не забросить тернистый путь самостоятельного обучения еще на первом же шаге.       Микель всё не спешил появляться, а, между тем, Casa com asas, сегодня донельзя бодрый и резвый, уже успел продрать глаза-окна, моргнуть несколько раз веками-жалюзи, стряхивая со стекольных склер последние тени сна, и даже не выбрался, а выскочил из своего гнездовища, распахивая перепончатые крылья и с места взмывая ввысь. Не ожидавший от домика такой прыти, Кори при взлёте покачнулся, не удержал равновесия и шлепнулся вместе со своим колдовским учебником на кровать. Его мгновенно охватила паника: Микель запаздывал, дом летел черт знает куда, всё опять шло наперекосяк, и ситуация уже традиционно уходила из-под обманчивого контроля. Переполошившись, он подскочил с кровати, отбросил книгу и рванул к окну, так резко дергая за ручки рамы, что едва их не выдрал с корнем.       В комнату ворвался холодный осенний ветер, добрался до стола, со звоном перетряхнув листы заброшенных университетских конспектов, пронесся по всему первому этажу, выгнав затхлый воздух и основательно выстудив помещения, а Кори перевесился через подоконник и высунулся наружу, опасно раскачиваясь и с трудом балансируя на тонкой кромке.       За стенами раскинулись затопленные черничной синевой ночные просторы, затянутое плотным облачным покровом небо, без лиловой окраски и без единой турмалиновой звезды кажущееся знакомо-обыденным, будто на время возвратился в привычный мир, далеко внизу расстилались предместья Порту, поблескивала в отдалении чешуей рыбьей ряби Дору, а впереди маячили курчавые мили пожелтевших виноградников.       Живоглот держал курс прочь от города, и это несколько успокаивало.       Кори, конечно, попытался врезать пару раз кулаком по обманчиво кирпичной стене, но голем, хоть и скосил на дурного хозяина бликующие редкими ночными сполохами стеклянные глаза, однако слушаться на сей раз не стал, и это юношу обескуражило.       Оставив жалкие попытки образумить Живоглота, он возвратился в дом и, закрыв на всякий случай форточку, в растерянности застыл посреди комнаты. Он начинал не на шутку волноваться, беспокойство его с каждой уходящей секундой росло, а тут еще в подъезде раздался короткий, однако громкий и требовательный стук.       Когда к тебе в дверь на порядочной высоте от земли кто-то стучится, это не может не нервировать, и Кори, вместо успокоения испытывая только усугубляющуюся всяческими непредвиденностями тревогу, выглянул в подъезд и с опаской подобрался к двери.       — Мике?.. — неуверенно спросил, замерев в шаге от дверной переборки и прислушиваясь к внешним шумам.       — Тебе придется открыть мне, мой мальчик, — раздался с противоположной стороны голос лузитанца — знакомый, до сжимающегося сердца знакомый и родной, вот только…       Кори идиотом отнюдь не был и на простейшие уловки попадаться не спешил.       — С чего бы это? — недовольно и с колотящимся сердцем, с одной стороны — раздражаясь на чью-то наглую ложь, с другой — до чертиков напуганный происходящим, грубо огрызнулся он. — Сам зайдешь. Если, конечно, можешь.       Микель ведь спокойно проходил сквозь любые двери, и Кори Амстелл как никто это знал.       Для инфернального Микеля Тадеуша не существовало преград, и если кто-то вздумал попробовать притвориться лузитанцем, чтобы таким хитрым образом пробраться к Кори в дом, то открывать ни в коем случае было нельзя. Однако юноша понятия не имел, где настоящий Микель и что с ним, и это подтачивало выдержку, понемногу сводя с ума: ему хотелось распахнуть дверь только ради одного того, чтобы узнать, чтобы получить эту информацию, и он уже был близок к тому, чтобы так и поступить…       — Похвальная осторожность, Príncipe, — донесся удовлетворенно-улыбчивый голос из-за двери. — И я действительно зашел бы сам, если бы только не… Если бы не пирог.       — Пирог?.. — еще пуще оторопел Кори. Звучало безумно, а потому более всего походило на правду. — Какой еще, блядь, пирог? Хватит пудрить мне мозги, тварь!       Микель не только проходил преграды насквозь, более того: у него имелся второй экземпляр ключей от Casa com asas, и Кори не нравилось, что некто по ту сторону двери даже и не подумал воспользоваться этим безотказным средством.       С той стороны понимающе вздохнули, а затем Микель Тадеуш, одним махом прекращая весь этот цирк, действительно шагнул в подъезд, оказываясь в доме почти полностью — если не считать оставшейся снаружи левой руки, застрявшей в деревяшке этаким фантомом.       — Видишь ли, meu céu, сегодня ведь Dia das Bruxas — я вспомнил об этом, собираясь к тебе, и решил заскочить по пути к матушке Ресмунгар за тыквенным пирогом. Она печет его всего раз в году, именно в этот особенный день, и было бы преступлением не угостить тебя им. Кто же знал, что за эту недолгую отлучку домик твой вздумает стремительно податься в бега? Обычно, насколько я помню, его и палкой из насеста не выгонишь… Не беспокойся насчет прочего, я не оставлял на городских улицах следов, — не сумев расшифровать нечитаемое выражение на изумленном юношеском лице, на всякий случай прибавил он. Видя, что шокированный Кори не спешит двигаться с места, с просьбы перешел на требование: — Ну же, Príncipe!.. Иначе, боюсь, мы попросту останемся без пирога.       Невольно попятившись, Кори замер в паре шагов от инфернала — он видел и чувствовал, что перед ним Микель, но паранойя пожирала изнутри, подтачивая на корню всю уверенность; левая рука явившегося к нему существа всё еще оставалась снаружи, и это порядком нервировало: кто знает, не умели ли обитатели Мурамы копировать чужой облик и засылать морок сквозь стену, чтобы обманом вынудить хозяев отворить дверь и впустить незваного гостя в свое жилище?       — Хватит врать, — безуспешно пытаясь унять тремор в голосе, упрямо продолжил стоять на своем он и многозначительно прибавил: — Я тоже прекрасно помню, что сегодня Dia das Bruxas. У тебя должны быть ключи. Ты можешь войти и сам.       Эта непредвиденная хэллоуинская забава, инфернальный trick-or-treat, где нечисть, игнорируя все обычаи, не выпрашивала, а предлагала подозрительное угощение, Кори Амстеллу совершенно не нравилась.       — Однако же, наши отношения определенно вышли на новый уровень, — мечтательно отозвался то ли фантом, а то ли всё-таки взаправду Микель. — Помнится, поначалу ты категорически запрещал мне самовольно входить к тебе в дом, а теперь только этого и просишь… Впрочем, я всё еще считаю твой отказ весьма похвальным и осмотрительным, meu céu. Конечно, будет довольно затруднительно проделать подобный трюк с пирогом и на большой высоте, но я, так и быть, попытаюсь…       Он отступил за пределы дома, проходя обратно сквозь створку, и через некоторое время Кори с облегчением услышал, как в замочной скважине скрежещет, с трудом проходя положенные ему обороты, заржавленный старый ключ.       Только когда Микель, точно воздушный акробат из мира летучих кораблей и часовых шестеренок, все-таки объявился на пороге, по всем правилам отворив злосчастную дверь, у Амстелла от сердца отлегло: в свободной от громоздкой связки с ключами руке тот и впрямь не иначе как чудом удерживал большое круглое блюдо, а за спиной у него свистел высотный ветер и сквозила обратной тягой ночная пустота, по-особенному жутковатая под самым сводом из пепельных облаков.       Встрепенувшись и опомнившись, Кори бросился закрывать за мужчиной дверь, чтобы их обоих не утащило в этот небесный провал. Долго возился с замком, трясущимися от пережитого стресса руками не умея с ним сладить, но все-таки дом кое-как запер и лишь после этого обернулся к Микелю Тадеушу.       — Не могу понять, — задумчиво произнес, когда лузитанец действительно протянул ему самый настоящий пирог с поджаристой золотистой корочкой и плетеными косицами из теста вкруг кромки. — Ты достаешь монеты из кладовых марушинью, но не можешь пронести цветы или пирог… В чем, черт возьми, разница?       — Монеты умещаются у меня в кулаке, — пояснил Тадеуш. — Так что всё очень просто, Príncipe, и никакой специальной хитрости здесь нет. Достаточно малые предметы не вызывают никаких сложностей, а вот с предметами покрупнее… с ними иногда бывают загвоздки. Эта пространственная магия, как ты ее однажды назвал, тоже имеет свои законы и по-иному работать не хочет, я уже не раз проверял и пытался, да тщетно. Ночи сейчас долгие, — перескочив с одного на другое, проговорил он, — и можно многое успеть. Раз уж мы лишены возможности выйти в город и наведаться в приличный ресторан, то было бы неплохо перекусить чем-нибудь потолковее тех картофельных сухарей.       Сообразив, что речь о чипсах, Кори с усмешкой фыркнул: сравнение с сухарями его немного повеселило, от сердца отлегло, на душе стало свободнее, и он уже успокоенным повел Микеля в комнату, где остался «Пикатрикс» с конспектом-словарем.       — Давай сперва разберемся с этим, — предупредил, прекрасно понимая, что в любой миг их может занести, и все старания освоить редчайшие заклинания закончатся изнурительно-долгим и страстным сексом. — Пока у меня еще соображает голова. К рассвету можешь меня хоть изнасиловать, там мне для этого мозги не нужны.       Микель всё сказанное оценил по достоинству.       — Надо же, meu céu, — загадочно промурлыкал он, — как наши мысли и желания сегодня удивительным образом совпадают! Что ж, не будем терять попусту времени.       Уже привычным образом присев на край столешницы с противоположной стороны письменного стола, он дождался, когда Амстелл займет свое место, раскроет тетрадь с книгой и разложит письменные принадлежности, и скосил глаза на заржавленный старостью лист, испещренный заклинаниями.       — Если бы был другой способ тебя защитить, Príncipe… — тоскливо произнес, перескакивая взглядом со строчки на строчку. — Если бы я мог никогда не оставлять тебя одного… Но я не властен даже над тем, что суть я есть; вместе с солнцем для меня приходит небытие — впрочем, с ним я живу всегда и оно для меня привычно, — но тот неотвратимый рок, что привёл нас обоих в Синтру, не на шутку меня напугал. Искать тебя и не иметь возможности найти, и не знать, в порядке ли ты — вот что страшит меня сильнее всего. Ты утверждаешь, что в этой книге есть средство, есть спасение — так давай же его искать. Поэтому… напомни, на чем мы в прошлый раз остановились?       Амстелл выудил из «Пикатрикса» листок-шпаргалку, куда заранее выписал порядочную порцию незнакомых слов, вычеркивая их по мере того, как переносил с транскрипцией и переводом в словарь, и началась очень странная, совершенно непохожая на университетскую и гораздо более привлекательная для него учеба.       Если в университете Кори более-менее исправно посещал лекции, со вниманием — или без него — выслушивал преподавателей, конспектируя скучный материал, либо же, решив забить на предмет, безбожно дрых на первых часах где-нибудь в дальнем конце аудитории под размеренный учебный шум, но при всем при этом никаких специфических эмоций не испытывал, то теперь ситуация обстояла совершенно иначе.       Теперь Кори, к своему ужасу и стыду, начал понимать классическое аморальное влечение ученика к учителю: именно это побочное чувство охватывало его, когда выслушивал объяснения Микеля и под его диктовку записывал в конспект слова, именно эта дрянная химия творилась с ним под присмотром инфернального репетитора, именно в подобие этой псевдозапретной-псевдопорочной связи с недавних пор превратились их с лузитанцем ночи, на добрую половину занятые зубрежкой, а на половину оставшуюся — непременным последующим развратом.       Всё это в сознании не до конца еще искушенного и растленного Амстелла оборачивалось в какую-то игру, в которую его, замкнутого и скрытного, всё безудержнее подмывало сыграть. Сделать он этого, однако же, в силу своего характера открыто не мог, и игра обретала еще более изощренные формы, предельно приближаясь к своей традиционной вариации.       Кори смотрел на Микеля долгим привораживающим взглядом, снимал с волос будто бы стягивающую их резинку, отпуская привольными струями по плечам и спине, чуточку скованно тянулся за ластиком или карандашом — пришлось ради такого дела даже разлиновать таблицу будущего словаря на графы, хотя он прекрасно обошелся бы и без линовки, — стараясь при этом невинно коснуться мужчины рукой, и иногда отваживался болтать под столом ногами, время от времени задевая облаченные в классические брюки чужие ноги.       Мысли заходили дальше, разматывая катушку дозволенного, и в голове вспыхивали картинки читального зала, работающего там Микеля, какие-то соблазнительные мелочи — всё то, чего он оказался так досадно лишен, повстречавшись с лузитанцем только этим летом и не застав его в качестве библиотечного служащего.       Наверное, Микель инфернальный на роль библиотекаря не слишком годился — мертвенный лик, белые костяные штрихи на лбу и скулах, бескровные губы, налитые лунным змеиным ядом радужки глаз, прохладные кисти, увенчанные гирляндой перстней из чернёного серебра, — но Кори настолько свыкся с его полуночным обликом, что уже и не замечал всех этих, поначалу пугавших его, отличий. Микель совершенно по-человечески склонялся вместе с ним над страницами «Пикатрикса», сняв с головы изрядно мешающуюся шляпу-цилиндр и отложив ее на подоконник, хмурил лоб и вчитывался в древние письмена, пытаясь разобрать их значение, а как только ему это удавалось — отрывал от блока яркий стикер и посимвольно выводил на нем слова, тщательно и разборчиво прорисовывая каждую линию, и Кори, тайно изумляющийся такой внимательности к деталям и мелочам, какой отродясь бы в лузитанце не заподозрил, влюбленно следил за его руками, за тонкими кудрявыми прядками, выбившимися из умащенных парфюмерным маслом и тщательно приглаженных волос и спадающими на сосредоточенное лицо, за его позой, за линией спины и плеч, за всей стройной и ладной фигурой.       — Эрру́а, — дважды обведя чернилами ровные черточки, протягивал своему внезапному ученику очередной стикер репетитор-Микель. — Переводится как коренья, причем, скорее всего, подразумевается различная смесь кореньев… Это значит, что ранее должно упоминаться, о каких конкретно видах идет речь. Не упоминается только в том случае, когда их вид не имеет принципиального значения.       Кори старательно записывал за ним в словарь, а записав — тыкал пальцем в слово следующее, и их учеба тет-а-тет продолжалась, и ему всё сильнее начинало хотеться, чтобы лузитанец поднялся с места, ничего не говоря, обошел стол, выдернул бы его со стула, нагнул, раскладывая на столешнице, и долго трахал, возя по всем раскиданным на ней учебным материалам грудью, головой, лицом…       Сбыться этим грезам, по-видимому, было не суждено: Микель Тадеуш подходил к делу излишне ответственно и, кажется, даже не догадывался, что творится с обучаемым им юношей, какие демоны устроили сейчас вальпургиеву пляску у того прямо в сердце.       — Погоди-ка, menino, — говорил он, напряженно изучая текст, запуская пальцы в шевелюру, неосознанно взъерошивая ее, окончательно разрушая всю прическу и делаясь до щемящего сердца похожим на себя дневного — Кори любил, когда в обеих его ипостасях промелькивали общие черты и обнажалось бесспорное сходство. — Это слово кажется мне знакомым. Возможно, оно и редкое, но я абсолютно точно слышал его и знаю. Беа́зу, беа́зу… А, черт! Точно, это же желчь. Неудивительно, я ведь практически не использую его в разговоре. Но, очевидно, желчь частенько встречается в составе различных зелий…       — Где же мне всё это брать? — вдруг с запозданием сообразил Кори Амстелл: выходило, что мало было просто заучить слова и произнести заклинание, требовалось еще и подобрать для обряда необходимые ингредиенты. — Желчь и… что еще там потребуется.       — Бо́льшую часть можно будет купить у матушки Ресмунгар, — напомнил про затерянную на Rua da Reboleira травяную лавку Микель, доставая из кармана черного шерстяного пальто, сброшенного на спинку стула, свой бессменный серебряный портсигар и коробок люциферовых спичек и неспешно закуривая. — Что-то, безусловно, придется добывать самим… Но таких предметов, я надеюсь, окажется немного… а может, повезет, и не окажется вовсе… Ведь тебя навряд ли интересуют все собранные здесь зелья, заклинания и обряды? — получив от юноши утвердительный кивок, он продолжал: — В таком случае, не стоит об этом прежде времени беспокоиться, meu tesouro. Продолжим?..       Кори в некотором смятении кивнул, чувствуя, как медленно, но верно улетучивается концентрация внимания, а на место ей заступает мечтательная рассеянность, тряхнул головой, пытаясь согнать ее и спуститься с небес обратно на бренную землю — что было особенно затруднительно проделать, когда даже дом, в котором они находились, самым натуральным образом продолжал парить в облаках и не спешил нигде приземляться, — и, не выдержав, совсем уж откровенно пошлым жестом сунул в рот кончик шариковой ручки с колпачком, с силой проводя им по приоткрытым губам.       Только на гуляющем туда-сюда колпачке Микель заторможенно, но начал что-то понимать. В глазах его сверкнул интерес, брови еле заметно подлетели, рисуя вопросительную дугу; рука потянулась, хватая запястье чужой балующейся руки, поднялась чуть выше, оглаживая одеревеневшие пальцы, прямо по ним добираясь до припухших от манипуляций с ручкой губ, зажимая колпачок меж подушечек пальцев собственных и заново проводя вместе с ним линию от одного уголка мальчишеского рта и до другого.       От этой изощренной и странной ласки Кори совсем повело, глаза его затуманились, тело сделалось ватным, ручка выпала и откатилась к стене, замирая у плинтуса, и вот тогда Микель действительно поднялся со столешницы, на которой сидел вполоборота к юноше, обогнул стол и многообещающе склонился, явственно намереваясь что-то сделать…       Что именно — Кори узнать так и не успел: Живоглот, окончательно утомившийся от долгого полета, как назло, в этот самый миг приглядел себе подходящее место для посадки и решил спикировать. От его стремительного нырка в комнатке сотряхнулась мебель, угрожающе закачался из стороны в сторону шифоньер, но устоял — за последние месяцы его набили одеждой так, что и вдвоем было с места не сдвинуть, — с магнитолы свалились диски, повыскакивав из коробочек и заскользив переливчатыми неоновыми крепами по полу, а в комнате Фурнье за стеной тяжело ухнуло и трагично звякнуло, и моментально очухавшийся Кори сообразил, что там только что разбилась вдребезги очередная ваза-камикадзе из числа тех, какие он иногда любил утаскивать под розовые букеты.       — Блядь, — сквозь зубы ожесточенно ругнулся он, досадуя на эту несвоевременную выходку крылатого домика. — Да что с ним такое сегодня…?!       Хотел было подскочить со стула и рвануть к окну, да Микель не позволил: перехватил, сжал в оберегающих объятьях и увел за собой на центр комнаты, небезосновательно тревожась, что и посадка может оказаться в точности такой же — резкой, неаккуратной, жесткой и травмоопасной.       Опасался он напрасно: вопреки ожиданиям, домик-голем у самой земли замедлился и с мягким шорохом опустился в бурьян. За окнами с частым хлопаньем крыльев встрепенулись птицы, что-то сухим царапающим скрежетом проехалось по фасаду, и сразу же потемнело от нависших над корпусами древесных веток, а Кори догадался, что остановились они где-то в лесу. Неосознанно цепляясь за руки обнимающего со спины Тадеуша, он щурил глаза в застекольную черноту, где в костре беспокойных теней что-то поблескивало неясными рыжеватыми искрами, таящимися среди пожухлой осенней травы.       — Интересно… — проговорил взволнованным шепотом он, еле шевеля запекшимися губами и стараясь на всякий случай не шуметь. — Где это мы? Далеко от Порту? Мне хотелось бы посмотреть, что снаружи, но в прошлый раз, когда я рискнул высунуться… В прошлый раз закончилось это плохо.       Он имел в виду тот незабвенный день, когда впервые улетел вместе со своим блудным крылатым питомцем, очутился в зарослях топинамбура и ненароком запустил в дом Зомбру; всё, что случилось в ту ночь, имело далекоидущие последствия, и повторять тот опыт он бы ни за что не хотел.       — В прошлый раз ты был один, Príncipe, — резонно напомнил ему Микель. — В этот раз я с тобой и позабочусь, чтобы ничего худого не произошло. Давай посмотрим для начала, куда нас занесло…       С этими словами он подвел юношу к окну и вместе с ним припал к мутноватому стеклу, чуточку запотевшему от сырых туманов, которыми дышали сегодня Атлантика и Дору.       В синеватой лесистой мгле, плещущейся на стыке октября с ноябрем вязким вареньем из ягод падуболистной магонии и терновника, клубилось что-то всеобъемлющее и живое, будто это сами деревья вздыхали, шевеля облетающими ветвями и ворочая корнями перед скорым зимним сном. В колтунах отмершей травы незримо сновали мелкие зверьки, и от их шебаршения по опушке пробегался таинственный шорох, но всё это было довольно обыденным и привычным глазу, а вот рыжие искры, горящие там и тут среди сухих листьев и стеблей, оказались явлением, доселе невиданным юношей.       Прижавшись к стеклу ладонями и затаив дыхание, Кори попытался заглянуть вправо и влево, насколько позволял обзор, но кругом не наблюдалось больше ничего примечательного, кроме этих вот огоньков.       — Что это такое, Мике? — не повышая голоса спросил он, оборачиваясь к лузитанцу, который вместе с ним изучал обстановку за стенами Casa com asas. — Оно светится. Мандрагора? — высказал быстрое предположение, припомнив то, что недавно узнал об этом альрауне.       Микель отрицательно покачал головой, и Кори продолжил гадать.       — Немного похоже на огнецветок — я видел их в Синтре, — задумчиво произнес он, — но, во-первых, те двигались, а эти неподвижны, только колышутся на ветру, как будто… как будто какие-то ягоды или цветы… И, во-вторых, огнецветки покидают здешние места до Самхейна… Так говорила цыганская брухо, и вряд ли она врала.       — Это цветы, meu céu, — закончив разглядывать рыжеватые сполохи в траве, подтвердил его догадку лузитанец. — Кажется, это лисьецвет или, по-иному, лисий цветок… Он цветет всего один раз в году, на Dia das Bruxas. Думаю, что не ошибусь, если предположу, что твой крылатый домик разыскивал именно его: цветок этот обладает различными магическими свойствами; в чем-то он бесспорно похож на папору, которая тоже зацветает единожды в год и тоже в самую неспокойную из его ночей… Думаю, что тебе стоит его собрать, — неожиданно предложил он, заставив Амстелла удивленно распахнуть глаза, и поспешил пояснить: — Видишь ли, если лисьецвет тебе вдруг для чего-нибудь понадобится, то достать его может оказаться так же сложно, как и мандрагору, а стоит он очень дорого, да и не все соглашаются его продать. Лисьецвет очень ценится среди колдунов, и при необходимости его можно будет даже обменять на любую другую редкую вещь.       Кори пару раз непонимающе сморгнул, пока еще плохо сознавая себя в роли молодого брухо, но быстро очухался и заторопился, отправляясь на сбор колдовской травы: порылся в шкафу, выудив из дальнего угла брошенный туда с переезда в Португалию черный рюкзак, наскоро обулся, сунув ноги в первые попавшиеся в прихожей кроссовки, и отворил парадную дверь, в сопровождении Микеля Тадеуша ощущая себя как никогда спокойно и испытывая приятное волнение.       В вечно сырой подъездной клети пол уже был усыпан травинками и листвой, а снаружи, за порогом, пахло озимым ноябрьским сенокосом, опавшими синими звездами, простуженной землёй, напившейся стылых дождей, и воздух здесь, в чащобе, был не таким, как в городе: по-особенному промозглым, почти что ледяным.       Кори сделал всего пару шагов, а ноги его моментально промокли насквозь не то от росы, не то от скопившегося в травянистых гнездах дождя, в кроссовках захлюпало, и стопам сделалось так холодно и сыро, что сводило зубы. На всякий случай не став отходить далеко от дома — Живоглот имел обыкновение срываться с места без предупреждения, напрочь забывая о своем беспечном хозяине, — он присел на корточки, вглядываясь в перепутанные комки сухостоя, где поблескивали мелкие рыжеватые цветки. На открытых местах лисьецветы отказывались расти, забираясь под защиту мертвых стеблей, и приходилось распутывать, раздирать эту паутину, чтобы до них добраться.       Сорванные цветки горели в ладонях инфернальными оранжевыми искрами, а само свечение шло из сердцевины пяти крошечных лепестков. Кори рвал лисьецвет вместе с сорной травой, не особенно разбираясь, что попадается ему под руку и рассчитывая потом в тишине и покое отделить одно от другого. Набрал целую охапку, принял вторую такую же от Микеля, затолкал в рюкзак и с этим богатством, цены которому пока еще толком не понимал, вернулся обратно в дом.       Несмотря на его опасения, Casa com asas покидать поляну не торопился. Деревья и кустарники смыкались по кругу непролазной плотной стеной, южная лесная чащоба хранила живую тишину; город, это остро чувствовалось, находился далеко, разыскать их здесь не смогла бы и вся гончая свора, даже если бы знали, в каком направлении ведет воздушный след, и Кори лениво подумывал о том, чтобы вернуться обратно к книге да продолжить — желательно, с того самого, не имеющего ни малейшего отношения к учебе, места, на котором они с Микелем остановились.       Вопреки его ожиданиям, Микель усаживаться на столешницу не стал, а вместо этого замер напротив, оперся об нее ладонями и, подавшись к юноше, загадочно предложил:       — А не хочешь ли ты, мой Príncipe, сыграть в игру?       — В игру? — от такого сюрприза резко вскинув голову, с непониманием на красивом лице отозвался Кори. На всякий случай нахмурился, угрожающе снизив голос — подобные предложения лузитанца еще ни разу не оказывались чем-нибудь безобидным, а как раз-таки с точностью до наоборот, — и спросил, с подозрением сощурив глаза: — Какую еще, к черту, игру, Мике? Все твои игры — кромешный ад и пиздец. Последний раз смысл игры заключался в том, чтобы выебать мое типа мертвое тело, я запомнил. В этот раз… что в этот раз? Что-нибудь в том же духе?       Лузитанец непричастно развел руками — кажется, Кори разгадал, — и, подтверждая его самые нехорошие опасения, спокойно ответил:       — Сегодня ведь Dia das Bruxas, meu céu — самое время для недобрых игр.       Он и не пытался скрыть от Амстелла своих намерений, и эта прямота, с одной стороны, того обезоружила, а с другой — заинтриговала и даже частично подкупила.       — Что за игры? — уже заинтересованно уточнил юноша.       Не говоря ни слова, Микель склонился над стулом, где оставил сброшенным на спинку свое пальто, порылся в карманах и извлек на свет небольшой пузырек с лавандовой жидкостью.       — Пока я покупал пирог у матушки Ресмунгар, мне попалось на глаза вот это, — он тут же поспешил пояснить: — Я вспомнил, что ты не стал отказываться тогда в поезде от «Паутины», и подумал…       — Что это?! — перебил его разглагольствования Кори, требуя немедленного ответа.       — Это «Кварта забвения».       — Что?.. — все равно не понял Кори. — Что такое эта… «Кварта забвения»?       — «Кварта забвения» — ровно пятнадцать минут, на которые теряется вся память, — отозвался инфернальный Микель Тадеуш, перекатывая в пальцах переливающийся спелой лавандой и позвякивающий от соприкосновения с тяжелыми перстнями пузырек. — Всего пятнадцать минут. Обычно ей пользуются, когда надо быстро сбежать, оборвав ненужные связи… или же заставить кого-либо позабыть на критическое время какую-нибудь важную информацию. Некоторые в особенно тяжких случаях даже, бывает, хлещут ее литрами, чтобы забыться — но это, на мой сугубый взгляд, крайне сомнительный способ, учитывая, что одной порции неизменно хватает всего лишь на четверть часа. Однако… при желании и должном воображении ее можно использовать и иначе. Тем более что ты сам предложил мне ближе к рассвету проделать с тобой очень и очень многое, — вкрадчиво напомнил он.       Кори и без подсказок прекрасно знал, о чем болтал совсем недавно его дурной язык, и без лишних объяснений догадывался, к чему лузитанец клонит.       Завороженно уставившись на этот пузырек и не сводя ни на миг с него глаз, он думал и думал, и вспоминал…       Под ложечкой же тем временем закручивались веревки из страха пополам с предвкушением и каким-то больным восторгом.       — Ты понимаешь, что за эти пятнадцать минут я могу попытаться сбежать? — на всякий случай предупредил он Микеля. — Или прикончить тебя, или себя, или нас обоих — я, вообще-то, прекрасно отдаю себе отчет, что нестабилен. И что буду напуган до полусмерти. И… блядь… — зубы впивались в плоть раскрасневшихся и припухших губ, прокусывая чуть не до крови, тут же соскальзывали, позволяя языку пробежаться по чувствительной пересохшей коже, а в груди гулко колотилось сердце и метались вихри взволнованных чувств.       — Об этом не переживай, bebê, — поспешно успокоил его Микель. — Я прослежу, чтобы всё было в порядке. У тебя попросту не будет возможности всё это осуществить. Я вовсе и не думал оставлять тебе на эти заветные пятнадцать минут столько лишней свободы: скорее всего, мы тогда потратим львиную их долю впустую. Мне, напротив, гораздо более импонирует совершенная твоя беспомощность.       Он снова, как и во время их уроков, обошел стол, приблизился к Амстеллу вплотную и подал руку, предлагая подняться со стула, а юноша, точно околдованный, руку его принял, ощущая под пальцами уже привычную безжизненность, покалывающую ментоловым холодком. Двинулся за Микелем — один шаг, другой; в центре комнаты они остановились, и лузитанец положил ему ладони на плечи, понуждая опуститься на колени. Когда это оказалось проделано, и Кори ухватился ему пальцами за брюки, чтобы не потерять равновесие — голова чем дальше, тем пуще шла кру́гом, а возбуждение само собой зарождалось в теле, понемногу охватывая от макушки до пят, — он медленно расстегнул свою ширинку и высвободил налитый желанием член, сразу же приставляя к губам юноши и без предварительной подготовки проталкиваясь ему в рот. Ощутив бархатистую мягкость головки, Кори прикрыл глаза, провел на пробу по кругу языком, но был остановлен невесомым касанием пальцев к волосам.       Вскинув взгляд, он увидел, как Микель отрицательно качает головой.       — Не стоит этого делать, menino, — предупредил он и многозначительно прибавил: — Иначе наша последующая близость может оказаться слишком долгой. Чересчур долгой для тебя. — Поймав легкое удивление на лице юноши, неспособного взять в толк, для чего же тогда ему всунули в рот член, если не затем, чтобы получить от этого процесса закономерное удовольствие, он пояснил, тяжело дыша и еле сдерживаясь, чтобы только не начать двигаться: — Есть особое наслаждение в том, чтобы находиться на грани, но не переступать ее. Я хочу побыть на грани. А вслед за мной… вслед за мной, мой мальчик, на грани побудешь и ты.       Кори долго стоял на коленях, держа его член во рту и тоже с немалым трудом заставляя себя не шевелить ни языком, ни губами — конечно же, это до конца ему не удавалось, и тогда подрагивающие пальцы лузитанца, гладящие его по волосам и лицу, сбивались с ровной линии и одаряли легким щипком то щеку, то прядку челки. Когда плоть, которую Кори в себе удерживал, запульсировала и сделалась такой невыносимо-огромной, что стало сложно дышать, Микель Тадеуш медленно отстранился, высвобождая густо перемазанный слюной член, и по рукам его заструились скарлатные ленты, опадая на пол и превращаясь во змей.       — Иди сюда, menino, — с обманчивой лаской прошептал он, снова беря юношу за руку, помогая подняться с колен и подводя к кровати.       Всё еще не понимая, что с ним собираются дальше делать, Кори покорно устроился на самом краю, но лузитанец этим не удовлетворился: склонился, обхватил его за тощие бедра и закинул повыше, практически к самому изголовью.       — Что… — заторможенно начал Кори и тут же ощутил, как запястий касается холодная скользкая кожа с чешуйчатым рельефом. Хватив от неожиданности ртом воздух, он скосил глаза и увидел двух змей Микеля, овивающих обручьями предплечья, но ни сказать, ни сделать ничего не успел — уже в следующую секунду змеи потянули за собой, добрались до кроватной спинки и оплелись вокруг ее углов, каждая со своего края, завязавшись в крепчайшие морские узлы.       Руки Кори оказались раскинуты в разные стороны, и он, подергав ими, быстро осознал, что вырваться при всем старании из этого плена не получится.       Микель, однако же, продолжал возвышаться над ним, ничего не предпринимая и как будто бы выжидая…       — Что… — продолжил так и не сказанное Кори, но уже совсем с иными эмоциями: страх начинал понемногу довлеть надо всем, что он испытывал, превращаясь в главный ингредиент этого сумасбродного коктейля. — Что дальше?       — Дальше? — эхом отозвался Микель и присел рядом с ним — почти совсем по-домашнему, будто это не его стараниями Кори только что оказался намертво прикован к кровати. — Дальше, Príncipe, всё зависит от тебя. Мне не хотелось бы тебя неволить.       Последнее прозвучало пугающе близко к тому, что при отказе его могут и приневолить, и Кори бы испытать истерику, панику — а всё, что испытывал он, это лишь крепчающее возбуждение, настоянное на страхе, как на пьянящем вине.       — Я совсем ничего не буду помнить? — на всякий случай уточнил он, неуютно ерзая на своем пыточном ложе: руки быстро начинали затекать в таком положении, а когда пытался лечь и расслабиться, суставы натягивались, как на дыбе.       — Совсем ничего, meu céu, — подтвердил Микель. — Ни меня, ни себя… Скорее всего, в эти пятнадцать минут ты не сможешь даже толково вспомнить о том, кто ты есть такой.       Звучало, как самый страшный аттракцион чокнутой инфернальной страны, и еще всего пару месяцев назад Кори наверняка бы брыкался, матерился, хватал пузырек с забвением и с размаху расшибал бы его об стену или даже об голову затейника — последнее предпочтительнее, — но за эти месяцы успело случиться слишком многое, и аттракцион его не столько пугал, сколько завлекал сопутствующим черным безумием.       Dia das Bruxas ведь теперь была по праву и его ночью, раз уж он со стези maldito ступил прямиком на эту стезю.       — Надеюсь, это «Забвение» окажется не слишком дерьмовым на вкус, — вместо прямого согласия невнятно пробормотал он, старательно отводя взгляд, и почувствовал, как в губы ему невесомо утыкается стеклянное горлышко пузырька.       Кори Амстелл смежил веки и сделал большой глоток, вместе с медвяным привкусом маттиолы и мышиного горошка во рту проваливаясь в воздушную яму на грани яви и сна.

❂ ❂ ❂

      Когда он распахнул глаза, загнанно дыша и в панике озираясь по сторонам, его накрыло всеобъемлющим ощущением пустоты. Ничтожный и крошечный, как песчинка в космосе, существующий и одновременно по-настоящему несуществующий — кто он, что он, зачем, откуда, где? — он чувствовал себя брошенным и одиноким. Кори не понимал, где находится и что произошло; он лежал на постели, вокруг было темно, и мысли фланировали по поверхности базовых инстинктов, не поднимаясь выше, но и не забираясь вглубь.       Мысли даже не касались того, о чем он не помнил — туда попросту не имелось доступа.       Тем не менее он ощущал животную тревогу, и чем дальше, тем сильнее она становилась: руки его оказались накрепко привязаны к кроватной спинке, а в комнате…       В комнате кроме него находился кто-то еще.       Первым, что ударило Амстелла в голову, было предположение, что его похитили; он понятия не имел, кто мог его похитить и зачем, но догадка эта более всего походила на истину.       От окатившего холодом страха он замер и затаился, вглядываясь в темноту, где всё отчетливее проявлялся силуэт потенциального похитителя: тот медленно приближался, обретая очертания и формы, и Кори увидел высокого мужчину в черных брюках и белой рубашке, стройного, темноволосого, желтоглазого и со смугловатой загорелой кожей, вот только кожа эта сквозь ночь отливала землисто-серым, а на скулах и на лбу затаились костяные мазки, рисующие белую кость. Был то грим, или же человек действительно носил такие странные черты — Кори не знал; всё его существо охватил ужас, он дернулся, попытавшись вырваться, но не смог и продолжил с широко раскрытыми глазами смотреть, как незнакомец шаг за шагом приближается к нему.       Подобравшись вплотную и зависнув прямо над кроватью, незнакомец впервые заговорил.       — Не бойся меня, — сказал он и склонился над Амстеллом, прижимаясь губами к его губам, и от звука его голоса, от шокирующего прикосновения сердце в груди сперва куда-то рухнуло, а затем заколотилось как бешеное, пустившись вскачь.       Этот незнакомый мужчина в гриме пугал его и вместе с тем привораживал — как змея, которая гипнотизирует свою жертву, — а невинный поцелуй, оставленный на запекшихся жаром губах, отозвался горячей тяжестью в паху. Страх зашкаливал, еще сильнее нервировала реакция собственного тела, и единственным здравым решением было заговорить с человеком, раз уж тот говорил с ним и, по всему судя, пытался успокоить — лживо или нет, этого Кори не знал.       — Кто ты? — севшим и охриплым голосом выдохнул он, стискивая затекающие кисти в кулаки и всё пытаясь выкрутиться из пут, но безуспешно. — Где я? Ты меня похитил?       Последнее слетело с его губ с обреченностью: Кори ничего не знал ни о себе, ни об этом месте, ни о человеке, который находился сейчас рядом с ним — возможно, тот его чем-нибудь опоил, и причина беспамятства крылась именно в этом, — но, несмотря на провалы в памяти, он отчетливо понимал, что похитить могут с разными целями, и ни одна из них не будет в себе нести ничего хорошего.       — Ты у себя дома, — тихо отозвался мужчина. — Я не похищал тебя, menino. Всего лишь связал.       Происходящее казалось до того знакомым, что у Кори под ключицами собралось волнение, а в голове зародилось странное дежавю; наверное, он сошел с ума, но глубоко внутри, там, где царствует интуиция и преобладают инстинкты, было как никогда спокойно и тепло — словно ничего плохого не происходило и не произойдет, и это-то — вопреки однозначно паршивой, чудовищной ситуации, в которую он невесть как угодил.       — Всего лишь?.. — жалобно выдохнул Кори. Мысли заметались снова, подкидывая самое логичное объяснение: выходит, что незнакомец пробрался в дом, пока он спал, и…       Всё еще горящий на губах легкой щекоткой поцелуй однозначно раскрывал намерения незваного ночного гостя.       Страх, всё это время курсировавший туда-сюда по телу, наконец нашел для себя выход, сперва сконцентрировавшись в груди и ударив под горло удушьем, а затем, к величайшему кошмару Амстелла, обрушившись прямо в пах, где заныло и запросилось нечто порочно-запретное.       — Зачем?.. — глухо и обреченно выговорил свой фатальный вопрос Амстелл, еле шевеля зудящими от краденой ласки губами: хоть он и не был девушкой, а тем не менее прекрасно улавливал, какого рода к нему проявлен интерес и чем это всё неизбежно может закончиться.       — Думаю, ты и сам прекрасно знаешь ответ, — прошептал незнакомец, снова наклоняясь к нему и уже явно не намереваясь довольствоваться невинными касаниями: опустил колено на постель и в одно движение оказался сверху, прямо над Кори, гипнотизируя ирреальной желтизной своих глаз и немного пугая маскарадным гримом. Кори заерзал, завозился, когда руки мужчины принялись бережно, но торопливо расстегивать на нем одежду, но дергаться было бесполезно: его собственные руки крепко фиксировали у кроватной спинки жгуты холодной кожи, кажущейся до жути живой, а нижняя часть тела под чужим опустившимся на нее весом и вовсе не могла и шевельнуться.       Озарение пришло такое яркое и убийственное, что Кори подавился сорвавшимся с привязи дыханием; долго пытался его унять, но, так и не справившись с этой задачей, запросился немеющими и отказывающимися подчиняться губами:       — Отпусти меня… Прекрати!.. — если он и умел браниться, ехидничать и язвить, то ровно до тех пор, пока ему под горло не подступала реальная угроза; когда же угроза эта его находила — как в квартале живых домов Байрру-да-се, о котором он сейчас, само собой, ничегошеньки не помнил, — то вся бравость и дерзость из него улетучивались, оставляя напуганного голого звереныша, и звереныш этот бился, метался под чужим обездвиживающим телом, под раздевающими его руками, под правом взять, которым незнакомый человек самовольно себя наделил. — Пожалуйста… Пожалуйста, прекрати… Только не это, прошу…       Незнакомец над ним вдруг замер и с сожалением произнес:       — Как жаль, bebê, что это всего лишь кварта… я наслаждался бы твоими мольбами всю ночь, до самого рассвета… Но придется поторопиться, а иначе игра потеряет всю свою прелесть.       Кори, не понявший из этих слов ровным счетом ничего — кроме того, что все его просьбы, по-видимому, незнакомца только возбуждают, — и уловивший в решительных и точных действиях полнейшую неотвратимость того, что с ним, по-видимому, намеревались сделать, окончательно заистерил, и его дальнейшие поступки утратили всякую осмысленность, превратившись в инстинктивные порывы.       Где-то глубоко внутри он чувствовал, что ему не собираются причинять никакого существенного вреда — всего лишь трахнуть, — и это роковое понимание подспудно приносило с собой и некоторое облегчение: угроза жизни отпадала сама собой, и оставалась только угроза изнасилования, которая хоть и тоже страшила его, но все-таки не настолько сильно.       Хуже того: от всего, что творили с ним руки незнакомца, смутно кажущегося почему-то знакомым, у него невольно зарождалось в промежности тягучее томление, и когда с него грубо и быстро — чтобы не успел начать брыкаться — стянули штаны вместе с бельём, оставляя унизительно нагим, Кори со стыдом осознал, что его собственный член как-то ненормально на это среагировал, чуть налившись соком желания.       Незнакомца это обстоятельство почему-то совершенно не удивило. Ладонь опустилась на пенис, обхватывая вместе с яичками, и легонько смяла в горсти, посылая в тело неправильное удовольствие, а Кори, запоздало опомнившись, попытался вывернуться, отползти — хотя ползти ему было некуда, — или хотя бы перевернуться набок, сжаться в обманчиво-спасительный эмбрионный комок. Тогда ласки резко оборвались, в руки незнакомца вернулась улетучившаяся было властность, и Кори продолжили раскладывать на постели, самой позой уже подготавливая к скорому сексу: раздвинули его ноги как можно шире, разместились между ними, обхватили ладонями ягодицы, до боли их сминая…       Потом ненадолго выпустили, перемещаясь на пояс собственных брюк. Кори неотрывно, во все глаза смотрел, как мужчина расстегивает ширинку и высвобождает стоящий колом перевозбужденный член, достаточно крупный, чтобы одним только видом довести до края истерики.       — Нет… — захлебываясь собственным голосом, из последних сил напрягая связанные руки и бестолково брыкаясь ногами в пустоту, он снова взялся за откровенно бессмысленные попытки вымолить у незнакомца — отсрочку, сострадание, сочувствие? Кори и сам не знал, на что вообще тут можно было рассчитывать, — не трогай меня… Не надо! Стой! Да не надо же!.. — а его тем временем, не слушая этих жалобных просьб, подсаживали под ягодицы, приподнимая повыше, со знанием дела водили пальцами в промежности, наскоро обмазывая ее чем-то скользким, какой-то маслянистой жидкостью, и на задворках сознания у Кори промелькнула обреченная догадка, что избежать того, что с ним надумали сотворить, никак не получится, раз уж его даже так великодушно соизволили подготовить и смягчить предстоящие неприятные ощущения.       Мужчина навалился на него, и Кори ощутил, как между ягодиц, аккурат в ту самую уязвимую точку, упирается крупная головка члена, с одного короткого и пока еще неглубокого толчка размыкая тугую щель, проникая в задний проход и одаряя первой обжигающей вспышкой.       Как ни странно, никакой особенной боли от анального коитуса Кори поначалу не испытал: тело легко принимало в себя орган, однако страх, бьющийся в груди запертой в клетке птицей, вынуждал мышцы непроизвольно сокращаться, и боль не замедлила подключиться.       В него входили всё глубже и глубже, короткими раскачивающими движениями, то выскальзывая, то вновь терзая воспаленную плоть; смазка служила в этом подспорьем, и все попытки Кори зажаться, вытолкнуть из себя насилующий член, ни к чему, кроме пыточных ощущений, не приводили.       Задыхаясь от наново накатившего ужаса, Кори тщетно дергал руками, силясь вырваться, волосы его беспорядочно разметались, да и сам он метался по постели под медленно покрывающим его мужчиной. Щеки горели, как в лихорадке, и частое дыхание, срывающиеся с губ с каждым проникновением, тоже было горячечным. Человек над ним надсадно и тяжело дышал, жадно шарил руками по всему его телу, обводя каждую пядь нагой плоти, чувствительными щипками прихватывал отзывчивые соски, выкручивая их до ослепительных вспышек в голове, приникал губами к шее и втягивал в рот нежную кожу, распуская под ней багряные цветы кровоподтеков.       Кори уже не соображал почти ничего.       Он без конца просил, он чуть ли не в слезах умолял мужчину прекратить, умолял не делать с ним всего этого, умолял подождать немного — хотя бы не так сильно, не так быстро и глубоко, — молил отпустить и, в сущности, неосознанно творил всё то, что в той или иной степени творит всякая жертва; всё то, что так будоражит охотника, идущего за намеченной жертвой по следу к долгожданному финалу.       Когда ощущения сделались нестерпимыми, а внутри стало так тесно, будто всунутый в него орган каким-то невероятным образом еще увеличился в размерах — хотя куда было больше, Кори не представлял, — в голове что-то щелкнуло, сработав интуитивной догадкой, и узлы волнения, успевшие скрутиться в груди, развязались сами собой, обращаясь в смерч. Он понял, что в него вот-вот изольются, и от этой пошлой мысли горло сдавило удушьем, сладковатым, как запах мертвечины: его возбуждение, ненормальное, аморальное и не должное сейчас быть, с каждым мигом только крепло. Губы незнакомца, едва касающиеся его пересохших, вышептывающих бессмысленные мольбы и жалкие угрозы губ, почему-то ощущались не отвратительными, а притягательными, и от табачного дыхания, которое поневоле приходилось выпивать, когда часто вдыхал уже через секунду перегорающий в легких воздух, начинала кружиться голова. Мужчина безнаказанно трогал его тело, оглаживал ладонями ребра, терзал пальцами соски, выкручивая их до боли, оставлял следы резких, пускающих кровь под кожей, поцелуев по всей груди и по шее.       Вместе с участившимися проникновениями, сопровождаемыми пошлыми звуками шлепков, когда бедра соприкасались с ягодицами, на Кори накатила новая истерика: предвосхищая особенную боль под конец, он снова заерзал и попытался отползти, чтобы избежать хотя бы логического завершения этой экзекуции, однако не преуспел и здесь. Незнакомец точно загодя знал, как поступит его жертва, и предвосхищал все до единого ее жалкие и смехотворные порывы. Ладони, одарявшие всё это время распластанное под ним тело грубой и пылкой лаской, возвратились на бедра, легли на ягодицы и сдавили их со злой силой, заодно разводя пошире, растягивая дырку и облегчая проникновение.       Последние секунды оказались для Кори самыми мучительными: в него входили, будто надрезая острым ножом, и с каждым толчком что-то жидкое и горячее орошало стенки истерзанной плоти, позорно хлюпало, стекало по промежности. Задыхаясь от унижения, он прикрыл глаза и лишь в этот миг обреченно отдался в чужие руки, на чужую волю и чужому желанию: с ним и без того уже сделали всё, что сделать могли, и взяли всё, что хотели взять, и теперь должно было, наверное, наконец прийти успокоение.       Кори прекрасно понимал, что никому не скажет о произошедшем; что незнакомец, если сейчас уйдет, оставив беспомощную жертву в живых, может не опасаться каких-либо последствий: жертва, сохранив в памяти это надругательство, не поставит на себе клеймо позора, но и с окружающими делиться не рискнет, сохраняя этот секрет между ними двумя.       Жертва, в действительности, даже не знала до конца, что будет делать, если незнакомец объявится следующей ночью — и еще меньше представляла, что будет делать, если тот не объявится: время неумолимо шло, выпитая кварта заканчивалась, а вместе с ней проходило и забвение, уступая место памяти ума, души и сердца.       Кори вдруг сморгнул, зажмурился; уже осмысленно открыл глаза…       И, сам того не ожидав, запрокинул голову, как полоумный, и издал короткий истерический смешок.       Тело его мгновенно расслабилось, паника за грудиной испарилась, а весь ужас схлынул, как его и не бывало; змеи растворились в небытие, руки сделались свободными и, хотя мышцы в них заметно потряхивало от пережитого, Кори наконец-то смог обнять Микеля.       — Блядь… — пристыженно выругался он и отвел глаза, чувствуя, как замер тот над ним, с довольной усмешкой выискивая ускользающий взгляд. — Ебаный же позор…       — Позволь с тобой не согласиться, meu céu, — выдохнул Микель, опускаясь на него всем весом и невесомо зацеловывая ему лицо. — Ты так соблазнительно выпрашивал тебя пощадить, что практически свел меня этой своей виктимной беспомощностью с ума.       — Никогда больше… — начал было Кори; тут же передумал, махнул рукой, вместо той дряни, что планировал наговорить, произнося распинающе-честное и ловя ответный огорченный взгляд лузитанца: — И почему ты купил всего одну?..       …Остаток ночи на пороге рассвета они скоротали на кухне за бутылкой вина и тыквенным пирогом — про который, говоря по правде, во всей суете этого безумного лисьего Dia das Bruxas успели практически позабыть.       Пирог оказался самым незатейливым и простым, но дуэнде, прислуживающие Ресмунгар, по своему обыкновению добавили в рецепт щепоть чего-то неуловимого, и с каждым куском в сердце скапливался неизъяснимый домашний уют.       — Что это за пирог такой? — наконец спросил Кори, относя от губ очередной кусок и внимательно изучая начинку: тыква как тыква, немного яблок, карамель, корица и тростниковый сахар, пудра и сливочное масло — ничего как будто бы особенного, но… — Что они в него кладут? Почему такой странный… и одновременно знакомый вкус. Я ведь даже никогда в жизни не ел тыквенных пирогов.       — Он называется «Осень из детства», — поведал Микель, давно уже закончив со своей порцией и ей же ограничившись, предпочитая меланхолично курить да глушить портвейн. — Мне хотелось тебя угостить, meu tesouro… хотя, признаться, для самого меня в этих пирогах ничего хорошего: черт его знает, что такое это детство… Как будто выпил не кварту, а, как минимум, сто галлонов самого крепкого забвения и до сих пор не можешь вспомнить. Он каждым октябрем что-то переворачивает в душе — что-то, чему для меня не существует названия, — и я зарекаюсь его покупать; и на следующий Dia das Bruxas зачем-то снова беру этот проклятый пирог. Впрочем, в этот раз, мой Príncipe, всё иначе — в этот раз со мной рядом ты, и для меня он теперь будет крепко ассоциироваться с нашей с тобой первой осенью… Надеюсь, я тебя не расстроил? — спохватившись, поспешил увериться он, но Кори лишь мягко покачал головой.       — Мое детство было так себе, — с кислой улыбкой честно признался, запивая осенний пирог большим приторным глотком вина из чашки — достойных бокалов в Casa com asas отродясь не водилось, а если и водилось, то их давно расколошматили в полетах и бесконечной беготне. — Поэтому и черт бы с ним. Хорошо, что в этом пироге в основном одна тыква и почти нет яблок — я немного недолюбливаю яблоки. И… наверное, для меня он теперь тоже свяжется с этим днем… ночью, вернее, — он кутался в домашнюю флисовую рубашку, пока говорил: крылатый домик направлялся, судя по всему, обратно на положенное ему место в неприметном португальском переулке, и в оконные щели струилась предрассветная прохлада. Пахло сгоревшим в лиственном пожаре турмалином, чердачной сыростью и забытыми книгами; тянуло прелой травой из расстегнутого рюкзака, где дотлевал к утру лисьецвет, а Кори исподволь вспоминал, что осень на стыке с зимой — всегда самая тоскливая, самая неприютная и неприкаянная.       Вместе с бледными солнечными лучами, поздно-поздно показавшимися из-за затянутого остатками пеплистых туч горизонта, стекающими с его кромки, как растопленное масло стекает с лезвия ножа, и заливающими улицы мерклым светом, он в одиночестве прикорнул на чуть влажной от дождливого воздуха постели, не раздеваясь и лишь укутавшись от промозглого сквозняка стареньким бессменным лоскутным одеялом.       И стоило только задремать, как к нему спустился подкарауливший, будто только и ждавший, когда юноша уснет, утренний подранок-сон.       …Инфернальный Микель подходил и протягивал розы — черные, как в смоле выкупанные, лаково-блестящие, все в мелкой обсидиановой росе, целый огромный букет, охапку, — и Кори с некоторым недоумением, с легким удивлением их принимал.       С опаской принюхивался к тончайшему угольному запаху, невесомо касался кончиками пальцев колючек и лепестков, и лепестки рассыпались в прах.       Распадались пеплом и золой, оставаясь на подушечках мазками чернейшей гари…       …Он проснулся, тяжело дыша и не понимая, почему по щекам его беспрестанным потоком текут слезы, и целую бесконечно-долгую секунду не мог согнать с трясущихся пальцев подаренное на исходе недобрым Dia das Bruxas видение сажи и копоти.