Круизник уходит из порта Лейшонш — зима на пороге, и порт обречён; ноябрь костится худющим плечом, декабрь приходит с латунным ключом. «Закрыть до весны», — он выносит вердикт. И порт обречен. И круизник убит.
Поздняя осень приходила в Португалию неспешно и исподволь, оседлывая кровельные коньки синеватым тоскливым блюзом и укутывая черепицу хвостистыми туманами. Обманчивая солнечная рыжина и лазорево-стальные переливы обозримого океана над курящейся поутру кромкой истоптанного и не просохшего за ночь песка неуловимо разнились с летними и даже с сентябрьскими, и Кори очень остро ощущал терновый привкус ноября. Его тем не менее радовала наконец-то пожаловавшая в город прохлада, вместе с которой прожаренный, как раскаленная сковородка, юг становился для него вполне комфортным и даже приятным. Ночи в Casa com asas сделались настолько сырыми и промозглыми, что он поверх тоненького лоскутного одеяла стелил шерстяные пледы и, по своему обыкновению ложась спать на рассвете, до самого полудня кутался в их многослойное тепло, в зыбком сне прислушиваясь к шорохам хозяйничающего на кухне Микеля и обоняя тонкий сигаретный дымок, стелющийся сквозь подъезд в жилые комнаты. Вот и теперь Микель постукивал где-то там, через пространство лестничной клети, джезвой и ложками, а Кори в полудреме улавливал эти успокаивающие шумы вперемешку с ароматом свежемолотого кофейного зерна и никак не мог заставить себя выбраться из-под груды одеял-пледов: вес ощущался настолько грузным и подавляющим, что преодолеть силу их тяготения казалось попросту невозможным. Воздух в комнате, к тому же, был непривычно прохладный и сырой — кажется, под самое утро в Порту пожаловал неприметный дождь, пробежался по улицам торопливыми каплями да тихонько ускользнул, — и Кори медлил, не разлеплял до конца глаз, то проваливаясь в молочную дремоту, то выскальзывая из нее в бодрящую утреннюю свежесть. В итоге, как и всегда, долежался он до того, что Микель не выдержал и сам пришел его будить: прокрался в комнату, неслышно ступая по остужающему полу босыми стопами, и мягко присел на постель рядом с бездарно притворяющимся спящим юношей. — Уж прости мне мою неделикатную настойчивость, menino, — промурлыкал он, склоняясь к Амстеллу и оставляя на его щеке невесомый и целомудренный поцелуй с привкусом табака и кофе, — но, сдается мне, что ты уже не так крепко спишь… да и время близится к полудню. Не пора ли тебе открыть свои очаровательные глазки, мой сонный принц? «Принц» на эту вкрадчивую просьбу только недовольно промычал что-то невразумительное и попытался было перевернуться на другой бок, чтобы сбежать от безжалостной побудки, но не смог — слоёное тесто тряпья, в которое он так сладко кутался, сыграло с ним злую шутку: Микель Тадеуш, присев на самый край, умудрился хорошенько его придавить, и теперь беспрепятственно вертеться под ним уже не получалось. Тогда Кори издал скорбный звук, похожий на ворчание пополам с нытьем, и вынужденно открыл глаза, щуря их в сумрак комнаты, свято хранимый задернутыми шторами и общим осенним настроением города Порту: солнце уже не так высоко взбиралось на небосводе, и в переулок с каждым уходящим месяцем попадало всё меньше его лучей, вследствие чего сырость накапливалась и из временного явления незаметно превращалась в микроклимат. Тут же на голову юноше опустилась шероховатая пятерня, спустилась ниже, приподнимая пушистую челку, торчащую во все стороны, и огладила лицо, окончательно сгоняя с него следы сна. — Я приготовил тебе крепкий кофе, bebê, — объявил жизнерадостный Микель, подсовывая ошалелому спросонья и пока еще туго соображающему Амстеллу дымящуюся кружку. — Сегодня это угандская робуста. Тяжелый землистый запах ударил в нос и действительно пробудил, как обухом топора по голове — правда, топор этот предварительно обернули в тонко выделанную овечью шкуру и обваляли в облачных цеппелинах африканского континента. Кори принял чашку подрагивающей рукой и отхлебнул большой глоток: сварено без соли, чтобы сохранить вяжущий и приторный придых горького шоколада. Это утреннее зелье его окончательно привело в чувство, и он поднял на Микеля хоть и расфокусированный, но вполне осмысленный взгляд. — Интересно, я когда-нибудь вообще высплюсь? — жалобно и без особой надежды пробормотал он, поудобнее перехватывая чашку и отпивая еще. Учеба Кори Амстелла никуда не делась, но чудесным образом перекочевала из дневной части суток в ночную, принося всем очевидную выгоду и избавляя от проблем: времени отнимала на порядок меньше — а уж если говорить честнее, то не отнимала вообще, поскольку оба они, и Кори и Микель, по-своему оказались вовлечены в этот процесс, — и никакие университеты посещать больше не требовалось, так что поводы для бесконтрольной ревности со стороны лузитанца отпали сами собой. В их жизни на некоторое время воцарилась полная идиллия, день сменялся ночью, днем они выбирались на прогулку, когда располагала погода, а на ночь запирались в Casa com asas, предоставляя тому полную свободу в полетах, и крылатый дом чаще всего без понуканий улетал достаточно далеко от города просто потому, что любил «пастись» где-нибудь в стороне от шума и суеты. Вероятность, что их отыщут за бескрайними полотнами пожелтевших виноградников, в примятом маквисе на крутом склоне холма или в непролазной лесной глуши была равна приблизительно нулю, а учитывая, что каждый раз место для посадки предпочитающий разнообразие домик выбирал новое, то поводов для беспокойства не оставалось никаких. Кори с головой погрузился в книгу и уже мог частично прочесть некоторые из заклинаний — впрочем, справедливости ради, в глубине души он не слишком верил в результат, и учебный процесс, который благодаря университету всегда оставался всего лишь процессом и не более того, в том же качестве был применен и к «Пикатриксу». Кори твердо знал, как именно нужно учить, чтобы знания утрамбовались и осели в голове, но что с ними делать дальше — представлял пока смутно и, если уж совсем начистоту, даже немного опасался пробовать что-либо на практике. Так и тянулся их с Микелем ноябрь, похожий на седую лисицу, бесцельно и игриво шныряющую меж пожухлых лоз отцветшего и отплодоносившего винограда. Пока Кори потихоньку пил обжигающий кофе из темной глиняной кружки, мелкими глотками принимая это оживляющее снадобье обитателей черной Африки, Микель сидел с ним рядом на краешке постели и безбожно курил, выдыхая клубы дыма прямо в потолок — ему давно уже позволяли и такое, утомившись от бесконечных отлучек на улицу и попросту плюнув на то, что иногда тот не выходит, а остается и смолит прямо в помещении. Свободная от сигареты рука лузитанца рассеянно шарила по пледам, выискивая в них лазейку, а едва найдя — тут же занырнула внутрь, пробираясь в сбереженное с ночи тепло и обласкивая скрытую под тряпками податливую и горячую юношескую наготу. Легла на бедро, огладила ногу от колена до нижней ягодичной кромки и вполне предсказуемо полностью перекочевала оттуда на задницу, разводя худосочные половинки и проникая в обжигающую тесноту. Пальцы погуляли туда-сюда в ложбинке и задумчиво остановились в центре, легонько надавливая и массируя чувствительное место, но не торопясь проталкиваться внутрь. Амстелл через кофейный глоток лениво и без особенного возмущения промычал, прекрасно зная, что Микель, даже трехэтажный мат с рукоприкладством всегда принимавший за безусловное согласие, ни в каком одобрении в принципе не нуждается, и не понимая, к чему все эти непонятные промедления. — Ты допил уже свой кофе, Flor de lírio? — ласково поинтересовался лузитанец, и вот тут Кори всё-таки запоздало заподозрил неладное. — Почему тебя это так волнует? К чему ты это?.. — спросил, поднимая на него плывущий ото сна и не обретший полноценной осмысленности взгляд. — К тому, что нам он будет несколько… мешать, — Микель заглянул в чашку и, убедившись, что там еще осталось чуть больше половины горького чернокожего напитка, утопил свою сигарету в очередной рекламной листовке, приспособленной под пепельницу, сполз пониже на постели и, не спрашивая разрешения, откинул груду одеял, забираясь, устраиваясь, подгребая под себя Амстелла — и попутно стараясь проделать всё это так, чтобы кофе у того в чашке не расплескалось. Пальцы снова вернулись к ягодицам, развели пошире, облегчая доступ к промежности, и Кори чуть не подавился кофейным питьём, ощутив прикосновение горячего дыхания к коже. Он застыл, всеми силами сохраняя в руках способность удерживать чашку, но давалось это с трудом — вслед за пальцами и дыханием в игру включился язык мужчины: пробежался от мошонки до копчика, не задерживаясь слишком долго на самой серединке, а лишь заныривая в лунку и сразу же продолжая свое движение. Кори невольно поерзал, устраиваясь поудобнее, укладываясь на живот и не зная, куда деть так и оставшуюся в руках чашку с медленно стынущим кофе. Это было какое-то особенное извращение: тело его неосознанно подавалось следом за ласками, раскрываясь навстречу, его потряхивало от нарастающего возбуждения, между ног пульсировало всё — от ануса, обласканного юрким и напористым языком лузитанца, и до постепенно наливающегося возбуждением пениса, обтирающегося о простыни, — а он должен был попутно следить, чтобы как-то не грохнуть чашку и не пролить весь недопитый кофе на пол или, хуже того, на простыни. Из-за концентрации не на том, что с ним делали, а на злополучном кофе, желание накатывало так быстро и такое нестерпимое, что он лишь беспомощно ткнулся лбом в изголовье кровати и простонал-промычал, поставив чашку перед собой на матрас и удерживая ее обеими руками. Лузитанец растягивал пальцами ему анальное отверстие и толкался языком так глубоко, что у Кори перед глазами расцветали битым витражом калейдоскопа запоздалые осенние цветы — георгины, астры и хризантемы, — застилая своим разноцветьем шалый взор. Неожиданно Микель, в постели, равно как и в жизни, совершенно непредсказуемый, оторвался от своего занятия, остановив его на самом интересном месте, и приподнялся над Кори, куда-то потянувшись… Проследив за ним, юноша сообразил, что конечной целью являлся рюкзак, не иначе как прихваченный Микелем заодно из квартиры и набитый загадочным содержимым. — Мы с тобой, meu caramelo, всё последнее время проводим у тебя в домике… — болтал тем временем лузитанец, копаясь в рюкзаке, а Кори обводил недоумевающим взором его изрядно отросшие — почти до самых плеч — волосы, беспорядочно разметавшиеся по лицу курчавыми патлами. — Пойми меня правильно: у тебя чудесный домик, но здесь иногда так не хватает некоторых вещиц… С этими словами он выудил тюбик со смазкой и еще какие-то предметы; лишь спустя секунду Кори заторможенно угадал в них парочку силиконовых дилдо, которые они после продолжительных баталий приобрели, когда преодолели в отношениях очередную доверительную черту: один — розоватый и тонкий, с ребристой, но гладкой поверхностью, другой — прозрачный и очень крупный по размеру, с рельефной головкой и тугими венками. В тот памятный день, когда Микель впервые притащил эти специфические игрушки, Кори бесился, пунцовел, орал, отбрыкивался; потом с униженной покорностью лежал ничком на кровати, чувствуя, как ему в анус проникает очень твердая, тонкая и прохладная палочка, принося с собой ощущения гораздо жестче и чувствительнее, чем от члена, и начинает часто двигаться туда-сюда, легко скользя по обильной смазке. От ее скольжения было настолько приятно, что он с трудом удерживал на себе маску возмущения и в конце концов сознательно ее сбросил, отдаваясь порывам, раскрываясь и одаривая Микеля тихими стонами. В этот же раз Кори был уже совсем не против подобных игр. Он только прикрыл глаза, делая свой очередной извращенный глоток кофе — чашка из рук никуда не делась, чтобы ее поставить, надо было свеситься с кровати, а ему не хотелось сдвигаться с места ни на сантиметр, чтобы не разрушить того, что понемногу закручивалось между ним и лузитанцем этим прохладным ноябрьским утром. — Чем бы тебя сперва помучить, menino? — шутливо поинтересовался Микель, возвращаясь обратно на постель и укладываясь поперек Амстелла, поверх поясницы так, чтобы надежно зафиксировать его тело под собственным весом. Щелкнул колпачком тюбика, и Кори ощутил, как липкая морозная капля лубриканта падает на копчик и издевательски-медленно стекает с него в ложбинку. Палец Микеля подхватил эту каплю, растер ее в промежности, завершая путь в кольце подрагивающих анальных мышц и погружая туда покрытую смазкой подушечку. — Чем угодно, — хрипло выдохнул Кори с такой непостижимой честностью, о какой Микель еще совсем недавно не мог и мечтать. Видя, что юноша и не думает сопротивляться, он сполз с него и, уложив на бок, ожидаемо взялся для начала за тонкую ребристую игрушку, дразняще-медленно, по сантиметру вводя ее в задний проход и снова вытаскивая. Свободная от этого дела рука прошлась по животу Амстелла, то одаривая нежными касаниями впалое отсутствие мышц, то спускаясь на лобок и сгребая в пятерню член вместе с мошонкой и принимаясь массировать, то поднимаясь на грудь, добираясь до сосков и растирая их ладонью, чтобы оттопырились и затвердели. Кори прикрывал глаза трепещущими веками, запрокидывал голову, кутался в шелк разметавшихся волос и тяжело дышал, пока игрушка входила в него всё глубже и глубже, принося с собой восхитительные ощущения, с каждым проникновением задевая что-то внутри и доводя тем самым практически до оргазма. Достаточно тонкая, чтобы не заботиться лишний раз о комфорте и возможной боли, эта вещица в руках лузитанца превращалась в орудие сладостных мучений, и Кори, не выдерживая зашкаливающего блаженства, впился пальцами в простыню и тихонько простонал. Его тотчас же прекратили терзать, ребристый фаллоимитатор выскользнул, оставив тягостную и томительную пустоту, но уже в следующую секунду ему на смену пришел другой, внушительных размеров и с крупной головкой. Этот был куда толще и длиннее, чем орган Микеля, и Кори с трудом терпел, когда ему вводили до самого упора, но при этом и по-особенному любил, чтобы его в качестве прелюдии готовили к быстрому и жаркому сексу именно этим дилдо: после него близость с Микелем оборачивалась одним сплошным удовольствием, как бы сильно и яростно тот его ни драл. Гладкая прозрачная головка разомкнула нежную кожу и протолкнулась внутрь, нещадно растягивая узкую плоть и принося с собой чувство невыносимой тесноты. Кори надсадно дышал, утыкаясь лбом в матрас, пальцы то комкали постельное бельё, то, опомнившись, хватались за ручку кофейной чашки, и тогда кофе выплёскивался через край, оставаясь на простыни жжёным зерном. Микель вводил в него игрушку всего лишь наполовину, часто вытаскивая и добавляя кончику каплю смазки из тюбика, мягко водил кругами по розоватой анальной щели и снова проталкивал внутрь; ощущение наполненности и зависимости зашкаливало, к нему прибавлялась перчинка легкого страха, и Кори напрягался всем телом, пока наделённые вседозволенностью руки мужчины вершили над ним эту изощренную сексуальную пытку. С каждым новым проникновением дилдо оказывался всё глубже, давление ствола, утолщающегося к основанию, усиливалось, а Микель ровно не замечал происходящего с юношей — притворялся, что не замечает? — и отвлекал, дразня его: пощипывал отвердевшие соски, доводя до легкой боли и электрических импульсов, разбегающихся по всему телу, обхватывал перемазанной смазкой ладонью пенис, несильно сдавливал и до помешательства поглаживал подушечкой большого пальца выскользнувшую из-под крайней плоти головку, пока из той не начинал сочиться предэякулят, и сминал половинки напряженных ягодиц, принося этим действом еще больший трепет и уязвимость. Эта пытка достигла предела, когда Кори испытал касание теплых пальцев на заднице, а заполненность сделалась совершенно невыносимой: в него засунули фаллоимитатор по самое основание, было тесно и чуточку болезненно, но вместе с тем — восхитительно от власти одаривающих ласками рук. Микель на пробу повернул игрушку вокруг оси, и Кори охнул, а кофе, не выдержав вовлеченности в чуждую для него забаву, окончательно расплескался на постель. — Приподнимись, — к величайшему ужасу юноши, попросил лузитанец, и тот покорно встал на четвереньки, на ослабших и подгибающихся ногах переползая по кровати и попутно стараясь не совершать резких движений. Микель бережно поддержал и, как только Кори переместился в коленно-локтевую позицию, снова ухватился за дилдо, всего на пару сантиметров вытаскивая его и снова вводя в воспаленную плоть. Проникновения с каждым разом становились всё более частыми и размашистыми, Кори потряхивало от эмоций; боли не было, но размеры входящей в него штуковины сводили с ума, заставляя подаваться вперед в инстинктивной и бессмысленной попытке от проникновений уйти. Это продолжалось какое-то время — недолгое, от силы минуту, перекинувшуюся бесконечностью, — и на смену наполненности пришла кажущаяся непривычной пустота. Кори вздрогнул и вместо того, чтобы податься вперед и в очередной раз пугливо сбежать, в бессознательном порыве подался назад. Матрас всколыхнулся под их общим с Микелем весом, раздался звук расстегиваемой ширинки, крепкие руки обхватили за бедра и сдавили, а живой и горячий член с одного толчка вошел в разогретое нутро до упора, до самой мошонки и лобка с жесткими и курчавыми волосками. Не справившись с эмоциями, Кори охнул, что-то проскулил и почти забылся под частыми и безжалостными фрикциями. Одна рука мужчины разжалась, ладонь прерывисто обласкала юноше низ живота, нащупала перевозбужденный и сочащийся смазкой пенис, зажала его в кулак и несколько раз резко прошлась вверх-вниз, вызывая моментальную цепную реакцию: Кори тут же кончил, тело его пронизала судорога, а мышцы в заднем проходе бесконтрольно сжались, вознося заодно на вершину и Микеля… Потом они долго лежали друг подле друга, Микель неторопливо, бесстыдно и пошло совал юноше пальцы в оттраханный анус, нащупывая тот особенный бугорок, от которого экстатические волны разбегались по всему телу, и, проявляя свойственный ему альтруизм, медленно, но верно доводил до следующего оргазма, а Кори просто наслаждался этим неожиданным продолжением их близости. Чашка из-под кофе, окончательно вылитого в процессе на постель, покоилась на полу у кроватных ножек. Простынь — была сдернута и скручена в комок в ожидании стирки. Матрас так и остался в пятнышко, приютив на себе кофейные разводы — но кому было дело до престарелого матраса, и без того расцвеченного всеми возможными сортами пятен? — Как же я люблю с тобой трахаться, — откровенно сообщил разомлевший и довольный Микель, склоняясь к уху Амстелла и прикусывая нежную мочку, покрытую тончайшим вербным пушком. — Кажется, я готов заниматься этим просто бесконечно… Иди-ка сюда… — с этими словами он подтолкнул юношу, заставляя перевернуться на спину, и сполз пониже, зависая головой над его бедрами. Губы обхватили наново возбудившийся пенис, одаривая оральными ласками, палец посильнее надавил на загадочную точку в заднем проходе, и Кори кончил практически моментально — хватило снова два-три раза пройтись ртом по чувствительной плоти. После двух раундов их одолел голод, и они выбрались из Casa com asas на переменчиво-облачные улицы, чтобы пообедать где-нибудь у побережья ноябрьского Матозиньюш. Сегодня пляж наконец-то, хоть и с запозданием, показался Амстеллу по-зимнему серым: намокший от утреннего дождя песок просыхал неохотно, дорожки следов тянулись нарядными цепочками, целыми гирляндами цепей, испещрив обезлюдевшие просторы вдоль и поперек, и этот позднее убранство по-особенному шло простуженной Атлантике. Даже запахи рыбного гриля, сплетаясь с океаническим петрикором, казались более насыщенными и резкими, немного йодистыми, немного тинистыми, и очень угольно-огнистыми. Сырость, затеявшая с очажным пламенем медленный вальс, неизменно проигрывала, делая это так, как проигрывают, отдаваясь любви: отступала в тень, оттеняя и делая своего визави ярче и сильнее, но вместе с тем продолжала наполнять собой всё вокруг. Побережье дышало осенью. Насквозь холодное, овеянное простудным бризом, оно как никогда располагало уединиться вдвоем, закутавшись в плед, и, пока ветер нещадно треплет волосы, цедить у кромки воды приторно-сладкий портвейн, вспоминая лето таким, каким оно, в общем-то, и в помине не было: тишайшим, ласковым и уютным. Перед тем, как поддаться этому неизъяснимому порыву, нашептанному колдунами с барок-рабелу, везущими свое вино на ту сторону мира, Кори с Микелем заскочили в стойкий летний ресторанчик, хоть и успевший уже убрать уличные столики с зонтами, но не закрывшийся к зиме, а продолжающий благосклонно принимать редких посетителей. Тесный обеденный зал под приземистыми сводами оказался таким же сумрачным, как и побережье, но согретым искусственной шафранной позолотой чуть пыльных антикварных бра. Столы, стулья и настенные панели из темного дерева и запахи домашней стряпни, струящиеся с кухни, довершали уют, и Кори с Микелем, не сговариваясь, присели в дальнем уголке, зачарованные атмосферой. Здесь готовили густой традиционный суп «Акорда де Маришкуш» с черствым хлебом броа, креветками джамбо, анчоусами, чесноком и орегано, и Микель запросил у официанта пару порций, присовокупив к заказу кофе — будто той смертельно-крепкой робусты с полудня было мало, — и козий сыр с оливками и свежевыпеченной итальянской фокаччей. Суповые тарелки оказались огромными, и Кори сильно сомневался, что справится со своей; поначалу он еще честно старался зачерпывать всего понемногу, но очень скоро понял, что так успеет объесться раньше, чем дело дойдет до плавающих в бульоне морепродуктов, и, махнув рукой, сразу принялся за них. В конце концов, практически все ресторанчики в Португалии славились своим хлебосольством и, хотя мало кто в принципе был способен осилить столько еды за один присест, упрямо продолжали наваливать в миски «с горкой». Микель, он это заметил, тоже скоро бросил собственно суп и взялся за плавающие в нем в изобилии креветки, поедая их прямо с головой. Юноша долго смотрел на него, в ужасе вытаращив глаза, а как только тот уловил взгляд и уставился в ответ — с сомнением спросил: — Как ты, блядь, можешь обращаться так со всей этой… рыбной…? То сырьём ее жрешь, то в панцире… Да как ты еще жив с таким питанием? Его бы точно скрутило от желудочных колик, рискни он проглотить креветку целиком, не очистив предварительно от хитиновых пластин. Микель на его вопрос только легкомысленно пожал плечами. — Всегда так ел, menino, — признался он и искренне поведал: — Пока не познакомился с тобой, мой милый мальчик, так и вовсе не задумывался, будто что-то не так делаю. У нас многие так едят. Может, тебе стоит тоже попытаться? Поверь, так оно намного полезнее… — Да пошел ты!.. — впервые за долгое время, проведенное с лузитанцем в расслабленном состоянии, напрягшись и занервничав, Кори на всякий случай выпрямился и отодвинул подальше от себя тарелку. — Хочешь, чтобы я помер? — Что ты такое говоришь, Sol! — обиделся Микель Тадеуш. — Всего лишь предлагаю попробовать что-то новое… Ты ведь, кажется, давно уже не против пробовать новое? От его болтовни Кори неизменно краснел — как бы он ни пытался привыкнуть к тому, что они творили наедине друг с другом, а разговоры об этом раз за разом сводили его с ума и выбивали из равновесия; он ухватился за ложку и принялся давиться едой, впрочем, на провокации не поддаваясь и упорно продолжая очищать креветок перед тем, как отправить в рот. Когда ресторанчик выпустил их обратно на выхоложенное побережье, Кори показалось, что то сделалось еще неприютнее, и Тадеуш, неосознанно перехватывая и разгадывая его мысли, напомнил про вино. Они заскочили в маленький винный магазинчик, где взяли, как требовал сегодня южный город, восполняющий недостаток тепла всеми возможными средствами, самый сладкий, купажный белый портвейн «Лагрима» и направились к воде, сотворяя еще одну парную ниточку в переплетении бесчисленных путевых ожерелий. Пледа у них при себе, конечно же, не имелось, и Микель, по-рыцарски скинув с плеч бежевую ветровку и оставшись в одной только белоснежной водолазке с высоким воротом, неимоверно гармонирующей с его отросшими курчавыми волосами и приобретенной за лето солнечной смуглостью, постелил ее прямиком на сырой песок, нисколько не заботясь тем, что ткань гарантированно вымокнет и испачкается. — Присаживайся, meu Anjo, — великодушно предложил он, хватая Кори за запястье, увлекая за собой, устраиваясь с ним в обнимку — обжигающе-жаркой грудью к худощавой и мерзлой спине, — и зажимая в тисках собственных ног. Амстеллу сразу же сделалось уютно и тепло. Немного мешалась сумка с книгой, но за минувшие дни эта деталь стала настолько привычным атрибутом их прогулок, что юноша помехи практически не замечал. Он смотрел, как руки мужчины возятся с бутылкой: снимают плотную фольгу, шарят сбоку по расстеленной и примятой куртке, нащупывая карман, извлекают оттуда брелок и, пошаманив с крошечным штопором, не без труда извлекают из бутылочного горлышка крошащуюся пробку. Всё это проделывалось строго перед Амстеллом — Микель и не думал разрывать ради такого плёвого дела объятья. Он возился с бутылью, умостив голову подбородком у юноши на плече, кисти и пальцы сперва сноровисто орудовали штопором, затем, отложив его в сторону, чтобы гарантированно забыть и оставить на откуп солёным волнам, с цирковой ловкостью поочередно наполнили прихваченные из магазинчика в качестве бесплатного бонуса картонные стаканчики. — Пей, menino, — Микель поднес один из них к губам юноши, и тот сделал маленький глоток прямо из его рук, улавливая стойкий табачный запах от кожи и испытывая неизъяснимое затаенное наслаждение. В такие моменты ему хотелось остановить время. Оставаться здесь и сейчас как можно дольше. Проживать эти мимолетные и невозвратные мгновения на вечном репите. Они пили портвейн, сидя на берегу и слушая шорох по-осеннему пенистых волн, часто набегающих кипенными языками на пляж, слизывающих с кромки прибоя всякий сор и оставляющих за собой отполированную чистоту. Крепкий бриз остужал разгоряченные лица, легонько хлестал по щекам помертвелыми ноябрьскими лапами. Кеды подковыривали посеревший и осунувшийся к зиме песок и немного намокали, когда их нечаянно цепляла какая-нибудь разошедшаяся волна, слишком далеко отбежавшая от своей колыбели. Кори запрокидывал голову, обтираясь еще не успевшей приобрести щетину щекой об колючую скулу Микеля, подставлял губы под поверхностные и неглубокие поцелуи и млел в его руках. Лузитанцу тоже понравилось поить его вином, и он решил вторично не наполнять стаканчик юноши, оставив один на двоих и чередуя сладкое питьё со сладкими ласками. — А хочешь, накупим сегодня каких-нибудь сувениров, bebê? — бездумно болтал он, затискивая и сминая Амстелла в объятьях так, что у того начинало томиться и ныть разом всё тело. — Сезон давно закончился, но мне до сих пор не дает покоя мысль, что у нас с тобой так и не останется с нашего первого лета ничего памятного… Кори не знал, на кой черт им сдались эти несчастные сувениры, но Микель Тадеуш, обеспеченный бездельник, деньгами сорить любил и делал это, по обыкновению, охотно и с чувством; Микель Тадеуш уже не первый раз приставал к юноше с даром тому не нужными сувенирами, так что проще было согласиться, дабы закрыть наконец этот гештальт и успокоиться. — Хорошо, — ворчливо откликнулся он. — Поехали за твоими… сувенирами, — не удержался, вложил щепоть презрения в словцо. — Не забудь главное, что надо вернуться в Casa com asas до полуночи… а то эта тварь превратится в жабу и без нас куда-нибудь улетит.❂ ❂ ❂
Небо над Порту всё хмурилось, и в никак не увядающей зеленой листве пробуждались миниатюрные цитрусовые солнца. Мандариновые и апельсиновые деревья частенько попадались Амстеллу на глаза: часть плодов всё еще висела на ветвях, а часть — осы́палась на землю, оставшись гнить на крошечных газончиках вокруг древесных стволов и на брусчатке. В артерии rua Santa Catarina было не так тесно, как в разгаре лета, здесь сегодня суетились не гости, а хозяева города: двое грузчиков разгружали машину с товаром, подъехавшую к фасаду одного из магазинчиков, чуть подальше строители возились на частично разобранной мостовой, заново укладывая плитку. Ветер гулял и здесь, теребил тенты и зонты всё еще на что-то надеющихся ресторанчиков и кафе, трепал волосы, платки и полы пальто. В этом году осень тем не менее выдалась непривычно теплой, и тем, кто надумал облачиться в пальто, скоро становилось жарко, они либо расстегивали верхнюю одежду, либо и вовсе снимали ее, укладывая на локте. Кори с Микелем миновали помпезное кафе «Мажестик» и двинулись вверх по улице, выискивая сувенирные магазинчики — вернее, это лузитанец выискивал, а его спутник просто шагал с ним рядом, ни о чем не думая и дыша в унисон с бризом. Переслащенный портвейн плескался в венах вместе с крепчайшим кофе и в этой алхимии неизменно оборачивался кровяной амальгамой; солнце, луна и звёзды сходили со средневековых панно и затевали обрядовые хороводы прямо над портовым стариком-Порту, погруженным в мускатную дремоту, время неуклонно подбиралось к декабрю, и в воздухе зарождалось всё больше инистых искр. Свежесть ночей обволакивала утро то туманами, то изморосью, неизменно наряжая в белое; Кори чудилось, что вот-вот — и ляжет на улицы снег, хотя ощущение это было обманчивым, а снег здесь выпадал очень редко, но к полудню наваждение неизменно сходило, не оставляя за собой и следа. Солнце пробивало в облаках рваную брешь, начиная заливать калсаду и фасады домов таким же белым светом — словно небесный смотритель выкрутил перегоревшую «теплую» лампочку и вкрутил ей на смену лампочку «холодную», какие обычно использовались в морговых хранилищах. Кори, несмотря ни на что, всё это нравилось. Ему нравилось, как скидывал знойное одеяние город, переоблачаясь в скромный зимний наряд, как становились свободнее его руа, когда с них схлынывали полчища туристов, как встречали непривычной пустотой крохотные помещения барахольных магазинчиков, столь кучно заваленных всякой всячиной, что, казалось, в них можно было при должном старании отыскать даже лампу с живым джинном. Они праздно бродили по царству сувениров и пестрых павлиньих вещиц, пока на глаза не попадалось что-нибудь особенно занимательное: полотенце с мадерьянской вышивкой «бордадуш», где по сероватому холсту расцветали алые маки, дышащие луговым ветром, высеченные из пробки истуканы с острова Пасхи, чернопористые бусы из вулканической лавы, сбежавшие из букинистического магазинчика сказки в таком дряхлом и потрепанном переплете, словно их пожевала какая-нибудь дверная химера преклонных лет, лишенная не только кольца, но и собственно клюва. Обойдя с десяток безделушечных лавок и набрав изрядный ворох бесполезного памятного хлама, Кори и Микель забрались в лавки продовольственные, где торговали точно такими же сувенирами, только съедобными: португальским хамоном «презунту» и мясом черной свиньи «porco preto», сушеной треской, сладким сыром в картонных стаканчиках и черешневой ликерной жинжей. Португалия под конец ноября вынуждала хвататься всеми руками за укоренившиеся, застарелые привычки: сердце неосознанно страшилось перемен, они ведь с Микелем уже почти преодолели осень и стояли на пороге зимы, а Кори мысленно давал себе обещание успокоиться, лишь когда сезоны обойдут полный круг — вернее, когда они рука об руку проделают этот круг сквозь череду сменяющих друг друга сезонов, — и пускался вместе с лузитанцем во все тяжкие, вытворяя такое, чего раньше и помыслить не мог. Они отправились с покупками домой к Микелю, на Алиадуш, закинули хрустящие бумажные пакеты в гостиную на диван, пребывающий в перманентном состоянии перевернутых пледов, и долго целовались в сумеречной прихожей: Микель прижал Кори к стене, навалился всем телом и с упоением терзал его губы, обернувшиеся под ласками спелой вишней. Потом, прижавшись лбом к укрытому колкой челкой юношескому лбу, шепотом то наивно предлагал ему махнуть рукой и не поехать обратно в Casa com asas, а остаться здесь вместе до утра, то — заказать пиццу и засесть на весь вечер перед телевизором за просмотром какого-нибудь американского фильма и тоже, разумеется, никуда не поехать, а то — прихватить гитару и, так уж и быть, сесть на трамвай да укатить на Матозиньюш. Хитрым образом поставленный им перед выбором и начисто позабывший о том, что мог, в принципе, отказаться от всего предложенного, Кори решил принять меньшее из зол и согласился на последний вариант, с гитарой на Матозиньюш — оттуда, по крайней мере, до дома было рукой подать. К этому времени в Порту успело распогодиться, и ветер практически стих. Полупустой пляж, залитый чашкой закатного молока с малиной, гладили нежной дланью успокоившиеся, почти штилевые волны, и Кори с Микелем, не слишком заморачиваясь выбором места, чтобы присесть — но при этом все-таки избегая вечно сырого по осени песка, промочившего утром насквозь и постеленную на него ветровку, и джинсы, — устроились неподалеку от пешеходной зоны на длинном бетонном блоке, престарелом и шелушащемся серой цементной крошкой. Сперва они просто любовались закатом, распадающимся, точно ядерный взрыв, на горличные, киноварные и охровые цвета, и тянули из одной на двоих жестяной банки легкое пшеничное пиво; затем Микель вручил банку в руки юноши, а сам взялся за гитарные струны. Пальцы игриво пробежались по ним, извлекая всего несколько аккордов… — Это же «Shape of My Heart», — удивленно произнес Кори, мгновенно распознав мелодию: оказывается, слух его был настолько хорош, что он без труда справлялся с такой задачкой, для других людей зачастую оказывающейся непосильной. — Верно, — довольно хмыкнул Микель. — Я долго думал, что бы такое сыграть… Что-нибудь, что и ты наверняка знал бы тоже… А иначе для чего вообще играть? Втайне довольный этим ответом, Кори умостился поудобнее, поерзав на колючей цементной крошке, и склонил голову Микелю на плечо; поначалу он просто слушал, как льется мелодия, отпивая время от времени по глотку пива, отдающего грубым зерновым хлебом, но слова сами пробуждались в памяти, ярким оттиском вспыхивая перед внутренним взором, и губы его незаметно принялись шевелиться, нашептывая их, легко хватая мелодию за хвост и следуя за ее течением… …Он поймал себя на том, что поет, только когда пальцы Микеля дрогнули и сфальшивили, оборвав аккорд скрипом истерично взвизгнувшей струны. Мужчина тут же досадливо крякнул и посетовал: — Ну вот, menino… Кажется, я ненароком разрушил это тонкое волшебство… Но, быть может…? — с надеждой начал он, и Амстелл ворчливо перебил, кусая губы от стеснения: — Заткнись ты!.. Просто… Просто, блядь, играй. Пальцы вернулись к гитаре и на утерянный нотный путь — как на млечный путь блуждающих звезд, — попытавшись сперва подхватить с того момента, где прервалась ровная линия, но затем, пожадничав, вернулись к началу. И Кори, успевший сегодня порядком захмелеть от приторного портвейна и горчащего пива, неожиданно для себя внутренне этому обрадовался. Ему нравилась эта песня. Он, как уже упоминалось, тоже ведь когда-то, подобно своим сверстникам, мечтал о безумном звёздном водовороте, о сцене, о раскатах оглушающей музыки, о шуме толпящихся зрителей и их овациях — природа ведь не обделила его ни красивым голосом, ни превосходным слухом, и всё это было бы отнюдь не невозможно, если бы не специфический характер Амстелла. Характер ломал все чаяния на корню, выдирая грёзы, точно сорняки: какая еще ему зрительская толпа, когда он и городскую-то едва выносил? И вот теперь он запоздало вспоминал об этой несбыточной, такой далекой-далекой мечте; вспоминал с поистине португальской тоской, за проведенное здесь время напитавшей его своим saudade — а вместе с тем почему-то чувствовал, что рядом с Микелем Тадеушем, рядом с этим непосредственным, не знающим границ и отказов человеком мечта его внезапно становилась пугающе легковесной. Они бы даже, сговорившись, могли попытаться ее осуществить — Микель Тадеуш был легок на подъем и готов был ухватиться за любую поданную его возлюбленным идею уже только ради одного того, чтобы угодить; тут же, Кори это хорошо угадывал, интерес был бы удвоенным и неподдельным… …Но проклятье maldito по-своему довлело над каждым их них. Проклятье обесценивало любую мечту и размазывало соком давленых ягод по мостовой; плюнув на всё, Кори решил жить одним моментом, и именно в этот момент он мог петь.«…Те, с кем он играет, и не подозревают, что он играет не ради денег и не ради уважения…».
Через некоторое время ситуация приняла самый неожиданный оборот. Неподалеку от них начали скапливаться зеваки, привлеченные мелодичной музыкой и красивым пением, и Кори, поначалу жутко перепугавшийся такого внимания, в следующую секунду нашел на донышке своей души крупицы смелости, соскреб их, собрал в кулак и продолжил петь, попутно ни на миг не переставая испытывать ужас от того, что происходило с ним и вокруг него. Люди, обступившие их с Микелем, моментально отбирали право на ошибку, и сколько бы Кори ни пытался мысленно доказать самому себе, что поет вовсе не для них — всё было тщетно. В конце концов, стоически допев «Shape of My Heart», он вдруг понял, что это действительно ему не по сердцу, что, быть может, мечта его, в сущности, пустая и по-настоящему он совсем ведь такого не хочет: ни безумного звёздного водоворота, ни сцены, ни раскатов оглушающей музыки, ни шума толпящихся зрителей с их овациями. Всё волшебство рассеялось вовсе не тогда, когда Микель засек Кори за пением — тогда оно лишь всколыхнулось и пугливо отпрянуло. Рассеялось оно ровно тогда, когда вокруг них столпились посторонние наблюдатели. Безуспешно пряча лицо под густой челкой, он ухватил Микеля за рукав ветровки и уволок за собой на песчаные просторы, покидая пределы пешеходной зоны и только у воды вдыхая свободный воздух. Уязвлённые струны еще долго гудели с гитарной деки, когда лузитанец бездумно поддевал их пальцами, а закат незаметно истаивал в атлантических водах, угасая и взамен ядерному распаду рисуя чернильные кляксы обиженной каракатицы.❂ ❂ ❂
Сколько бы Кори ни цеплялся за угасающее лето — которое на самом деле ведь недолюбливал и которое давно уже покинуло Португалию, вместе с бродячими циркачами отправившись в Танжер и дальше, до самого экватора, — а в конце концов стало ясно, что осень полностью вступила в свои права — всего на один миг, чтобы тут же передать бразды правления непостижимой и непонятной южной зиме. Тогда он угрюмо сдался на ее немилость и отправился искать по всему дому обогреватель, пытаясь припомнить, куда же убрал его по завершении прошлой зимы. В Португалии большинство квартир и домов не имело центрального отопления — разве что дома относительно новые, не старше десяти лет, — так что горожанам приходилось в не такие уж и долгие зимние месяцы обходиться при помощи камина или электрического обогревателя, похожего на портативную батарею, и домик Кори Амстелла правило это только подтверждал. С камином было слишком много возни, да и не имелось его в обжитом юношей корпусе, и обогревателя вполне хватало, чтобы поддерживать в крошечной квартирке относительно комфортную температуру. Микель застал Кори Амстелла, когда тот в раздумьях застыл посреди подъезда, тщетно воскрешая в памяти прошлогодние деньки на стыке зимы с весной: сколько бы ни морщил лоб, озарение не приходило и местонахождение обогревателя никак не вспоминалось. — Что с тобой, Sol? — с любопытством спросил лузитанец, поймав юношу в рассеянно-мыслительном состоянии, и предположил: — Ты что-то потерял? — Угу, — с коротким кивком отозвался Амстелл и пояснил: — Обогреватель, вот что. — О-о… — протянул Микель, застигнутый его ответом врасплох, но быстро собрался и предположил: — Может быть, ты унес его на чердак или убрал в другую квартиру? Вряд ли ты потащил бы его в другой корпус, — прибавил он и тут же предложил самое простое и необременительное решение проблемы: — Так за чем дело стало? Давай купим новый. — Давай уже прекратим сорить деньгами, — злобно сузил глаза Амстелл и напомнил: — Твои сувениры так и валяются неразобранными в пакетах. Мы их как купили, так сразу и бросили. Нахуя столько бессмысленных трат? Ты правда считаешь, что у тебя деньги бесконечные? — Практически, — ничуть не уязвленный его строгим замечанием, с довольной кошачьей рожей подтвердил Микель Тадеуш. — Они практически бесконечные, Flor de lírio: ты их обещал притащить с той стороны целый мешок, помнишь? А Мануэль мне на днях звонил утром — ему повезло, я как раз собирался к тебе и был уже одной ногой за порогом, — и спрашивал, нет ли у меня хотя бы пары монет для одного заинтересованного и обеспеченного покупателя. — Нет у меня его, этого мешка, — решительно отрезал Кори. Он немного лукавил: если бы ему приспичило, то стоило лишь попросить — инфернальный лузитанец охотно отсыпал бы целую горсть монет, но сообщать об этом лузитанцу дневному юноша не стал из своей природной вредности. — Ну и ладно, — махнул рукой Микель. — У меня и самого они еще остались, дома валяются. Просто всё никак не найду времени заскочить к Мануэлю… Не думаю, что ты горишь желанием во второй раз навещать семейство Пенья. Кори таким желанием действительно не горел, и они, так и не придя к общему знаменателю в денежном вопросе, тем не менее дружно отправились на поиски обогревателя и нашли его в неприметной кладовке: кое-как туда впихнутый, заваленный старыми свитерами, ветхими пледами и художественными холстами, он торчал гармонью ребер из-под этого хлама, и Кори, расчихавшись от пыли, с помощью Микеля извлек его оттуда. Матозиньюш тоже сделался совершенно зимним. Последние круизники давно покинули порт Лейшонш, хотя и прежде заходили в него редко, уступая дорогу грузовым судам, и чернёное серебро воды с булатной сталью песка по вечерам превращали пляж в заброшенный и позабытый курорт Снежной королевы. Гранитные просторы застуженной набережной подхватывали оттенки неба, небо красило само себя цветом голубого мороженого, памятник рыболовству ловил чистейшие сигналы космического льда. Иногда, если Кори поддавался обманчивому солнцу и одевался слишком легко для прогулки, выбираясь днем или вечером на побережье, Микель обхватывал его со спины, кутая в свои объятья и пряча его кисти в рукава собственного свитера: крест-накрест, в правый рукав — кисть левую, и наоборот; таким образом руки юноши делались продолжением его рук, и тепло у них становилось тоже одним на двоих. Кобальтовая синь волн и белая вата низко ползущих облаков, напитанных не то холодным дождем, не то градом или даже снегом — но последние дары неизменно уносящих к вершинам Пиренейских гор и оставляющих на долю Порту одну жидкую водицу, — сотворяли инопланетные пейзажи, и поредевшие цепочки следов на песке казались дерзкой высадкой отчаянных астронавтов на необжитый Меркурий. Университет Кори окончательно забросил и теперь всё свободное время посвящал «Пикатриксу». Он знал наизусть уже почти с десяток заклинаний, но до сих пор не решался ни одно из них опробовать. Напевные и раскатистые фразы застревали в глотке, цеплялись за язык, как за абордажный крюк, и не осмеливались срываться с губ. Кори повторял их шепотом или вслух, но каждое слово по отдельности, не совмещая в цельное и осознанное заклинание. То ли от беспрестанной зубрежки, а то ли, что вернее, от осеннего авитаминоза под глазами у него залегли синеватые тени, делая похожим на натурального черного колдуна, и Кори, изредка встречаясь со своим зеркальным отражением, останавливался на половине шага и зависал перед ним, силясь разгадать, что с его обликом — или же с паршивым зеркалом — было не так. Зеркало с отменным равнодушием продолжало транслировать обновленную реальность, и Кори ничего иного не оставалось, кроме как с ней смириться. Итак, университет он сознательно не посещал, но однажды ситуация сложилась таким образом, что ему нехотя пришлось туда наведаться. «Пикатрикс» был книгой старой, язык, на котором он был написан — древним, и различные единицы измерения — такие как меры объема или длины, — в нем тоже использовались древние. Столкнувшись как-то раз с такой мерой, как арроба, и не найдя ей расшифровки ни самостоятельно, ни при помощи инфернального лузитанца, Амстелл осознал, что пришла пора наведаться в свою альма-матер — вернее, в ее книгохранилище, по возможности избегая сталкиваться с преподавателями и сокурсниками, — и разузнать, что же это за загадочная арроба такая. Будучи, к тому же, мальчиком ответственным и педантичным, он решил заодно прихватить взятые по учебе книги и сдать их обратно в библиотеку: ему и самому совестно было их не вернуть, и, к тому же, он теперь знал, что Микель когда-то работал библиотекарем и работу свою любил. Из чувства уважения и ради спокойствия собственной совести он собрал их все в рюкзак и утром (в полдень, если вернее) следующего дня, как только лузитанец появился на пороге Дома с крыльями, объявил о своем намерении. У Микеля особенных возражений не нашлось — Кори больше не пропадал целыми днями в университете, так что его отношение сделалось ровным и даже благодушным, — и они, подловив на остановке желтый трамвайчик, вместе отправились в путь. В Порту сегодня было по-особенному холодно: несмотря на ясное небо и жалящее солнце, воздух отказывался прогреваться и оставался свежим, даже немного колким и, пускай настоящих морозов здесь обычно и не случалось, Кори на контрасте с еще недавним летним пеклом жутко мерз и кутался в дутую черную курточку, на днях прикупленную ему лузитанцем к грядущей зиме. Зимы в Португалии редко бывали холодными, и никакой потребности в излишне теплой верхней одежде Кори не видел, поэтому предпочел удобство: куртку эту можно было сочетать, в зависимости от температуры за окнами, как с вязаным шерстяным свитером, так и с майкой или легкой рубашкой. Безжалостное поветрие эмо-моды добралось и до него, и Кори, имеющий теперь в распоряжении безграничное количество денег и времени, при полном попустительстве безалаберного Тадеуша пустился во все тяжкие, сменив привычные светло-синие джинсы с прорехами и потертостями на зауженные черные, еще пуще подчеркивающие его вопиющую худобу. Вместо поизносившейся за лето белой футболки с ярким guns-n-roses принтом он носил теперь типичный для представителей этой субкультуры пуловер в черно-белую поперечную полоску и обувался в кеды с кричащим кислотным принтом; был еще порыв обновить челку в лучших традициях скошенной эмо-геометрии, но Кори на этот шаг так и не отважился: волосы его своей чувствительности не утратили и неизменно реагировали на прикосновение ножниц болезненным зудом. В конечном итоге всё, что Кори смог сделать со своими волосами — это избавить их от резинки: толка в ней никакого не было, резинки как начали стремительно идти в расход с июля, так и продолжали, приумножая потери. Учитывая, что ни днями, ни ночами он больше не бегал — днем, если что-то и требовалось сделать, то за это обычно брался Микель, а ночи юноша преимущественно проводил за книгами, путешествуя в Casa com asas, точно Хаул — в своем Ходячем замке, — смысла мучить голову, часто страдающую от боли из-за стянутых волос, Кори не видел. Когда они добрались до университетских корпусов, солнце успело уже вскарабкаться довольно высоко на небосводе и немного пропечь улицы; стало жарко, и Кори, нагруженный рюкзаком с книгами казенными, и сумкой-мессенджером — с книгой личной, кое-как расстегнул молнию на куртке, изнывая от духоты. Они поднялись по ступеням и вошли в зал, всегда без исключений людный и шумный. — Эх, menino, — с тоской произнес Микель, оглядываясь по сторонам и прикидывая, чем бы себя занять в отсутствие юноши. — Жаль, что мне нельзя с тобой. Но, надеюсь, ты быстро разберешься с этим маленьким дельцем и возвратишься обратно ко мне! Пожалуй, покурю пока — всё лучше, чем разглядывать их скучные стенды со всякой ерундой, — приободрившись, закончил он, выуживая из кармана сигаретную пачку с зажигалкой. Кори согласно кивнул — ему и самому не хотелось тут слишком долго задерживаться, риск столкнуться с кем-нибудь вроде Андрича существовал, и немалый, — и торопливо зашагал в библиотеку.❂ ❂ ❂
В библиотеке с последнего ее посещения Амстеллом ничего не изменилось. Царство книг оставалось всё таким же спокойным, бесстрастным и тихим — настолько, что можно было расслышать, как одинокая выжившая муха кружит под потолком и время от времени долбится своей глупой башкой в лампу дневного света; единственное изменение заключалось в том, что книги снова переставили. Чертыхаясь сквозь зубы и на чем свет стоит ругая обновленный порядок и местный персонал — не иначе как проработавший несколько лет в супермаркете, где их приучили «прятать» от покупателя популярные товары, дабы заставить того обойти в своих поисках все полки и наверняка по пути прихватить с них что-нибудь еще, не особенно нужное, — он вернулся на ресепшн к дежурному библиотекарю, которому минуту назад вернул все университетские учебники, и попросил о помощи. За грудиной всё сворачивалось в тревожные узлы; пускай объяснить своего состояния Кори не мог, интуиции он доверять привык и хотел как можно скорее разобраться с последним делом, чтобы бегом возвратиться к поджидающему в холле Микелю… Книгу ему выдали быстро, но еще какое-то время пришлось спустить на то, чтобы пролистать и отыскать в ней то, что требовалось. Злосчастная арроба оказалась традиционной иберийской мерой веса и объема; ее название происходило от аррабского ар-руб, что означало «четверть». С этим всё как будто бы было понятно, трудности начинались дальше. В Испании арроба исторически была равна двадцати пяти кастильским фунтам — то есть приблизительно одиннадцати с половиной килограммам, в Португалии — тридцати двум португальским фунтам, то есть уже четырнадцати с половиной килограммам, и в каждой стране и регионе эта цифра менялась. В Валенсии арроба равнялась тринадцати килограммам, в Арагоне — двенадцати с половиной; в Бразилии и Португалии же, после перехода на метрическую систему, стала составлять пятнадцать килограммов. Существовала еще «большая» или «винная арроба», в которой было шестнадцать литров, что вообще никак с килограммами уже не соотносилось. Матеря непостоянную и ветреную единицу измерения, Кори решил не ломать голову в нервирующих его университетских стенах, а поразмыслить над задачкой дома. Он наскоро выписал в блокнот всё, что сообщал ему старинный португальский справочник, захлопнул его и поднял голову от столешницы, как вдруг краем глаза заметил, что сбоку кто-то промелькнул. Этот «кто-то» был знаком ему до оскомины; Кори мог бы поклясться, что видел в дверях читального зала Миляна Андрича, но то ли ему все-таки померещилось, то ли, на счастье, сам Андрич его не узнал в обновленном облике, и видение так и осталось видением. Никто не потревожил юношу, и он, обрадованный тем, что управился наконец-то с гнетущими его делами, вернулся в фойе, глазами выискивая фигуру Микеля. Однако сколько бы он ни озирался по сторонам в надежде заприметить среди учащихся и гостей его вихрастую голову, сколько бы ни обходил установленные в центре холла стенды то с одной стороны, то с другой, а лузитанец нигде не находился. В конце концов, припомнив, что тот вроде бы собирался курить, Кори вышел из университета на улицу. Тяжелая дверь за спиной глухо ухнула. Микеля нигде не было.❂ ❂ ❂
Перепробовав всё что мог и оборвав незримую телефонную линию, пока ожесточенно давил на кнопки сотового телефона, Кори окончательно уверился, что лузитанец вовсе не отлучился ни в киоск за сигаретами, ни в ближайшую кофейню за парой стаканчиков крепкого кофе, как делал иногда еще во времена прилежной учебы юноши, оставляя его ненадолго одного в парке на лавочке и возвращаясь с напитками и едой. Ошибки быть не могло — Микель действительно исчез, как исчезал тогда на вокзале Кампанья, и до этого, в квартире на Алиадуш и на фестивале кукол… Паника, которую Кори испытал в этот момент, была сравнима с животной паникой зверя: с одной стороны, истерикой собаки, потерявшей своего единственного дорогого человека, с другой же — отчаянием загнанного охотничьей сворой волка. Все предыдущие разы Микель исчезал, но возвращался. Кори тщетно убеждал себя, что ситуация страшная, но не фатальная. Что это поправимо. Что он вернется и теперь. Что… …Одно он понимал твердо: никто не даст ему гарантии, что Микель действительно вернется. Что в этот раз — не навсегда… Страх же второй, связанный с возможным появлением Янамари, развеялся достаточно быстро: Кори хоть и хватался за шокер, выдергивая его трясущимися пальцами из сумки-мессенджера, хоть и озирался в ужасе по сторонам, всякую секунду ожидая знакомого цопанья когтей по брусчатке, но в глубине души отчетливо угадывал, что в этот раз материя миров не настолько тонка, чтобы сквозь нее играючи просочиться. Он так часто за последние месяцы вынужден был прислушиваться к собственной интуиции, полагаясь только на нее, что та у него обострилась до предела, чутко реагируя теперь на любое изменение в окружающем мире, и, если владельцу грозило нечто недоброе, начинала тут же трезвонить, как тревожная сирена. Интуиция подсказывала, что Янамари нет поблизости. Присутствия ее не ощущалось не только в окрестностях, но и в целом на дневной, подсолнечной стороне. Немного успокоившись с этим, Кори все равно оставался на оголенных, взвинченных нервах. Он не мог отсюда уйти. Если отыскать место, где они с лузитанцем разминулись, и некоторое время никуда с него не сходить, то — Кори знал это по опыту, — иногда неумолимая и жестокосердная реальность почему-то возвращала ему отобранное. Проблем было две. Во-первых, Кори не представлял, в какой именно точке исчез Микель — и где в этот же миг находился он сам. Во-вторых, под боком шумел университет. Из дверей постоянно кто-нибудь выходил, и юноша всякий раз вздрагивал и испуганно косился, облегченно выдыхая лишь тогда, когда понимал, что не знает этого человека. Если по несчастливому стечению обстоятельств натолкнуться сейчас на кого-то из ректората или деканата, спокойно постоять истуканом ему все равно не дадут: начнутся вопросы, вспомнят прогулы, пригласят на беседу, чтобы сообщить о грозящем отчислении… Если же встреченный окажется не из педагогического или административного состава, а из числа сокурсников, то исход мог быть еще хуже. Кори прекрасно помнил, как в последний свой визит сюда едва удержался от порыва набить морду Андричу. То ли это сам Амстелл был такой плохой, то ли просто их с миром дорожки незаметно разошлись в разные стороны, превратившись в параллельные прямые — которые, как известно, не имеют ни единой точки пересечения, — а только юноша чувствовал себя здесь не в своей тарелке, совершенно чужим. Он долго переминался в смятении на крыльце, не в силах ни уйти прочь, ни вернуться под университетские своды; в конце концов страх потерять связующую нить пересилил, и Кори обреченно поплелся обратно в библиотеку. Понуро побродил по пустующему залу среди книжных стеллажей, потоптался то в одном конце, то в другом, мучительно припоминая, где успели побывать его стопы, и даже, проявляя чудеса отваги, подошел к стойке дежурного библиотекаря, притворившись, что забыл один из своих конспектов. Выбор уловки оказался и удачным, и неудачным одновременно: добрый библиотекарь потерю воспринял всерьёз и вместе с раскрасневшимся от напряжения и собственной неумелой лжи Амстеллом отправился на поиски. Естественно, поиски эти успехом увенчаться не могли — так как никакого конспекта не существовало в помине, — но, по крайней мере, так юноша успел обойти все те места, где действительно уже чуть раньше побывал сегодня. Библиотекарь еще долго сокрушался о потере конспекта — и действительно, будь Кори Амстеллу дело до учебы, ситуация эта могла бы закончиться, как минимум, не сданным экзаменом, но ему не было до нее ни малейшего дела. Вежливо поблагодарив за помощь и кое-как справившись с горящим от стыда лицом, он с затаенной надеждой бросился на улицу, где встретил всё ту же нагретую солнцем пустоту. То ли он не смог отыскать нужной точки пространства, то ли просто ничего не получалось в этот раз, а только Микель к нему не возвращался. Звонить, это Кори хорошо понимал, тоже было бесполезно: скорее его телефон разрядится от бесчисленных попыток, чем абонент на другом конце невидимого провода поднимет трубку. Обессилевший от тщетной суеты и переживаний и не представляющий, что ему теперь делать, он пораскачивался взад-вперед, в своем новом суицидально-готическом облике походя на наркомана под дозой, и зачем-то еще раз сунулся в университет, приободренный тем, что никого из знакомых ему людей до сих пор не встретил. И вот тут, в фойе меж стендов, отложенная роковая встреча запоздало случилась, только отнюдь не с тем, с кем Кори подспудно ждал: он понуро волочил ноги вдоль плакатов, баннеров, досок с расписаниями и чьих-то наград, а она сосредоточенно копалась в своем рюкзаке, удерживая его одной рукой, подставив под днище приподнятое колено и запихивая рукой другой внутрь какую-то книгу. Кори споткнулся, сбился с шага и чуть не упал на ровном месте от неожиданности. Перед ним собственной персоной стояла Кукольница из Дворца Алхимиков.