…И сгорает в груди его пепел и прах, и калёное солнце он держит в руках; страх и смерть, гиблой но́чи таинственный мрак — грозный чёрный волшебник. Колдун. Чаробньяк.
Завидев Кори Амстелла, Кукольница от неожиданности выронила рюкзак. Всё его содержимое тут же просы́палось, однако Кори, в котором не водилось ни грамма джентльменства, помогать не стал и лишь безучастно — но вместе с тем и потрясенно — продолжал смотреть, как девушка ползает по полу, спешно подбирая тетради, ручки, учебники и… …И запасные части кукол. Ошибки быть не могло, память Кори не подвела, и даже если поначалу у него еще имелись некоторые сомнения, то после увиденного от них не осталось и следа. Вслед за потрясением его накрыло вуалью легкого ужаса. Конечно, с адской гончей Кукольница едва ли смогла бы потягаться и серьезной опасности, по мнению юноши, не представляла, но всё-таки… Всё-таки, как ни крути, она тоже была персоной из Дворца. — Что… что ты здесь делаешь?.. — инстинктивно попятившись, неловко промямлил он. Одним быстрым движением руки затолкав все выпавшие предметы в рюкзак и затянув потуже горловину, Кукольница с достоинством выпрямилась, накинула его на правое плечо и смерила Кори Амстелла надменным взглядом. — Ты что, тупой? Я здесь учусь, очевидно же! Так же, как, видимо, и ты, — она кивком указала на его сугубо учебную экипировку — рюкзак и сумка-мессенджер, переброшенная через плечо и придавленная поверх ручки рюкзачными лямками, — и Кори нервно сглотнул, мимолетом подумав о том, что не дай бог девица эта узнает, какая сейчас при нём находится книга. — У… чишься? — заикаясь от нервов, глуповато повторил за ней он. Чуть поразмыслив, однако же, припомнил, что еще во Дворце Алхимиков ему в глаза бросилась и присущая современному миру одежда, которую носила девушка, и ее абсолютно понятная речь, без малейшего средневекового акцента или примеси лже-баскского языка. И если в первую секунду Амстеллу их столкновение еще казалось немыслимым, то чем дальше, тем отчетливее он понимал: в сущности, ничего особенного в этом и не было. Если он смог попасть в инфернальное иномирье, то почему не мог проделать того же самого и кто-то другой? Кори считал себя в этом смысле особенным, но, похоже, ровно такого же мнения о себе придерживалась и эта девица — он помнил удивление на ее лице, промелькнувшее в тот миг, когда они столкнулись взглядами во Дворце, в комнате, где она ваяла своих кукол. Кукольница, вопреки затаенным опасениям Амстелла, не выказывала по отношению к нему ни малейшей угрозы и не предпринимала попыток как-либо навредить. — По-твоему, я не могу учиться, дебил? — еще злее зарычала она на него. — Ты же сам учишься! Коса нашла на камень, и недружелюбный Кори наткнулся на кого-то еще более недружелюбного, чем он сам. Вот только это его нисколько не обескуражило — напротив, общаться в подобном грубоватом и честном тоне с людьми ему было гораздо комфортнее, чем выслушивать елейно-вежливое притворство и самому давить из себя подобное. — Не учусь, — огрызнулся он. — Я тут уже не учусь. Книги ходил сдавать. Какой вообще смысл тут учиться, если… — не зная, как задать не дающий ему покоя вопрос, он осекся на полуслове и, оставаясь верным себе, решил спросить прямо в лоб: — Зачем тебе учиться, если ты брухо? Кукольница от его вопроса даже оторопела. Постояв в молчании с несколько секунд и потаращив на него широко распахнутые темные глаза, она медленно произнесла: — А на что я жить буду, по-твоему, когда вырасту? Мне жрать не только там хочется, но и здесь. Santa Maria, да ты же долбоёб какой-то! Я не знаю, кто ты такой и чем занимаешься — хотя и слышала краем уха, что вы двое в ту ночь учинили во Дворце страшный переполох, — но если тебе настолько побоку мирские заботы, то поздравляю с ачивкой. Мне — пока не побоку. Сколько бы ты ни заработал там, это никак не котируется здесь. Да даже сам Зилар, если бы не был коренным темножителем, просто сдох бы тут с голода уличным бродягой! Кори сообразил, что Кукольница не из тех, кто способен с легкостью идти по жизни, щёлкая бытовые трудности, как хорошо прожаренные орешки, кто умеет решать, казалось бы, нерешаемые проблемы, воспользовавшись связями и сомнительно-законной хитрой лазейкой, как это делал Микель. Однако уцепился он в ее словах за кое-что совершенно иное. — Что значит — «коренным темножителем»? — наморщив лоб и сведя к переносице гибкие брови, недоумевающе спросил он. — Я это так называю, — пожала плечами Кукольница. — Ты можешь называть иначе, точного определения все равно нет. Тот, кто родился на той стороне — и есть коренной темножитель… Ты что же, не понимаешь этого? — уловив на лице юноши смятение, догадалась она. Кори не то чтобы не понимал — скорее, никогда по-настоящему не задумывался: пускай натура его и тяготела навести во всём порядок, разложить по полочкам мысленного архива-морга и прикрепить положенные бирки, тут он попросту не улучил в своей сумбурной жизни и вечной беготне момента, чтобы как следует поразмыслить об устройстве инфернальной страны. Нахмурившись еще сильнее и стиснув губы в тонкую ниточку, он с присущей ему честностью отрицательно покачал головой. — Оу… — совсем растерялась от такой прямоты Кукольница, но быстро опомнилась: — Так ты, наверное, недавно туда загремел? Никогда не поверю, что тебе это удалось нарочно, иначе бы ты всё знал куда лучше моего. — Летом, — оставленный Микелем, застигнутый врасплох внезапным столкновением и оттого полностью утративший бдительность, сообщил ей Амстелл. Что-то в груди предостерегающе ёкнуло, напомнив о том, что с незнакомым человеком делиться лишней информацией не следовало бы — а учитывая, что Кукольница являлась брухо, приглашенной во Дворец, не следовало бы вдвойне, — но слово уже слетело с языка, а обратно затолкать его всё равно было невозможно. — Летом, хм… — задумчиво произнесла девица, подсчитывая в уме минувшие с лета дни. — А ты изрядный тормоз, скажу я тебе по правде. Мне хватило и месяца, чтобы прекратить биться в припадке, во всем разобраться и даже неплохо устроиться. Так ты, что же, и в самом деле не понимаешь ничего? Всё зависит от того, где ты родился. Коренной темножитель — тот, кто родился там. Он не может перейти сюда, как бы этого ни хотел. Если ты родился здесь, то сможешь обитать в двух мирах. Если там — то только там. Хотя иногда некоторым и удаётся сюда пробраться. Но это скорее исключение, чем правило. Обычно для этого требуется сложный обряд и кое-какое зелье, — она накинула вторую лямку рюкзака, на левое плечо, и собралась уже было уходить, как Кори в отчаянии ее остановил. — Погоди! — взмолился он. — Ты не знаешь, почему… Почему тот, кто обитает в двух мирах, может вдруг исчезать? Так, как будто его никогда и не было… Кукольница обернулась, состроив задумчивую гримасу, вскинула густые и подвижные темные брови и отозвалась: — Не так уж много существует тех, кто может обитать в двух мирах. Таких по пальцам сосчитать можно… И чаще всего они таятся. Из тех, кто известен лично мне — это мой наставник, я сама, Геруц и теперь вот еще ты. Всё зависит от того, кто он и что он, чем занимается, какие артефакты и зелья использует… — Зелье, — встрепенулся Кори. — Этот кто-то наверняка выпил некое зелье!.. — Тогда, возможно, просто истекает его срок, — равнодушно пожала плечами Кукольница. — Его собственный или же срок зелья. Я ведь сказала, что это может зависеть от многих условий. Я сама, по крайней мере, с подобным ни разу не сталкивалась. Окинув юношу еще одним нечитаемым взглядом, она неприязненно прибавила, вдруг оставив волнующую того тему и перескакивая на то, что тревожило, по-видимому, её саму: — Мне вообще-то плевать, я в чужие дела не лезу — себе дороже. Но вас вроде бы разыскивают — там, на ночной стороне, — пояснила как для тупых, посчитав, видно, Амстелла за не блещущего умом индивида. — Поговаривают, что у вас есть какая-то мощь… Не знаю, может быть и так, но я бы на твоем месте не играла в такие игры. Зилар и Янамари — не те, с кем следует связываться. Не те, кому можно перейти дорогу и избежать последствий. По мне, так это полнейшее самоубийство. Сказав так, она наконец-то развернулась, выразив всем своим видом раздраженность и утомленность от общения с Амстеллом, и пошла прочь, не сказав напоследок больше ни слова и оставив напуганного её речами юношу стоять в фойе университета, подобно терзаемому ветрами деревцу, угодившему в течение разлившейся в половодье реки.❂ ❂ ❂
Легкие сумерки, овеянные дымящимися угольями вечера, наступали на город, оставляя на калсаде влажные следы незримых подошв. Порту лишь плотнее кутался в моряцкий бушлат и грозно сдвигал на брови фуражку с замасленным околышем и заляпанным козырьком. Порту был сегодня не в духе. Ветра его крепчали, истерзанные когтями небесных драконов тучи моросили дождем настолько мелким, что походил на повисшую в воздухе водяную взвесь. Тени залегали под карнизами и под выступами балконов, такие же тёмные, как лакричные синяки под опалёнными бессонницей глазами; тени с каждым днём делались всё глубже и смурнее, не предвещая своим появлением ничего хорошего. Казалось, даже водостоки накопили в себе столько холода и кристаллической черноты, что вот-вот должны были начать плеваться золистым снегом. Окончательно уверившись, что не дождется ровным счетом ничего, даже если простоит в фойе столбом хоть до самой ночи, Кори благоразумно покинул университет и направился бродить по окрестным улицам. Страх давно прошёл: единственная, по-своему юношу потрясшая, встреча уже случилась, больше ничего с ним и вокруг него не происходило, и он полностью погрузился в свои невесёлые думы, гоняя по кругу последние резкие слова Кукольницы. Выходило, что у каждого зелья есть своё время, свой предел. Странно, что он и сам до этого не додумался, ведь брухо Геруц, заключая с ним договор, ясно озвучила ему отведённый срок, и хотя срок этот был неточным, весьма неопределенным и размытым, всё ж таки он был. Что ждало его за чертой — Кори не знал, но предполагал, что логичная для любого земного пути смерть. Так почему же, в самом деле, почему Микеля с его зельем — он же его когда-то ведь тоже выпил, верно? — должна была миновать схожая участь? Микель Тадеуш всегда оставался бодр и свеж и болезненным не выглядел — в отличие от того же Амстелла, у которого то там, то тут проявлялись упреждающие метки, подобные пиратским пиковым тузам, «блэкспотам», — однако в моменты своих исчезновений он ощущался отнюдь не умирающим, нет — много хуже. Ощущалось всё это Кори Амстеллом раз за разом так, словно Микель Тадеуш либо давным-давно умер, либо его попросту никогда не существовало, и от этого юноша начинал понемногу сходить с ума. Угнетённый и унылый, он потолкался в каком-то супермаркете, случайно попавшемся ему на пути, где купил маленькую стеклянную бутылку кока-колы и слоёную булку, бездарно притворяющуюся франсезиньей. Булку в итоге так и не съел — кусок не лез в горло — и зашвырнул, скомкав хрустящую обертку серого бумажного пакета, по пути в ближайшую урну, а колу выпил прямо из горла на бьющем в лицо солоноватой моросью ветру где-то в безлюдных и глухих подворотнях, куда занесли его шальные ноги. Нежеланных встреч он больше не страшился. Его почему-то не пугало уже даже возможное появление Янамари. Внезапно, хоть и с запозданием, но зато и со всей ясностью, он осознал, что времени у него — у них с Микелем — осталось не так уж и много, времени в обрез, и растрачивать его жалкие крохи на страх было так нелепо, так глупо и ничтожно! Свернув из переулка обратно на шумную авеню, он наконец понял, куда привели его блудные стопы. Сами собой, точно следуя тайному коварному плану, они остановились прямо возле многоэтажки на Алиадуш, где жил Микель. Кори долго стоял у торца, задрав голову вверх и сунув руки в карманы, и бессмысленно раскачивался, не в силах сдвинуться с места и на что-нибудь решиться: в квартире, он это чуял и знал, никого не было, а созерцать пыльные полки и рассохшийся паркет нежилых комнат ему хотелось сейчас меньше всего, но и уйти не получалось тоже — подошвы будто прилипли к асфальту, отказываясь подчиняться своему владельцу. Разгадка хитроумного ребуса находилась где-то рядом, буквально под рукой, и Кори внезапно осенило. Микель, конечно, многого не помнил — Микель, если уж по правде, не помнил практически ничего, — но ведь у него оставались фотографии! У него, у этого обаятельного лоботряса, любящего запечатлевать на долгую память любой мало-мальски важный фрагмент своей незатейливой жизни, этих фотографий имелась дома целая гора, целые громадные фотоальбомы с хрустящими картонными страницами, которые он так ни разу Амстеллу и не показал, а тот ни разу показать не попросил — у них ведь и без того всегда имелась масса куда более интересных занятий, чем таращиться на престарелую память крошащихся снимков. Озаренный этой догадкой и со всем отчаянием ухватившийся за тонкую ниточку в надежде наконец-то распутать лихо закрученный клубок, Кори сдвинулся с места — поначалу медленно, неуверенно, но с каждым шагом всё быстрее и быстрее, — обогнул дом, оказавшись в маленьком внутреннем дворике, где морковный дух по осени почти развеялся, распахнул массивную подъездную дверь, взбежал по лестнице, на одном дыхании минуя этажи, и замер у семьдесят седьмой двери, обитой серой искусственной кожей и напрочь лишенной номерной таблички. Второпях принялся копаться по карманам в поисках ключей, от карманов перебрался к рюкзаку и сумке и, лишь перерыв всё по несколько раз, осознал, что ключей при нём не было. Если Микель умудрялся каким-то чудом всегда и везде таскать с собой увесистую связку ключей от Casa com asas, то Кори с выданным ему ответным экземпляром от квартиры на Алиадуш обращался не в пример небрежнее: оставлял то там, то тут, а иногда забывал прямо где-нибудь в самой квартире, чем начисто отрезал для себя всякую возможность в неё при необходимости потом попасть. Почертыхавшись и поколотив кулаками в наглухо запертую безмолвствующую дверь, из-за которой не доносилось ни звука, ни шороха — даже сквозняки, казалось, вымерли там, запутавшись в паутине сонного тюля и пыльной взвеси, — Кори обессиленно опустил руки и сдался, окончательно принимая тот факт, что пробраться внутрь сегодня ему не удастся. Без Микеля, или же без личного экземпляра ключей здесь, как и в университетском фойе, можно было протолкаться без толку до ночи; впрочем, ночью вполне могло что-нибудь и измениться, однако Кори с приближением северного часа теперь каждый раз был вынужден подаваться в бега, и посещать Алиадуш в такое время являлось для него непозволительной роскошью, да и не оставалось там к ночи ни следа фотографий, а на смену заступали предметы совершенно иные. Квартира Микеля Тадеуша, в противовес крылатому домику Кори Амстелла, который полностью видоизменялся снаружи, оставаясь при этом статичным внутри, сущности своей хоть и не меняла, но зато с изнанки делалась самым податливым и пластичным на свете материалом, из которого ее владелец играючи лепил, что ему только придет на ум. Убедившись, что и здесь ему тоже делать совершенно нечего, Кори подавленно спустился вниз по лестнице. Каждый шаг давался ему с огромным трудом, хотя, казалось бы, теперь он двигался вниз, а не вверх, и сила земного тяготения должна была ему не препятствовать, а благоволить. Глухо ухнула за спиной подъездная дверь, и юноша вышел обратно на улицу, застегивая повыше молнию на куртке и поглубже засовывая вечно мерзнущие — а сегодня так просто до онемения — кисти рук в не особенно греющие карманы. Домой идти не хотелось, пусть он и прекрасно знал, что к вечеру все равно благоразумно вернется, запрёт на замок оборачивающийся крылатой жабищей домик, встряхнет себя за шиворот и заставит, вопреки разливающемуся в глубине души океану отчаяния, взяться за колдовскую книгу, на которую еще только и оставалась жалкая надежда. Пока всё, что он успел в ней выучить и прочесть, не содержало и намека на то, как исправить их с Микелем положение. Попадались всякие заклинания: некоторые ему нравились, некоторые — нет; те, что нравились или казались к чему-то потенциально пригодными, он на всякий случай прилежно заучивал, а не пришедшиеся по душе без сожалений пропускал — в конце концов, книгу они похитили с весьма определенной целью, так к чему ему было зубрить её от корки до корки? Между тем, в голове бесконечной каруселью крутились не только слова Кукольницы про зелья, но и её же слова про самоубийственные игры, которые Кори Амстелл на пару с Микелем Тадеушем якобы затеяли — пускай в действительности они ничего и не затевали, и всё случившееся оказалось лишь чередой исходящих одно из другого событий, сцепленных в одну связку, как в недобрую хэллоуинскую гирлянду костей. И никакой-то мощи у них не было, вся имеющаяся мощь принадлежала инфернальному Микелю, Кори же как был беспомощным подростком, так им и остался даже после заключенной с Геруц сделки: его индивидуальная сила, как оказалось на поверку, обращалась в ничто рядом со слаженной коллективной силой жителей Мурамы — взять хотя бы Янамари с её гончей сворой, способных сообща кого угодно сожрать с потрохами. Он неприкаянно шатался по центру города, пока вместо мороси не начал капля по капле накрапывать настоящий дождь, потихоньку превращающий португальские руа в отзеркаленный каток из чёрного льда. Зонта у Амстелла при себе не имелось, промокать, когда на дворе ноябрь — не хотелось особенно; собравшись с духом, он прошел по улице с десяток шагов и спустился в попавшийся на пути подвальный магазинчик, показавшийся ему безобидным. «Безобидным» Кори Амстелл считал тот магазин, где продавцы не станут волочиться по следу лживо обеспокоенной игуаной, только-только тяпнувшей умиляющегося дурака-хозяина за палец и втуне дожидающейся, когда же тот издохнет. Таковыми являлись все супермаркеты, в которых покупатель вплоть до самых касс оставался предоставлен самому себе, а также немногочисленные мелкие книжные и сувенирные, хотя в тех порой и встречалась излишняя назойливость. В этот раз интуиция юношу не подвела, и выбор оказался удачным: магазинчик, куда он занырнул, спасаясь от ледяного дождя, насквозь пропах винилом, по стенам и на полках висели и стояли в коробках запылившиеся раритетные пластинки, на маленьком полуоконце — цокольному этажу полноценного окна не полагалось — чахли в горшках поблекшие пеларгонии, бордовые, бледно-розовые и фиолетовые, лежал для антуража вязаный плед, а рядышком притулилась бутылка винтажного вина с четой мутных бокалов. Хозяин этого магазинчика незаметно сидел на своем месте в дальнем углу, уткнувшись в газету, так что Кори, пару раз нервно покосившись в его сторону, через несколько минут осмелел и принялся с затаенным любопытством прохаживаться взад-вперед вдоль витрин с пластинками, на всякий случай стараясь держаться на достаточном удалении от прилавка с кассой, чтобы никто не вздумал ненароком, будто он всерьёз собирается что-нибудь купить, а не прячется тут, как было очевидно и без лишних слов, от зарядившего дождя. На столе подле кассы стоял граммофон с начищенной до блеска медной трубой, похожей на глубоководную ракушку. Пластинка неспешно вертелась по кругу, совершая едва заметное волнообразное движение под острием иглы, и шуршащий, потрёпанный помехами, однако легко узнаваемый даже для Кори, прожившего в Португалии три года, голос Амалии Родригеш — просто Амалии, как часто величали её здесь: фадишту, вопреки традиции многословных фамилий, было принято почему-то называть только по имени, — тончайшей вязью выводил знаменитую «Всё это фаду»:Поверженные души, потерянные ночи, причудливые тени, в Мурарии… Хулиганы поют, гитары плачут, любовь, ревность, пепел и огонь, боль и грех — всё это существует, всё это грустно, всё это фаду…
Кори бродил вдоль полок и всё косился за тусклое окно, где ничего не получалось различить: вода струилась по стеклу, и понять, то ли это всё еще дождь, а то ли — его остатки, было практически невозможно. От подвального сумрака понемногу начинали слезиться глаза, откуда-то из лабиринта вытяжек наносило табачным дымом — по-видимому, они соединяли помещение магазина с какой-нибудь подсобкой, используемой для перекура. В конце концов, прикинув, что дождь как минимум должен был если и не пройти, то хотя бы поутихнуть, Кори не выдержал и ретировался от витрин обратно к ступеням и находящейся на небольшом возвышении двери. В самом углу у выхода из магазинчика притулился кофейный автомат, и юноша, совестясь уйти совсем уж без покупки, кинул монетку в прорезь. Нетерпеливо дожидаясь, когда же загудевший, точно самолет на престарелых турбинах, механизм вытолкнет стаканчик и зальёт тот бодрящим и согревающим напитком, он случайно покосился на дверь и краем глаза заметил, как от неё что-то тут же стремительно метнулось прочь; чья-то тень снаружи, еще секунду назад будто бы прильнувшая к матовому стеклу декоративной дверной створки, отскочила как ошпаренная, и прыти её позавидовали бы даже теневые твари из квартала Байрру-да-се. Кори вытаращил глаза, пару раз недоверчиво сморгнул и нахмурился. С величайшей осторожностью поднялся по ступеням, стараясь не шуметь, приоткрыл дверь и опасливо выглянул наружу. Улица справа и слева была пуста. Дождь всё так же лил, хоть и верно стихая. Небо над головой гнало пятнистый массив облачных коров в бело-серое смурое пятно, унося вместе со стадом и их холодные осенние слёзы. Можно было бы предположить, что кто-то просто собирался зайти в магазинчик с пластинками, да передумал и направился дальше, но праздному прохожему торопиться было некуда, а пространство поблизости оставалось пугающе безлюдным. Можно было бы допустить, что Кори просто померещилось, но если он чему и привык доверять, так это своим глазам. Учитывая к тому же, что высыпался он последнее время с избытком и не слишком напрягался с учебой, то вариант с галлюцинациями был им начисто отметен. Еще пуще нахмурившись и напрягшись, он все-таки вернулся к автомату и забрал свой кофе. Обжигая пальцы через тонкий картон, вышел с ним под мелкую морось и еще раз огляделся. Параноидальное чутьё, обострившееся в последний месяц, уверяло, что кто-то за ним следит — Кукольница или те, кому она могла сообщить?.. — и продолжало упорно на этом настаивать, однако Кори прекрасно отдавал себе отчет, что это мог быть и обыкновенный покупатель, просто ошибившийся ненароком дверью: фасады, выходящие на проезжую часть, сплошь усеивали различные магазинчики и кафе, вывески громоздились одна на другую, и перепутать их было легче лёгкого. Руа к этому времени из отзеркаленных сделались отвиниленными, в тонких разводах воды, бегущей вниз с холма к набережной Дору, и Кори, так никого и не обнаружив, с половинчатым облегчением выдохнул, отхлебнул горчащий суррогатный кофе и направился следом за водой, изредка выуживая из кармана сотовый телефон и бестолково давя на кнопки в попытке связаться с испарившимся абонентом.❂ ❂ ❂
Он долго бродил вдоль почерневшего русла Дору, замёрз и застудил речным ветром лицо, а время, как свойственно ему в таких ситуациях, тянулось издевательски-медленно. Однако Кори и не думал торопиться домой. Сперва он попытался вычислить, не началось ли за ним действительно какой-нибудь нехорошей слежки. Если кто-то подсел на хвост, тащить за собой подобного «прилипалу» было роскошью, непозволительной в их ситуации. Кори прекрасно понимал, что не поведет соглядатая к Casa com asas, а останется плутать с ним по улицам до ночи и дальше — и хорошо, если инфернальный Микель объявится с наступлением полуночи. Что же делать в противном случае — Кори старался пока не думать, чтобы преждевременно не удариться в панику. Но сколько бы он ни осматривался, выискивая в жиденьком людском потоке Рибейры подозрительных личностей, а так никого и не обнаружил. Для верности прошатавшись всё-таки до темноты, измотанный, продрогший и голодный, Кори сел на трамвайчик в девятом часу и там, разморенный теплом вагона и убаюканный его мерным бе́гом по рельсам, ухитрился даже задремать. Когда же юноша очнулся от дрёмы, то оказалось, что остановку свою он пропустил, доехав прямиком до пляжа Матозиньюш. Ничего не оставалось, кроме как выйти и либо дождаться обратного трамвая, либо плестись по холмистому ландшафту города пешком, либо же, воспользовавшись ситуацией, пройтись по пляжу, а заодно и убедиться окончательно, что никакого преследования и впрямь нет. Склоняясь к последнему варианту, Кори медленно поплелся в сторону пляжа, уже предчувствуя, как околеет до костей еще и там: от завываний ветра, доносящихся до его ушей, и в тесноте прибрежных переулков сводило зубы, а что будет под крылом океанического простора, страшно было даже представить. И всё-таки он, повинуясь непонятному порыву, упрямо переставлял гудящие ноги, вздергивая повыше воротник куртки, засовывая кисти рук поглубже в карманы, так и этак пытаясь согреться, но терпя в этом полный крах. Когда он приблизился к береговой линии, уже совершенно смерклось. Океанический прибой пенной накипью расшибался у подножья форта Святого Франциска Ксаверия, чей силуэт на помрачневшем небесном холсте казался абсолютно черным. Бушующая и рассерженная Атлантика, окончательно испортившаяся характером на пороге зимы, курилась не то брызгами от неспокойных волн, не то постепенно наползающим к ночи туманом, не то собственным зябким дыханием. Дыхание Амстелла тоже срывалось с губ небольшими облачками пара, а сами губы под действием промозглой сырости на ветру потрескались, покрывшись твердой корочкой. Разобрать в потёмках, следует ли кто-то за ним по пятам, становилось практически невозможно, и он спустился с мощёного променада прямо на пляж, проваливающийся под подошвами слоёными пластами мокрого песка, дошел до воды и остановился, наблюдая, как та, растеряв всю мощь осенних аквилонов и норд-остов, устало наползает на португальскую твердь и затихает у самых носов его кроссовок. Прозрачная, словно слеза на песчаной щеке, по мере отдаления от земли она темнела и напитывалась кобальтовой сталью. Окинув взглядом окоём, Кори обернулся и пристально огляделся вокруг себя, заметив нечеткие силуэты и справа, и слева, и за спиной. Справа силуэт был парный — кажется, там неспешно прогуливались мужчина с женщиной, — и он быстро вычеркнул их из круга подозреваемых лиц; слева вперевалку шла пожилая пышнотелая дама, но с каждым шагом ее фигура уменьшалась, и стало ясно, что движется она не в сторону Амстелла, а аккурат от него, так что на её счет тоже не стоило надумывать лишнего. Позади же, на выложенном плиткой широком тротуаре, маячил какой-то невысокий худощавый подросток и глядел на океан, приложив ко лбу ладонь то ли от ветра, а то ли от бьющего по глазам фонарного света, но чуть только Кори на него уставился, одаряя хмурым вниманием, как тот моментально стронулся с места и зашагал прочь, будто шкурой ощутив недовольный и пристальный взгляд. В сгустившейся темноте Кори не мог различить ничьих лиц; подросток показался ему смутно знакомым, однако обострившаяся паранойя играла сегодня с ним злые шутки, и смутно знакомым ему виделся уже каждый второй встречный или попутный прохожий. Мотнув головой и сбросив с себя наваждение, Кори в глубокой задумчивости, перемешанной с подавленностью и зудящей тревогой, бесцельно двинулся вдоль берега, пока не добрался до порта с белеющими в непроглядной синеве погрузочными кранами, похожими одновременно на вскинутые к небу артиллерийские орудия, нефтяные установки и медицинские шприцы. Ветрило там бушевал особенно зверелый, многослойность городской синевы топилась в горьком киселе переспелой ночной крушины, ступенчатый градиент растворялся и делался совершенно однотонным, ровным и таким же непроглядным, как слитое с океаном небо. Бросив беглый взгляд на горящий фосфорной подсветкой дисплей мобильного телефона, Кори осознал, что ему пора поторапливается, если не хочет, чтобы Живоглот в этот раз улетел без него. Убрав телефон в карман вместе с отмерзающей на ноябрьском холоде рукой, он быстро зашагал, уже более не высматривая за собой слежки, в направлении извилистого переулка, где приютился крылатый домишко.❂ ❂ ❂
В змеистом переулке царили кромешная тишина и темнота. Здесь всегда было безлюдно, и креплёный средневековый покой редко нарушался чьим-либо присутствием: с тех пор, как кошатая старуха, получив своё, собрала верную когорту кошек-мамуров и покинула его каменное русло, никто никогда в нём надолго не задерживался, не останавливался под окнами, чтобы с кем-нибудь поболтать, не выволакивал стул на каменный пятачок перед домом, дабы погреться с терпкой сигареткой и стаканчиком портвейна под последними лучами увядающего солнца. Переулок, словно зачумлённый или помеченный зловещим знаком, отталкивал от себя как случайных прохожих, так и собственных обитателей: прохожие, если им требовалось перебраться на соседнюю параллельную улицу, интуитивно избирали другую дорогу, благо что город Порту был исчерчен путеводными нитями вдоль и поперек, а обитатели либо сидели в квартирах, либо направлялись прямиком по своим делам. Сложно было упомнить, когда этот переулок мог похвастаться оживленностью. Он и в начале лета тонул в умиротворенном покое, а к августу его окончательно охватили отчужденность от мира и замкнутая угрюмость. Невысокий худощавый подросток, часто и нервно оглядываясь, крался по нему вверх, стараясь бесшумно ступать по полированной калсаде, но бруски в некоторых местах оказывались выворочены, и он спотыкался в темноте, невольно сотворяя шум. Фигурка его при этом сильнее сутулилась и горбилась, а вид делался еще вороватее. Не дойдя до Casa com asas буквально двадцати шагов, он вдруг оказался схвачен чей-то жилистой и довольно сильной рукой и отброшен к стене ближайшего дома так, что от удара о неровный шероховатый кирпич из груди вышибло дух. Кори Амстелл, прекрасно осведомленный о нелюдимых повадках переулка, где ютился его дом-перевёртыш, нарочно отступил в тень и затаился там, выжидая чьего-нибудь появления, и не прогадал. Интуиция не подвела, за ним всё-таки шли по пятам, но каково же было его удивление, когда преследователем оказался не кто иной, как Милян Андрич, приезжий серб и бывший товарищ по учебе. Это несколько обескуражило Кори, но не настолько, чтобы утратить бдительность. — Ты с ней заодно?! — зарычал он ему прямо в лицо, скаля зубы и еще одним озлобленным толчком впечатывая в стену. — С кем? — промямлил неподдельно растерянный и явно не ожидавший такой реакции сокурсник. Пойманный с поличным, он заметно стушевался под требовательным взглядом Амстелла, старательно отводя взгляд собственный, пристыженно переступая с ноги на ногу и, кажется, даже не замечая боли, причиненной резким швырком. — С Кукольницей! — еще злее рявкнул Кори, и глаза его сделались холодными и острыми, как сталь. — С кем?.. — оторопело повторил Андрич, и непонимание на его лице показалось Кори таким искренним, что он поневоле ему поверил. Ослабил хватку и брезгливо отпихнул от себя, отступая на два шага и оставляя бедолагу пугливо вжиматься лопатками в стену. — Забей, — равнодушно сцедил он в его сторону. — Чего приперся? Что ты здесь забыл? Как ты вообще узнал, где я живу? Весь день следил за мной, что ли? Это никак не укладывалось в голове, и все-таки Кори остро чуял, что догадки верны: так и было, Андрич, вероятно, заприметил блудного сокурсника еще в университете, да побоялся приблизиться, памятуя его неприступный нрав. Возможно, он собирался подойти на улице, но не решился и там, и так, шаг за шагом, перекресток за перекрестком, квартал за кварталом волочился следом, окрыленный обманчивой неуловимостью. — Я… — губы Андрича тряслись, пальцы то сжимались в кулаки, то беспомощно цеплялись за рукава синей стёганой курточки, волосы за день беготни перепутались и растрепались, выбившись из небольшого низкого хвоста, и часть светлых прядок беспорядочно спадала на такое же светлое лицо в редких и мелких веснушках. Милян Андрич весь казался каким-то тонким и хрупким, практически невесомым. Тощее тело, тонкие ноги и руки, тонкие губы, почти прозрачные серо-голубые глаза и этот жалобный, жалкий вид почему-то беспричинно приводили Кори Амстелла то в лютое раздражение, то в неописуемое бешенство; в конце концов, проинспектировав свои мысли, он понял, что сам по себе Андрич ему был безразличен — ровно до тех пор, пока не появлялся на горизонте и не принимался ошиваться в непосредственной близости. Сегодня же тот и вовсе перешел все дозволенные границы и посмел тайком пройтись вслед за Кори через полгорода, от университета — на Алиадуш, где находилась квартира Микеля Тадеуша, мимо пляжа и порта — до самого дома. Это попросту не укладывалось у Кори в голове и казалось настолько диким, что он даже, кое-как уняв бурлящее возмущение, со всей серьёзностью еще раз задал свой последний вопрос: — Ты что, следил за мной? — Да… — тихо признался Андрич, окончательно расписываясь и подтверждая самые безумные и смелые догадки Амстелла. — Блядь… — глухо ругнулся тот, потрясенный до глубины души. И тут же взревел: — Ну и нахуя? Нахуя ты за мной следишь, мразь?! — рука потянулась снова, чтобы схватить за ворот и, чего доброго, наконец осуществить то, на что не хватило духу в их прошлые университетские стычки — разбить в кровь растерянное изнеженное лицо, — однако на сей раз Андрич тоже соскреб остатки смелости и от этого выпада увернулся. Тогда к Кори мигом вернулись еще совсем недавно начисто отметенные подозрения, и он взревел: — Ты с ней заодно?! Ты что-то знаешь?! Что тебе от меня надо? Что вам двоим от меня надо?! — Ни… ничего… кому… двоим? — спотыкаясь через каждое слово, мечась по тесному пространству переулка, где от стены до стены едва ли набралось бы и три метра, уворачиваясь от тянущейся к нему с недвусмысленными намерениями руки, пролепетал напуганный Андрич и, не выдержав, воскликнул: — Да о ком ты, Кори?! Я один за тобой шел! Томаш не пошел… я не сказал ему… ничего. А больше я ни с кем и не вожусь, ты же сам знаешь. — Ничего я не знаю, — немного остывая от его прямых и бесхитростных слов, за которыми не угадывалось ни единой лживой уловки, замедлился и застыл на месте Амстелл. — Я на учебе уже сто лет, кажется, не был. Откуда мне знать, с кем ты там водишься… Да и плевать я на это хотел! Зачем следил? Чего приперся? Говори! Его требовательный тон подействовал — Андрич скомканно, скованно, даже немного заикаясь, но принялся объясняться, поверяя бывшему сокурснику такие закутки собственной души, о которых тот, положа руку на сердце, хотел бы лучше никогда не знать: — Я… я действительно за тобой следил, Кори… Пожалуйста, прости меня за это! Я хотел подойти к тебе в университете, правда же хотел! Но… сперва я тебя не узнал, ты так изменился… а когда узнал… ну, мы в прошлый раз повздорили… и разошлись на не слишком хорошей ноте. Вот я и не осмелился сразу с тобой поздороваться. Я… честно говоря, увидел тебя в библиотеке, но почему-то не решился помешать. Вы с библиотекарем как будто бы что-то искали, и я не стал отвлекать. А после ты выскочил в коридор и убежал так быстро, что я не успел даже рта раскрыть. Но… потом ты зачем-то вернулся, потерянный и угнетенный. Это показалось мне странным. Я стоял совсем рядом, но ты меня не заметил, ты был слишком погружен в собственные мысли. Ты правда вел себя очень странно, Кори, — с нажимом повторил он. — Я даже не на шутку разволновался, в порядке ли ты. Впрочем… мне давно казалось, что ты не в порядке, с самого начала этого учебного года. Тогда я пошел за тобой. Я не подходил слишком близко, смотрел издалека. Ты поговорил в фойе с какой-то девчонкой и вышел на улицу, и я понял, что должен узнать, что у тебя стряслось. Вдруг… вдруг что-то серьезное… Судя по тому, в каком ключе Андрич высказывался о Кукольнице, посчитав ее обычной девушкой, такой же студенткой, как и они все, вряд ли он мог быть с ней в сговоре и сообща вынюхивать, где живет Кори Амстелл. — И что же? — презрительно хмыкнув, отозвался Кори, все равно ни на цент не удовлетворенный его объяснениями. — Ты мне кто? Брат, друг?.. Какое тебе дело, даже если у меня что-нибудь и стряслось? Ты-то каким боком здесь причастен? Я разве просил о помощи? Стряслось — и ладно, сам разберусь. То, что ты якобы беспокоился, не дает тебе права меня выслеживать. Ты совсем охуел? С момента столкновения с Микелем Тадеушем в судьбоносном июле на пляже Матозиньюш минуло немало времени, и Кори во всех отношениях повзрослел, научившись посылать наглецов не эмоционально и бестолково, как он это делал раньше, а конструктивно и с холодным, спокойным, взвешенным бешенством на донышке недобро полыхающих глаз. Андрич под гнётом его возмущений вконец стушевался и полудохло, как задавленный масляным прессом щенок, принялся оправдываться еще унизительнее, чем до этого: — Ты не понимаешь! Я… я очень сильно переживаю за тебя, Кори… — С чего? — огрызнувшись, перебил тот, высверливая в нем взглядом сквозные дыры, пулевые ранения. — С какого хуя тебе за меня переживать? — Ты… ты мне нравишься, — голос Андрича задрожал треснутым фарфором, и он, окончательно сдавшись, накрыл лицо ладонями, из-под этих ладоней продолжая говорить и расписываться в собственном падении: — Ты мне нравишься, но это так неправильно и ужасно… Кори от таких слов аж поперхнулся. По лицу пробежалась нервическая судорога, его перекосило от невыразимой смеси эмоций, главенствующими среди которых сделались отвращение и презрение. Выходило, что он не ошибся, и Андрич действительно умудрился в него, в Кори Амстелла, втюриться. Причем проделать это так, чтобы попутно поставить мысленное клеймо позора и на себя самого, и на объект своего вожделения. Кори думал, что познал все грани человеческого лицемерия, но оказалось, что до полноценного познания ему, неоперившемуся юнцу, было еще ох как далеко, и его до глубины души потрясла такая вот сущая малость. Кажется, это называлось латентностью? Кори наверняка не знал. Всё, на что хватило в этот момент его сил и мыслей, это оскорбленно выдохнуть: — Ты совсем больной? Милян Андрич же его риторический восклик расценил в корне неверно; расценил самым наихудшим образом. — Я знаю, — продолжил бестолково объясняться он, с каждым словом звуча всё тише и тише. — Я и сам считаю, что болен… Ведь все говорят, что это какая-то болезнь… Я не знаю, почему ты мне нравишься… Клянусь, я не специально… Его оправдания звучали еле слышным голубиным воркованием, и Кори, не выдержав всего того, что этот дурень только что на него в откровениях выплеснул ушатом отборных помоев, отшатнулся и быстро зашагал прочь, уже не прячась и спокойно — хоть руки и тряслись от праведного негодования — направляясь к Casa com asas. Увидев, что его признания не дослушали, хуже того — проигнорировали, Андрич очухался. Встрепенулся, выпрямился. Силы тут же вернулись к нему. — Кори! — заорал он и бросился следом, сорвавшись с места. — Кори, стой! — Пошел на хуй! — дрожащим от ярости голосом крикнул Амстелл, даже не оборачиваясь. — Не приближайся ко мне! Ничтожество… Ему до глубины души, где замешивалась бесплотная тошнота, было противно от Миляна Андрича, от того, что тот посмел к нему притащиться буквально под дверь с приторными переживаниями, хотя никто его не звал и не просил — никто о нем даже и не помнил; от его корявых признаний в любви, больше похожих на виноватый детский лепет, ото всей этой нелепой ситуации, достойной отдельной постановки в каком-нибудь бродяжьем цирке душевных калек. Ругаясь вполголоса отборным французским матом, Кори продолжал упрямо идти вперед, отпихивая увязавшегося за ним недотепу-ухажера то кулаком, то локтем, то пытаясь пнуть ногой; ему хотелось поскорее закрыться в своем летучем домишке, куда-нибудь вместе с ним улететь, исчезнув на время для города Порту, и — он уповал на это всем сердцем — наконец-то увидеться с Микелем, хотя бы с его инфернальной ипостасью… Он и думать забыл о том, что время неумолимо подбиралось к полуночи, а мир вокруг него постепенно менял очертания. Небо светлело, лиловело, раскалывалось горной друзой с зеленоватой россыпью турмалина, мир укладывался у ног верной дьявольской гончей с пушистым угольно-чёрным хвостом, замолкал, притаившись у самой кромки перехода, и уже совсем другие шумы и шепотки пробуждались в тёмных закоулках, закутках, тупиках и подвальных отдушинах. Заметив краем глаза, как трансформируется окружающая его реальность, Кори вдруг перепугался и заторопился, практически срываясь на бег. Он со всей ясностью ощутил, что Андрич, оказавшийся поблизости и каким-то коварным образом завязанный на нем эмоционально, может, сам того не ведая, если и не перейти, упаси кто-нибудь, в страну Мураму, то, как минимум, увидеть лишнего. Но чем стремительнее он бежал от Андрича прочь, тем настырнее и исступленнее тот его преследовал, невесть на что в своих жалких попытках надеясь. — Кори, стой! — звал он его то справа, то слева; отчаявшись подобраться с флангов, он решил пойти в лобовую атаку, нагнал у самых дверей, когда Кори уже дрожащей рукой пытался воткнуть в замочную скважину громоздкий ключ, оттеснил, не давая войти в дом, и загородил проход, для верности широко раскинув руки. — Стой! Давай хотя бы поговорим… объясни мне… Не давая ему закончить, Кори со всей имеющейся у него силой отпихнул надоеду прочь, однако не учел, что полночь уже успела впрыснуть отраву в кровь и раскрыть восковые бутоны отравленных цветов — удар получился такой силы, что Андрич отлетел до противоположной стены и рухнул ничком. Перепугавшись самого себя, Кори Амстелл беспомощно распахнул рот и замер в изумлении. Почуяв за спиной неясное движение, в прыжке обернулся и увидел, как потягивается, подковыривая когтями брусчатку и распахивая кожистые крылья, пробудившийся жабодом. Андрич у стены зашевелился, кое-как переползая на четвереньки, пошатываясь, точно пьяный, и Кори даже почудилось, что по лицу его стекает тоненькая струйка крови: он не рассчитал своих сил, когда отталкивал бывшего сокурсника, да и неудивительно, ведь еще секунду назад силы его были самыми что ни на есть скромными, а в секунду другую уже налились монструозной мощью. — Блядь… — сухо выругался Амстелл, ощущая подступающую под самое горло удушливую панику. — Блядство… Что же делать… Он отчетливо понимал: еще мгновение — и Андрич поднимется, вскинет голову и столкнется взглядом с турмалином, уже искрящимся в радужках глаз Кори Амстелла. Заметит шебаршение за его спиной и увидит Живоглота во всей его чудовищной красе. Узрит его крылья-перепонки, веки-жалюзи, ящеричные когти, тупое выражение слюдяных склер… А разглядев всё это как следует — либо заорет, либо грохнется в обморок. Понимал Кори и другое: минута-другая — и Живоглот взмахнет крыльями, грузно поднимется в воздух да улетит, а сам он либо останется здесь вместе с Андричем из глупой жалости, чем наверняка подпишет себе смертный приговор, либо же бессердечно улетит вместе с домом, чем, вероятнее всего, подпишет приговор уже Андричу. Вариант впустить Андрича в жабодом Кори даже и не рассматривал: страшно было представить, как отреагировал бы на подобного гостя возвратившийся Микель… Разрываясь между инстинктом самосохранения и дурным подростковым бесстрашием, между эгоизмом и совестливостью, Кори в растерянности застыл на месте, округлив глаза и приоткрыв рот. Он не знал, что следует сказать и как поступить, но этого и не потребовалось. Андрич, встав на штормящие и подкашивающиеся ноги, Живоглота действительно разглядел и остолбенело затих, сотрясаясь всем телом. Затем он перевел взгляд на его законного владельца и вздрогнул, перетрусив еще сильнее. Лицо его сделалось мучнисто-бледным, губы побелели и зашевелились, выговаривая незнакомое Амстеллу слово и гоняя его по кругу, как страшную мантру чёрного новоорлеанского вуду: — Чаробньяк! Чаробньяк!.. Его голос поднялся крещендо и превратился в вопль, а неведомое слово, которое явно было адресовано Кори Амстеллу, несмотря на плещущийся в нем страх, звучало обвиняюще, с укором. — Чаробньяк… Чаробньяк! Нет!.. Не подходи! Не трогай меня… — повторял и повторял Андрич, чуть ли не рыдая, медленно пятясь, запинаясь о вывороченную ночной порой брусчатку, спотыкаясь и падая, и снова вскакивая, и Амстелл… Кори Амстелл, хоть и не понимающий, как переводится это клеймящее сербское словцо, но подспудно догадывающийся о его значении, оскорбленно поджал губы. С достоинством выпрямил спину, развернулся, взмахнув крылом волос, и, полностью оправдывая чужие ожидания, скрылся за дверью летучего дома, в тот же миг плавно оттолкнувшегося от тверди всеми четырьмя мощными лапами и отправившегося в очередное ночное странствие.