Saudade

Однолики и сероглазы сумерки ноябрёвых дней, принесет на хвосте проказу Гауэко — король теней. Приоткроет шкатулки крышку, припорошит чёрной листвой: «Это память старого дома, этот дом, глупый мальчик, не твой».

      Ночной мрак в подъезде растворялся неспешно, как порошок суррогатного кофе — в чашке с холодной водой, рассасываясь по углам дымчатой поволокой.       Микель стоял перед Кори с видом встревоженной и побитой собаки.       На часах было семь утра.       Ни минуты не спавший, только что выползший из душа Кори до боли стискивал в горсти мокрое полотенце, до боли кусал кривящиеся губы и прятал, изо всех сил прятал за густыми прядями вымытых и пахнущих шампунем волос пятно старческой кожи, проявившееся этим утром прямо на щеке.       Микель, успевший безупречно усвоить все причины и следствия, шатко сдвинулся с места, приблизился к юноше вплотную, перехватил его кисть, закрывающую волосами, как ширмой, половину лица, бережно сжал в горячих шероховатых пальцах, пересушенных от студёных ноябрьских ветров, чуть надавил, принудительно отводя ее вместе с волосами в сторону, склонился к нему и поцеловал — точечно, надолго прижавшись губами прямо к зазорному пятну, прикрыв глаза и застыв; кончики его отращенных курчавых волос легонько царапали и щекотали Кори кожу, а оставленная на ней влага, когда мужчина медленно отстранился, горела священным клеймом…       — Я… — голос Микеля сорвался, и он закашлялся, с трудом прогоняя несвоевременную табачную хрипотцу. — Я понимаю, что вчера что-то произошло, menino, мой любимый Кори… Но я не знаю, что именно, и у меня внутри всё снова переворачивается и сходит от этого с ума, — он сгреб пятерней куртку у себя на груди, этим незамысловатым, бесхитростным жестом пытаясь выразить собственные чувства. — Мы отправились с тобой в твой университет, и… И я не помню, что было дальше. Значит ли это… Или мы просто с тобой решили хорошенько напиться, и у меня сегодня похмельные провалы в памяти?.. — с жалкой надеждой на последнее предположил он.       — У тебя провалы, да не те, — отозвался Кори, всеми силами сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, и не замечая, как теребит и едва ли не рвет насквозь мокрую тряпку, зажатую в руках. — Забудь об этом. Просто забудь. Ты всё равно прямо сейчас ничего не можешь изменить, и я не могу…       От лузитанца пахло танцующей на грани заморозков уличной свежестью; где-то за окном на карнизе случайная залётная чайка настырно долбила клювом по камню и стеклу, тщетно пытаясь достучаться до неспящих хозяев и выклянчить у них кусок дармовой жратвы.       Достаточно взрослый и зрелый Микель Тадеуш слишком хорошо научился понимать юношу с полуслова и возражать не стал — только тяжко вздохнул.       «Ты не спал, menino? Вижу, что еще не спал. Ну, пойди же, выспись хорошенько! А я пока соображу для нас чего-нибудь на завтрак», — будто ни в чем не бывало, принялся увещевать Амстелла он, мягко подталкивая в спину и уводя в комнату, где поджидала никогда не застилаемая кровать. Голова гудела, глаза ощущались будто натертыми наждачкой, и предложение показалось таким заманчивым, что Кори Амстелл покорно улегся в напитанные сырой прохладой простыни. Заботливые руки укрыли одеялом, и он почти сразу провалился в сон, напоследок сквозь смеженные веки наблюдая, как Микель включает в розетку обогреватель.       Пробуждение садануло по нервам выстрелом тишины, но уже в следующую секунду Кори различил еле уловимые шумы, доносящиеся через подъездную клеть из кухни, убедился, что это не вконец обнаглевшие чайки, влезшие в дом через окно, и его отпустило. Рухнув ничком на подушки, он расслабленно зарылся в них лицом и еще на короткую пятиминутку провалился в зыбкую полуденную дремоту.       Обогреватель успел за это время довести воздух в комнате до удушливой парной консистенции, и только в приоткрытую дверцу из прихожей тянуло затхлой бетонной прохладой, на исходе осени почти полностью утратившей травяные нотки: топинамбур в этом букете еле угадывался.       Когда же к запахам престарелого португальского жилища прибавился терпкий аромат табака, Кори осознал, что больше не может бесцельно и одиноко валяться в постели, и кое-как из нее выполз, придерживая ладонью гудящую от чугунной боли голову и по-прежнему, несмотря на недавний красноречивый жест Микеля, старательно прикрывая распущенными волосами правую половину лица.       Прошаркал через давно не мытый и порядком натоптанный подъезд, подволакивая гудящие ноги в стоптанных тапочках, будто не подросток, а и впрямь какая-то старушка, и осторожно заглянул на кухню, откуда тянулись ароматы жизни и утренней стряпни.       — Проснулся, Flor de lírio? — поприветствовал его риторическим вопросом Микель, который в это время как раз курсировал от плиты к хромоногому столу: взъерошенный, в рубашке черно-белой ковбойской клетки с закатанными по локоть рукавами и в темно-серых джинсах, с зажатой в уголке губ дымящейся сигаретой и с исходящей паром сковородой в руке, в этом царстве чада он походил сегодня отнюдь не на бродягу-цыгана, поднаторевшего запекать в глине неосвежеванных ежей, а на чокнутого техасского повара, сотворяющего такую же сумасбродную ковбойскую стряпню. — Я приготовил омлет со спаржей и орегано, а еще pataniscas de bacalhau… ладно, каюсь, последние я просто купил и разогрел, но вряд ли они от этого стали хуже.       Кори сомневался, что хочет начинать свой день с оладий из трески, но в приготовленные Микелем убийственно-сытные завтраки частенько входила, в том или ином виде, какая-нибудь рыба, так что он без лишних слов покорно присел за стол на свое привычное место и поднял на лузитанца выжидающий пытливый взгляд.       Не обвалянных в глине ежей же ему предлагали, в конце-то концов.       — Нет, в самом деле, menino, — истолковав этот взгляд, как ответ на свою тираду, принялся оправдываться Тадеуш. — Я почти уверен, что они неплохи… Впрочем, ты можешь их и не есть, если тебе претит треска, и обойтись одним омлетом. Я еще сварил нам пару кружек мокко — в такой дождливый день, как сегодня, он идеально скрасит уличный сплин…       — Да перестань ты, — не выдержав, с досадой произнес Кори, сгребая его пятерней за ворот и подтаскивая к себе. — Не делай вид, будто… Будто всё в порядке.       Микель немного помолчал, уголки его губ поникли; скосив глаза на руку юноши, еле заметно подрагивающую от нервного тремора, он шумно выдохнул застрявший в легких воздух, бережно разжал сомкнувшиеся железной хваткой пальцы и поднес его ладонь к губам, медленно покрывая ее поцелуями, сам же сквозь эти поцелуи грустно проговорил:       — Как бы это получше тебе объяснить, Sol… Ну, представь, что ты на войне, и каждое свое утро встречаешь в окопе, над которым день изо дня свистят смертоносными осами вражеские пули. Можно сказать, что подобное утро рано или поздно станет для тебя в порядке вещей. Пускай это и не может считаться нормой для мирной жизни. Если я что-то и могу сделать сейчас, так это хорошенько накормить тебя. И, как видишь, я это делаю. А ты… расскажи мне, пожалуйста, что произошло.       Кори по понятным причинам отзываться на его просьбу и рассказывать не спешил, уныло и без аппетита ковыряя вилкой взбитое и запеченное с овощами яйцо; за окнами бился ветер, швыряясь пригоршнями дождя прямо в стекла, быстро-быстро гнал по небу рваные серые облака, сквозь которые в просветы иногда проглядывало белесое солнце, кажущееся сегодня нелепым и неуместным, а потом вдруг до того расстарался, что выдул весь туманный покров и всё невзрачное осеннее тряпьё за пределы города, и купол за пару минут расчистился до безупречной налитой синевы.       Случилось всё это так неожиданно, что Кори не успел перенастроить волны своего настроения, и теперь с некоторым изумлением таращился на зализанный солнцем пол, где в засвеченных прямоугольниках, оставленных оконными проекторами, пыталась по-летнему воспарить отсырелая пыльца.       Обманчиво-тёплая улица приглашающе дразнилась блеклыми айвовым лучами, но ветер продолжал в неистовстве рвать остатки листвы с каштанов и ожесточенно хлопать где-то в одном из корпусов распахнутыми ставнями.       — Не хочу туда, — чуть поразмыслив, озвучил свое решение Кори и поёжился, до самых кончиков пальцев натягивая рукава флисовой рубашки на мерзнущие в неотапливаемом помещении руки. Ему бы взять да и отправиться вместе с Микелем на Алиадуш — пересматривать старинные фотоальбомы в жалком чаянии отыскать ответы на свои вопросы среди фотографий, — а заоконное танго умирающего солнца с истеричным ветром совсем не располагали выбираться наружу.       — Как скажешь, menino, — покладисто согласился Микель Тадеуш. — День сегодня действительно не слишком хорош для прогулок, как бы он ни пытался заверить нас в обратном. Вот только чем же мы с тобой займемся тогда? Я могу сходить в магазин за продуктами и вином и…       — Нет! — Кори мигом пресек его попытки уйти (и наверняка не вернуться): ему казалось, что пока не сводит глаз с лузитанца, тот не исчезнет, а стоит хоть ненадолго отвлечься, как реальность тут же перекроит себя и превратится в место, где Микеля никогда не было. — Не надо, — с нажимом повторил, — никуда идти. Там вроде бы оставалось еще вино… в подвесном шкафчике, — он коротким кивком указал куда-то за спину мужчины. — А если хочешь что-нибудь готовить, то готовь из того, что есть.       — Хорошо, милый мальчик, — не стал спорить Микель и тут. Присел на корточки подле пузатого холодильника и, рассеянно изучая его полупустые внутренности, с нажимом напомнил: — И снова ты умалчиваешь о том, что же произошло… Так не годится!       — Можно подумать, тебе понравится мой рассказ! — скептически фыркнул Кори, скрестив руки крест-накрест на груди, закинув ногу на ногу и оставшись сидеть в этой защитной позе. Взгляд его уткнулся в узор ковбойской клетки на спине лузитанца, аккурат посередке между лопаток, и застрял там, будто парализованный — как у снайпера, боящегося потерять из виду свою цель.       — Та-ак… — протянул Микель, бросая холодильник — даже забывая его закрыть — и оборачиваясь столь резко, что вместо обтянутой хлопковой тканью спины Кори сразу же натолкнулся взглядом на его глаза, пока всего только искрящиеся легким недовольством. — Что именно мне не понравится? Говори! — нетерпеливо потребовал он, стискивая губы в тонкую злую струну.       — Не хочу ничего рассказывать, — сердито отозвался Кори, заводя приевшуюся и набившую обоим оскомину шарманку. — Ты мне ночью и так уже устроил… эти ваши чёртовы португальские страсти.       Микель замолк, очевидно, пытаясь осмыслить услышанное, а осмыслив — воспылал удвоенной ревностью, теперь еще и к самому себе.       — Что я тебе устроил? Да что стряслось…?! — вид у него при этом был такой отчаянный, беспомощный и возмущенный, что Кори поневоле испытал приступ жалости и, поддавшись ему, нехотя проворчал:       — Сам виноват… Нечего было исчезать! Не исчез бы — всего этого наверняка бы и не случилось.       К беспомощности, возмущению и ревности на лице лузитанца теперь прибавилось чувство вины, и он, чертыхнувшись сквозь зубы, в исступлении запустил пальцы в волосы, перепутывая густую и лохматую шевелюру, а потом полез в карман за извечным спасением, спрятанным в пачке с сигаретами.       Закурив и сделав первую глубокую затяжку, он оперся локтем о стену, нависая над Амстеллом, и произнес, изо всех сил, это было видно, удерживая рвущийся наружу звериный психоз:       — Тебе же прекрасно известно, мой суровый ангел, что я не волен выбирать некоторые вещи… Я не волен даже помнить, будь оно неладно! В противном случае, безусловно, знал бы всё и сам… Ну же, не тяни! Что там?       Кори тяжко вздохнул, потер пальцами лоб и обреченно — предвосхищая, какая его ожидает реакция, — проговорил:       — Всё, в общем, плохо. Нет, не переживай, это… не совсем у нас с тобой. То есть у нас с тобой тоже всё плохо, но давно и перманентно. А теперь… я даже не знаю, что с этим делать, Мике. Не думай только, пожалуйста, будто бы мне есть до кого-то там дело! Похуй мне… Просто… Блядь!.. — и вдруг, повергая собеседника в состояние крайнего потрясения, едва ли не в шок, без обиняков задал вопрос: — Ты не знаешь случайно, где-нибудь в городе не находили сегодня труп?       — Труп?.. — пару раз бессмысленно сморгнув и чуть не выронив из пальцев сигарету, тупым китайским болванчиком переспросил его Микель. Впрочем, быстро оправившись, он поспешил уточнить: — Какой именно труп, menino? Я уверен, что наши бравые полицейские офицеры находят множество трупов каждый божий день, и о большей части подобных находок в газетах, к сожалению или к счастью, не сообщается. Так о каком конкретно трупе идет речь? Ты жив, я жив, а остальные меня мало заботят, meu bonequinho, — и, помолчав с секунду, вкрадчиво поинтересовался: — Неужто я минувшей ночью кого-то убил?       — Нет, — кисло поморщившись, отрицательно мотнул головой Амстелл. — Никого ты не убил… хотя и порывался. Я думаю, он и сам легко мог помереть… Зная, на что похожи ваши улицы — я имею в виду потусторонние улицы, конечно же, — особенно когда ты обычный человек и впервые там оказываешься… думаю, он едва ли дожил до рассвета.       — Звучит паршиво, — всё еще не до конца разобравшись, в чем тут дело, сочувственно подхватил Микель. — Но о ком же ты, Sol?       — Да об Андриче… Мелкий, тощий, белобрысый и приставучий. Вместе со мной учился в университете.       Лицо Микеля моментально утратило всю скорбь, вытянулось, посерело и сделалось до крайности похожим на мучнисто-костный лик его инфернального двойника. На скулах заиграли недобрые желваки, а пальцы сдавили фильтр сигареты так, что струящийся от нее чад обрел нездоровую раковую желтизну.       — И как он оказался рядом с тобой? Что ему от тебя понадобилось? — вопросы сорвались с губ еще прежде, чем мозг успел осознать услышанное; осознав же, лузитанец скрипнул зубами и, воткнув между них сигарету, злобно процедил: — Не надо было ехать в твой университет…       — Но мне нужна была библиотека, — вяло возразил ему Амстелл, уже и сам не понимающий, какая нелегкая понесла его туда: казённые книги им частенько не бывали сданы, когда прямо в разгар учебного года на пороге квартиры объявлялся окрылённый и вдохновленный Фурнье, гонимый шальной музой, и безапелляционно заявлял, что завтра в шесть утра они уезжают в другой район — другой город — другую страну. Книги оставались бесхозно прозябать на съемной квартире, документы же о переводе Кори Амстелла порой задерживались на несколько недель, а то и месяцев, и всё это время он неприкаянно слонялся без учебы; так продолжалось ровно до тех пор, пока дед не принял редкое разумное решение обучать приёмного отпрыска дистанционно и ни в какие школы больше не водить.       — Как будто в городе нет других библиотек! — негодующе откликнулся Микель. — Мы могли бы с тобой отправиться хотя бы даже туда, где я некогда работал… Ладно, чёрт с ним, но что же ему от тебя было нужно? Что вообще там приключилось, в твоем университете?       — В нем — ничего, — коротко и лаконично ответил Амстелл. — Кроме того, что ты исчез. — Про встречу с Кукольницей он рассказывать не стал, небезосновательно опасаясь, что ревность лузитанца перекинется еще и туда, в геометрической прогрессии расширяя свои португальские колонии, и попросту упустил эту, как показалось ему — незначительную, деталь. — Андрич… понимаешь, он, оказывается, за мной зачем-то поплелся, — еще капля недоговоренной правды притаилась в этом нелепом «зачем-то» — тогда как Кори Амстелл прекрасно знал, зачем.       Лицо внимательно выслушивающего его рассказ Микеля вытянулось еще сильнее, а глаза сделались совсем злобными: почти как у адской гончей, когда та рвалась за украденным «Пикатриксом». Кулаки непроизвольно сжались, и сквозь зубы прорвалась редкая и обычно не свойственная ему нецензурная брань.       — Он… что? — выбранившись, все-таки неуверенно переспросил в надежде, что ослышался. — Поправь меня, menino — я всё еще уповаю на то, что неправильно тебя понял, или же что это ты неправильно выразился — хотя твой португальский, надо отдать должное, давно уже превосходен… — Сбившись на половине фразы и замешкавшись, он задал беспокоящий его вопрос уже в лоб: — Он тебя преследовал?       — Скорее, следил за мной, — поправил его Амстелл и пояснил: — Я это заметил слишком поздно. То есть… я подозревал, что по пятам кто-то идет. Но сколько бы ни петлял по улицам и как бы ни старался, так и не смог этой слежки распознать. Да и… я бы никогда на него не подумал. В прошлый раз за мной гналась Янамари, и я если и ожидал, то кого-то вроде нее. А этот… в общем, он попался уже возле самого моего дома… в момент перехода, аккурат когда дом превращался в летучую жабину.       — Так он еще и знает теперь, где ты живешь?! — не придав должного значения последней фразе, практически взревел Микель, теряя остатки выдержки и достоинства и готовясь, кажется, что-нибудь от безысходной злобы сломать — Кори впервые видел его в таком бешенстве, и это его одновременно напугало и потрясло: португальские страсти, о которых он бездумно болтал, на поверку оказались еще красочнее и неистовее, чем можно было вообразить.       — А я тут при чем? — только и смог в крайнем потрясении выдохнуть он то единственное, что пришло ему в голову.       — Ты — ни при чем, мое золотце, — дыша яростью, как потревоженный дракон, на чьи сокровища только что посмели покуситься жалкие бродячие воришки, согласно кивнул Микель, таким ответом несколько юношу успокоив. — А вот следопыт этот проклятый… Ему же прекрасно известно, что ты уже занят! Кажется, я припоминаю его: ведь это он тогда посмел одернуть тебя в университетском фойе, бестактно вмешавшись в наш разговор?       — Ага, — кивнул Кори, от нервов незаметно для самого себя заглатывая большой кусок яйца со спаржей, даже толком не прожевав: что-то интуитивно подсказывало, что Микель не станет слишком ощутимо изливать свою ревность, пока объект этой ревности поедает приготовленный ревнивцем омлет. — Знает он всё. Кажется, это-то его и бесит. Ну и… понятно… еще он, кажется… втю…       Он не смог до конца выговорить то, что хотел, что требовалось, что полностью объяснило бы всё произошедшее прошлым днём и минувшей ночью: при виде того, как Микель Тадеуш с каждым новым словом еще пуще меняется в и без того перекошенном лице, Кори поневоле осекся и захлопнул рот.       — Я не знаю, находили ли полицейские в городе утром труп, — вдруг сделавшись холодным и спокойным — но оттого лишь более страшным, — медленно произнес дневной лузитанец, к величайшей неожиданности Амстелла, демонстрируя куда более отравленную черную ревность, нежели его ночная ипостась, — но я определенно хочу, чтобы они его нашли. В крайнем случае, я готов сам поспособствовать и этот труп им преподнести.       — И снова ты туда, — устало выдохнул Кори. — Вот из-за твоей неуемной тяги прикончить этого никчемного, но безобидного — да, безобидного, несмотря на всё, что я тебе рассказал! — сопляка и случилось всё остальное. — Натолкнувшись на непонимание и растерянность на микелевском лице, по-осеннему усталом и частично утратившем медный лоск загара, охотно пояснил: — Мы с тобой немного повздорили на эту тему в подъезде, когда мой домик уже успел подняться в воздух. Ну и… вывалились из него, — неловко закончил он и смолк.       — Вывалились? — мигом растеряв всю свою спесь, оторопело подхватил за ним Микель. Сигарета успела незаметно дотлеть в его пальцах, и он зашипел, встряхнув рукой, когда уголёк добрался до кожи и опалил её. Отвлекшись, чтобы затушить окурок в пепельнице, он вернулся к Амстеллу уже успокоенным, оседлал излюбленной привычкой задом наперед свободный стул, отозвавшийся старческим скрипом в пазах, умостил сложенные руки на его спинке, уткнулся в них подбородком, вперил испытующий взгляд в юношу и осторожно уточнил: — И как же мы справились с этой бедой? Упали в океан, или в реку, или…?       — Никуда мы не падали, — скорчил недовольную рожу Амстелл, жуть как не любящий, пусть и косвенно, расхваливать Микеля перед ним же самим: — Ты ведь тот еще монстр ночью… Подхватил меня на руки и не дал упасть, так что мы благополучно спустились на крышу какого-то дома по ту сторону реки.       Сегодня похвала сослужила добрую службу: польщенный Микель залучился довольством, погасив на время клокочущую в груди ревность и позабыв о ней; потянулся, дотрагиваясь кончиками пальцев подбородка юноши, поднялся чуть выше, обводя подушечками обветренные и чуть припухлые губы, и ласково произнес:       — Ну, так и в чём же тогда проблема, menino? Даже если мы повздорили и прочее — всё в итоге ведь обошлось, верно?       — Не знаю я, — млея от удовольствия, которое дарили разошедшиеся пальцы, то терзающие и сминающие его губы, то легонько проталкивающиеся внутрь, в горячую влагу рта, невнятно промямлил Кори в ответ. Мотнул головой, нехотя уворачиваясь от руки и собирая разбегающиеся во все стороны мысли, и сердито объявил: — Дом-то остался распахнутым! До самого рассвета, между прочим! Он мог улететь куда угодно, кто угодно мог пролезть в него за ночь, и я не представляю, как теперь это проверить. Опять, что ли, эти жуткие Прятки в Темноте устраивать…       — Поправь меня, если я ошибаюсь, menino, — задумавшись, припомнил Микель, — но разобраться с этим у нас едва ли получится раньше, чем наступит ночь…? Ты уж, пожалуйста, напомни мне ночью: подозреваю, что я могу попросту не придать значения незапертой двери, а может, и вовсе позабыть, что она осталась не заперта… Сейчас же… разве что будет нелишним пройтись по всем комнатам и проверить, не пролез ли туда кто-нибудь вполне… вещественный.       — О ком это ты? — недобро сощурился Кори, чуя в его словах не то некий подвох, не то двойное дно.       — О том, кому теперь известно, где ты живешь, — в лоб озвучил посетившую его бредовую идею Микель.       Кори только фыркнул и страдальчески закатил глаза:       — Да ты совсем от своей ревности из ума выжил.       Но спорить с ним не стал, послушно поднимаясь из-за стола и отправляясь на бессмысленные поиски: затея, вопреки всему, почему-то его развеселила. Португальские страсти вышли на новый уровень, ревность в их алхимическом тигеле переплавилась в полновесное безумие, и оставалось только потакать тем безобидным чудачествам, которые творились теперь с их легкой руки.       Они выбрались в подъезд, и лузитанец, который всегда носил при себе экземпляр ключей от Casa com asas, занырнул в прихожую Кориной квартирки, чтобы выудить их из кармана небрежно сброшенной на вешалку куртки.       — Только этот корпус был открыт? — уточнил он, подбрасывая на ладони грузно звенящую связку.       Кори кивнул, и они первым делом направились проверить его маленькую обитель. Окинули беглым взглядом спальню и сунулись в комнатушку Фурнье, но там только валялись раскиданные по журнальному столику карандаши, а на диване пылились альбомы, оставленные так еще с лета.       Потом наведались в кладовку, заглянули в ванную, окутанную духом промозглой влаги и запахами пробудившейся и забродившей по осени плесени, после чего Микель бодро взбежал по ступеням на второй этаж.       — И все-таки, — нагнав его, попробовал неуверенно воззвать к отчалившему разуму лузитанца Кори, — неужто ты всерьёз думаешь, что он мог бы где-то тут спрятаться?       — Он, — пожав плечами, спокойно отозвался Микель Тадеуш, — или кто угодно еще… Когда речь идет о твоей безопасности, проверить никогда не будет лишним.       — Как будто бы это первый раз, когда мой дом остается нараспашку! — едко заметил Кори Амстелл, вслед за мужчиной подбираясь к правой двери. — Но озаботился ты только сейчас… К тому же, я ведь объяснил, что это был момент перехода… Casa com asas как раз крылья выпускал и отращивал чешую. Андрич только увидел его, так чуть в обморок не грохнулся. Видел бы ты, как он бежал отсюда, сверкая пятками, спотыкаясь и падая! Стал бы он еще после такого пробираться внутрь!..       — Это хорошо, — поддакнул Тадеуш, продолжая тем не менее делать то, что начал — методично осматривать пустые и пыльные помещения, и Амстеллу ничего иного не оставалось, кроме как идти за ним. — Но успокоюсь я лишь тогда, когда лично удостоверюсь…       — Или ты просто думаешь, что я могу кого-то прятать?.. — кошмарная догадка осенила Амстелла, и он, мгновенно озверев, сграбастал лузитанца за рубашку на груди, со всей дури дергая на себя, заставляя развернуться и покачнуться. Хлопковая ткань затрещала, но выдержала, и они оба замерли, глядя друг дружке прямо в глаза.       Микель первым не выдержал и сдался.       — Что ты, menino, — мягко размыкая сжавшиеся костлявой хваткой пальцы, сникшим голосом отозвался он. — Я бы никогда не заподозрил тебя в такой низости… Да и спрятать, если уж заводить речь об этом, в твоем летучем домике можно гораздо надежнее — есть еще целых два корпуса, в которые мы никогда не заглядываем. Нет, я вовсе не думаю на твой счет никакого дерьма и полностью тебе доверяю. Давай просто убедимся, что никого из посторонних здесь нет, а иначе я изведусь от беспокойства за твою безопасность.       Удовлетворившись этим ответом, Кори выпустил его рубашку и уже расслабленно поплелся за ним по пятам — осматривать заброшенные и медленно, но верно дичающие без должного присмотра комнаты, которые всё еще можно было бы кому-нибудь сдавать, если бы Casa com asas не имел дурной привычки перекидываться ночами в доисторическую тварюгу. Проверив квартирку справа, Микель пересек лестничную площадку и отпер квартиру левую, успевшую немало пережить и повидать за то время, что находилась в собственности у Амстелла: это в ней томились взаперти бродячие уличные коты с мамурами и в ней некогда отыскалась рыжая кукла Аннабель, которую один из мамуров уволок на кукольный фестиваль, где впоследствии и оживил.       Надолго ли хватило подобранной тем щепоти волшебного снадобья, жива ли Аннабель, где она находится сейчас, состоят ли они с деловитым мамуром в амурных отношениях — Кори не знал, но все эти мысли, сами собой посетившие его голову, невольно рассмешили.       — Что такое, menino? — не успев переступить порога квартиры и замерев буквально с занесенной над ним ногой, спросил Микель, искренне удивившись как будто бы беспричинному веселью своего юного спутника.       — Да так… — фыркнул Кори. — Помнишь, мы с тобой находили тут стрёмную рыжую куклу? — дождался неуверенного ответного кивка и произнес, ощущая себя глуповатой домохозяйкой, перечитавшей от скуки жёлтой прессы: — Ее похитил один из мамуров.       — Похитил? — вскинул брови в крайнем удивлении Тадеуш. И, потерев в задумчивости небрежно выбритый подбородок, уточнил, напрасно подозревая в предмете их беседы глубинный смысл — его там не было, ни глубинного, никакого вообще: — Но зачем? Неужто она имела ценность, та кукла? Мне она тогда не показалась похожей на сувенирную — обычная игрушка, не сказать чтобы старинной ручной работы… а у меня в таких делах глаз наметан, Sol: даром я, что ли, со школьных лет с Мануэлем Пенья дружил. Они и тогда уже, между прочим, ломбард держали.       — Да не имела она никакой ценности, — расстраиваясь, что лузитанец не понял его с первого раза, отмахнулся Амстелл. — Он для себя эту куклу похитил. В Мураме кукольники умеют делать особый порошок, который оживляет предметы… вот мамур ее и оживил. Я видел, как они прогуливались по набережной, и она, Аннабель эта рыжая, шла с ним под руку.       — Звучит весьма романтично, — догадавшись наконец, к чему клонит юноша, с удвоенным любопытством отозвался Микель, по иронии судьбы взращенный на мыльных операх и с малых лет проникшийся их театральным драматизмом. — И что же, этот порошок оживляет кукол полностью, или только добавляет им моторику? Одушевляет ли он предметы, или всего лишь заставляет двигаться?       — Не знаю… — неуверенно ответил Кори, застигнутый этим вопросом врасплох. — Я об этом не задумывался. По крайней мере, передвигаться самостоятельно она могла уж точно.       Так, лениво болтая обо всем подряд, они вошли в сумеречную прихожую, и Микель машинально мазнул пальцами по выключателю, чтобы хоть немного разбавить ранние потёмки. Лампочка над их головами зажглась короткой и резкой вспышкой, ослепительно моргнула, а затем вдруг взяла да и взорвалась, молниеносно разлетаясь на мелкие осколки.       — А, чёрт! — ругнулся Микель, инстинктивно пригибаясь и успевая отдернуть Кори в сторону из-под самого стеклопада. Убедившись, что более ничего не происходит, он выпрямился, стряхнул с волос мелкое крошево и запрокинул голову, внимательно оглядывая потолок, где остался болтаться пустой плафон с застрявшим в нем цоколем, щерящемся острыми зубцами. — Эпа́, мальчик мой! Кажется, у тебя тут за осень всё окончательно отсырело. Это опасно: проводку может где-нибудь замкнуть, и случится возгорание.       — Я что, виноват? — огрызнулся перепуганный случившимся Амстелл и с обидой в голосе заметил: — Это тебя зачем-то понесло сюда комнаты проверять! У меня на первом этаже всё нормально работает.       — Электрические провода протянуты по всему корпусу, — возразил ему Микель. — Я не уверен, но, возможно, некоторые из них даже являются общими для всех трёх корпусов, ни один из которых, как я понимаю, не отапливается в зимнее время… Удивительно уже то, что в них до сих пор функционируют розетки и выключатели! Домик твой пугающе старенький и для жизни не больно-то пригоден… Хорошо бы нам с тобой перебраться на Алиадуш.       — Мы не можем туда перебраться, — поджав губы, буркнул Кори: самому ему, конечно, тоже хотелось бы жить с Микелем в центре и просыпаться с ним в одной на двоих постели. — Нас там в два счета найдут.       Лузитанец тяжело вздохнул и сделал широкий шаг, переступая щедро присыпанный блестящей росой битого стекла пятачок прихожей и направляясь к такой же пасмурной, как и коридор, условно-жилой комнатушке. Там было разве что на полтона светлее: непостоянный и дерзкий ветер уже успел закидать показавшееся ненадолго солнце снежками из облаков, и теперь за окнами над городом Порту лежало грузное ватное одеяло.       Город сегодня нещадно штормило — это Кори осознал только сейчас и с облегчением подумал, что было неплохим решением остаться дома в такой непогожий день.       Пройдясь по комнате вдоль окон, поглазев на вездесущую ноябрьскую серость и корявые стволы не успевших просохнуть от дождей каштанов, он обернулся к Микелю и с вызовом спросил:       — Ну? Убедился, что никого «вещественного» здесь нет?       — Убедился, мальчик мой, — довольно промурлыкал Микель, подступая вплотную и оплетая его руками со спины. — Только мы с тобой, только ты и я… — последние слова он произнес шепотом возле уха, запечатлев на мочке нежный поцелуй. Отстранился самую малость и снова притронулся губами, но уже чуть ниже, спускаясь по шее к ключицам и оставляя с каждым касанием чувственный мокрый след. От прикосновений по коже разбегалась горячая щекотка, и Кори моментально разомлел в объятьях лузитанца: подался назад, чтобы вжаться теснее, и запрокинул голову, еще больше раскрываясь для поцелуев. Губы Микеля потерзали немного левую ключицу юноши и перебрались на плечо; одной рукой он оттянул ему воротник флисовой рубашки, оголяя чуть угловатый и худощавый плечевой сустав, а другой — обхватил поперек тела, сминая живот и спускаясь всё ниже…       А потом вдруг перехватил кисть Амстелла и завел ему за спину, укладывая ладонью прямиком себе на причинное место. Утопая в ласках, которыми его в это время одаривали, Кори инстинктивно стиснул выпирающий под джинсами член, бездумно нащупал проступающую контурами головку, коротко ее огладил и принялся сбивчиво водить кончиками пальцев вверх-вниз по стволу, еще больше распаляя и без того заведённого мужчину. Микель прерывисто и шумно вдохнул, крепко сгребая Кори в охапку, потянулся и припал губами уже к его рту, сходу проталкиваясь в него языком и целуя долго, глубоко, взасос. От вложенных в этот поцелуй нетерпения, желания и страсти, Кори не выдержал и сдавил его член чуть сильнее, пытаясь обхватить через плотную джинсовую ткань всей пятернёй, и тут уже с ним, конечно, церемониться перестали.       Его швырком отправили к одному из составленных по центру комнаты обеденных столов и нагнули, опрокидывая грудью на столешницу, где до сих пор ютился собранный с лета старинный хлам, попутно скидывая на пол всё, что случайно попадалось под руку: какие-то ветхие книги, «кукол дружбы», чем-то отдаленно напоминающих вольты для обрядов вуду, барселушских петушков, чемоданчик-балетку, набитый фотографиями кого-то из былых жильцов Дома с крыльями…       Микель чуточку грубовато и торопливо расстегнул юноше пуговицу на домашних джинсах и рывком спустил их по самые колени вместе с бельём. Пальцы стиснули ягодицы, раздвигая их и открывая доступ к промежности; лузитанец завозился, и Кори понял, что тот присаживается на корточки. Догадавшись, что именно с ним собираются делать, он в предвкушении прикрыл глаза, инстинктивно шаря по столу ладонями в поисках надежной опоры, но так и не находя ее на гладкой столешнице.       Если поначалу Кори Амстелл очень протестовал против подобных извращений, то теперь всё кардинально изменилось, теперь он жаждал их и ждал, и если бы мог о них просить — то наверняка бы просил, но это последнее было выше его сил, и он сдох бы от стыда, озвучив подобную постыдную просьбу.       Всё, что он умел выпрашивать у Микеля — это «сильнее» и «ещё»; на этом его смелость, как правило, заканчивалась, и все желания пробуждающегося тела так и оставались храниться в потаённых закутках души. Сейчас же, когда ему и так собирались преподнести вожделенную ласку и подарить запретное удовольствие, он замер и притих, ощущая и впитывая каждое касание, которое оставлял на его теле Микель.       Руки мужчины продолжали сминать половинки ягодиц, большой палец правой проскользил от копчика до мошонки, нарочно задержался посередине и дразняще надавил, проникая внутрь всего на одну фалангу. Ровно этот путь вслед за пальцем проделал и язык, оставляя теплый влажный след и точно так же замирая в той сокровенной точке. Занырнул: сперва — самым кончиком, затем — гораздо глубже и напористее; нервные рецепторы обожгло возбуждением, и Кори неосознанно царапнул ногтями древесину, пытаясь ухватиться уже хоть за нее.       Микель толкался в его обжигающее нутро, и Кори не понимал, что было горячее: он сам там, в узкой телесной пустоте, или же заполняющий эту пустоту язык, рисующий узоры удовольствия на чувствительной дырочке, на внутренних стенках, в промежности и по тугой мошонке, налившейся в преддверии скорой разрядки молодым соком. Одна рука лузитанца разжалась, выпуская окрасившуюся легкими кровоподтеками красноты ягодицу, прошлась по бедру и легла на полувозбуждённый орган юноши. Пальцы, большой и указательный, легонько сдавили самый кончик, ещё пока спрятанный под крайней плотью, и провели вверх-вниз, высвобождая его, как трепетный цветок. В процессе ненасытных и несдержанных ласк Кори уловил звук расстегиваемой ширинки и ненадолго ощутил, как теплая влага сменяется прохладой, а затем ему в зад уперлась крупная головка пениса, размыкая телесную тесноту и одаряя удовольствием на грани с болью. Руки Микеля вернулись обратно на бедра юноши, снова сминая их до синяков, и потянули его на себя, насаживая на стоящий колом от нетерпения член. Кори что-то невнятно промычал, сдерживая в себе стоны — им свободно дозволялось вырываться изо рта только на подступах к оргазму или под разнузданным действием алкоголя, — и крепче вцепился в предательски-гладкую поверхность стола.       Опоры не находилось, Микель одним толчком заполнил юношу до самого предела, положил ладонь ему на спину, точно между лопаток, и властно надавил, вынуждая совсем распластаться на столешнице. Так, вдавленный в жесткую древесину, с разметавшимися по плечам и спине густыми волосами, Кори остался беспомощно лежать, а в него тем временем глубоко и с силой входили, растягивая ноющие от сладости и невыносимой наполненности мышцы.       Пока его возили грудью по столу, трахая так нещадно, что юноше казалось, будто он вот-вот потеряет сознание от этого жесткого соития — поскидывали оставшиеся предметы, когда-то давно опрятно расставленные совместными усилиями в одну из редких внеплановых уборок, случившихся после кривых виражей крылатого домика. Последним грузно рухнул на пол коллекционный паровозик Vacminel работы Мануэля Сараивы, но никому до этого не было дела: пространство расчистилось, и Кори наконец-то смог кое-как ухватиться за край стола. Уткнулся лбом в прохладную поверхность, каждой частицей тела впитывая то, что творил над ним Микель: в этот раз было очень грубо и жестко, на грани терпимого; кисти мужчины проходились по бедрам юноши, по его спине, по заметно проступающим сквозь извечную худобу ребрам, собирая что-то невесомо-незримое каждым щипком, шлепком, касанием, и иногда даже прихватывали за волосы, собственническим жестом наматывая их на кулак. Потом добрались до груди, с трудом протиснулись, нащупали заострившиеся соски и сжали их так резко и сильно, что острая вспышка пробежалась до кадыка юноши, а оттуда спустилась в самый низ живота, связываясь тягучим узлом в паху и наливаясь там спелой страстью. Потерзав немного каждый сосок, Микель так и оставил левую руку там, с каждой секундой как будто бы всё крепче сжимая пальцы на зудящем, немеющем и горящем кончике, а правой огладил бок, перебираясь на чресла и возвращаясь обратно к едва обласканному пенису юноши, только теперь обхватил его ствол, почти целиком уместившийся в кулаке, за исключением воспаленной до красноты головки, и в несколько быстрых и умелых рывков довел до предела.       У Кори по всему телу, от макушки и до пят, прошлась экстатическая волна, совершенно лишившая способности к самоконтролю: им овладела оргазменная судорога, и он непроизвольно сжимался всем своим нутром, а в него в это же время продолжали входить, принося каждым толчком, каждым проникновением сквозь сжимающиеся мышцы, не то мучение, не то балансирующее на бритвенном лезвии наслаждение. Только когда внутри разлилось ошпарившее семя, болезненные фрикции замедлились и понемногу сошли на нет. Микель расслабленно выдохнул и сгреб Кори в охапку, вместе с ним опускаясь на заваленный хламом и сувенирами пол.       Пока он пытался поудобнее устроиться в этом бардаке, член его всё еще оставался внутри юноши, и тот недовольно шипел при всяком неловком движении бедрами.       — Чёрт!.. — голос Кори сорвался, и получился жалкий хрип. — В этот раз было больно! — пожаловался он, когда Микель, обвив его руками, принялся с нежностью зацеловывать шею и плечи и зарываться в растрепанные шелковистые волосы всем лицом.       У них не впервые случался животный секс, когда они совокуплялись, ни о чем не думая и ничем не заботясь, но чаще всего это происходило после одного-другого бокала портвейна; в этот же раз вышло так, что Кори был трезв и все последствия необузданной близости ощутил на себе сразу же, как только сошел дурман возбуждения.       Ночь не успела подлатать, а алкоголь — подарить временную анестезию до её наступления.       — Я знаю, menino, — глухо отозвался Микель Тадеуш. — Прости меня за это. Я не подготовил тебя должным образом, но у меня уже не было на это никакого терпения… да и смазки под рукой тоже не было. А из слюны выходит так себе смазка.       — Ты меня просто отодрал, как… как… — язык всё еще плохо слушался, да и озвучивать пошлые мысли хотелось всё меньше по мере того, как успокаивалось тело. Кори был не слишком хорош в грязных разговорчиках, несмотря на то, что иногда его подмывало их с Микелем завести.       Обычно инициатором в таких делах выступал лузитанец, и долго ждать он себя не заставил — охотно подхватил, ловя заброшенную удочку и глотая простенькую наживку неискушенного рыбака:       — Меня всё еще не отпускает желание однажды тебя связать и отодрать еще жестче, — признался он, вышептывая похабные слова прямо на ухо юноши и прикусывая зубами мягкую мочку. — Так жестко, чтобы ты плакал… а я бы потом извинялся…       — Я не буду плакать, дубина, — злобно сузив глаза, окрысился Кори, мигом прекращая затеянную им игру и превращаясь обратно в самого себя, неуступчивого и склочного. — Ты думаешь, что если я в первый раз плакал, то и потом буду…? Да я тебя просто нахуй пришибу. Как только прекратишь меня ебать и развяжешь.       — Эпа́, menino, — разочарованно вздохнул Микель. — Да что ж ты глупый-то такой… Глупый и сварливый… но безусловно красивый и любимый, — поспешно прибавил он, видя, как наливаются недоброй сталью и без того полыхающие гневом глаза. — Успокойся, пожалуйста: это ведь был пускай и сомнительный, но всё же комплимент. Хорошая жена обязательно должна быть немного сварливой.       — Я тебе не жена, — уже с толикой неуверенности огрызнулся Кори: отталкивать лузитанца он продолжал по старой недоброй привычке, давно и прочно превратившейся в традицию из числа тех, которые страшно разрушить — вдруг вместе с ними разрушится и что-то очень важное, и всё пойдет прахом?..       — Конечно, солнце, — ничего не замечая, не улавливая ноток страха в юношеском голосе, беззаботно кивнул толстокожий Микель, не став с ним спорить. — Пока еще ты мне не жена, но это можно легко исправить… Слетаем с тобой на денек в Испанию, только и всего. Там однополые браки разрешены. Я знаю, что мы не можем никуда уехать наземным транспортом, но ведь существует еще и самолет! Перелет займет всего два часа…       — Если собираешься делать мне предложение, то делай это не на полу в темноте и среди рухляди, — окончательно успокаиваясь и начиная испытывать вместо сильной злости такое же по силе смущение, невнятно пробормотал Кори Амстелл. И, чтобы хоть как-то избавиться от неловкости, выпутался из кольца обнимающих рук, торопливо натягивая штаны и оправляя рубашку.       Микель, между тем, не унимался. То ли очередной, сегодня — невероятный по силе, приступ ревности сработал как детонатор, то ли он и так давно вынашивал в планах брачное предложение, а только затеянного разговора мужчина не бросил. Тоже кое-как вернув на положенное им место джинсы, он из позиции сидя встал на колени и, хватая вырывающегося Кори за запястья, совершенно серьёзно произнес:       — Я весь твой, menino, от начала и навеки. Предложение руки и сердца под чердаком старинного дома — чем плохо? Вполне даже романтично. Я купил бы нам с тобой кольца, только давай выберем их вместе… Я, как видишь, никуда без тебя не хожу — мне так неспокойно с утра, что я первым делом иду… Нет, не иду — бегу к тебе, — поправился он. И тут, кажется, рехнулся окончательно: — Ты будешь Кори Амстелл Тадеуш — звучит красиво, не правда ли?.. Да ведь я говорил уже как-то, что у тебя неприлично короткое имя, мальчик мой…       После устроенных ими игрищ комнатка с хламом стала выглядеть еще более хламной и такой неряшливой, что Кори, норовя уйти от пугающей его темы — страшнее, чем любые «грязные» разговорчики, какие только завязывались когда-либо между ним и лузитанцем, — в панике отскочил и спешно принялся подбирать хотя бы те предметы, что валялись прямо под ногами, краснея от стыда всем лицом и имитируя бурную деятельность. В промежности и на ягодицах собралась липкость вытекающего семени, шов сидения на штанах промокал, но юноша старался упрямо игнорировать это неудобство.       Покуда недовольный его стремительным бегством Микель медленно застегивал ширинку на джинсах, Кори успел покидать на стол «кукол дружбы», поставил барселушских петушков, водрузил только чудом избежавший поломки раритетный паровозик, подхватил чемоданчик-балетку…       Старая застежка треснула, чемодан неожиданно раскрылся, и оттуда, будто палые листья довоенного диафильма, посыпались черно-белые фотографии, разлетаясь осенним вихрем и густо усеивая пол. Выругавшись сквозь зубы, Кори бросился их поднимать одну за другой, фотоснимок за фотоснимком, крошащиеся ему на ладони обветшалой целлюлозой бахромчатых уголков, краем глаза невольно схватывая то, что было на них запечатлено; сумерки играли сегодня с ним злые шутки, из теней, точно тараканы в глухую пору — изо всех щелей да углов, повылезали морочащие голову бесы, насланные повелителем ночи Гауэко, и образы на старинных снимках притягивали взгляд, словно магнитом.       В конце концов Кори, не выдержав, остановился и уставился на очередную фотографию, внимательно изучая увековеченную на ней персону: типичная португалка средних лет с густыми и тёмными волосами, свободно струящимися по плечам и ниспадающими на грудь, в длиннополом платье с массивными юбками, как было принято носить в те далёкие времена, и босая; при ней — пеленатый годовалый ребенок, которого она прижимает к груди. Взгляд у женщины прямой и тяжёлый, выражение лица хранит печать страданий…       Фотографии шли одна за другой, менялись локации, но главное действующее лицо оставалось неизменным:       вот она сидит на кресле в крошечной комнатушке, в которой юноша по расположению окна и виднеющимся за ним стволам каштанов не без труда признал нынешнюю кухню, позади нее возвышается служанка, и ребёнка на сей раз держит на руках последняя;       вот она же стоит в маленьком дворике, залитом солнцем, всё тот же ребёнок возится у её ног со знакомым паровозиком Vacminel, а дворик до невозможного походит на задний двор Casa com asas, куда Кори ни разу не заглядывал с самого переезда просто потому, что ему не было дела до старых португальских задворок, заваленных к тому же всевозможным бытовым мусором.       Кори знавал за свою жизнь не так много португалок, и все они казались ему на одно лицо, но эту женщину он запомнил хорошо.       Эту женщину он узнал бы где угодно: в извилистом переулке, приютившем Дом с крыльями, в путаном Дворце Алхимиков с розой ветров из лестниц, на набережной в толпе угасающего кукольного фестиваля…       Один снимок, другой, третий — почти на каждом из них присутствовала знакомо-незнакомая португалка, глядя прямо в объектив стальным магнетическим взором.       Хуже того: почти на каждом из них местом действия были комнаты Casa com asas.       Руки Амстелла мелко затрясло, как хилую осину на промозглом ветру, пальцы поначалу намертво впились в обветшалую бумагу, ломая и дробя ее древнюю хрупкость, а затем отбросили, будто брались за гибкую виноградную лозу, да ухватили по ошибке скользкий и вертлявый гадючий хвост.       Он задумывал пролистать фотоальбомы Микеля в расчете найти там объяснение или зацепку, но оказалось, что фотографий с избытком хватает и здесь, у него самого, и что рассказать они могут очень и очень о многом.       Порой даже о таком, чего он и вовсе предпочел бы никогда не знать.       — Flor de lírio? — чутко уловив перемену в юноше, напрягся Микель, из легкомысленного и склонного к дурачествам балбеса мигом становясь серьёзным. — Что там? Что такое ты увидел?..       — Не может быть… — не отводя взгляда от рассыпанных по полу черно-белых карточек, неверяще прошептал Кори. — Это же она, Мике… Она, только в молодости…       — Она? О ком ты, menino? — поднимаясь с колен и в один широкий шаг сокращая расстояние между ними, нахмурил брови мужчина, тоже уставившись на просыпавшиеся из балетки фотокарточки.       Кори Амстелл видел балетку с фотографиями и раньше, но нищая котовладелица тогда еще сидела в переулке неподалёку от Casa com asas дряхлой старухой, и признать в ней особу с фотографий он не сумел бы при всём желании; совсем иное дело было теперь.       Теперь-то Кори прекрасно знал, как выглядела Геруц в молодости, ведь именно благодаря заключенной роковой полуночью сделке с ним она сумела эту молодость себе возвратить.       Он поперхнулся, собрался с силами и на одном дыхании произнес:       — Старуха с кошками… Брухо Геруц.