Saudade

Не просто так, а по волшебству все сцены случаются в пьесе. Не по ошибке приводит тропа трубадура к башне принцессы. Загодя ведьма прядет эту нить, чертит узоры судеб: полюбит принцесса бродягу-шута, и всё, как задумано, будет.

      — Вязание, — Кори с отвращением швырнул на дедовский диван клубок бордовых шерстяных ниток с воткнутыми в него ржавыми спицами, который они с Микелем подобрали в среднем корпусе Casa com asas, в комнате с массивным дубовым столом, где была когда-то рассказана сказка про принца Талия. Клубок попытался крутануться, но споткнулся о спицы и притих под боком у распахнутого чемоданчика-балетки с фотографиями и старинного портрета на пожелтевшем холсте, помещенного в рамку из чернёного серебра.       В правом нижнем уголке портрета стояла размашистая подпись неизвестного художника и дата: «15 июля 1938 года».       На портрете было изображено ровно то же, что и на фотокарточках: еще довольно молодая брухо Геруц в полный рост и с ребёнком на руках. Глаза Кори всякий раз пробегались по фигуре и лицу первой, но цеплялись и останавливались почему-то именно на последнем. Не было ни одной фотографии, датированной теми же годами ушедшего века, где бы он не присутствовал, а, между тем, в веке нынешнем брухо выхаживала исключительно в сопровождении свиты мамуров: никого более при ней не обреталось, да и вела она себя так, будто никого у нее и нет.       Тщетно Кори пытался убедить себя, что все португалки в той или иной степени похожи друг на дружку, что это всего-навсего внешнее сходство. Он мог обманывать свой мозг, но не мог обмануть свою душу — душа сжималась в испуганный комок и начинала биться запертой в клетке птицей, ломая крылья, стоило только взгляду столкнуться с той, которая отняла половину жизни за магическую сделку.       — Это точно она, bebê? — будто подслушав его мысли, уточнил Микель, сидя на корточках подле дивана с сигаретой в зубах и монотонно, методично, но немного рассеянно перебирая фотоснимки: было видно, что находка немало потрясла и выбила из колеи и его.       Они вместе прошлись по корпусам Casa com asas, на сей раз целенаправленно выискивая следы чужого быта, и действительно кое-что нашли: недовязанные мелкие кофточки, будто бы кукольные, клубки и спицы, старушечьи овечьи шали и кошачьи миски в подъезде третьего корпуса — за полным отсутствием в доме кошек.       Миски Кори Амстелл заметил еще во время достопамятной игры в Прятки, да только не придал им тогда значения.       Мало ли кто жил до него в Доме с крыльями? Мало ли люди держат кошек?       Люди вяжут, в том числе и на кукол, люди держат кошек — всё это было верно, и собранные ими «улики» при свете дня казались настолько сомнительными и ничтожными, что Кори с трудом удерживал норовящий отъехать рассудок.       Он твердо и уверенно кивнул на вопрос Микеля и поправил на плече сумку-мессенджер с «Пикатриксом»: теперь он побаивался бросать без присмотра колдовскую книгу даже в стенах собственного дома.       Да и принадлежал ли ему сам дом?       Этот требовалось выяснить немедленно, и Кори, озираясь по сторонам, бросился на поиски сотового телефона. От пережитого потрясения он долго не мог его найти — перерыл всё вверх дном, поскидывал с кровати одеяло и подушки и так неаккуратно повыдергивал ящики письменного стола, что один из них выскочил из пазов, и всё его содержимое, состоящее преимущественно из учебных принадлежностей, просыпалось и покатилось по полу.       Сотовый телефон в итоге обнаружился в кармане висящей на вешалке куртки, откуда Кори не с первой попытки вытащил его трясущимися руками, а едва достав — сразу же принялся тыкать на кнопки. К его величайшему сожалению, телефон оправдал наихудшие ожидания: заряд батареи был на нуле, и пришлось потратить еще пару минут на то, чтобы отыскать зарядное устройство.       Вернувшись в комнатку Фурнье, где Микель всё это время с самым сосредоточенным видом изучал черно-белые фотографии довоенных лет, Кори воткнул штепсель в розетку и, пока сотовый телефон приходил в чувство, присел рядом с мужчиной, пытаясь понять, почему тот продолжает тасовать фотографические карточки, словно шулер — колоду перед решающей партией в покер.       — Что ты делаешь, Мике?.. — заглянув ему через плечо, спросил он, непонимающе хмуря лоб.       — Раскладываю их в хронологической последовательности, — отозвался Микель Тадеуш, ровняя получившуюся стопку и оборачиваясь к Амстеллу. Сдавил пальцами бычок не скуренной толком, так и истлевшей у него в губах сигареты, затолкал в пепельницу и, поднявшись с корточек, протянул юноше кипу снимков. — К счастью, все они оказались датированы. Из фотографий можно многое узнать о жизни человека. Давай смотреть.       Они присели бок о бок на диван у журнального столика и в очередной раз склонились над своей находкой, медленно перекладывая фотокарточки, и то фрагментарное, что неизвестный фотограф когда-то давно счел нужным запечатлеть, теперь начало складываться в некую историю, пусть и всё еще не слишком понятную в мелочах, но совершенно очевидную в главном.       — Вот тут у неё еще был ребенок, а тут она почему-то одна… — заметил Кори, поднимая со столешницы пару карточек, и наконец с запозданием осознал, что именно его так нервировало. Если у брухо Геруц имелся сын, то выходило, что сейчас он уже должен был быть взрослым — скорее даже пожилым — мужчиной и проживать в Casa com asas. Конечно, это условие не являлось непреложным. Сын мог жениться и переехать в дом супруги, или просто уехать, или погибнуть еще в раннем отрочестве — последнее предположение Кори и решил озвучить: — Может, он умер?       — Всё возможно, bebê, — согласно подхватил Микель, закуривая новую сигарету и теперь уже затягиваясь никотиновым дымом как следует. — Но обрати внимание: мать не выглядит скорбящей и не носит траура. Я бы даже сказал, что там, где эта дама одна, она кажется гораздо более благополучной. В ней чувствуется спокойствие.       — Так может, она и рада, что избавилась от него, — пожал плечами Кори Амстелл — проведший первые осознанные годы в приюте, сам брошенный так рано, что даже не знал, кто именно его бросил, да и был ли у него вообще хоть кто-нибудь живой из биологической родни, выращенный безалаберным дедом-художником, в теплые семейные чувства он априори не верил и питать их не умел.       — Это исключено, — отрицательно покачал головой лузитанец. — Это было бы, как минимум, странно — учитывая, сколько любви и заботы она питает к ребенку на ранних фотографиях… Поверь мне, Sol: если я в чем и разбираюсь, так это в фотографиях, людях и книгах. Она любила своего ребенка, это можно заметить даже в ее позе на тех снимках, где он у нее на руках. Повторюсь: в ней не ощущается утраты… И траур. Больше всего меня смущает отсутствие траура. Разница между датами этой фотографии и предыдущей слишком ничтожна, чтобы она успела его снять. Так что вряд ли он умер.       — Да кто вообще носит этот траур? — неуверенно подал голос Кори: ему повезло родиться на стыке веков, когда древние традиции и устои отжили свое и потихоньку отмирали, как социальный атавизм, а ветер перемен навевал горько-сладкое дыхание свободы; он со своим максималистским отношением к жизни считал, что если у человека есть силы наряжаться в траурные тряпки — значит, не так уж этот человек и скорбит, как пытается показать, соблюдение же траура ради приличий и вовсе виделось ему каким-то глумливым извращением.       — Тогда его еще носили, — возразил лузитанец. — И носили подолгу: иной раз и до года. Если верить датам… Сороковые прошлого века, еще до начала войны. Строгие нравы, социальные роли, традиционный жизненный уклад… страх небесный.       — Значит, в детдом сдала. В пансион какой-нибудь, — высказал еще одно предположение Кори, с напускным равнодушием пожав плечами. — Отделалась, короче. Вот и успокоилась, и сразу стала благополучной.       — Пансион? — призадумался Микель, излюбленной привычкой потирая пальцами подбородок. — Нет, такая женщина никогда бы не отдала столь трепетно оберегаемое чадо в пансион, да и, к тому же, у нас в стране это было не принято. Семья у нас чтилась оплотом общества, — он отложил еще несколько однотипных фотоснимков в сторону, оставив в руках один-единственный, и произнес в задумчивости: — А вот здесь… здесь фотолетопись прерывается. Эта — последняя. Последняя фотография, menino, в фотоальбоме всегда особенно важна. После неё человек перестает фотографироваться — значит, ему больше не до того. Причина редко бывает доброй. Люди обычно хранят память, когда они счастливы и им хорошо, либо когда их жизнь лишена потрясений и движется по ровному руслу. Когда у человека происходит нечто из ряда вон, ему не до фотографий. Когда в жизни проблемы, тоже не до них. Я посмотрел на даты, по интервалам можно судить, что фотографа приглашали как минимум раз в полгода, либо кто-то из семейных раз в полгода брался за фотоаппарат… В те времена фотография была дорогостоящим увлечением, и заядлые любители чаще всего занимались проявкой фотопленки и печатью самостоятельно.       Кори забрал у него из рук фотокарточку и внимательно вгляделся в запечатленную на ней женщину: что-то неуловимо изменилось в её осанке и чертах, чего он, едва преодолевший ступень восемнадцатилетия и не успевший ещё узнать, каким причудливым образом жизнь умеет перекраивать лица, никак не мог должным образом ухватить и расшифровать.       Туманный флëр старины, вся палитра чёрного и серого, неуклонно рыжеющего в сепию, поволока некачественной проявки, искры, вспышки, «родимые пятна», несуществующий дымок фотовспышки-световыстрела — здесь имелось всё, и в центре всего — она. Ровная, точно натянутая до треска струна виолончели, в прямом долгополом платье палевого оттенка — не угадать, каким оно было при жизни, но явно не траурным, — правая рука едва касается спинки кровати, левая благочинно лежит на подоле юбки.       Ясно ему было только одно: именно на этом снимке Геруц выглядела настолько похожей на себя нынешнюю, что жуть брала от одного только взгляда на этот кадр.       — Властность, — озвучил неуловимую догадку, вертевшуюся всё это время у юноши в голове, куда более опытный в чтении по лицам Тадеуш. — Присмотрись, menino: разве она не кажется тебе на этой фотографии более жёсткой, уверенной и решительной? Кстати, это… Это ведь она виновна в том, что с тобой происходит? — изменившимся голосом проговорил он.       Кори коротко и быстро кивнул. И тут же, чтобы избежать грядущего мучительного допроса, швырнул фотокарточку на журнальный столик, подскочил с места как ужаленный и подхватил поставленный недавно на зарядку сотовый телефон, да так резко, что чуть не выдернул из розетки провод.       — Срочно звоню деду, — объявил он, дрожащими пальцами тыкая в кнопки. — Что за хуйня… Откуда у него этот ебаный дом… Я дебил… Вот же я дебил: мой дом летает по ночам — ну надо же! — тогда как во всей округе не летает больше ни один из домов. Но я же, блядь, особенный… Это нормально, что у меня такой дом… Хотя с хуя ли… Чем я так отличаюсь? И ведь даже не задумался ни разу об этом, ну и кретинище же, безмозглый я кретин, Мике… — разразившись этим сокрушенным монологом, он поднёс трубку к уху и замер, затаив дыхание в ожидании ответа, в надежде на ответ.       Шансов дозвониться было мало: дед не объявлялся уже несколько месяцев и наверняка успел сменить номер и выкинуть старую сим-карту, легкомысленно забыв выписать контакты приёмного отпрыска. Бесконечно-долгие пару секунд ничего не происходило, а затем в динамике нехотя прозвучали длинные гудки, отзываясь с той же леностью, с какой, должно быть, плелся сейчас к трезвонящему сотовому витавший в облаках в обнимку с музой художник.       Если, конечно, действительно плёлся, а не покоился прахом на одном из испанских кладбищ, незаметно и тихо померев в своих странствиях вечного вагабунда.       Кори ждал и ждал, пальцы покрывались неприятным липким потом, пока он напряженно стискивал выскальзывающую из них трубку. Волосы у него совсем растрепались, рассы́пались по плечам непослушной гривой, подсохшей без вмешательства расчески и от этого небрежно и трогательно торчащей во все стороны выбившимися прядками. Свободной рукой Кори то перебрасывал ее с груди за спину, то скручивал в тугой жгут, то снова оставлял свободной, от нервов запуская в неё пятерню и бездумно вороша.       Когда первая попытка дозвониться увенчалась ничем, а гудки издохли и оборвались, исчерпав отведенный на ожидание лимит, он упрямо нажал на зеленую трубку вызова еще раз и принялся расхаживать взад-вперед, сколько позволял провод зарядного устройства.       — Flor de lírio?.. — решился позвать юношу некоторое время молча наблюдавший за всем этим Микель. — Всё в порядке?       — Сейчас, погоди… — кусая губы, отозвался Кори и треснул кулаком по стене рядом с розеткой. — Это нормально… Он никогда сразу не слышит. Иногда вообще шляется где-нибудь со своим альбомом, а телефон с пропущенными вызовами находит дома только вечером… Так что, если ответит с третьего или пятого звонка — считай, повезло.       Вторая попытка точно так же завершилась ничем; всё пуще увериваясь, что дед его скончался или пропал без вести, Кори ощутил холодок в груди. Холодок кольнул и остался, постепенно спускаясь всё ниже, разливаясь в районе живота, как переполненный талыми водами пруд по весне, выпирающий из-под треснутого льда горкой чёрной воды. Только то, что сотовый телефон до сих пор функционировал и гудки в динамике отзывались длинные, а не короткие, заставляло продолжать этот раунд бесцельных звонков в пустоту.       Когда Кори уже вконец отчаялся, монотонные звуки гудков внезапно оборвались, и в трубке раздался скрипучий отклик — несколько удивленный и как будто бы сонный.       «Да? Кто это?..».       — Блядь, — ругнулся Амстелл в сторону от трубки — из опасений, что Фурнье, в ответ на брань, едва налаженную связь незамедлительно оборвет, так и не разобравшись толком, кто и зачем его беспокоит настырной чередой звонков. — Да это же я, дед! Я!       «Кори?.. — голос на том конце невидимого провода наполнился меланхоличной задумчивостью. Заметно успокоившись, Томас Фурнье медленно произнес: — Ты сменил номер?».       — Не менял я ничего! — раздраженно огрызнулся уязвленный этим несправедливым обвинением Амстелл — и тут же, не подумав, выпалил: — Это ты сам, наверное, его сменил!       «Но это совершеннейший абсурд, дитя! Как бы ты тогда смог мне дозвониться?».       На короткое мгновение воцарилась тишина и в комнате, и в трубке; пока Кори осмысливал справедливое замечание старика, тот вдруг опомнился и виновато произнес:       «Кажется, кое в чем ты и прав, это моя промашка. Совсем недавно я залил свой телефон вином, и пришлось покупать новый. Номера я вносил в справочник по памяти и не уверен, что правильно их все помнил: ты звонишь мне редко, а я тебе — еще реже. Твой номер у меня записан — да разве я мог забыть про своего ворчливого внука? — но я легко мог перепутать где-нибудь одну цифру, и вот результат… А я еще, старый дурак, удивлялся, чего это от тебя так долго нет вестей… И денег ты совсем не просишь… Раньше у тебя постоянно что-нибудь приключалось. А ты, может, звонил? Я ведь, сам знаешь, не всегда перезваниваю, если номер незнакомый».       Кори нарочно чуть отнёс трубку от уха, чтобы речь в динамике была слышна не только ему, и Микель, уперев руки в колени, поднялся из-за столика, подцепил брошенную на его замусоренную поверхность сигаретную пачку, вытолкал из нее очередную сигарету и снова закурил, остановившись рядом, облокотившись на шкаф, притаившись и старательно выдыхая табачный дым в сторону от юноши.       — Не-а, — протянул Кори, несколько растерявшись от предположений художника-деда и поневоле начиная испытывать легкую зудящую вину за то, что не позвонил ему за эти месяцы ни разу — хотя, справедливости ради, Фурнье не объявлялся тоже, прекрасно проводя время и без приёмного внука. — Я не звонил. У меня… нормально всё. И деньги есть. Я… нашел себе хорошего человека. Просто хочу, чтобы ты это знал.       Микель рядом с ним шумно втянул табачного смога и замер в ожидании ответа, стараясь не шевелиться и с жадностью вслушиваясь в долетающие из трубки звуки.       «О-о, вот оно как! — вопреки ожиданиям Амстелла, голос на том конце провода оживился и повеселел. Но — вопреки всё тем же ожиданиям — допытываться и лезть в душу, ковыряясь там ржавыми отвертками, как это любили делать иные обманчиво-добрые родственнички, когда им поверяли по глупости сердечные тайны, не стал, и Кори впервые по достоинству оценил индифферентность вольного художника. — Вот и славно! Главное, что у тебя всё хорошо. Я этому очень рад. Признаться, недавно вспоминал о тебе и даже малость запереживал: никак не мог сообразить, в каких числах последний раз высылал тебе деньги…».       — Не высылай больше, — поспешил остановить его Кори. — Не нужно. Я же сказал, что всё есть… — И тут же, не тратя время на долгие вступления, с присущей ему прямолинейностью огорошил вопросом: — Дед, откуда у тебя наш дом… Casa com asas. Откуда он?       «Откуда у меня дом? — старик казался искренне удивленным. — Я купил его, еще когда мы с тобой проживали в Испании. В одну из моих поездок… Ты должен помнить: я ездил иногда то в Порту, то в Лиссабон — там прекрасные виды. Это было, кажется, в начале весны… Не помню только, какого года. Но ты и сам можешь глянуть по документам, дитя. Они, кажется, лежат в шкафу. В комнате, где я жил. Я не забирал… Да зачем они мне! Я ведь, сказать по правде, рассчитывал этот дом тебе оставить. Прекрасный дом… Я не люблю постоянство: пейзажи приедаются, люди — и того хуже… А ты устал со мной мотаться с места на место, я же видел. Как ты мучился в Барселоне, когда тебе заново пришлось учить язык! Я очень хорошо это помню. А тут подвернулась удачная сделка — да такая, что грех было отказаться. Вот я домишко этот крылатый и приобрел, — в этот раз слово «крылатый» почему-то по-особенному садануло слух Амстелла, хотя дед не раз прозывал так их жилище, и именно с его легкой подачи ровно так же стал звать свой дом и сам юноша. Фурнье, меж тем, продолжал: — Я знаю, что тебе не по душе юг и что ты не любишь жару, но на собственное жильё где-нибудь в Северной Европе мне все равно не хватило бы средств. Дом был куплен по дешевке, а продать его можно дороже, да и комнаты сдавать можно было бы тоже…».       — Дед, а у кого ты его купил? — не дослушав пространные рассуждения старика, нетерпеливо перебил Кори Амстелл, не заинтересованный в способах получения дохода от своего жилья и томимый одним-единственным вопросом.       «У кого купил, спрашиваешь? — в трубке раздался приглушенный скрип и тонкий звон стекла — кажется, художник уселся в кресло и плеснул себе в бокал немного вина, дабы скрасить затянувшийся разговор. — Да у старушки одной. Презанятнейшая была особа! Кошек у нее водилось — не счесть, и все ластились к ногам… Весна была — кажется, май… Да, верно, май…       Весна в Португалии яркая и пышная, буйная — на юге, чуть более спокойная — в северной части страны, и от испанской для непритязательного обывателя почти неотличима, но все-таки Фурнье различия находил и уверял, что в двух соседствующих друг с другом странах даже воздух пахнет по-разному.       И что ему нужен в мае именно португальский пейзаж. С португальским воздухом.       Кори, худо-бедно научившийся разбираться в сортах воды, но совершенно не способный разобраться в сортах воздуха, лишь пожал плечами тогда: он к дедовским причудам давно привык, у него на носу были очередные экзамены, и пускай он готовился к ним экстерном, сдавать всё равно приходилось лично перед комиссией учителей, ни разу прежде его в глаза не видевших.       Экзамены, утомительная подготовка к ним, мучительная необходимость тащиться в незнакомую ему школу — всё это настолько вымотало Кори, что он тех дней практически не запомнил.       В памяти осталось только возвращение Фурнье и последовавший стремительный переезд в Порту.       Но к постоянным переездам Кори настолько привык, что безропотно и покорно принял и этот, не став разбираться, в чем на сей раз причина.       А между тем, весна в Порту приносила тюльпановые цветы фиолетовых и белых магнолий, догорала снежной фатой миндаля, раскидывала по улицам кусты роскошных камелий, похожих на древесные розы, и в Jardins do Palácio de Cristal — парке Хрустального дворца — раннее солнце заливало дорожки сквозь мелкий невод листвы рассветным розовым кварцем. Зеленеющие сады, бетонные лестницы, утопающие в лепестках, словно тут недавно прошла королевская свадебная процессия, звенящий свежестью воздух, в котором прорезиненный аромат престарелых трамваев делался по-особенному резким и отчетливым — всё это в творилось стенах города, а за его чертой, в холмах зацветала канареечно-желтая маковая эшшольция, и пробивающаяся сквозь сухостой трава рассказывала небу о бесконечности жизни.       Томас Фурнье, обряженный по случаю ранней жары в мягкую панаму и солнцезащитные очки, неторопливо шел по извилистым руа в направлении к океану, наслаждаясь нетронутой красотой весеннего утра, и даже некоторая замусоренность португальских задворок не могла испортить ему настроения. Весна бесчинствовала, и он готов был зарисовывать даже бытовой мусор, если тот вдруг живописно вплетался в окружающий его уличный ансамбль.       Внезапно внимание его привлек удивительный дом, повстречавшийся на пути в одном из безымянных змеистых закоулков. Дом этот имел в себе три ступенчатых корпуса мал мала меньше, белёные стены с вековыми потеками дождевой сырости, кое-где облицованные остатками изумрудной изразцовой плитки, светлые оконные рамы в кофейном обрамлении, отваливающиеся стержни водостоков, витые ограды чугунных балкончиков — то, что нужно для летучего вдохновения. Фурнье был сражен наповал обликом этого невероятного домика и надолго замер, запрокинув голову, оглядывая его со всех сторон сквозь сложенные в «рамку» пальцы, любуясь слаженной симфонией трех корпусов и ничего вокруг себя не замечая…       Опомнился он лишь тогда, когда услышал неподалеку шаркающие шаги. Вздрогнул, оторвался от созерцания, обернулся и увидел, как к нему направляется какая-то португальская дама лет столь преклонных, что было страшно даже дышать в её сторону: казалось, та может рассыпаться и от неосторожного дуновения. Выползла она откуда-то с торца, из узкого проёма между двумя соседствующими домами — в Порту, как и в любом уважающем себя европейском городе, вышедшем из дремучего средневековья, свободное место было в дефиците, и постройки лепили друг к дружке практически вплотную, — да не одна, а в сопровождении целой когорты разномастных кошек. Выглядела дама неопрятно, куталась в клокастую овечью шаль, хотя уже спозаранку стояла жара, и вела себя как заправская пронафталиненная кошатница, давно и прочно порабощенная этими, только с виду невинными, усато-хвостатыми манипуляторами.       Томаса Фурнье окруженная кошками старуха потрясла ничуть не меньше, чем колоритный ансамбль многоярусного строения. Чуть отступив в сторону с дороги, чтобы не мешать кошатнице пройти, он учтиво склонил голову в знак приветствия и добрых намерений, но, вопреки его ожиданиям, та до него даже не дошла, остановившись у первых дверей, принадлежащих малому корпусу, и звеня связкой с увесистыми ключами.       — Так это, стало быть, ваш дом? — воскликнул восхищённый художник, снимая солнечные очки и отступая на пару шагов, чтобы как следует полюбоваться. — Какой дивный дом! Позвольте, я его зарисую? Это ведь вы его хозяйка, мадам.?       — Я хозяйка, я, — пробормотала старуха, зыркнув через плечо, и вдруг резко бросила своё дело, так дверей и не открыв, а вместо этого с пробудившимся интересом повернулась к случайному собеседнику, моментально сменив бирючью нелюдимость на елейное дружелюбие. — Хотите зарисовать? Рисуйте. Хотите пожить? Сдам вам комнату. А может… — тут она сделала вкрадчивую паузу, понизив голос на полтона, подступила к нему на шаг и, выпучив и без того круглые глаза, отчего сделалась похожей на душевнобольную, с предвкушением спросила: — А может, хотите его у меня купить?       Привычный к безумным и полубезумным коллегам и богемным оригиналам, сам по сути своей являющийся тем ещё чудаком, Томас Фурнье снял панаму вслед за очками, почесал барашковую шевелюру, окончательно ее взъерошив и сделав похожей на разоренное птичье гнездо, и с некоторым удивлением отозвался:       — О покупке я не думал… Да куда мне такая махина! Хоть и красивая, надо признать. Но я постоянно в разъездах и следить за ним не смогу… А почём продаете? — неожиданно для самого себя спросил он, сходу заглатывая наживку.       — А недорого, совсем недорого продаю, — замахала руками старуха, без обиняков хватая его под локоть и с изумительной для ее почтенного возраста резвостью утаскивая за собой. — Пойдёмте, покажу вам комнаты. Мне тоже некогда за ним следить, а вы совсем ещё молодой…       — Ну, прямо уж молодой! -засмущался польщенный Фурнье.       — Куда моложе меня. Да вы же не один! У вас ведь внучка есть. Внучка. Такая — красивая, темноволосая, вредная…       — Вы ошибаетесь, — немного опешив, возразил Фурнье. — Нет у меня никакой внучки!       Он хотел сказать, что у него есть внук, хотя внук и не родной, а приёмыш, но всё это звучало настолько нелепо и неубедительно, всё это было так сложно объяснить на португальском, что художник предпочел промолчать.       Старуха остановилась, окинула его цепким стреляным взглядом и убежденно ответила, как будто бы соглашаясь с ним — но при этом и оставаясь на своем:       — Верно. Не внучка у вас — внук. Но в остальном я права. Внук у вас красивый — прямо принцесса, такая в нем тонкая и женственная красота! Что еще тут нужно… Этого должно быть достаточно. А что не девочка, так даже лучше. Вот его сюда и посе́лите. Нет ведь у него своего-то жилья, — и, более не желая слушать возражений ошарашенного ее точными ответами художника, поволокла его за собой, приговаривая: — Пойдёмте. Отдаю недорого совсем. Casa com asas домик мой зовут… Он у меня крылатенький и летучий такой.       Стало совершенно очевидным, что встреченная им полубезумная старуха была провидицей, и Фурнье…       Томас Фурнье уже не мог ни возразить, ни отказаться, ни воспрепятствовать этой даме, так мягко, но решительно уводящей его под своды диковинного дома…       — Она продала мне его всего за две тысячи евро! Можешь ли ты себе вообразить такую цену? Это было сумасшествие какое-то, и я, убедившись в законности сделки, приобрёл наш прекрасный особняк! — завершил свое повествование Фурнье, и Кори к этому моменту то ли кристально всё понял — а то ли, наоборот, с концами запутался.       Но вся эта история его почему-то пугала до чёрной колодезной глубины.       — Как ее звали? Старуху ту, — спросил он напоследок у деда, ожидая услышать знакомое имя, но последовавший ответ несколько сбил его с толку.       — Как звали — уже не помню, — призадумавшись, отозвался Фурнье. — Кажется, Сальма… Да, верно — Сальма. А фамилию ты можешь по документам и сам посмотреть. Они, как я и упоминал, должны храниться где-то в шкафу. Ну что? Удовлетворил я твоё любопытство, дитя? Или тебе поведать еще какую-нибудь необыкновенную историю? У меня за жизнь их столько накопилось — не счесть! Да ведь ты никогда не проявлял тяги к долгим беседам: жаловался, что они тебя утомляют. Но если вдруг надумаешь поболтать и познакомить меня с тем, кого ты себе нашел, то приезжай в Валенсию. Вместе приезжайте. Не в Барселону, слышишь? В Валенсию. Пока я еще там.       Заверив, что долгие беседы не жалует до сих пор, и без труда отделавшись от ненавязчивого приглашения, Кори распрощался с дедом и выключил телефон.       А после этого перевел потрясенный и непонимающий взгляд на Микеля…       …И испугался: настолько тот был мрачный и серый, будто все краски жизни разом сошли с его лица.       — Где эти документы? — спросил Микель, задавливая в пальцах сигаретный окурок и швыряя его в пепельницу: за короткое время, проведенное в бывшей комнате художника, скурил едва ли не полпачки. — Мне всё это до смерти не нравится, Sol. Старуха, которая с первого взгляда знает, внучка у человека или внук, которая знает, что у этого внука нет своего жилья… И которая продает дом в три корпуса за смехотворную цену в две тысячи евро?.. Твой дед же не врёт? Нет за ним такой привычки?       — Нет… — оторопело пробормотал Амстелл. — Не врёт обычно. Да и зачем бы ему врать?..       — Давай посмотрим на документы, — согласно кивнув, предложил лузитанец и полез в захламленный шкаф.       Оттуда сразу же посыпались, точно только и поджидая, когда же нерадивые жильцы откроют гигантскую «шкатулку с сюрпризом», всевозможные художественные принадлежности: громоздкие и довольно-таки увесистые мольберты, палитры с намертво всохшей масляной смесью, коробка с давлеными тюбиками, скрученная в рулоны веленевая бумага и сетчатая бумага верже, холсты с начатыми, но не законченными рисунками, кисти, карандаши, какая-то грязная ветошь, сплошь заляпанная краской, и прочие рисовальные причиндалы, брошенные беспечным владельцем. За предметами художественными обнаружилось барахло попроще, бытового сорта: пальто и кардиганы, сложенные и убранные на полку так давно, что ткань их умудрилась истлеть по линиям складок, винтажные коробки из-под обуви фабрики «Armando Silva», чьи-то стоптанные пробковые босоножки и бумаги, много разных бумаг, среди которых были и документы, и коммунальные счета, и просто хозяйственные продуктовые списки, набросанные торопливой рукой.       Кори и Микель, наткнувшись на стопку бумажного хлама, весь прочий хлам сгрудили к окну и устроились прямо на полу друг против друга, перекладывая ветхие и пыльные листы, будто парочка завзятых конторских клерков, в воскресный день выискивающих в бухгалтерских книгах прошлогоднюю недостачу.       Бумаги попадались самые разные.       Например, старинная закладная из ломбарда, выцветшая настолько, что уже невозможно было разобрать, кто и что по ней закладывал и — судя по тому, что она до сих пор хранилась дома, — так никогда себе и не вернул.       Или нотная партитура, исписанная вдоль и поперек размашистым почерком и даже за композиторской подписью на самом последнем листе — редкость, достойная быть сданной в какой-нибудь городской музей, либо же семейству Пенья на дальнейшую перепродажу.       Или вот записная книжка с черной обложкой из натуральной кожи, потершейся и поблекшей, в которую безвестный владелец с пугающим усердием вносил планы на день, где первым пунктом неизменно значились водные процедуры: это казалось настолько логичным, что не требовало быть включенным в список, и Кори, немного полистав измятую и шуршащую книжицу, пришел к выводу, что владелец ее был наверняка человеком преклонных лет.       Бумаги закончились, но документов на дом среди них не оказалось.       Они перерыли весь шкаф, но, сколько бы ни копались в его хординговых недрах, так ничего и не нашли; никакого договора купли-продажи или же сертификата, подтверждающего право собственности, не было и в помине.       — И все-таки, menino, твой дед не имеет привычки присочинять или привирать? — еще раз уточнил Микель, устало потерев лоб и убрав за ухо курчавую прядь изрядно отросших волос.       Кори помотал головой.       — Паршиво… И документов нет… Куда бы они могли тогда деться? Если всё действительно так, и изначально они существовали… Не мог же он по рассеянности увезти их с собой?       — Мой дед по рассеянности скорее всё забудет, чем увезет, — возразил ему Кори. — Он всегда всё бросал и ехал дальше налегке. Посмотри, сколько всего он здесь оставил… Думаешь, они дешево стоят, эти вещи? Мой дед — тот еще долбоёб, Мике. Но я точно знаю одно: он не врет. Он по жизни такой, скорее просто мимо пройдет и не ввяжется ни в какое мутное дерьмо, чем станет потом выкручиваться и лгать. Мне всегда нравилась в нем эта черта. Он мне с самого начала честно признавался, что не любит ни семейные узы, ни детей. И что я ему не родной. И что со мной так просто получилось, что ему пришлось меня взять, а иначе ни за что бы сам не взял… Мог бы наврать с три короба, но ведь не стал — и я ему за это благодарен. Так что и здесь, скорее всего, всё так и было, как он сказал.       — Как же так вышло, bebê, что ему пришлось тебя усыновить? — с сомнением спросил лузитанец. — Насколько я знаю, дело это непростое и по случайности получиться никак не могло.       Кори резко смолк, некоторое время неуверенно мялся, то недовольно поджимая губы, то облизывая пересохшую кожицу и как будто бы собираясь начать, но в самый последний момент передумывая; прошло с минуту, прежде чем он справился с собой и согласился поведать Микелю эту фамильную тайну:       — Он мне говорил… что вроде как у него был какой-то близкий друг, тоже художник. Он был этому другу чем-то сильно обязан и обещался поддерживать.       — Так, menino, — подхватил Микель, внимательно его слушая. — Но при чем здесь ты?       — Дед всего один раз об этом рассказывал, и очень давно, так что я не уверен, что правильно всё запомнил. И что вообще оно мне не приснилось. Но изначально это дедов друг со своей женой собирались меня усыновить. Его жена была бездетной, а они хотели, чтобы у них была полноценная семья. И я им как будто бы понравился, потому что был красивый… так мне говорили.       — Ты безусловно красивый, — перебил Микель. — Я уверен, что и в детстве ты тоже был — само очарование. Ну же, продолжай.       — Да помер этот друг, — кисло поморщился Кори, переходя к самой неприглядной части своей повести. — Они с женой разбились где-то в Альпах, если я правильно помню. А опекунство надо мной уже почти оформили. И получалось, что меня обратно надо было сдавать. Дед говорил, что я рыдал сутки напролет и не хотел обратно в приют, и… вот. Он не горел желанием меня брать, не думал даже о такой, как он выражался, «безрассудной ереси», однако ему якобы жирно намекнули, что он мог бы. И что ему следует. Дед не хотел ввязываться, но из-за чувства долга в итоге сдался и взял меня к себе. Сам я, если что, вообще ни хуя из этого не помню, — на всякий случай враждебно предупредил он. — И историю эту до пиздеца не люблю — ясно? — пускай тебе она и кажется похожей на твои сраные мыльные оперы. Дед тоже знает, что я терпеть ее не могу, поэтому как один раз попробовал рассказать, так больше и не пытался. Якобы я тогда психанул и чуть всю квартиру не разнес в припадке, а мы на съемной жили… Мы до Португалии всегда на съемных жили. Это — первый раз, когда в своем жилье.       — Значит, документы должны быть, — твердо заключил Микель, внимательно выслушав юношу и на сей раз с несвойственной ему деликатностью решив оставить скользкую тему родственных связей в стороне. — Но их, однако же, почему-то нет?       Он призадумался, изможденно отирая ладонью лоб и запуская пятерню в и без того взлохмаченные волосы; подхватил со столика сигаретную пачку, закурил еще одну сигарету и поморщился от горечи, затянувшись едким дымком.       — Документов нет, зато есть нищая старуха, — наконец вымолвил он, остановившись у окна и выглядывая на улицу, на никогда и никем не посещаемый внутренний дворик Casa com asas. — Старуха, которая продала зачем-то свой дом за бесценок… Чтобы остаться бродяжкой с кучей кошек. И она всегда побиралась в этом переулке вместе с ними?       Кори неуверенно кивнул.       — Кори, да она никогда и не покидала своего дома. Она продолжала в нем жить. Дом, в котором несколько корпусов, и в котором не используется половина жилой площади… Возможно, у нее оставалась ещё одна связка ключей… Если только они вообще ей требуются, — медленно произнес Микель Тадеуш, своей неожиданной догадкой приводя Кори Амстелла в такой неописуемый ужас, что у него поневоле затряслись охолодевшие руки.       Страшное допущение, звенящее в голове сладостным привкусом ласковой цикуты — слишком безумное, слишком немыслимое и слишком правдоподобное, чтобы отмахнуться от него, как от ночного кошмара поутру — пришло в его жизнь да так в ней и осталось: мол, вот я здесь — делай со мной что хочешь.       Теперь ты знаешь, мальчик.       Теперь-то ты знаешь.