Saudade

Отрезает злодейка-судьба все пути и дороги, отбирает покой, безопасность, надежду и кров. По следам черным пеплом ведёт стаю гончей тревоги… …Но где много мостов, там с избытком других берегов.

      Страх схлынул очень быстро и оставил за собой только скользкий след неуюта и небезопасности: Кори прекрасно понимал, что сюда Геруц никогда уже больше не вернется: ни в переулок, где она прикидывалась нищенкой и пасла своих карликов в обличье кошек, ни в сам дом, очевидно, оставленный Кори Амстеллу на недолгий откуп.       Тем более не стоило опасаться, что она сообщит Янамари с Зиларом местонахождение «Пикатрикса»: Геруц всегда была себе на уме и действовала исключительно в своих интересах, в противном случае давно бы уже их выдала.       Переживать как будто бы было не о чем, но в доме находиться стало неприятно все равно.       Здесь и без того каждая стена дышала чужим застарелым бытом, но если прежде Кори его поветрие мог просто игнорировать, как поступал всегда на съемном жилье, то теперь это стало задачкой из числа непосильных: брал ли он в руки кружку или ложку из числа хозяйских, садился ли на диван или стул, касался ли ненароком пальцами неровно оштукатуренной стены в подъезде — как что-то внутри с аптекарской точностью подсказывало ему, что еще не так давно всем этим пользовалась, всего этого касалась хозяйка-ведьма.       Уровень брезгливости повысился до той критической отметки, когда хотелось вымыть руки после мытья рук, и Кори с грустью осознал, что долго находиться в Casa com asas не сможет, что либо сбежит с Микелем на Алиадуш, виртуозно подставляясь под удар, либо — отправится с ним же на другую сторону реки в особняк Макацы, где всем заправляли рассевшиеся по стенам гипсовые слепки.       Но учитывая, что особняк тот годился только для пребывания в ночное время, оставалась только квартира лузитанца в центре, куда Кори и хотел бы перебраться, да никак не мог решиться.       К старинным фотографиям, которые они с Микелем только что с увлечением изучали и рассматривали, юноша больше не прикасался, будто те в один миг сделались зараженными проказой, и держаться стал нервно, дергано: совсем так, как если бы по дому его курсировали полчища тараканов и клопов, и он бы никогда не знал заранее, где может натолкнуться на одну из этих мерзостных тварей.       — Поехали ко мне, menino, — бережно обняв его за плечи, тихим голосом предложил догадливый лузитанец. — Уж не знаю, насколько у меня там опасно, как ты всё твердишь — по мне, так ненамного опаснее, чем тут.       — Погоди, — нехотя выворачиваясь из кольца теплых рук, кисло отказался Кори: ему самому чем дальше, тем сильнее хотелось отсюда убраться, вот только… — Сегодня ночью или завтра с утра. Я должен кое-что сделать.       — И что же это? — ревниво полюбопытствовал дневной Микель, крайне редко посвящаемый Амстеллом в ночные дела и оттого всегда болезненно и резко реагирующий на любую недомолвку.       Как ни странно, в этот раз Кори не стал делать секрета из своей затеи.       — Хочу, чтобы эта тварь не смогла сюда больше войти! — прорычал он, злобно сузив глаза и саданув в подкрепление своих слов кулаком по дверной притолоке. — Ни днем, ни ночью! Продала дом — значит, продала! Я не буду в нем жить, но и она не будет тоже!       — Что ж, это сильное решение, Flor de lírio, — похвалил Микель. — Но тебе наверняка потребуется моя помощь. Время до полуночи еще есть — предлагаю воспользоваться им, чтобы повесить на входные двери новенькие хорошие замки́. Сомневаюсь, что ты справишься в одиночку… ну, разве что ты планировал вешать замки на суперклей. Не планировал, надеюсь? Тогда давай наведаемся в ближайший скобяной магазин, пока они все еще не закрылись — время-то уже довольно позднее…       Небесный купол над Порту сегодня капризничал и притворялся то морёным морем, то перевернутой пиалой карибского Блю Кюрасао, и ветер, пойманный этой пиалой, как сачком, метался от одной ее стенки к другой, оставляя за собой искрящийся хвост синих брызг. Незримое солнце успело перевалить за полдень еще до похода в скобяную лавку, и пасмурный день кренился к закату без особых примет, переходя от белых сумерек к сумеркам сизым, когда Микель закончил прилаживать большой, тюремного вида, замо́к на неприметную дверцу черного хода.       Задний дворик Casa com asas являлся для Кори Амстелла своеобразной «зоной отчуждения» по той единственной причине, что был до страшного непригляден и захламлен. Неопрятность, созданная грудами бытового мусора, достигала тошнотворной отметки, и юноша с момента вселения никогда туда не захаживал, прекрасно понимая, что ни безалаберный художник-дед, ни сам он, не станут там прибираться и выволакивать весь скопившийся хлам на помойку.       Амстеллу было брезгливо и лень, а деду — попросту наплевать.       Крылатый домишко со спины выглядел еще старее, чем с лица. Следы дождя здесь въелись в кладку разводами черной плесени — точно покойник свесил язык из-под крыши: видно, черепица где-то прохудилась и дала течь, а никто из жильцов об этом даже и не догадывался, потому что протечка случилась в одной из нежилых комнат и, чтобы ее обнаружить, требовалось в этих комнатах сперва пожить, да желательно еще и в дождь. Кроме плесени, дворовый фасад понемногу разрушался под гнетом не то винограда, не то плюща — какой-то гибкой лозы, оплетшей его стены и неуклонно карабкающейся своими ползучими ветвями всё выше и выше. В довершение к лозе, у фундамента ютился сухой терновник, который давно бы следовало выкорчевать: из-под раскидистых мёртвых ветвей пробивались свежие побеги, а значит, и под землей борющийся за жизнь куст выпрастывал новёхонькие корешки, медленно, но верно подтачивающие и подгрызающие опору дома.       И всю эту дряхлую какофонию венчали горы рухляди: пришедшая в негодность мебель, разбухшая, вздувшаяся и расслоившаяся фанерным каркасом, дырявые матрасы, обглоданные ветрами, ливнями и солнцем до самых рыжелых пружин, табуретки, столы и стулья с явным недостатком ног, сваленные друг на дружку и торчащие во все стороны оставшимися конечностями, как противотанковый ёж. Весь этот тяжеловесный мусор уродливо — и вместе с тем органично — дополнялся мусором помельче и попроще: деревянными ящиками, трех- и пятилитровыми мутными банками без крышек, некогда наверняка использовавшимися для хранения домашних солений и варений, поеденным ржавчиной садовым инвентарем и мусорными пакетами, чем-то до отказа набитыми — но чем именно, Кори бы ни за что на свете проверить не отважился.       Ко всему этому не хотелось прикасаться, и тем не менее на задворках Casa com asas царила атмосфера заброшенного замка Спящей красавицы: со всех четырех сторон давили стены, сотворяя из дворика подобие колодца, засохший терновник, опутанный виноградоплющом, тянул к гостям корявые пальцы; недавний дождь испарялся, и казалось, будто по заваленным сором углам дымится пепельный туман, а в тумане прячутся японские серебристые лисы-кицунэ о девяти хвостах.       — Ну вот, meu Anjo, — отряхнув руки и отступив на пару шагов, чтобы полюбоваться откровенно топорной — но при этом довольно-таки качественной — работой, произнес Микель. Снова вернулся вплотную к дверце черного хода, отряхнул оставшийся на дверной коробке мусор и несколько раз подергал навесной замок. — Выглядит надёжно. Не думаю, что сюда хоть кто-то сможет войти тайком… Взлом мы не рассматриваем, взломать можно всё что угодно. Однако… днем это, пожалуй, поможет, но что насчет ночного времени? Ты говорил, что ночью твой домишко в кого-то перекидывается? То ли в жабу, то ли в ящерицу…       — В жабоящера, — коротким кивком подтвердил оба предположения Кори, всё это время стоявший поодаль скрестив руки на груди и пинавший носком кроссовка мелкие камешки. — Что делать ночью, я уже придумал. Но надо ждать до ночи — сейчас это не сработает все равно.       Он поправил перекинутую через плечо сумку-мессенджер с «Пикатриксом», и лузитанец без лишних объяснений всё понял.       — Эх, bebê, — с тоской протянул он. — Жаль, что я опять останусь не у дел… Прошу, только не надо — я знаю, что ты сейчас мне возразишь, и сразу предвосхищу твои возражения: это совершенно не то. Какой мне прок с того, что другой «я» всё буду знать? Ведь в моем случае Жоаны-смельчаки так ни разу и не поменялись местами… — поймав изумленный и даже чуточку напуганный взгляд ошарашенного этой ремаркой Амстелла, он простодушно пояснил: — Я вспомнил, о чем была та книга, Sol. Я действительно читал ее когда-то в детстве… и, кажется, она мне сильно не понравилась, так что я очень быстро о ней забыл. Ну да ладно. Занятный тут у тебя, однако, дворик! И почему мы ни разу не заглядывали сюда?       — Потому что тут вонючий свинарник, — поморщившись от завуалированного комплимента неприглядным задворкам Casa com asas, нехотя отозвался Амстелл. — Что я тебе должен был тут показывать? Ты еще решил бы, чего доброго, что всю эту помойку устроил я.       Тадеуш на это предположение заливисто и звонко расхохотался.       — Помилуй, солнце моё, — отсмеявшись, сказал он. — Я бы и помыслить такого не смог — зная твою врожденную педантичность… И все-таки, нельзя не признать, что тут у тебя таится кусочек нашего португальского средневековья.       — В какой конкретно куче мусора ты его нашел? — с сомнением приподняв одну бровь, едко поинтересовался Кори. — Здесь свалка, Мике. И ничего больше тут нет. А теперь я еще и в курсе, что это ведьмина свалка. Спасибо, так стало намного лучше, заебись просто.       — Да ведь я вовсе не о свалке, Sol! — снова попытался донести до юноши свою мысль Микель, оглядываясь вокруг и широко разводя руками. — Ты только почувствуй, какой здесь таинственный дух! Конечно, свалка немного всё портит, и всё-таки даже ей не по силам полностью его истребить. Но, если закрыть на неё глаза, то поневоле вспоминаются мрачные сказки ушедших лет…       — Те самые, которые ты так любишь переиначивать? — уточнил Кори, откинувшись спиной на кирпичную стену Casa com asas там, где в плотном неводе лоз отыскалась редкая проплешина кирпича.       — Всё верно, bebê, те самые, — ровно не замечая иронии в его словах, кивком подтвердил лузитанец. — В свое время я их много перечитал. Не скажу, что все они мне нравились… Скорее — не нравились.       — И именно поэтому ты и приноровился их перевирать, — уже даже не спросил, а подытожил юноша, устраиваясь поудобнее в своем уголке, будто чего-то ожидая — и, с удивлением для самого себя понимая, чего именно ждал, вдруг попросил: — А расскажи еще какую-нибудь.       — Изволь, мой ангел, — охотно, будто только на то и напрашивался, отозвался Тадеуш, выталкивая из пачки свежую сигарету и зажимая ее в зубах. — У меня их еще великое множество в запасе — переиначенных, как ты выражаешься, но до сих пор тебе не рассказанных. Какую бы из них выбрать… Пусть будет сказка про принца, который не умел смеяться.       Поозиравшись по сторонам, он с потрясающим Амстелла простодушием выдернул с верхушки одной из мусорных куч какой-то стул: тот, на диво, сохранил четыре ноги, но, ровно бы в компенсацию, оказался полностью лишен обивки и даже пружин, щеголяя оголенной царгой и дырой вместо сиденья. Ничуть этим не смущенный, лузитанец в довесок выудил из мусора обломок фанеры и опустил на стул поверх дыры, после чего великодушно предложил:       — Присаживайся, bebê, — видя, как лицо юноши перекашивает отвращением, и на нем проступает оттенок нездоровой синевы, поспешил того успокоить: — Полно тебе! Здесь всё отмыто дождями куда надежнее, чем официантами — столы в какой-нибудь закусочной на Алиадуш. Знаешь, каким секретным свойством обладает мусор? Спустя время он иногда превращается в археологический экспонат. Допустим, крестьянин где-нибудь в Бейра-Алта выбросил битый глиняный горшок — бывает. Поначалу люди проходят мимо и думают: вот лежит мусор. Думают: вот свинья крестьянин. Но проходит время — не год, не два, а примерно век или больше, — и кто-то под слоем пыли, песка и земли находит то, что осталось от несчастного горшка. «Ого! — кричит он. — Смотрите, что я нашел! Да это же сенсация!».       Кори, давно наловчившийся различать оттенки в голосе лузитанца и без труда уловивший там тончайший сарказм, только ухмыльнулся уголком рта.       — Оправдываешь свиней, которые мусорят? — хмыкнул он, быстро пересматривая свои взгляды и принимая приглашение присесть.       — Что ты, menino! — непричастно пожал плечами Тадеуш. — Всего лишь подшучиваю над людьми.       Остановившись у юноши за спиной, он опустил ладони ему на плечи и легонько сжал, массируя и снимая накопившуюся за день усталость.       — Ах да, сказка, — вспомнил он. — Вернемся к ней.

Сказка о принцессе-несмеяне, рассказанная (и, конечно же, перевранная) Микелем Тадеушем на задворках Casa com asas:

      Жил-был в одном королевстве юный принц. Был он, как водилось в те славные времена, с малых лет оставлен сиятельными родителями на попечение многочисленных нянек, а проще говоря — предоставлен самому себе, потому как няньки только притворялись, что занимаются его воспитанием, на деле же они занимались сбором и обсуждением свежих сплетен. Им на счастье, принц был самостоятельным и всё свободное время проводил в королевской библиотеке, куда никто кроме него, звездочета и придворного колдуна не захаживал, и так понемногу рос в окружении книг и двух брюзжащих стариков.       — Как его звали? — перебил Кори, чуть изогнув шею и оборачиваясь к так и застывшему за его спиной Микелю.       — Звали его, мой мальчик… допустим, Амато, — отозвался Микель, склонившись и умостив голову подбородком на плече юноши так, чтобы касаться его щеки небрежно выбритой скулой. — Да, пусть будет Амато.       — Очередное странное имя, — фыркнул Амстелл. — Почему ты нормальное не придумаешь?       — Если ты полагаешь, что это исключительно моя прерогатива — сочинять странные имена, — то сильно ошибаешься, meu Anjo, — возразил лузитанец. — Потому что в оригинале принцессу звали Зоза. Но всё это не так уж важно. Я имею довольно-таки веские и обоснованные основания усомниться в том, что Зоза была именно принцессой, а не принцем.       — Почему? — Кори прикрыл глаза, когда губы мужчины прошлись по его щеке до уголка губ чередой невесомых поцелуев. — Потому что тебе так хочется?       — Вовсе нет, Sol, — хмыкнул Тадеуш. — А лишь по той причине, что «принцесса» эта в одиночку, без телохранителей и слуг, отправилась бродить по окрестным землям, украдкой стащив у отца немного золотых монет. И, представь себе, благополучно добралась до цели. Это в те-то дивные дремучие времена! Ты в это веришь? Давай немного напомню: когда то же самое попыталась проделать принцесса из сказки про каменного Мигеля, она закончила связанной в лесу и с перебитыми насмерть слугами. Я вообще-то не вполне уверен, что она была связана, конечно. Думаю, ее просто изнасиловали и бросили там, наигравшись. Неприглядная, но честная реальность. Ты знаешь, что я недолюбливаю полуправду. Так вот, Зозу… то есть Амато — между прочим, это имя значит «любимый», — действительно ожидало долгое путешествие. Но обо всем по порядку.       Итак, в один отнюдь не прекрасный день король вдруг вспомнил о том, что у него имеется наследник. Решил он, отвлекшись от череды важных государственных дел и пьянок, полюбоваться, что же там выросло. И, к своему неудовольствию, обнаружил, что выросло нечто нелюдимое и не слишком пригодное к тому, чтобы впоследствии принять бразды правления. Сейчас то специфическое состояние мрачной слезливости, в коем пребывал принц, называется красноречивым словечком «эмо»… кажется, так, menino? — получив от Кори утвердительный кивок и кривую усмешку, Микель продолжал: — Ну, а в те времена считалось просто дурной блажью. И, не будь то королевский сын, его бы просто лупили до тех пор, пока не одумается –такое «лечение» применялось тогда при любых непонятных ситуациях и порой, в не слишком запущенных случаях, даже давало неплохие результаты, — но, поскольку принца лупить было все-таки моветон, да и король был не того характера, то и методы к сиятельному отпрыску решили применить щадящие.       Чтобы отвлечь Амато от печалящих дум, король приказал всем своим придворным его отвлекать, развлекать и веселить. Ко дворцу приглашали шутов на ходулях, жонглеров, силачей, пьющего из кружки осла, танцующую собаку, маэстро Руджеро, Браконе-прыгуна и плясунью-Лючию…       — Кто это такие? — спросил Кори. — Ты хоть сам-то знаешь, кто это?       — Да, Flor de lírio, — к его величайшему удивлению, отозвался Микель. — В свое время я тоже полюбопытствовал и покопался в старинных книжицах… Браконе-прыгун — неаполитанский уличный акробат, неоднократно упоминаемый в стихах поэтов первой половины семнадцатого века. Плясунья-Лючия… вообще-то в оригинале она звалась Лючия-сучка: собирательное имя для танцовщиц. Сольный танец-пантомима, который они исполняли, имел ярко выраженный эротический характер, восходил к языческим культовым обрядам и неоднократно порицался церковными властями. Маэстро Руджеро же являлся легендарным музыкантом, от чьего имени зародился музыкальный жанр — вернее, музыкальная модель, — «руджеро». Я могу, конечно, и ошибаться, но думаю, что речь идет о Руджеро Джованнелли. Раз король мог его пригласить ко двору — значит, дело было где-то в одна тысяча шестисотом году, все факты указывают на эти даты. Италия тогда входила в состав Священной Римской империи, так что сложно сказать, о каком именно из ее королей здесь идет речь…       — Да это же сказка, — мотнул головой упрямец Кори.       — Конечно, мой мальчик, — не стал с ним спорить лузитанец. — Всё на свете — та еще сказка, если взглянуть под определенным углом… Итак, король созывал кого только мог, но это толку не возымело. Не помогали также ни лекарства маэстро Грилло — тут уволь меня, Sol: я понятия не имею, кто это такой, — ни сардинская трава, которая, как известно, пробуждает неудержимый смех… А вот здесь, кстати, жутковатая ремарка: нам прямым текстом говорят, что ради внешнего веселья принца не гнушались даже поить ядами. Знаешь ли ты, menino, что это за сардинская трава такая и для чего она в те времена применялась? — получив отрицательный ответ, Микель обошел стул с сидящим на нем юношей кругом, присел на корточки напротив, опершись спиной о кирпичную стену Casa com asas, выудил из пачки сигарету и, закурив, поведал: — Это водяной сельдерей, по-иному — шафранный омежник. Ядовитая трава, чей отвар, говорят, применялся, чтобы весело и задорно спровадить кого-нибудь в мир иной. Отравленные умирали со страшной гримасой смеха на лице — отсюда, по поверьям, и выражение «сардоническая улыбка»… Еще говорят, что так в некоторых общинах избавлялись от стариков. Заботиться о них никто не хотел, и их принуждали принять этот яд, а затем сбрасывали со скалы или забивали до смерти… Для чего же, спросишь ты, нужен тогда яд? А для того, мой мальчик, чтобы человек, умирая, продолжал улыбаться. Этакая «успокоительная пилюля» для чужой грязной совести. Наверное, людям морально легче убивать смеющегося человека, чем плачущего. Уж не знаю, насколько правдивы эти предания, но ведь у каждого народа что-то похожее есть… взять хотя бы «Легенду о Нараяме». Ты не смотрел этот фильм, нет? И не смотри: нет там ничего поучительного, очередная история о скотстве, возведенном в традицию. Парень отнес свою мать умирать на гору, потом пришел домой, посмотрел на своего сына и подумал: «Вот, придет время — и сын меня точно так же умирать понесёт»… Впрочем, не будем о грустном — вернемся лучше к нашей сказке. Принца опаивали отваром из водяного сельдерея — безусловно, в умеренных дозах, уж что-что, а яды в то время делать умели и прекрасно понимали, сколько требуется для той или иной цели, — но даже он не заставил Амато повеселеть. Полагаю, его угрюмость вкупе с ядовитым оскалом произвели на короля настолько неизгладимое впечатление, что тот на время забросил свои попытки и решил ограничиться тем, что поставил перед воротами дворца фонтан, который брызгал во все стороны маслом. Народу на той улице всегда толпилось великое множество, и всякому, кто проходил мимо фонтана, приходилось скакать кузнечиком, прыгать как коза и перелетать с места на место, точно белка: этакое бесплатное реалити-шоу для принца, которое рано или поздно должно было выстрелить. И король не прогадал — оно действительно выстрелило, да так, что всем пришлось хорошенько пожалеть… Кстати, menino, тебе какую версию сказки рассказать: кровожадную или не очень?       Над задворками Casa com asas сгущался вороний сумрак, но торопиться было некуда: замки́ приладили на каждую дверь, а больше ничего до наступления полуночи сделать было нельзя, и они коротали время как могли, прохлаждаясь в этом осеннем безвременном царстве хлама, винограда, плюща и теней. Запах табачного дыма смешивался с духом плесневелой сырости и превращался во что-то древнее и жуткое: так могло бы пахнуть в самой высокой башне средневекового замка, где томилась, вышивая золотом волос волшебный гобелен, печальная принцесса, разлученная с драконом.       — Давай кровожадную, — чуть подумав и рассудив, что отцензуренную версию будет скучновато слушать, выбрал Кори.       — Как скажешь, — охотно согласился Микель, выдыхая дым в потолок колодезного неба.       Фонтан задарма плевался во все стороны маслом, и некоторые бедняки приспособили это под свои нужды, временами приходя к нему, чтобы взять немного от корыстной королевской щедрости. А принц, конечно, таращился на фонтан — что еще ему оставалось делать после всех претерпленных издевательств? не в библиотеку же было возвращаться, да и король наверняка догадался к тому моменту, что все «беды» его наследника пошли от избытка книг, и доступ в книгохранилище перекрыл.       Только вот происходящее у фонтана почему-то нисколько принца не веселило, и он чёрным меланхоликом глазел на всё это. Люди пообеспеченнее поскальзывались, падали, на чем свет стоит костерили и короля, и его придурковатого сынка, а народ победнее тихими мышами подползал к источнику и тырил масло.       И как-то раз пришла к фонтану одна нищая старуха с кувшином за маслицем — а надо заметить, что маслокрады королю изрядно поднадоели, и ни он, ни его придворные эту прослойку общества не жаловали. Посему какой-то мелкий паж шутки ради запустил в старуху камнем, да так метко, что угодил в кувшин и расколол его на мелкие черепки.       С той же силой, с какой король недолюбливал маслокрадов, те, в свою очередь, не любили короля: собирает, зажратая скотина, с народа подать, а спускает всё на дорогостоящие развлечения для слабоумного сыночка. Народ считал, что в полном праве маслом пользоваться, и старуха, полыхая справедливым негодованием, принялась на пажа браниться, обзывая его и разбойником, и ночным горшком, и комком грязи, и петлёй висельника, и сыном продажной девки… До того богат и красочен у старухи оказался бранный словарный запас, что паж на все эти проклятья только и смог обозвать её чёртовой бабкой да душительницей младенцев… Кстати, menino, знал ли ты, что в прошлом существовала такая женская профессия?       — Какая? — не понял Кори, резко вскидывая голову и оборачиваясь к лузитанцу.       — Душительница, — повторил Микель Тадеуш.       — Жутко звучит, — поежился Кори Амстелл, но любопытство одолевало, и он уточнил: — И кого же они душили?       — Нежеланных детей и неверных мужей, — хмыкнул лузитанец. — Последнее практиковалось чаще, чем первое — просто потому что с новорожденным ребенком кто угодно справится, а вот со взрослым и физически сильным мужчиной… Грубо говоря, это был особый киллер для брошенных и обманутых жён — тех, которые были слишком слабы, чтобы задушить поганца самостоятельно.       — Но почему именно задушить? — недоумевал юноша.       — Вспомни «Отелло», — пожал плечами Микель. — Почему-то ревнивцы всенепременно пользовались именно этим способом, bebê… и я их даже понимаю. Но вернемся к нашей сказке. Прошу меня простить, что не могу передать перебранку старухи с пажом во всех деталях — я в этом деле не слишком силён. Уверен, у тебя бы это получилось гораздо лучше. Обозлившись и не найдя больше подходящих случаю обсценных слов, оскорблённая старуха воспользовалась последним средством и, надеясь подарить неоперившемуся и незамутнённому пажу психическую травму на всю оставшуюся жизнь, наклонилась, задрала юбки и продемонстрировала тому свою промежность.       И вот тут, Flor de lírio, наш юродивый Амато, явно наделённый от природы специфическим чувством юмора, не выдержал и расхохотался. Он смеялся так заливисто и громко, что старуха, ещё пуще уязвленная тем, что над ней потешается королевский сыночек, разгневалась великим гневом и, обратив на Амато взгляд, наводящий ужас, громко выпалила:       «А тебе желаю никогда не увидать, что у твоей жены под юбкой. Не видать тебе супружеской жизни, разве что тебя принц Круглого поля за себя возьмет!»       Амато, услыхав эти слова, ничего не понял; он велел позвать старуху во дворец, ибо ему хотелось непременно узнать, просто ли та его отругала, или же наложила некое заклятие.       И старуха, представ перед принцем, сказала:       «Знай же, что принц, чье имя я назвала, — прекрасное создание, юноша по имени Тадео, который, по заклятию некой феи, положил последний мазок кистью на картине своей жизни и теперь лежит в гробнице у городской стены. И вырезана над ним на камне надпись, где сказано, что та дева, что в три дня наполнит слезами кувшин, подвешенный рядом на крючке, воскресит его и станет ему супругой. Но ещё ни одна женщина не пролила в три дня столько слёз, а уж мужчине их не пролить и подавно! Но даже если мужчина их и прольёт — не бывать ему с принцем всё одно: где же такое видано! Услышав, как Ваше Высочество надсмеялось надо мной, я послала вам это заклятие. И прошу небеса, да сбудется оно до точки, ради воздаяния за обиду, что я претерпела».       Сказав это, она во весь дух сбежала с лестницы вниз, боясь, как бы слуги ее не побили.       — Опя-а-ать? — сощурил глаза Амстелл, к этому времени успевший достаточно наслушаться перевранных сказок, чтобы начать кое-что подозревать. — Мигель и Микель… Тадео и Тадеуш… Признайся, сволочь, ты себя в эти свои «сказки» вписываешь?       — Ты не можешь меня упрекать, Sol, — непричастно развел руками лузитанец. — Я ведь и со вторым именем «поигрался» тоже.       Осознав, к чему тот клонит, Кори насупился и притих, а Микель как ни в чем не бывало продолжал:       — Так себе проклятье, на мой взгляд, для создания, у которого извечно глаза на мокром месте. А ведь каждая собака в округе знала, от чего пытаются королевское чадо исцелить — никто и не скрывал, что ко двору приглашали всевозможных паяцев да шутов. Казалось бы, захоти старуха дельно проклясть — выбрала бы место, где требуется хохотать до упада: вот это была бы задачка из непосильных. Но старуха оказалась хитра и сделала так, чтобы Амато в любом случае не было счастья в жизни: не выплачет он кувшин слёз — останется одиноким, а если все-таки выплачет, то тем более останется одиноким, да еще и опозоренным.       Амато же начал в уме своем жевать да пережевывать слова старухи, и чем больше об этом думал, тем крепче история о зачарованном принце западала ему в сердце и душу. В конце концов он стащил сколько-то золотых монет из отцовской казны и убежал из дворца, куда глаза глядели и куда ноги несли; и так бродил, пока не дошел до замка, где жила одна фея… Кстати, Тадэо — испанское имя: таким образом, я полагаю, что Амато из Италии отправился в Испанию. Но помилуй, bebê, не слишком ли мы с тобой засиделись? Погляди-ка на небо: оно уже совсем тёмное, да и холодает… Давай лучше вернемся в дом и выпьем немного чая или вина — или и того, и другого, — и там я продолжу рассказ. Кстати, очень жаль, что я так и не додумался перетащить к тебе сюда гитару. Но ведь, если я верно понял, ты здесь дальше оставаться не планируешь? — с надеждой закончил он.       — Не планирую, — мотнул головой Амстелл, поднимаясь со стула и зябко потирая плечи сквозь домашнюю рубашку.       Твердо озвучив собственное решение, он принял поданную ему мужчиной руку и вслед за ним протиснулся между двумя грудами хлама, забаррикадировавшими и без того тесный выход с заднего дворика Casa com asas.       Угол дома зарос плющом и виноградом еще гуще, чем его тыльный фасад, и сквозь невод лиан приходилось продираться, чтобы выйти на усыпанную гравием дорожку, пролегающую с торца и выводящую к змеиному переулку. С этой стороны никаких каштанов не росло: одна сплошная стена примыкающего почти вплотную соседского дома, сырость, камень и тень. Крысиный лаз, в котором они очутились, был настолько узким, что Кори мог играючи коснуться ладонями двух противолежащих стен — своего дома и соседствующего с ним, — и ему даже не пришлось бы до конца распрямлять руки.       Изначально они вышли на задний дворик по-людски, через дверь черного хода, но теперь эта дверь обзавелась массивным навесным замком, и отсюда оставался один-единственный путь. Пробираясь сквозь сумерки и засохший плющ, Кори поневоле спотыкался: приходилось двигаться наугад, под стопу иногда попадалось битое стекло, с хрустом разламываясь и норовя проткнуть тонкую резиновую подошву, так что он всякий раз нервно отдергивал ногу, замедляясь и выискивая безопасную и ровную твердь.       Когда же за очередной ширмой лиан проход внезапно преградила рукотворная баррикада из сложенных друг на дружку коробок, Кори вынужденно остановился, матерно ругнувшись себе под нос. Попинал на пробу коробки ногой, но те что-то подпирало с другой стороны — что-то определенно увесистое, вроде строительного мешка с обломками отвалившейся штукатурки, — и он, не выдержав, обернулся к своему спутнику, чтобы попросить о помощи, но Микель, уже заметив препятствие, и сам шагнул вперед, протискиваясь мимо Амстелла и опаляя его табачным дыханием.       — Плохо дело, menino, — внимательно оглядев башню из коробок, с затаенным весельем подытожил он. — Похоже, что мы в западне!       — Что?.. — оторопел Амстелл, ожидавший чего угодно, но только не этого. — Как это — в западне?       — А вот так, — Микель оперся ладонями об кирпичную стену по обеим сторонам от юноши, с сухим шорохом сминая жухлые вьюны и забирая его в волнительный плен. А потом вдруг с многообещающей предусмотрительностью стащил с него сумку-мессенджер и для обоюдного удобства перекинул ее через собственные плечи.       Сообразив, что над ним безобидно посмеиваются, Кори Амстелл сперва возмущенно взвился, а затем полыхнул щеками от смущения, теряя весь свой боевой запал по мере того, как Микель склонялся всё ближе и ближе к его губам. В шкуродёрном закоулке любой контакт ощущался еще интимнее, нежели на открытом пространстве, и лузитанец подспудно приглашал сыграть в очередную волнительную игру: как будто Кори действительно попался, и деваться ему отсюда некуда.       Позади смыкалась завеса винограда и плюща, впереди проход оказался завален коробками — которые, конечно же, ничего не стоило разобрать и расчистить путь, но… — и Кори влип в шероховатую кладку всей спиной, ощущая, как болезненно врезаются в лопатки неровные швы штукатурки, соединяющие кирпичи. Микель напористо надавил ему коленом меж ног, принудительно размыкая, а потом вдруг довольно резкими тычками заставил расставить их пошире. От неожиданности Кори сполз спиной по стене чуть ниже и наверняка бы упал, если бы не всё то же колено мужчины, с силой упирающееся теперь юноше в пах. Только когда Кори потерял равновесие и практически повис между стеной и Микелем, последний наконец-то преодолел разделяющие их сантиметры и накрыл его губы долгожданным поцелуем.       Руки лузитанца, жадные до касаний, сразу же потянулись к рубашке Амстелла, рваными движениями нащупывая ее края, задирая их, залезая под флисовую ткань и оглаживая горящее скороспелым желанием тело. Ладони обласкали живот, пальцы занырнули под пояс джинсов, поводили туда-сюда и предсказуемо сошлись на пуговице, которая тут же услужливо выскочила из растянутой петли, стоило только потянуть.       Правая рука мужчины спустилась ниже, забираясь прямо в промежность, где телесный жар ощущался совсем уж нестерпимым, почти обжигающим, прошлась по лобку, легонько взъерошив гладкие волоски, и опустилась на возбужденный пенис, обхватывая его всей пятерней, надавливая подушечкой большого пальца на головку и размазывая по ней проступившую смазку. От круговых скользящих движений, буквально сводящих с ума своей неторопливостью и недостаточностью, Кори не выдержал и простонал, запрокинув голову и несильно стукнувшись затылком о стену. Секс в подворотнях всегда был тем видом близости, который он по-особенному любил и предвкушал, если они с Микелем оказывались где-нибудь в лабиринтах пустынных улочек — не суть: днем ли, ночью, — и всегда немного расстраивался, если его по какой-то причине не случалось.       Попросить сам он не умел и не мог, а довести до этого исподволь — выходило редко.       Кори Амстелл если и умел флиртовать, то только грубо, «в лоб». На хитрые уловки он попросту не был способен, и собственная негибкость его порой жутко угнетала.       Лузитанец долго измывался над ним, взапой зацеловывая раскрасневшиеся и опухшие губы и растирая возбужденный до предела член, но всегда останавливался ровно тогда, когда Кори начинало мелко потряхивать на подступах к оргазму. Потом он вдруг выпустил его, вернулся к поясу приспущенных джинсов и рывком стащил их с юноши, одновременно с этим присаживаясь перед ним на корточки и ловя ртом свободно качнувшийся орган, высвобожденный из тесной ткани. Вместо пальца по головке прошелся язык, рисуя точно такую же круговую линию и смачивая влагой, скольжение мгновенно стало невыносимо-приятным — на пределе возможности терпеть, — и Кори практически сразу свело экстатической судорогой, волной пронесшейся по телу от паха до макушки — и вниз до пят. Он кончил за секунду после того, как Микель взял его член в свой рот, и тихо съехал по стенке вниз: ноги его не выдержали, подогнулись в коленях, и только вовремя подоспевшие руки мужчины и удержали от падения.       — Но ты ведь не думаешь, menino, что на этом мы и закончим? — обветренные губы Микеля коснулись ушной мочки юноши, легонько царапая нежную кожу. — Ты всё еще в ловушке, не забывай.       Он покрепче сжал его запястья и резко дернул, заставляя подняться обратно в полный рост, и Кори чуть не запутался в спущенных штанах.       Конечности его совершенно не слушались и отказывались подчиняться, а тело всё еще пребывало в ватном блаженстве.       Таким — мягким и податливым — Микель больше всего любил его трахать: пользуясь совершенной беспомощностью юноши, он порой вытворял с ним такое, от чего Кори впоследствии, вспоминая произошедшее во всех постыдных подробностях, хотел со стыдом провалиться сквозь землю. Вот и на сей раз с Кори стащили штаны, поочередно с каждой ноги, подхватили его под колени и закинули повыше, устраивая ягодицами на уровне поясницы. Член лузитанца, предусмотрительно смоченный слюной, проехался по ягодицам и промежности и уперся прямо в анальный проход. Чувствуя натяжение плоти от давящей на нее головки, большой и округлой, Кори явственно осознал, что заново начинает возбуждаться. Микель чуть ослабил хватку, и юноша почувствовал, как сползает в его руках всё ниже и ниже, поневоле насаживаясь на налитый желанием орган.       Руки мужчины надежно удерживали Кори Амстелла на весу, и эта поза сводила юношу с ума сопутствующим ей ощущением беззащитности и уязвимости. Член медленно входил в плоть, принося долгожданное томление там, где касался самой приятной точки, но этого всё еще было слишком мало: Кори привык к гораздо большей наполненности. Он часто и рвано дышал, кусая зацелованные губы, пока не почувствовал прикосновение мошонки к ягодицам и сводящую с ума тесноту внутри. Как только это случилось, Микель сделал короткие полшага к стене и впечатал Амстелла спиной в ковер из переплетенных лиан дикого винограда с плющом. Сухие пружинки лоз сразу же запутались в распущенных волосах, примятые листья отозвались увядшим шуршанием и хрустом: ползучие ветки уберегали юношу от ссадин, которых наверняка не удалось бы избежать, будь это голая кирпичная кладка. Во время секса лузитанец порой, особенно когда сам пребывал на пределе, не слишком заботился комфортом юноши и возил грудью либо спиной по не самым мягким поверхностям, отчего у того впоследствии оставались зудящие красные царапины — которые, впрочем, моментально сходили с приходом ночи.       Крепко вдавленный в стену Casa com asas, Кори ощущал лопатками жесткие ветки и жмых засохшей листвы — но лишь краем сознания: все его обострившиеся чувства сосредоточились там, где жилистые руки Микеля сжимали мертвой хваткой, продолжая удерживать на весу, где губы прижимались к губам, обжигая то частыми, болезненными и рваными, то глубокими и крадущими дыхание поцелуями, где бедра ударялись об ягодицы, а член раз за разом с силой проникал в распалённое тело.       Каким бы зашкаливающим ни было удовольствие, кончить второй раз Кори не смог. Он лишь прикрыл глаза подрагивающими веками, когда его с особенной силой вдавили в ползучий ковер на стене, и позволил себе насладиться тем, как задний проход вместе с легкой режущей болью заполняет палящая жидкость, по которой член Микеля, всё еще толстый и не успевший уменьшиться в размерах, скользит легко и приятно, на исходе возбуждения продолжая толкаться внутрь.       Микель так и замер в нём, не торопясь выходить и выпускать из кольцующих рук.       — Ох, meu caramelo, — заплетаясь языком, выдохнул он и сообщил то, что Амстелла слегка напугало: — Я бы взял тебя прямо сейчас снова, да, боюсь, ты не выдержишь.       Его член почему-то не спешил опадать и по-прежнему раздирал нутро юноши своим немалым размером, пульсируя так, словно вот-вот вновь собирался выстрелить горячим семенем.       — Не надо, — вяло взмолился Кори, давно убедившийся в том, что южное либидо позволяет не только дважды, но и трижды, и даже четырежды за сутки упасть друг к другу в объятья. — Я, кажется, просто умру, если ты еще раз…       Как будто бы оба они говорили об одном — что выдержать повторение будет тяжеловато, — вот только действовал Микель почему-то совершенно противоположно сказанному. Обманчиво ослабив собственнический плен, в котором удерживал Амстелла, он позволил ему встать на землю — налитый не сходящим желанием член при этом выскользнул из задницы, оставив после себя неприятно тянущую пустоту и сперму, стекающую по внутренней стороне бедер и ногам, — но не отступил, продолжая оглаживать юноше ладонями худощавый живот, время от времени перебираясь на ягодицы и одаривая их легким щипком или шлепком, а потом…       …Потом вдруг решительно и резко развернул его лицом к стене, нагнув и вынудив упереться ладонями в крошащийся камень — Кори не успел даже возмутиться, как его дернули на себя за бедра и, не спрашиваясь разрешения, заново вогнали сочащийся полупрозрачной жидкостью член в разработанное отверстие. Он только и успел, что ахнуть, широко распахнуть глаза и с шумом втянуть воздух, как толчки сразу же стали частыми и размашистыми: в него входили глубоко и с силой, не щадя и не жалея. Кори застонал от боли и возбуждения, одновременно нахлынувших и окативших его неотвратимой волной, и покрепче ухватился за плющ и виноград, свисающий со стены, чтобы не оцарапать руки о застарелый цемент в неровных стыках между кирпичами. Вот теперь его пенис вдруг без предупреждения заныл от потребности излиться, уздечка натянулась до предела, головка, налитая сочным блеском розовых лепестков, полностью выбралась из-под кожицы, и лузитанец, словно угадав это, обхватил её ласкающей пятерней. Ласки выходили рваные и неритмичные, но Кори хватило и этого: его анус сжался, обхватывая беспощадно проникающий орган плотным кольцом, пенис выстрелил тонкой белой струей, запачкав кирпич, и внутри повторно разлилось жаркое семя, разъедающее истерзанную плоть.       Пока Кори плохо повинующимися руками пытался подобрать с земли и натянуть на себя джинсы — которые, как выяснилось, снимались через кроссовки гораздо легче, чем надевались, — прекративший свои игры Микель перешагнул завал, оттащил с прохода увесистый мешок с мусором и в два счета растолкал преградившие им путь коробки, после чего бережно вывел измотанного тем, что с ним проделали, юношу обратно в змеиный переулок, к парадному входу в Дом с крыльями.       Наскоро приняв душ и кое-как приведя себя в относительный порядок — за исключением волос: на распутывание и вычёсывание гривы сейчас не было ни сил, ни желания, — Кори Амстелл выбрался в подъезд, который баюкали и пеленали уже не осенние, а предзимние сумерки, и прислушался, стараясь угадать, где находится лузитанец — и на всякий случай немного побаиваясь, не исчез ли тот снова, в очередной недобрый раз.       Уловив явственные шорохи фольги и тонкое гудение электрической плитки со стороны кухни, он направился туда и застал Микеля за приготовлением чая.       Тот, как и обещал, вытащил залежавшуюся бутылку вина из подвесных ящичков над разделочным столом и теперь возился с чайной листвой, растирая ее в пальцах и зачем-то принюхиваясь.       — Что ты делаешь? — недоуменно поинтересовался Кори Амстелл.       — Сомневаюсь в качестве этого чая, — просто отозвался Микель Тадеуш, относя ладонь от лица и скептически оглядывая размолотый в порошок обломок сухого чайного листа. — Мы с тобой редко пьем чай, всё чаще кофе, и я как-то не подумал, что за это время он успеет отсыреть и просохнуть, и снова отсыреть, и в итоге приобретет стойкий запах не то лежалой ветоши, не то сублимированной плесени. Но идти за свежим, пожалуй, будет уже поздновато… так может, обойдемся одним вином? — заключил он, плеснув себе из бутылки прямо в чайную кружку. Крутанулся на пятках, оборачиваясь к Амстеллу, и широко ему улыбнулся, облокотившись на столешницу и откинувшись затылком на подвесные ящички.       — Просто хочешь выпить? — хмуро сощурившись, отозвался Амстелл, которому именно сегодня, как ни странно, возжелалось горячего чая. Сообразив однако же, что отправлять Микеля за заваркой действительно может быть чревато тем, что тот так и не вернется — по крайней мере, в дневной своей ипостаси, — он быстро смирился с ситуацией и буркнул: — Так уж и быть, давай сюда вино.       Приняв из рук мужчины загодя подготовленную кружку, он присел за колченогий столик и, подняв требовательный взгляд, спросил:       — И где продолжение?       — Продолжение?.. — не поняв, к чему это клонит юноша, растерялся Микель. Истолковав всё на свой калечный лад, он осторожно уточнил: — Да разве тебе было мало, bebê? Мне показалось, что ты и так еле на ногах стоял…       — Да не об этом я, идиотина! — взвился покрасневший от стыда Амстелл, чуть не подавившись терпким глотком вина и попутно испугавшись, что продолжение — да не то — действительно может последовать. — Сказку! Я про сказку же!       — А-а-а, — запоздало догадавшись, протянул мужчина. — Про нее… Признаться, я уже и запамятовал, на чем же мы там остановились… Ах да, верно! Амато сбежал из дворца и бродил по окрестным землям, пока не дошел до замка, где жила одна фея. Феи в те времена, говорят, еще преспокойно соседствовали с людьми и порой даже помогали им — но не всем, а преимущественно таким блажным, юродивым и обиженным жизнью, как Амато. Выслушав его пылкую — и столь же безумную — историю, фея поняла, что дело плохо: долго мальчик с таким мировоззрением не протянет, надо срочно чем-то помогать. Дала она ему красивый грецкий орех, предупредив, что открывать его следует только в минуту самой великой нужды, и отправила с рекомендациями к своей сестре… В общем, как и водится в сказках, встретил наш Амато трёх фей — трёх сестер, — которые, узнав о конечной цели его пути, от своей прозорливости и добросердечности подарили ему на прощанье в дорогу магические предметы. Первая подарила грецкий орех, вторая — каштан, а третья — фундук… иногда мне кажется, что это были белки, а не феи, menino, но не будем портить сказку. Итак, Амато добрался до дворца, где у стен в гробнице спал зачарованный принц. И, не войдя еще в город, увидел близ стены мраморную усыпальницу, а рядом с нею — фонтан, проливающий хрустальные слезы. Тут же был подвешен и драгоценный кувшин.       Оказавшись подле гробницы, Амато мигом утратил всю свою решимость и долго шатался вокруг да около, никак не отваживаясь подступиться к ней. Но таинственный принц спал так долго, что оплакивать его никто из местных девиц давно уже и не пытался, и кругом царили тишина и запустение.       Тогда Амато подумал, что, должно быть, принц давно уже проснулся — что кто-нибудь наверняка оплакал его ранее и пробудил, — и, собравшись с духом, шагнул вперед…       Замолчав ненадолго, Микель налил в кружку побольше вина, отступил к окну, распахнул форточку и уселся на подоконник, затепливая сигарету от скачущего на прохладном сквозняке огонька зажигалки. Затянулся, прицельно выдохнул смог в сторону оконной отдушины — где его тут же сбило и подхватило стремительным потоком втекающего воздуха, — и обернулся к собеседнику, готовясь продолжать свой причудливый рассказ.       На улице уже сгустилось до той мучнистой ноябрьской серости, которую духи серверных викингов называли «перт», «пертро» — по-иному же тьмой, — и в крошечную комнатку струились лучи этой бесцветной мглы. В её субстанции всё сделалось неразличимым, от всего остались одни лишь силуэты, и Кори скорее угадывал губы Микеля по неясным очертаниями и движению, нежели видел. Вино в кружке обращалось чёрной смолой, табачный дым, утекающий не в форточку, а аккурат от неё, становился бесплотной паутиной, слова перековывались в колдовской начёт.       Принц Тадео был там: лежал в гробу, объятый мертвым сном, и словно бы даже не дышал. Был ли принц так уж прекрасен, как гласила молва? Быть может, и да, а может, и не был — для Амато это уже не имело никакого значения: он влюбился в принца еще прежде, чем увидел его. Он влюбился, пока шёл к нему. Он бы и не помыслил никогда прежде, что можно любить мужчину, но старуха наложила на него проклятье, которому совершенно не хотелось противиться.       Старуха просто нечаянно разгадала и выволокла на свет то, что и так дремало и тлело у юноши глубоко внутри.       Амато полюбил мужчину — но любить мужчину не дозволялось, и от безысходности он, по своему обыкновению, разрыдался. Это-то и требовалось, чтобы принца пробудить. И пускай Амато не до конца верил в успех своего предприятия — странно ему было, что до сих пор никто не сумел наплакать всего-то жалкий кувшин слёз в три дня, — остановить рыдания он, как истинный эмо-бой безжалостного средневековья, никак не мог. Но когда кувшин был уже почти полон, его от усталости и изнеможения сморил сон.       Между тем одна служанка, которая частенько приходила к фонтану набрать воды и знала, о чем говорит надпись на гробнице — ибо надпись ни от кого не скрывали, — увидела, как плачет Амато и, пораженная происходящим, стала за ним следить из кустов в расчете вырвать почти полный кувшин из его рук и скрыться с ним. Видя, что Амато уснул, она пуще обрадовалась, тихонько вытащила сосуд из его ослабших пальцев, натерла себе глаза жгучим луком и без труда наплакала остаток до горловины.       И как только кувшин наполнился до краев, принц Тадео очнулся от долгого забытья, поднялся из своей беломраморной гробницы, сжал в объятиях эту груду копченого мяса — тут я, между прочим, цитирую автора, — и повел ее прямиком во дворец, с празднествами и невероятными фейерверками, чтобы взять себе в жены.       Проснувшись, Амато нашел кувшин пустым, а вместе с кувшином — и свои надежды, и увидел раскрытую гробницу; и сдавила его сердце такая боль, что он чуть не разрыдался заново, да с такой силой, что на пару кувшинов хватило бы…       Тут Микель неожиданно замолчал, покосился сперва за окно, а затем заозирался по сторонам, будто что-то выискивая.       — Что такое? — всполошился Кори Амстелл, успевший заслушаться перевранной версией сказки.       — Время, menino, — пояснил лузитанец. — Я никак не могу понять, сколько сейчас времени.       Кори нашарил молнию сумки-мессенджера, запустил в нее руку, извлек сотовый телефон, бросил беглый взгляд на дисплей и, поджав губы, нехотя сообщил:       — Десять часов.       — Уже так поздно! — с тоской вздохнул Тадеуш и посетовал: — Чем ближе зима, тем сильнее день похож на вечер, а вечер неотличим от ночи, и я порой теряюсь во времени.       — Нам лучше особо не рассиживаться, — с сожалением предупредил Кори Амстелл. — Темнеет действительно рано, и другая сторона… она тоже теперь иногда приходит прежде назначенного ей срока. До полуночи. А я… хотел бы дослушать твою дурацкую сказку, — тихо закончил он.       — Хорошо, Flor de lírio, — удрученно отозвался Микель, чуть поникнув плечами — время было не на его стороне, Португалия клонилась к декабрю, готовясь впасть в недолгую спячку, как заколдованный принц, лежащий в гробнице, подернутой морозным инеем, и приходилось, приняв поражение, довольствоваться тем малым, что выпало на его долю. — Хорошо! Вернемся к нашей сказке. Поверженный и несчастный до глубины души, Амато медленно поплелся в город. Со стороны смотрел он на чужой праздник. С отравленным терновым шипом в сердце наблюдал, как принц целует новообретенную жену… Но что еще ему оставалось? Не мог же он явиться ко двору и заявить, что служанка лжёт, и что рыдал у гробницы на самом деле он? Довольно вызывающее заявление, да и кто бы поверил такому-то дурачку. Другое дело, если бы принц очнулся и сам бы его увидел. Но королевский двор, при прочих равных, предпочёл бы в качестве супруги Тадео принять служанку, нежели юношу… А теперь предположим, что то всё-таки была принцесса, а не принц. С причудами — но всё ж таки принцесса. И тут какая-то служанка обманом уводит у нее возлюбленного. Отчего бы принцессе не воспользоваться своим положением, не обратиться к отцу, не вывести служанку на чистую воду? Всё это до странного нелогично, как мне кажется. Кстати, menino, а тебе какую версию рассказывать: совсем перевранную, или только частично? — хитро ухмыльнувшись, вдруг прервался и уточнил Микель.       — Ты ведь уже спрашивал… — припомнил Кори, отпивая небольшой глоток вина и испытывая легкое кружение в голове: сказка под алкоголем воспринималась какой-то сюрреалистической феерией, и он не вполне понимал, о чем толкует лузитанец.       — Я тебя про уровень кровожадности спрашивал, — возразил тот. — А сейчас спрашиваю про уровень достоверности.       — Частично! — твердо велел Кори. — А то от сказки ничего не останется. Ты же перевираешь вообще всё!       — Ну, как знаешь… — загадочно протянул Микель Тадеуш, и Кори Амстелл тут же заподозрил неладное.       Крылся в этих словах какой-то поганенький подвох.       — Чего это? — тогда с подозрением подал голос он.       — А тебе она не понравится, такая версия.       — Посмотрим, — скрестив руки на груди, из принципа решил упираться Кори.       — Хорошо, — покладисто и с обманчивой мягкостью согласился рассказчик и продолжил: — Не в силах ни объявиться перед Тадео, ни покинуть чужой город, принц Амато снял себе небольшой домишко напротив королевского дворца и, не находя возможности увидеть оттуда полюбившегося ему принца, рад был хотя бы созерцать дворцовые стены. Положение его было безнадежное, и вот тут-то, menino, как ты наверняка догадываешься и сам, Амато пригодились орехи, подаренные белками… то есть, конечно же, феями. А принц Тадео, связанный по рукам и ногам пророчеством и своим проклятьем, против которых не мог пойти, как бы ни хотел, сыграл скоротечную свадьбу и зажил с супругой, ожидая зачатого ими наследника…       — В смысле? — недобро ссупил брови Амстелл, явно не на такую сказку рассчитывавший. Терпкое вино успело растечься по крови, смешаться с ней и порядком повысить градус вспыльчивости. — Что за дерьмовая сказка на этот раз?       — Погоди ты, menino, — поспешил успокоить его лузитанец, — она ведь еще не закончилась.       — Как это — не закончилась? Когда они уже ребенка заделали.       — Давай сойдемся на том, что это всё ж таки средневековая сказка, — справедливо заметил Тадеуш. — И интерпретировать, как ты это называешь, я должен был ее в рамках сюжета… А иначе что же от нее останется? Я же всё перевираю, как ты выразился.       Приходилось тайком признать, что на самом-то деле сказка выходила именно у него, у этого фантазера-лузитанца, а вовсе не у первоисточника.       — Убирай нахуй! — безапелляционно потребовал Кори, являя собой яркий образец обнаглевшего слушателя. — Мне это не нравится! Ладно, я всё понял! Перевирай дальше как хочешь, а это дерьмо убери!       Микель, будто только того и ждал, мигом пошел на мировую и услужливо согласился подправить изначально паршивый сюжет.       — Итак, принц Тадео, связанный по рукам и ногам пророчеством и своим проклятьем, против которых не мог пойти, как бы ни хотел, сыграл скоротечную свадьбу и зажил с супругой — счастливо или нет, судить было сложно: наследника он заводить не спешил. Время от времени взгляд его случайно натыкался на одинокого юношу, совсем недавно поселившегося у них под боком, и Тадео подолгу застывал, глядя на незнакомца в окно. Когда за этим занятием его заставала супруга, то злобно бранилась и насильно оттаскивала от окна.       Амато же, печально прозябающий в маленьком домике подле замковых стен, вспомнил про грецкий орех, даденный ему первой феей, рассудил, что ситуация у него — хуже не придумаешь, и расколол скорлупу, а из скорлупы выскочил карлик ростом с куклу и, забравшись на подоконник, запел такими трелями, такими извивами да переливами, что равнялся с Компар Юнно, превосходил Пеццилло и оставлял далеко позади не только Чеккато де Потенца, но и самого Короля птиц. Думаю, это был какой-нибудь мелкий фэйри, menino…       — Кто все эти люди? — перебил его Кори. — Думаешь, мне знакомы все эти имена?       — Но они упоминаются в сказке, — развел руками лузитанец. — И сюжета уж точно не портят. Королем птиц называли Орфея, Компар Юнно — неаполитанский уличный певец, что же до двух других, то мне они неизвестны тоже. Положим, что пели они явно неплохо, раз орехового карлика сравнивали именно с ними. Итак, карлик пел прямо под окнами дворца, а супруга Тадео, как мы знаем, прежде была служанкой. Никаких предметов роскоши она отродясь в руках не держала и оказалась до них падкой. Скрепя сердце велела она мужу принести ей этого карлика, и Тадео направил посыльного к юноше, живущему по соседству от их замка, чтобы узнать, не продаст ли тот ему крошечного певца. Амато же в ответ велел передать, что торговцем сроду не был и продавать ничего не будет, но принц может получить карлика в подарок — и Тадео с радостью принял этот дар.       Чуть позднее, как ты и сам наверняка догадываешься, meu bonequinho, тот же самый фокус Амато проделал и с каштаном, из которого вышла золотая курица с цыплятами, и снова супруга принца требовала подать ей диковинку. Амато и тут отдал курицу без платы, и уже в третий раз, когда был расколот фундук, где таилась маленькая куколка, прядущая золотую пряжу, принцу стало совестно отправлять гонца.       Он решил пойти к Амато сам.       Он долго просил у него прощения за то, что был перед ним неучтив, связанный долгом исполнять прихоти спасительницы-жены, но Амато пришел в такой восторг, что даже заставил просить себя сверх меры, чтобы подольше насладиться видом своего господина, которого похитила у него злая служанка. Наконец, как и в прошлый раз, он отдал ему очередную вещицу — но прежде, чем отдать, шепнул на ушко кукле, чтобы та вдохнула в сердце служанки новое неукротимое желание — послушать сказок.       Когда Тадео увидел куклу у себя в руках, не потратив на это ни сто двадцатой доли карлина, он, пораженный такой любезностью, готов был предложить Амато взамен его благодеяний хоть половину королевства. Вернувшись во дворец, он отдал игрушку жене, и едва лишь та прикоснулась к ней, как колдовство сработало.       Она потребовала позвать ей сказочников.       И принц Тадео повелел срочно объявить подданным: в такой-то день — в час появления звезды Дианы, когда она приходит разбудить Рассвет, чтобы он хорошенько прибрал улицы, где должно будет прошествовать Солнце, — пускай все сказочники той страны соберутся в условленном месте…       Микель вдруг сбился и замолчал, покосившись за окно: небо снаружи сделалось непроглядно-черным, пиала карибского Блю Кюрасао окончательно утопилась в морёном море, растворившись в нем без остатка, инфернальная полночь дышала в затылок тем особым холодком забвения, который даже он худо-бедно научился к этому моменту распознавать, и пора было заканчивать со сказками.       — Что дальше-то? — позвал его Амстелл, тоже прекрасно догадавшийся, в чем причина воцарившейся тишины. — Вкратце, что ли, скажи… Говорил же сто раз, что ненавижу недосказанность!       — Я поведал бы тебе эту историю во всех красках, но, к сожалению, не сегодня, — с грустью заключил лузитанец. — Когда-нибудь, обещаю, мы посвятим с тобой этому занятию целый день — а то и неделю, если только тебе не наскучит, Sol. У меня этих сказок в голове водится целый табун, и не только тех, которые я переврал… Если же вкратце, то Амато в числе прочих сказочников поведал принцу Тадео историю своих злоключений, и вся правда, как ей и водится рано или поздно без исключений делать, всплыла наружу. Потрясенный до глубины души, Тадео, ни мгновения не раздумывая, взял Амато в законные супруги, и никто не посмел оспорить его решения, так как никому прежде не под силу было снять с принца проклятье и пробудить ото сна. А Амато… Амато с тех пор никогда больше не плакал. Что же до лже-супруги, то разгневанный принц велел закопать её в землю по голову, чтобы подольше помучилась, — преспокойно закончил Микель, выдохнув в потолок клубы едкого дыма. — Так она и торчала там, ссыхаясь, задыхаясь и загнивая в сырой почве, поедаемая насекомыми и червями, покуда не умерла.       — Охуеть, — выдохнул Кори, не ожидавший подобного завершения истории. — Сказка, блядь.       — Ты просил кровожадную концовку, — напомнил лузитанец. — Это она и есть.       — А не кровожадная?       — И жили Тадео с Амато долго и счастливо до конца своих дней, — широко, лучезарно и зубасто заулыбался Микель Тадеуш. — А про служанку просто опустим. Её всё равно закопали по голову, но история об этом умалчивает. Вообще-то он её беременную закопал в оригинальной истории, но ты просил кровожадную недостоверную версию.       — Издеваешься? — сощурил глаза Кори Амстелл.       — Вовсе нет, menino, — возразил ему Микель. — Просто смеюсь. Некоторые сказки хороши исключительно кровожадными.       — Это когда речь о ком угодно, кроме главных героев? — догадался Амстелл.       — Именно так, — кивком подтвердил его догадку Микель. — Они и без того настрадались, не находишь? Хэппи-энды для таких, как мы, обществом не предусмотрены. Имею же я право, в таком случае, преподнести обществу совсем другую сказку? Которая ему совсем не понравится — но мне-то что с того.       — Твою сказку нигде не напечатают, — едко — потому что любил заводить с ним бессмысленные споры, — но при этом и с некоторым сожалением заметил Амстелл, отставляя пустую кружку из-под вина на стол.       — Ну и черт с ним, — отмахнулся лузитанец. — Я достаточно экземпляров успел вложить в библиотечные книжки.       — Ты… что? — ахнул Кори Амстелл, аж привстав с места от неожиданности: случайное откровение собеседника его изрядно потрясло.       — А ты как думаешь, bebê? — хитро подмигнул Микель, разрыхляя в пальцах свежую сигарету. — Я же в библиотеке работал. Чем же, по-твоему, я там занимался на досуге? Чем еще там заниматься, как не маленькими весёлыми диверсиями?       — Пиздец, — коротко резюмировал Кори Амстелл, представляя, как в свои незамутненные двенадцать находит подобное чтиво в невинной библиотечной книжице со сказками — впрочем, сказки те были обманчиво невинными, в них частенько кто-нибудь из героев умирал жестокой смертью, но к этому он привык и это его не впечатлило бы так, как случайно обнаруженный рукописный экземпляр с альтернативной гомосексуальной версией знакомой уже истории.       Микель на это лишь беспечно рассмеялся, сверкнув белоснежной улыбкой, и неспеша закурил снова, стряхивая пепел в тяжелую чугунную пепельницу, густо перемазанную сажей.       Когда еще спустя половину часа темнота над Порту сделалась густой, как варево из ведьмовского котла, Casa com asas, с ночным шуршанием сложив кожистые крылья с перепонками, мягко опустился где-то на глухом и пустынном океаническом побережье, и Кори вышел из него на крыльцо, приняв галантно поданную ему руку инфернального Микеля Тадеуша и вместе с ним спускаясь на мокрый песок, переливчато поблескивающий под турмалиновым светом звездными искрами. В руках у юноши была колдовская книга, раскрытая на одной из страниц с заклинанием, а за плечами, помимо сумки, болтался набитый сухой травой рюкзак.       Он остановился в двух шагах от домика-голема и поднял на него грустный прощальный взгляд.