У зимы все дороги в плену, на засовах все двери, запах мака и розмарина у мертвой воды. Паутина над зевом купели, седина овечьей кудели, и ветра, сговорившись, хвостом заметают следы. У зимы даже солнца поталь холодит, но не греет. Дверь качнется и вздрогнет от скрипа горбатый порог. Грозы все отгремели, дожди отзвенели, насылает паучья сиделка сонный морок. Вот и кончилось всё: приближается время потерь. Бальзамический дым, заколдованная карусель.
Блуждающий огонёк на ладони незнакомого брухо всё разгорался и рос, наливаясь мощью, а Кори, поднимаясь с земли на подкашивающиеся ноги, в панике вспоминал Дворец Алхимиков и Колодец девяти кругов Ада — Геруц, Ханзи и Янамари, изучавшие колдовство не один десяток лет, были ужасающе сильны, и тягаться с ними он бы не смог, но Микеля, кажется, не страшило вообще ничто. Инфернальный Микель Тадеуш, кошмарный в своей монструозной неуязвимости, ни во что не ставил чужой опыт, знания и умения, и не испытывал благоговения ни перед одним противником, сколь бы серьёзным тот ни был. Вот и сейчас он взирал на брухо, выступившего из лесной чащи, с отменным пренебрежением — и с некоторой досадой. Досадовал он, как догадывался Амстелл, на отнятое у них время. — Можно просто мирно разойтись, — без тени страха и трепета предложил тем временем лузитанец, перекатывая в пальцах так и не зажженную сигарету, и лицо его с каждой секундой принимало выражение всё более кислое и понурое. — Нам нечего здесь делить. Мы отправимся своей дорогой, а вы продолжайте себе и дальше терроризировать Валонгу. — Это уже невозможно, — с обманчивой улыбкой отозвался брухо, откидывая капюшон свободной рукой и открывая голову, сплошь покрытую блестящей чешуей и более всего походящую на змеиную. — Вы покалечили Лехои. — Тебе следовало бы научить свою безмозглую кошку не набрасываться на всех подряд, — не сдержавшись, скрипнул зубами и сквозь них же процедил Микель. Дальнейшее произошло слишком быстро, чтобы Кори успел хоть что-то сообразить и предпринять — он так и остался стоять столбом посреди кладбища, когда сгусток пламени вдруг сорвался с ладони брухо и стремительно метнулся к лузитанцу. Тот уклонился, сделав неуловимый короткий шаг в сторону, но ореол фосфорического огня слегка задел его плечо, опалив рукав пальто и оставив дымящийся след там, где коснулся его. Микель Тадеуш резко замер, с некоторым потрясением и недоверием косясь на свою руку, и Кори тотчас же, без лишних объяснений догадался, что подвластный брухо огонь был способен обжечь не только физическую оболочку, но и бестелесную сущность. Он не стал ничего говорить, усилием воли подавив крик, едва не сорвавшийся с губ. Пальцы его принялись вычерчивать в воздухе заученные символы, но всё тело юноши потряхивало, узоры выходили корявые, ни к чему не пригодные: осыпа́лись пеплом в седую и жухлую осеннюю траву еще прежде, чем успевали заняться колдовским светом, и только горький дым поднимался из сухостоя-колтуна. — Лехои, — тихо, но отчетливо скомандовал змееликий брухо. — Ты ведь всё еще очень голоден? Так прекрати же стенать над своим хвостом и пойди наешься до отвала! А хвост я потом залечу. Получив от хозяина приказ, мантикора встрепенулась, вскинула косматую голову и уставилась на Кори пугающе-человечьими глазами. Ее губы дернулись, пасть осклабилась смертоносными клыками, лапы напряглись, спружинили — и страшный зверь, сошедший с картинок древнего бестиария, рванул прямо к Амстеллу, в два громадных прыжка одолевая разделяющее их расстояние. Лишь на третьем прыжке его конечности вдруг что-то опутало — как ожившая виноградная лоза, тронутая яркой кистью осени, — и Кори с облегчением распознал двух коралловых змеек лузитанца. Эти змейки ловко стреножили мантикору и тут же впили ядовитые зубы ей в плоть, пуская в кровь и по венам парализующий яд. Лехои рухнул наземь, как подкошенный, а Микель Тадеуш, заметно одеревеневший в плечах, с очень мрачным видом произнес: — Не смей к нему прикасаться, — пальцы его сжались, ломая так и не раскуренную сигарету пополам. — Еще двадцать укусов — и твоя тварь никогда уже не очнется. Лучше забирай её и проваливай, пока не поздно. Змееликий неотрывно, ошеломлённо и с разгорающейся злостью в глубине вертикальных зрачков взирал на поверженную мантикору, не подающую иных признаков жизни, кроме поверхностных и вялых вдохов, срывающихся изо рта еле заметными облачками пара. Он поднял посерьезневший взгляд на Микеля Тадеуша и задумчиво проговорил: — Наги? Какая редкая удача! Ведь это племя подвластно и мне. Кисть его сомкнулась в кулак, что-то ухватив, начертала в воздухе петлю, а затем свернула незримое узлом, и змейки лузитанца мгновенно пали рядом с мантикорой, содрогаясь в конвульсиях: их крутило и ломало, будто кто-то взял их и бросил на раскаленную решетку. Губы Микеля стиснулись в тугую и напряженную нить, нарисовав перевернутую луну, глаза неотрывно уставились на ладонь противника, где разгорался новый сгусток зеленоватого пламени, и Кори понял, что дела их, кажется, складывались не самым лучшим образом: брухо из Валонгу умел управлять змеями, а лесной огонь, зарождающийся в его ладонях, таил в себе смертельную угрозу. Брухо из Валонгу мог швыряться в них с Микелем этими своими зелеными файерболами, находясь на безопасном удалении и не подставляясь под удар, и это было самым скверным во всей ситуации. Кусая от отчаяния обветренные губы, Кори заставил себя собраться и заново поднял дрожащую руку, выводя бессильные глифы огненного кружева, но оно потухало прежде, чем воздух успевал заняться искрой. Не желая сдаваться, он снова и снова вычерчивал этот орнамент, повторяя заученный порядок, а в это же время шар, что сошел с руки змееликого, разнес в щепы нижнюю ветку старого платана, раскинувшегося над могилами разлапистым пауком. Змееликий целился в Микеля. Микель нарочно отступал в чащу, незаметно, но ловко уводя их сражение подальше от Амстелла, и тот, не выдержав, впился зубами в губы чуть сильнее — так, что запекшаяся от непогоды кожица лопнула, пуская кровь. Юноша машинально стер ее пальцами. Узор, начерченный после этого, остался гореть яркой печатью, колыхаясь в воздухе перед его лицом буквально на расстоянии одного вдоха. Озаренный пониманием, будто световой вспышкой, Кори ахнул, распахнул глаза, подтолкнул печать раскрытой ладонью, со всей отчаянной силой направляя ее прямо в спину змееликого, слишком увлекшегося сражением, чтобы обращать внимание на что-либо вокруг себя, и очень изумился, когда тот повалился ничком от этого огненного удара. Тело его осталось лежать распластанным на земле, а мешковатый балахон промеж лопаток дымился, источая тошнотворный запашок прожаренной змеиной плоти. Микель застыл, пораженный столь неожиданным исходом почти проигранного ими сражения, и поднял на юношу взгляд, полный потрясения и неверия. — Príncipe?.. — выдохнул он. Но Кори и сам ничего толком не понимал и лишь глупо таращился на собственные руки. Опомнившись первым, лузитанец быстро пересек лесную поляну, окруженную невзрачными безымянными могилами, не говоря ни слова, подхватил юношу на руки, одним слаженным движением подсекая ему колени и обнимая за плечи, и взмыл вместе с ним в воздух, покидая пределы заброшенного кладбища.❂ ❂ ❂
— Полагаю, здесь как раз дело в источнике силы, — Микель склонился над поднесенным ему огнем и наконец-то раскурил долгожданную сигарету, и Кори тут же затушил люциферову спичку и убрал коробок в карман, а руки сунул поглубже в рукава куртки, чтобы не отмерзали. Они вернулись в Валонгу, разыскали вокзал и устроились на одной из скамеек, притулившихся подле станции. Поезда сейчас не ходили, никто не прибывал в это место и никто его не покидал: безвременье, окутавшее маленький городишко-призрак, ощущалось столь полным и плотным, что, казалось, еще немного — и удастся различить повисшую в воздухе вуаль черной тягучей патоки. — Помнишь, мы с тобой обсуждали на кладбище тех брухо, которые призывают себе в помощь различных созданий? — продолжал говорить лузитанец, и Кори коротко и быстро кивнул. — Вместе с этими созданиями они получают и энергетический ресурс. Порой ресурс этот может быть просто безграничен. В твоем случае… по-видимому, тебе не хватает сил на колдовство, — пальцы покатали сигарету, стряхнули пепел и, воткнув курево в рот, коснулись прокушенных губ юноши, с сожалением обводя их чуть загрубелыми подушечками. — И я не хотел бы, чтобы ты расплачивался за колдовство своей кровью, Кори. Амстелл на это только норовисто мотнул головой, и перепутанные, всклокоченные волосы рассыпались водопадом по плечам. — И плевать. Подумаешь, велика плата! Да у меня в детстве в этих проклятых больницах больше сцеживали, когда зачем-то приходилось туда тащиться. Терпеть не мог это дерьмо… Далась им моя кровь… Знать не хочу, что они с ней делали. Микель нахмурился, пальцы соскользнули с покусанных губ, огладили скулу и спустились ниже, перехватывая одну из кистей юноши, вытаскивая ее из-под ткани и безуспешно стараясь согреть собственным неживым теплом. — Один удар тебе обошелся недорого, — нехотя согласился он; сигарета, перекатываясь из одного уголка рта к другому, чадила, а глаза глядели сокрушенно, с неизбывной печалью. — Но что дальше? Какую цену ты заплатишь за два удара? За десять? За десять очень сильных ударов? Мне всё это совершенно не нравится, meu tesouro. Хорошо бы тебе подыскать другой источник силы. — Предлагаешь мне завести личную жабу и посадить её в горшок у двери? Или змеями, как гирляндами, обвешаться? — фыркнув, привычным манером съязвил Кори. — Я же не ты, Мике. Со мной это не сработает. Я даже дверную химеру не смог использовать по назначению — она мне только книги рвала и конспекты потрошила. Да и не хочу я, чтобы за мной ползала по пятам какая-то тварь. Когда моя крылатая живоглотина таращилась своими рыбьими глазищами, меня и то передергивало и становилось как-то не по себе. — Источник силы не обязательно должен быть живым, — задумчиво проговорил Микель, безадресно глядя потускневшим лунным взглядом куда-то в ночную мглу, колеблемую лишь взмахами крыльев летучих мышей. — Живой источник восполняем, но его требуется кормить. Источник неживой… быстро исчерпается, но никаких затрат от тебя не потребует. К моему величайшему сожалению, я несведущ в таких материях. Но у тебя в руках находится книга, где можно что-нибудь об этом узнать… — О чем узнать? — не понял сонно зевающий Кори, к рассвету валящийся с ног от усталости. Он уже плохо схватывал мысль, прикорнув на плече у лузитанца и прижавшись к шероховатой и колючей ткани пальто разморенной щекой. — О возможном источнике силы, — терпеливо пояснил Микель. — И я тогда постараюсь достать его для тебя, как достал мандрагору. — Хорошо, — согласно кивнул юноша, прикрыв глаза отяжелевшими веками. — Я немного посплю, Мике. Всё равно рассвет уже скоро… А уехать отсюда ночью у нас не получится… Он был прав: Валонгу, тишайший инфернальной полуночью, к восходу ноябрьского солнца, такого же простуженного, как и продрогший от лесной прогулки Амстелл, окончательно обратился в безжизненный склеп, делаясь под стать прикорнувшему у него под боком кладбищу висельников. Если поначалу юноша еще рассчитывал, что у них получится обернуться за ночь и возвратиться на Алиадуш, то по прибытии в это местечко, забытое всеми богами, стало очевидно, что они с Микелем здесь крепко застряли: возница, который их доставил, сразу же укатил прочь со своей столетней разваливающейся повозкой, не задерживаясь ни на одну лишнюю секунду — теперь-то Кори хорошо понимал, в чем крылась причина такой спешки, — а в самом Валонгу, судя по всему, своих извозчиков не водилось. Все площади и тротуары парадных улиц, где могли бы простаивать скучающие экипажи в ожидании пассажиров, пустовали, зализанные ветрами и дождем, и только смятые газеты в компании полых сухих шаров перекати-поля заполняли стыки брусчатки с бордюром и выемки водостоков, разящих канализационной гнилью. …Кори покачнулся и едва не упал, резко просыпаясь; то, что он принял за гипнический тремор — чувство воздушной ямы, куда проваливаешься на стыке дремы и сна, — на поверку оказалось провалом самым настоящим. Он чуть не рухнул со скамейки на вокзале Валонгу, ровно какой-нибудь молодой бродяжка-хиппи, загулявший достаточно крепко, чтобы потеряться и в пространстве, и во времени; местность вокруг по-прежнему оставалась пустой и безлюдной, но Микеля рядом уже не было, а полоска небосвода на востоке окрасилась синеватой птичьей мглой, предшествующей не заре, но плавному переходу от пасмурной ночи к такому же пасмурному и безликому дню. Шало поозиравшись по сторонам, продрогший Кори поднялся, пошатываясь и поплотнее кутаясь в дутую куртку, ощупал неразлучную сумку-мессенджер и, убедившись, что книга на месте, куда-то бесцельно побрел по площади, скользкой от ледяной росы. Опомнился он только на платформе у самых рельсов, тускло блестящих в утренних сумерках; запоздало сообразив, что поезда в такую рань наверняка еще не ходят, он плюнул на всё и выудил из кармана сотовый телефон. Спустя пару гудков, проведенных в напряжении, трубку схватили, судя по звукам, едва не роняя из трясущихся рук, и встревоженный, хрипловатый голос донесся из фонящего от сырости динамика: «Да? Кори, мальчик мой, где ты? Почему ты… Почему тебя нет со мной? Что стряслось ночью?» — а понимать он, этот бестолковый лузитанец, понемногу учился. — Мы же с тобой собирались за мандрагорой, помнишь? — так же сипло и застуженно отозвался Амстелл, запуская пальцы во взлохмаченную челку, путая ее только больше и озираясь кругом себя. — Я тут… немного застрял, Мике. «Где? Да где ты находишься, черти?..». — Валонгу. Стою на станции. Тут никого. И ближайший поезд, кажется, не скоро. Я не знаю, где здесь найти расписание… «Стой там! Не уходи никуда. Я сейчас приеду. Схвачу такси и приеду. Жди меня!». Торопливый голос, шорох ткани — отброшенного одеяла и надеваемой впопыхах одежды, — и Кори, завершив короткий утренний звонок, убрал сотовый телефон в карман, ощущая, как теплеет на сердце, несмотря на холодок неприютного ноября, окутавший странный город Валонгу плотным коконом-умертвием.❂ ❂ ❂
Зима в Португалии только называлась зимой: в действительности же, температура на ее просторах, обогретых побратимом бразильского солнца, овеянных тёзкой мексиканской пыли и усеянных отпрысками тропических лесов, редко когда опускалась ниже десяти положительных градусов по Цельсию, и только дожди и туманы иной раз напоминали здесь, что лето ненадолго прикрыло глаза отяжелевшими веками, чтобы вздремнуть и тут же проснуться по-весеннему молодым. Случайно нагрянувшие ноябрьские заморозки быстро пролетели, не оставив за собой следа, и некоторые чокнутые и отчаянные туристы на Матозиньюш норовили влезть в воду даже сейчас, когда купальный сезон был не просто закрыт, а запечатан на все засовы и замки. Ветер часто менял направление, то слепляя облака в один хлопковый ком, то развеивая и расшвыривая их во все стороны, будто сумасшедшая пастушья собака, гоняющая на лугу нерадивых овец. По случаю внезапного и стремительного возвращения в старый Порту тепла, окно на кухне оставалось распахнутым и впускало в себя позабытые с лета, но тоже пробудившиеся и ожившие звуки: тонкое птичье мяуканье и истерический хохот чаек, звонкие крики подростков, дребезг и болотное кваканье велосипедных клаксонов… …Гул пароходов — который послышался, конечно же только послышался во всём этом многоголосье портового города. — Какая, однако же, удивительная жуть! Кори поднял голову от книги, раскрытой перед ним прямо на обеденном столе, протянул руку, чуть трясущуюся после долгой бессонной ночи, подхватил заботливо сваренный для него лузитанцем кофе, отхлебнул большой глоток и, поморщившись от солоноватой карамельной горечи, с усталой ехидцей отозвался: — Это ты ее придушил. Между прочим. Пальцы Микеля дрогнули и почти разжались, едва не выронив увядший корень мандрагоры; быстро справившись с собой и подавив замешательство, он с самым безразличным видом подцепил свободной рукой сигаретную пачку, воткнул очередную дозу никотиновой дряни в рот и, зажав кончик с фильтром в уголке губ, задумчиво и с некоторой печалью проговорил: — Да что ж я за монстр-то такой. — Самый натуральный, — согласился с ним Кори. И вдруг, поднявшись из-за стола, побрел куда-то в коридор, подметая пол длинным шерстяными пледом в пеструю клетку, тянущимся за ним наподобие шутовской мантии, а возвратился уже с магическим кристаллом, который последние дни занимал всё его внимание. Микель оживился, отложил засохший и скукожившийся корень в сторонку и, подперев ладонью скулу, мечтательно произнес, не выпуская сигареты из губ и таращась прямо на Кори: — Еще немного, Flor de lírio — и я поверю, что ты вовсе не самурайской, а самой что ни на есть цыганской породы. Позолотить тебе ручку? — Дать тебе по башке? — смущенно огрызнулся Амстелл, у которого и так-то с кристаллом дело никак не ладилось, а тут еще подначки и шуточки лузитанца совершенно сбивали всякий настрой. — Что же ты такой сердитый, bebê? — быстро считав недовольство юноши, оставил свое балагурство Микель. — Может, тебе чем-то помочь? Я, между прочим, не только растения душить умею… вернее, как раз о таких своих способностях я и не догадывался… но, в самом деле, я же вижу, что ты с ним бьёшься уже не первый день. Так в чем там загвоздка, Sol? «Возьмите с собой зерцало, лучше чёрное. В ночь любой луны поместите магический кристалл туда, куда будет падать свет. Хорошо, если луна будет расти или наливаться, хуже, если она теряет соки. Свет едва нарождённой луны также годится для обряда. Дождитесь, когда наступит час крысы и минует ровно его половина, и тогда ловите лунный луч за хвост. Пусть его стрела упадет прямо в центр кристалла и отразится им. Отраженный же луч поймайте зерцалом. Чуть только зерцало вернет свет обратно луне — кристалл пробудится и станет готов к использованию». Было бы гораздо проще, если бы обряд требовал точных измерений, танцев с транспортиром, сложных формул с синусами и косинусами — всё это Кори до сих пор еще худо-бедно помнил из школьной программы, а вот о том, что такое половина крысиного часа и когда она должна наступить, в его голове не имелось никаких сведений. — Блядский крысиный час… Что это за время такое? «Половина крысиного часа» — сколько это? — нехотя выдавил он, бросая на Микеля упреждающий хмурый взгляд из-под челки, но лузитанец и не подумал издеваться — наоборот, отнесся к его просьбе со всей возможной серьёзностью. — О, да ведь это совсем просто, menino, — к величайшей неожиданности радостно откликнулся он, широко разводя руками. — «Час Крысы» длится с одиннадцати вечера и до часу ночи. Таким образом, его половина наступит ровно в полночь. Следом за ним, кстати, идет так называемый «час Быка», и тянется он до трех утра… Это старинное зодиакальное исчисление времени, сейчас оно, ясное дело, не в ходу. — Вот же скоты! — скрежетнул зубами Амстелл, с такой злобой захлопывая «Пикатрикс», что вместе с хлопком из него прыснула во все стороны бумажная пыль. — Не могли по-человечески написать? — Авторам колдовских книг свойственно изъясняться иносказательно, — задумчиво произнес Микель, делая глубокую затяжку и выдыхая дым в сторону раскрытого настежь окна. — Колдуны и сказочники одной породы: в каждой фразе символов больше, чем букв… Поверь мне, я таких книжек за бытность библиотекарем повидал немало… …На приморских улочках продолжали властвовать ветра даже в самые солнечные и погожие дни, из кухни тянулся чуть скисший запах забытых на столе с обеда остатков пиццы — с сердцевиной пальмы и сыром буррата; с зелеными оливками, яйцом и коктейльной колбасой; с томатами и анчоусами, — а Кори вторую ночь кряду упрямо томился у окна, ровно какая-нибудь средневековая принцесса, предвкушающая танцы до упаду на фэйрином балу, и пытался пробудить магический кристалл, однако, при всей кажущейся простоте рецепта, дело это оказалось не из легких. Иной раз полночь наступала, но на небе не оказывалось луны: всё наглухо заволакивало предзимними тучами или затягивало пеленой дождливой мороси. В другой раз луна показывалась, но делала это самым сволочным образом аккурат над крышей дома, и лучи её стелились по брусчатке ровным и нежным мотыльковым светом, который никак не желал складываться в луч. Свечение сочилось сверху, вот только в оконном проеме Кори луны ни видел. Когда же хитрый серп или блин сползал по небосводу так, чтобы оказаться на уровне окна, успевала пройти не только половина крысиного часа, но и весь он целиком, а бычий час, наступающий собрату на пятки, для дела уже совершенно не годился. Кори ругался, злился, скрипел от злости зубами, но убирал магический кристалл на полку до следующей полуночи. Так миновало несколько бесплодных суток, когда наконец, под аккомпанемент разразившегося на Алиадуш третьенощного карнавала, луна соизволила выкатить свой полнотелый розоватый бок и снизойти до Кори Амстелла, успевшего незаметно задремать на подоконнике. Разбудило юношу прикосновение прохладных пальцев инфернального Микеля: тот легонько тормошил его за плечо. Микель казался сегодня практически полупрозрачным, и в первую секунду Кори почудилось, что его коснулся призрак. Встрепенувшись, резко вскинув голову и сощурив плохо фокусирующиеся спросонья глаза, он первым же делом увидел паскудное светило, за которым втуне гонялся не одну уже ночь. Оживившись, он установил поровнее кристалл перед собой на подоконнике и подхватил припасённое загодя чёрное зеркало, принесенное по его просьбе Тадеушем из лавки Ресмунгар. Зеркало оказалось странным: смолисто-слюдяное, бездонное, как подземный грот, оно как будто бы не отражало абсолютно ничего — или же, напротив, абсолютное ничто, — но слабый лунный луч, сцеженный кристаллом, от столкновения с его поверхностью сделался плотным и вещественным. Не успел юный брухо и глазом моргнуть, как бледная синевато-желтая стрела, оттолкнувшись от зеркала в его руке, устремилась назад в небо, и там, повстречавшись со своей родительницей-луной, обратилась в короткое замыкание. Видя, как луна над городом Порту разражается ослепительной вспышкой, будто лопнувшая шаровая молния, Кори на мгновение в ужасе остолбенел — и беснующийся карнавал, сбившись с музыкального ритма, где-то в отдалении на площади, казалось, застыл вместе с ним, — а затем всё вернулось на круги своя, и инфернальные португальцы о лунном сполохе моментально позабыли. Наверное, на их памяти такое случалось нередко и не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Зато перед Амстеллом на подоконнике стоял пробужденный магический кристалл, который теперь теплился изнутри легким фиолетовым сиянием, как расколотая аметистовая друза. В глубине колдовского шара переливалось и парило что-то неуловимое — тончайшая газовая вуаль, предрассветные облака, летний туман над речной заводью, — и туда тянуло, туда хотелось заглянуть, занырнуть, унестись в круговороте чьих-то нерассказанных историй… — Неужто получилось? — нервно облизав пересохшие губы, неуверенно выдавил Кори, с подозрением поглядывая на новоявленный артефакт. Однако, вопреки всему, воспользоваться им он не торопился. Его словно бы что-то останавливало, увещевая и ласково нашептывая на ухо: «Не сейчас, потом, в другую ночь; ты не готов; нужно особое время и особый настрой; давай подождем; что именно ты хочешь узнать? уверен ли ты, что сможешь задать правильный вопрос?». Бороться с этим внутренним голосом было трудно, потому что Кори и сам не знал, что конкретно хочет спросить, и действительно боялся получить ответ. Покорно пойти на соглашательство оказалось проще, и юноша, по примеру цыганки-Ханзи накрыв шар легким пледом, отставил его на кухонный стол, потеснив закоптелую джезву, мельницу, банку с порохом и прочий бессменный хлам, покоящийся на его поверхности и порастающий всё новыми и новыми слоями пыли. Обернувшись, он столкнулся с пристальным взглядом лунно-желтых глаз лузитанца, следившего, оказывается, за каждым его действием и жестом. — Почему, meu céu? — коротко и с легким укором спросил Микель. — Разве ты не хотел с его помощью что-то разузнать? — Хотел, — отозвался Кори, поднимаясь из-за стола и делая ему навстречу ломкий шаг. — Но… я еще не решил, что и как… И… я вообще не верил, что смогу его пробудить, Мике. Мне нужно собраться с мыслями. — Хорошо, — лузитанец не стал ничего требовать и пытать юношу, ответив легким кивком. — Как тебе будет удобнее самому. — Помолчав немного, он осторожно предположил: — Кажется, ты устал, мой Príncipe? — Устал, — согласился с ним Кори и, приняв галантно поданную руку с полупрозрачными пальцами, позволил себя увести в инфернальную гостиную, где уже стенал тоскливыми мотивами фаду старый патефон и колыхались на несуществующем сквозняке массивные восковые свечи в чугунных подсвечниках, густо залитых закоптелым нагаром. Ночью в потустороннем городе было на порядок холоднее, чем в обыкновенном Порту — Кори и без термометра превосходно чувствовал, что здешний неживой воздух весь насквозь пронизан той хладностью, какая таится на дне колодца или же в морге, где хранят тела покойников, — и даже свечи хоть немного, но согревали бесконечно-огромное помещение. Он присел на край дивана, утопив стопы в расстеленной на полу овечьей шкуре, накидывая на плечи колючий шерстяной плед, ёрзая и пытаясь отыскать несуществующую точку уюта, а Микель тем временем подхватил холщовый мешок с углем, засыпал хорошую порцию в жерло чурраскарии, специально перенесённой сюда к зиме из кухни, бросил к углю сверток пожелтевшей старой газеты, что пестрела хаосом странных и причудливых ночных новостей, и подпалил газетный ком в нескольких местах длинной люциферовой спичкой. Пока в печи занимался огонь, а патефон тянул плаксивые ноты, глаза Кори смежались в чугунной дрёме: лунный свет, пляска языков пламени, искры в сердцевине магического кристалла, турмалиновые сполохи на холсте неба — всё превратилось в павлиний орнамент, в пряничный домик, в цирковую афишу, в конфетти и монпансье, и обернулось чутким и тревожным сном без сюжета и смысла, который начался на плече у Микеля, а закончился — провалом и шероховатой диванной обивкой под сомлевшей щекой. Резко очнувшись от забытья, Кори подскочил и принялся бешено озираться по сторонам. Под сердцем больно и нехорошо заныло, будто туда плеснули мёртвой воды. Печь горела, потрескивали угли. Свечи статно трепетали от неуловимого движения воздушных потоков. Всё оставалось по-прежнему, и только Микеля Тадеуша рядом не было. Захлебываясь и утопая в накатившей панической волне, Кори тихо позвал, и голос его сорвался на хрип: — Мике?.. Где ты? Ответом ему возвратилась тишина, в голове понемногу поднимался гул осиного улья, а за пределами инфернальной гостиной медленно схлопывались карточным домиком многочисленные комнаты, никогда не существовавшие нигде, кроме фантазии их владельца. Гостиная, всегда казавшаяся излишне просторной и бесконечно-длинной, тоже неумолимо уменьшалась до размера бедняцкой каморки. Исконная Пустота, проступившая из Хаоса, уничтожала материю, превращая ее в ничто, аннигилируя кусок за куском: вот она пожрала подвесные полки и шкафы, вот испарилась куда-то овечья шкура, только что приятно гревшая ноги, вот растаяли железная печь и тумбочка с патефоном, и уши моментально заложило глубоководной ватой. Ощутив, как в затылок ему буквально дышит каменная стена, как все эти стены наваливаются, пытаясь его раздавить, ровно букашку в спичечном коробке, юноша подлетел на ноги, сгреб неразлучную сумку с драгоценной книгой и опрометью вылетел в коридор, где плавали и курсировали, перемещаясь с потолка на пол и обратно, обманки-двери. Коридор, по крайней мере, существовал и в реальности, а не только в сотворенной Тадеушем проекции, и Кори, в растерянности замерев посреди прихожей, сделал судорожный вдох. Слезы колебались на кромке глаз, вот-вот норовя хлынуть неудержимым потоком, зубы впивались в истерзанные мягкие губы: кого он обманывал? разве он не чувствовал, что к этому всё идет? разве не казалась ему их с Микелем жизнь в последние дни хрупким бумажным журавликом, воздушным шариком, пущенным в ощерившееся иглами небо?.. До сих пор ночь еще представлялась незыблемой твердыней, но вот пришёл роковой час, и стало очевидно, что и это тоже была ложь, нашептанная самому себе в успокоение. — Мике?.. — снова неуверенно позвал он. Раскатистое громовое безмолвие эхом рикошетило от каждой стены. Таинственные двери продолжали монотонно ползать туда-сюда, но Кори понимал, что ни одна из них уже никуда не выведет. Во всех помещениях царила беспросветная тьма, остатки свечей в гостиной погасли, чуть только он ее покинул, и только из кухни сочился мерклый свет луны да в ванной деловито шуршали угнездившиеся под потолком пауки. Изо всех сил борясь со слезами, глотая их, ожесточенно утирая тыльной стороной ладони лицо и давя рвущиеся из груди всхлипы, Кори Амстелл все-таки постарался взять себя в руки и опасливо огляделся, пытаясь осмыслить, во что превратилась инфернальная квартира Микеля Тадеуша, сделавшись бесхозной. В чем-то постигшие её перемены оказались схожи с переменами дневными, случающимися тогда, когда лузитанец исчезал: ровно та же многослойная пыль повсюду, ветошь старых тканей, рассохшийся и вздыбившийся шкуркой броненосца паркет; всё нежилое, чуждое, жуткое. Прилагая огромные усилия, чтобы успокоиться и задавить зарождающуюся истерику, Кори прошелся по коридору и заглянул в кухню — ничего, кроме оставленных им самим вещей. Кристалл стоял на месте, чашка, откуда он пил, стояла на месте, еще некоторые из предметов, которых доводилось касаться этим вечером, выглядели и ощущались живыми, что же до остального… Остальное покоилось под пластом паутины и праха. Вдруг Кори дернулся, обернувшись так резко, что почти подскочил. Ему показалось — нет, он был почти уверен, — что слышал чей-то голос. Кто-то разговаривал неподалеку, тихо жаловался и даже всхлипывал. К первому голоску присоединился другой, отвечающий что-то на незнакомом языке; что это был за язык, Кори понятия не имел, но интонации беседующих были плаксивые. Потом что-то зашебаршило в ванной, и из канализации раздалось глухое и утробное рычание, перемежаемое скрежетом когтей, словно большая бешеная крыса застряла где-то в трубе и рвалась оттуда на волю, но никак не могла выбраться. Ночная квартира Микеля, осиротев, оказалась не столь безобидной, как дневная, и необоримый страх накатывал на Амстелла прибоем, нарастая с каждой новой волной. Не в силах это терпеть, чувствуя, как понемногу начинает трогаться рассудком от тоскливой картины запустения и сопутствующих ей потусторонних звуков, юноша не выдержал: схватил с вешалки куртку, быстро обулся и выбежал на лестницу, впопыхах запирая входную дверь и чуть не кубарем слетая по ступеням. Особняк Макацы, где ждала крохотная комнатка с балконом и кривляющимися белыми паяцами, бесплатно прилагающимися в качестве соседей, казался ему сейчас местом куда более желанным: там хотя бы не наваливалась так болезненная память, что сквозила в каждой прикипевшей к сердцу мелочи, оставленной в квартире Микеля Тадеуша, где самого Микеля больше не было. Только продравшись сквозь остатки редеющего карнавала и забравшись в лабиринт богом забытых пустых закоулков, Кори вспомнил несколько важных вещей, а вспомнив — тут же испытал лютый ужас. Сбегая в панике с Алиадуш, он, во-первых, бросил в квартире плащ и фарфоровую маску, а, во-вторых, не озаботился тем, чтобы нанести на одежду и сумку с колдовской книгой Туманное зелье. Зелье Кори не просто забыл — гораздо хуже. У него вообще не осталось его ни капли, и не было при себе нужных ингредиентов: ни мака, ни смирны, ни кладбищенской росы — только немного толченого турмалина да несколько головок лисьецвета, завалявшиеся вместе с «Пикатриксом» в потрепанной сумке. В спешке расстегнув молнию и запустив руку внутрь, шаря в её утробе и ощупывая скудное содержимое, он обнаружил, кроме турмалина и лисьецвета, только карабин с атамом, и больше ничего. Атам он перевесил на пояс, прицепив к ременной петле на джинсах, но его присутствие не особенно успокаивало. Ситуация вырисовывалась прескверная, и лучше было бы одуматься, развернуться и возвратиться обратно в подернутую запустением квартиру, как бы та его ни пугала, однако упрямый Кори отмахивался от голоса разума, затыкая ему рот и продолжая куда-то шагать. В действительности он уже мысленно наметил себе маршрут, и ноги сами несли его навстречу к цели: до ближайшего моста — и на ту сторону реки, а там пройтись по течению вдоль берега, отыскать Джергори и попросить проводить до особняка Макацы или хотя бы объяснить, как туда добраться. И хотя Кори пытался себя убедить, что никто не поджидает его каждую секунду в любой точке города, что можно один разок наудачу пройтись и без зелья, что не бегает же свора гончих всю ночь напролет, только и делая, что вынюхивая несуществующий след — а под ключицами все равно поселился стылый ком, будто проглотил клок мокрой упырьей шерсти и подавился им. Он долго брел по узкому и тёмному переулку с заколоченными наглухо ставнями и дверьми, не встречая ни единой живой или не-живой души, и только пронзительный крысиный писк, доносящийся из подвальных отдушин, сопровождал его путь. Переулок сделал волчий крюк и вдруг резко оборвался, выведя юношу на маленькую площадь с заброшенной и забытой каруселью. Карусель эта, застрявшая здесь с прошлого века вещественным и осязаемым слепком на теле потустороннего города, возвышалась безликим фантомом с покосившейся платформой, цирковой крышей-шатром и облупившимися гипсовыми лошадками, что таращили на юношу бессмысленные выцветшие глаза. Кое-где на карусели сохранилась еще краска, кое-где проглядывали сквозь завесу времени праздничные блёстки и позолота, а некоторые из установленных по кругу фигур даже были целыми, без отломанных конечностей и сколов. Лошади в звёздах и яблоках, в литых праздничных попонах, с вплетенным в гриву муляжом шелковых лент, застыли посередине прерванного бега, чтобы никогда больше его не возобновить, да так и остались оттиском детства на средневековых португальских улочках. С похолодевшего неба сыпался мельчайший снежок, больше похожий на белую пыль, но когда Кори запрокидывал голову и вглядывался в лиловый купол, раскинувшийся над ним от края Мурамы и до ее другого края, то ни туч, ни даже облаков не видел: верхний мир оставался безукоризненно чистым и поблескивал россыпью турмалина, а снег зарождался прямо над Порту из сырости, схваченной инфернальным холодом. Справившись с удивлением, Кори двинулся вдоль площади, огибая карусель по кругу и украдкой поглядывая в её сторону: тёмный город приучил его не доверять никому и ничему, и он бы не удивился, окажись эта махина какой-нибудь алчной кровопийцей наподобие домов из квартала Байрру-да-се — одушевлённой, живой, болтливой и смертельно опасной. Карусель вела себя на редкость покладисто, тихо и смирно, зато из переулка, откуда юноша вышел на площадь, вдруг донесся озлобленный лай. Этот резкий оглушительный звук всполошил Кори Амстелла; пускай лай нисколько не походил на тот, какой срывался из вспененных пастей адских гончих, а всё равно он его порядком взнервировал: в потустороннем Порту почти не водилось собак, те же редкие из них, что обитали на его просторах, вели себя незаметно и редко показывались обывателям на глаза, не говоря уж о том, чтобы так открыто и неосмотрительно заливаться во всю глотку. Беспокойно оборачиваясь и всякую секунду ожидая, что неизвестная тварь выскочит на площадь и набросится на него, Кори постарался ускорить шаг, сохраняя трезвость рассудка и осознанно не переходя на бег, чтобы не броситься куда глаза глядят по подвластным всякой нежити улочкам. Его одежда не дышала сегодня свежим Туманным зельем, но она была насквозь пропитана им с прошлых прогулок, и он убеждал себя, что этого должно хватить для отвода глаз и носов, и что главное — не допускать лобовых столкновений с противником. Лай приближался, однако ни цокота когтей, ни шумящего дыхания вместе с ним не доносилось, и Кори это несколько напрягало: как будто его преследовал один только звук, без самого источника. Но только он собрался тщательно обдумать эту мысль, как вдруг из закоулка, мимо которого проходил, высунулась рука, поймала его за локоть и дернула со всей силы, утаскивая в темноту тесного лаза, задавленного домами. Кори не успел ни сообразить, что произошло, ни хоть как-то среагировать: его отшвырнули к стене, приложив спиной к камню, и, кажется, вместе со швырком выдрали клок ткани из куртки. Не зная, за что хвататься — за сумку с сокровищем, за заклинания, за атам, — он перепугался и замешкался, а взгляд, выискивая врага, натолкнулся на девичье лицо и выцепил знакомые черты… …Перед ним снова стояла Кукольница: ровесница-девчонка, которую он видел и во Дворце Алхимиков, и в университете, где до недавнего времени сам учился. В этот раз она куталась, поверх современной кожаной куртки и синих джинсов, в мешковатый шерстяной балахон с глубоким капюшоном, и тёмные, как мышьяк, глаза пристально глядели на юношу из густых теней. — Совсем дурак, — спросила она, откинув капюшон и одарив его высокомерным взглядом, — шарахаться вот так по городу? Ты хоть знаешь, какую награду за тебя назначили? — Награду?.. — оторопело проговорил Амстелл и, хотя мозг его отказывался воспринимать услышанное, в груди тут же больно кольнуло ведьминой иглой. — Ой, cretino!.. — обреченно протянула Кукольница: так, ровно говорила с ребенком-аутистом, неспособным ни нормально складывать слова, ни даже их понимать. — За тебя назначили награду! За тебя — и за твоего спутника! Хочешь, провожу во Дворец, и убедишься сам? Ехидство, просквозившее в ее голосе, несколько отрезвило, и Кори, наконец высвободив руку, за которую Кукольница всё еще его удерживала, грубо огрызнулся: — Рискни попробуй. Он почему-то не сомневался, что справится с ней без особого труда — девчонка, несмотря на нахальство, казалась щуплой; быть может, и жилистой, но при этом физически хилой, — и не ошибся: — Вот еще, — фыркнула Кукольница, отступая на полшага и демонстративно отряхивая ладони. — Больно надо связываться, — прибавила она, скривив в гримасе гибкий рот. — Кому надо, тот пусть и марает руки. Стоило только переживать! В следующий раз просто постою в сторонке и полюбуюсь, как тебя рвут на кусочки. Говорила она так, будто только что выручила Амстелла из беды, и тот, прислушавшись, убедился, что преследовавший его лай исчез — растаял в инфернальной мгле да куда-то испарился. Тогда, недоверчиво потирая локоть, где осталась торчать клоками ткани разодранная куртка, он нехотя и неловко поблагодарил, буркнув одно-единственное: — Спасибо. После чего отступил на пару шагов, не рискуя поворачиваться к Кукольнице спиной, и стремительно покинул и закоулок, и карусельную площадь, и всю эту часть города, чтобы как можно скорее затеряться в душегубной черноте, притаившейся за рекой.