Saudade

Куколка — мелкая юркая кошка: бритвы на ручках, ботинки на ножках, пакля волос, гибкое тело… Мастер на совесть куколку сделал.

      — Спасибо, Джергори. Дальше я сам.       — Нет-нет, jovem senhor, — йейл, старательно цокая копытцами по выскальзывающим прямо из-под них камням, упорно и стойко продолжал идти по следу, явно вознамерившись проводить юношу до самой калитки особняка. — Мне совсем не обременительно. К тому же, разве вы не помните? На половине пути стоит тот нехороший дом. Конечно, то, что внутри, обычно само на путников не набрасывается, но никогда нельзя знать заранее, что взбредет призракам в голову…       Тропинка, ведущая в гору, казалась этой ночью еще более вымершей и неухоженной: маквис, дерник, бурьян и вьюн, привечая португальскую зиму, превратились в одно неопрятное мочало, в птичье гнездо, свитое в терновом венце, и студёная готическая тишина эхом сопровождала здесь каждый шаг. Нехороший дом, упомянутый йейлом, очень скоро показался из-за поворота, но и он ощущался примолкшим, притаившимся на кромке холодов, и только еле слышный скулёж доносился из небольшого флигеля, пристроенного к его тулову, просачиваясь в зубастый зев разбитых стёкол.       — Распеваются, — неодобрительно проворчал Джергори, косясь на особняк диковатым жёлтым глазом. — Пойдемте, скорее пойдемте отсюда, сеньор! Как бы они нас не приметили и не обратили бы сюда свое внимание.       Поторапливаемый своим спутником, Кори судорожно вдохнул и сделал еще один нервный глоток из бутылки с вином, которую Джергори вручил ему прямо в кузнице. Поневоле снова вспомнилось, как добирался сюда, шарахаясь на мосту короля Луиша Первого от каждой тени, а затем долго бредя вдоль безлюдного и безжизненного берега Дору по гладким, скользким и костеломным камням…       Тушканожаба, прижившаяся у кузнеца и облаченная теперь в теплый махровый халат карликового размера, утробно квакала, ползая вокруг Амстелла по полу и задевая пушистым хвостом ему ноги, а ее хозяин очень неловко и неумело пытался успокоить своего внезапного гостя, не придумав ничего лучше, чем отпаивать его алкоголем. Ко всеобщему облегчению, Амстелл успокоился сам и лишь попросил напомнить дорогу к особняку Макацы, на что отзывчивый йейл, не слушая никаких возражений, вместо путаных объяснений спешно собрался и отправился вместе с ним.       «С этой стороны реки очень опасно, — повторял он, ведя за собой по узким и тёмным улочкам захмелевшего юношу. — Ни в коем случае не стоит вам бродить тут одному! Заплутать ненароком — это еще полбеды; худо будет, если натолкнетесь на кого недоброго… Знаю я здешний сброд — отменно поганый и бесчестный! Вы, jovem senhor, покажетесь им легкой добычей».       «С чего это? — уязвлённо возмущался Кори в ответ, слегка пошатываясь от выпитого, поскальзываясь на жидкой грязи и неловко взмахивая рукой так, что терпкий портвейн выплескивался даже сквозь узкое бутылочное горлышко. — Да почему я всем кажусь легкой добычей?»       «Уж простите меня, — отзывался йейл блеющим лошадиным голосом, — но вы не ощущаетесь сильным противником. Нет за вами никакого шлейфа смерти. А местные обитатели очень до этого чутки. Тот, кто несёт за собой подобный шлейф, отпугивает одним лишь появлением. Вы же, напротив, притягиваете своей сущей невинностью. Не примите за оскорбление…».       Смирившись с текущим положением дел и только изредка мрачно рассуждая о словах Джергори, Кори послушно плелся под его неусыпным присмотром, совершенно расслабившись и постоянно прикладываясь к бутылке. Приторно-сливовая винная настойка оседала на языке спиртовым привкусом, но сам хмель быстро выветривался из головы, награждая чугунной тяжестью да тупой ноющей болью в области лба. Одолев еще один виток ступенчатого серпантина и оставив стенающий дом за спиной, они вышли на внешнюю сторону холма, где ветра тут же набросились и принялись трепать одежду и волосы — у Кори, и шерсть и гриву — у йейла. Это был последний отрезок пути; завершался он памятной лужайкой, побуревшей к декабрю, у кольца стальной решетки, за которой и возвышалась дряхлая пятиэтажная японская матия. Гаткси нигде не было видно, его переносной фонарь-светлячок не подмигивал в пожухшем и померкшем саду, и Кори, убрав в карман куртки бутылку с вином, порылся в сумке и достал личный экземпляр ключей, вынужденно и нехотя доверенный ему параноидальной хозяйкой.       — Спасибо тебе, Джергори, — еще раз поблагодарил своего провожатого он, не без труда вставляя ключ в замочную скважину проржавевшей калитки, дергая ее за прутья и сражаясь с заедающим замко́м. — Теперь-то я точно сам. Будь осторожен на обратной дороге.       — За меня не переживайте, jovem senhor! — замахал руками йейл, и по его смятенному виду стало ясно, что к ответному беспокойству или заботе о своей персоне он не привык. — Я здесь родился и вырос. Ничего мне не сделается! Лучше поберегите себя.       Сказав так, он пересек лужайку и, не оборачиваясь, стал осторожно спускаться обратно по каменистой тропе; Кори долго глядел ему вслед, провожая долговязую фигуру в плаще и прислушиваясь к дробному цоканью копытец. Когда последние звуки стихли, он кое-как справился с калиткой и опасливо ступил на заросшую плиточную тропинку, чувствуя себя до невозможного неуместным на территории чужого имения. Всякую секунду ожидая появления ворчливого привратника-дуэнде и поневоле вздрагивая от каждого шороха, юноша миновал увядший цветник, гниловатыми стеблями торчащий перед фасадом, и замер у величественной белокаменной веранды, где в обрамлении римских колоссов-колонн притаилась двустворчатая дверь из морёного дуба.       Несколько раз нервозно обернувшись — ему показалось, что в кустах рядом с верандой кто-то возится и шуршит, какой-то мелкий зверёк, ночная тварюжка, а, может, и привратник Гаткси, — Кори покусал пересохшие от ветра губы и взялся за дверную ручку, вступая в поединок и со вторым замко́м. Напряжение не сходило, чьё-то постороннее присутствие в безмолвном и вымершем саду неотступно преследовало, но, сколько бы юноша ни озирался по сторонам, сколько бы ни вглядывался в неухоженные заросли, скраденные лиловой темнотой, попеременно ковыряясь ключом в замке, а никого так и не увидел — только ветер гулял среди обнажившихся древесных ветвей и неспешно перебирал холодными прозрачными пальцами остатки редкой листвы.       Немного успокоившись, Кори потянул на себя массивную створку и протиснулся в образовавшийся проем. Когда он переступал порог, его странно тряхнуло, будто схватился ненароком за сломанный электрошокер. Он вздрогнул, резко и стремительно развернулся, чтобы запереть за собой двери, но тут же что-то легковесное спрыгнуло с рукава его куртки и с деревянным стуком скрылось во мраке гостевого холла, оставив за собой ощущение соскочившего палочника. Можно было бы еще даже поверить, что это действительно был палочник, богомол или же крупная саранча, если бы не декабрь, стелющийся по Лузитании седокудрым дряхлым ковром и властвующий над студёными бореями и стылым дождём. Никаких насекомых к этому времени не осталось и в помине, по крайней мере — здесь, на инфернальной ночной стороне, а те, которые каким-то чудом ухитрились продержаться и не впасть в спячку, прятались теперь по щелям, чердакам, подвалам и древесным или каменным расселинам.       Сердце больно ударило в грудную клетку, сбившись с ровного ритма, дыхание свело узлом под ключицами, руки и ноги затряслись, и Кори, одеревенев во всех суставах и постигая полнейшую беспомощность, вжался лопатками в дверную створку, выставив перед собой атам и кидая затравленные взгляды то вправо, то влево — во все заполненные чернотой углы. Макаца и её слуга Гаткси огонь берегли, и холл еле-еле согревало пламя одной-единственной свечи в настенном подсвечнике, так густо зарубцевавшейся нагаром, что её фитиль коптил, чадил и давал больше гари, чем света. Темнота клубилась сигаретным дымом, и в её подвижном живом веществе с перепугу чего только ни мерещилось: тени призрачных лиц, завитки белых волос, пар сухого льда, мельтешение покойницких тряпок; юноше то чудилось, что там кто-то движется, то снова казалось, что никого нет.       Вдруг его внимание привлекло иное движение: гипсовые слепки на стенах, о которых он напрочь позабыл, как по команде обернулись все разом в его сторону, вперив в него взгляды пустых прорезей-глаз. Одни из них хищно скалились, другие — чему-то посмеивались, третьи смотрели с раздражением и неприязнью; несмотря на противоречивые эмоции, отразившиеся на алебастровых лицах, их присутствие Амстелла несколько успокоило: пускай он и понимал, что помощи от молчаливых големов ждать не стоит, а всё же убийственное одиночество отступило на полшага, и на душе чуток полегчало. Выждав еще пару пустых минут, юноша убрал дрожащими руками атам обратно в ножны и, продолжая нервно оборачиваться всякий раз, как слышал позади себя какой-нибудь звук, стал медленно подниматься по скрипучей лестнице на третий этаж.       Там его встретили абсолютно одинаковые коридоры, расходящиеся вправо и влево от лестничной площадки, и Кори Амстелл, худо-бедно вспомнив, в какую сторону идти, не без труда отыскал среди многочисленных дверей нужную и отпер её самым маленьким из ключей. В коридорную мглу легла полоска звёздного света, повеяло затхлостью антикварных вещей и ароматом сбереженной с лета пыли и пыльцы; он вошел внутрь, но только прикрыл за собой дверную створку, как в ту же секунду что-то мелкое налетело на него, прилипая к голени. Икроножную мышцу пронзило острой режущей болью, джинсовая ткань моментально набрякла и отяжелела, наполняясь чем-то тёплым и прилипая к коже; от неожиданности, шока и ужаса он не сразу сообразил, что то была его собственная кровь. Крик, собиравшийся сорваться с губ, застрял вместе с воздухом в горле и умер на первом рыдающем звуке, а Кори Амстелл резко тряхнул ногой, пытаясь сбросить прицепившуюся тварь, и снова выдернул из-за пояса ритуальный нож. Ни одно из заученных заклинаний не отпечаталось в его голове настолько сильно, чтобы вспыхнуть в минуту опасности яркой и отчетливой вязью, ни один защитный символ не пришел ему на ум, и единственное, что успело промелькнуть стремительной вспышкой, была дурная и нелепая мысль о том, что, по крайней мере, у него под рукой достаточно крови для колдовства — хотя никакого, даже самого завалящего, колдовства он сотворить бы сейчас не смог.       Существо, вцепившееся в его ногу, легко соскользнуло и с частым деревянным перестуком скрылось под укрытой балдахином кроватью. Кори, у которого в эту секунду картинка перед глазами плавилась и плыла от боли и страха, успел заметить, что у существа имелось две ноги, две руки, голова, и в целом оно до жути что-то напоминало; что-то, виденное им на улицах инфернального Порту, потрясшее, но успевшее померкнуть за чередой ночей, соревнующихся друг с другом в градусе безумства.       Существо более всего напоминало куколку…       Шарнирные конечности, голова, облепленная посаженной на клей паклей, лоскут дешевой ткани вместо платья, крошечные башмачки, ритмично стучащие по летней брусчатке… рыжий фокусник в цилиндре с серебряными звёздами, чья улыбка с приходом ночи обретала зубастую остроту, вишневую красноту и угрожающий изгиб.       Разрозненные кусочки паззла, расшвыриваемые ураганом в его голове, наконец-то сложились воедино: будто бы случайная встреча в подворотнях Алиадуш, «спасшая» его от несуществующего преследования Кукольница-из-Дворца, крохотная деревянная куколка…       Цепная кукла Рыжего Бинджена.       — Ты имеешь в виду цепных кукол? — говорил Микель Тадеуш, пока они пробирались сквозь ряженую толпу на полуночном фестивале, мимо прилавков с чудесными звездами в дымящихся банках и торговца оживляющим порошком. — Это действительно особые куклы, menino. Пусть тебя не смущает их внешняя неказистость: изготавливаются они вовсе не для того, чтобы услаждать глаз. Говорят, что их умеет собирать и оживлять один-единственный мастер, Рыжий Бинджен, и я полагаю, это он самый и есть, учитывая выразительный цвет его волос.       — Для чего эти куклы нужны? — с праздным интересом спрашивал Кори, косясь на топорные с виду изделия кукольника, нагоняющие жути даже на непосвященных зевак.       — Для того, чтобы спустить их с цепи, meu tesouro, — пустился тогда в объяснения лузитанец. — Тот, кто приобретает куклу, наверняка уже знает, где, когда и зачем ее отпустит. Назови кукле имя — и она станет преследовать носящего это имя до тех пор, пока один из них не будет уничтожен. Чаще всего, надо заметить, побеждает кукла. …Впрочем, толковый брухо скорее всего с ней справится, если только вовремя почует ее присутствие».       Осознав, что кто-то послал за ним цепную куклу, Кори испытал не просто лютый страх — его словно окатило от макушки до пят ледяной волной паники и отчаяния. Он не был толковым брухо — если уж быть абсолютно честным с самим собой, он не был вообще никаким брухо: всего лишь способный мальчишка-студент, невесть что возомнивший о себе, вознамерившийся пройти путем Орфея и посмевший бросить вызов титаническим силам, которые могли раздавить его, как жалкого муравья. Слишком много чужих жизней переплелось в одной точке, слишком тугим был этот паучий клубок, чтобы можно было его расплести, не отравившись ядом и оставшись невредимым, и слишком личные интересы пересекались здесь, в северной столице тёмной Португалии, а Кори Амстелл каким-то отнюдь не чудесным образом умудрился перейти дорогу сразу всем участникам этой гиблой пьесы.       Наверное, даже не было ничего удивительного в том, что всё заканчивалось прямо сейчас таким нелепым и грустным образом. Пока молодой и наивный горе-колдун радовался крохотной победе и своей мнимой неуловимости, враги терпеливо выжидали момент, а дождавшись — сделали свой ход.       — Чёрт… черти… блядство… — шептали его губы, сотрясаясь мелкой дрожью; руки же, охваченные дрожью крупной, до побелевших пальцев сжимали атам, а взгляд метался из стороны в сторону, надеясь вовремя заметить угрозу. Куколка двигалась очень быстро; пожалуй, в скорости она могла бы посоревноваться с юрким и проворным лесным зверьком вроде куницы или белки, и Кори понимал, что она исполосует ему всё тело, оставив одни лишь кровавые лохмотья, вспоротое тулово и мясное месиво, пока он будет пытаться от неё отбиться. Даже несмотря на выменянную у ведьмы силу и скорость, ему было затруднительно с ней тягаться; ему, если уж начистоту, было бы спокойнее сойтись в схватке с дикой людоедкой-хентилихой, обитающей где-то с этой стороны реки, на оккупированной ей вымершей улочке: Давиду играючи далось побить увальня-Голиафа, но, достанься ему в качестве противника смертоносный и резвый воробей, попасть по такой ювелирной мишени было бы сложнее в разы.       Между тем, куклы нигде не было видно; комната с гипсовыми масками утопала в звёздной тишине, древесина половиц еле уловимо потрескивала от старости, широкая дорожка пыльного света расстилалась прямо от панорамного окна, затхлый воздух стоял недвижимо, шторы и кисти кроватного балдахина не колыхались, и только гипсовые маски, растущие на стенах, с интересом скосили в сторону Кори чёрные прорези глаз.       Куклы нигде не было видно — и тем не менее она совершенно точно находилась где-то здесь; каким образом это создание исхитрилось пролезть вместе с ним в особняк, Амстелл не понимал: Макаца ведь говорила, что на всех входах и выходах у нее стоят охранные заклинания, разве что только…       Разве что тот самый «палочник», соскочивший с его рукава в холле на первом этаже, и была эта проклятая кукла — тогда, конечно, охранное заклинание могло и не заметить тварюжку, посчитав, что, коль уж один из жильцов принес её с собой, то никакой угрозы в ней нет. Щит сработал, гостя тряхнуло, но у гостя были при себе выданные хозяйкой ключи, и заклинание, запутавшись в противоречивой ситуации, предпочло пропустить и юношу, и прицепившегося к нему паразита. Озаренный этой догадкой, Кори стиснул зубы и, не выдержав гнетущей обманчивой тишины, пнул корпус кровати так, что из её матраца посыпались труха и пыль. Израненная нога, на которую он перенес при этом весь вес, сразу же отозвалась резкой вспышкой боли, напоминая о себе, и Кори почувствовал, как страх в нем понемногу переплавляется в злость.       — Где ты, поганая тварь? — крикнул он, для устойчивости ухватившись за кроватный столбик и озираясь вокруг.       И вдруг его пальцы обожгло, будто по ним полоснули прутом крапивы.       Кори невольно пошатнулся, ощутив, что теряет опору, а ладонь его самопроизвольно соскользнула с деревяшки.       Одновременно с этим он услышал, как что-то мелкое, размером с наперсток, с дробным стуком просыпалось по полу. По его запястью заструилась кровь, заливаясь под рукав куртки.       Цепная куколка рыжего мастера, показавшись на секунду на ближнем крае балдахина, с пыльным топотом пробежалась по куполу и снова где-то исчезла.       На полу прямо перед Кори лежали пальцы его правой руки, ловко и быстро отсеченные посланной по его душу тварью.       Он не сразу осознал, что произошло: выронил атам, схватился за изувеченную конечность, перемазавшись в липкой и тёплой крови, льющейся густо, как вино — из доверху наполненной бутыли креплёного портвейна, стал ощупывать кисть, натыкаясь на острые и ровные срезы, где в сердцевине кровоточащей плоти виднелся тонкий кружочек белой кости, и с запозданием начиная ощущать такую боль, будто его конечность окунули в кипящее масло.       То, что еще недавно было его неотъемлемой частью, куском его тела, валялось теперь под ногами бесполезным и мертвым мусором, и ему хотелось исчезнуть, заорать, разрыдаться, сдохнуть, чтобы всё это наконец прекратилось — и вместе с этим, слишком отчетливо понимая, что именно сейчас, как никогда прежде, близок к тому, чтобы погибнуть, что именно в эту ночь балансирует на грани смерти, он на трясущихся ногах отполз от кровати и вжался спиной в дверную створку, стараясь держать перед глазами всю комнату. Из груди рвались судорожные всхлипы, к руке, ошпаренной запоздалой болью, было страшно даже прикасаться: вместо пальцев он находил лишь подвижные обрубки-культи, и от ужаса, от потери крови, у него закружилась голова, а к горлу подступили рвотные позывы.       Сквозь истерику, ужас и пелену слёз, обегая комнату лихорадочным взглядом, он с опаской выставил вперед правую ногу, тоже одаренную кровавой раной, быстро наступил на валяющийся поодаль нож и подтащил его к себе. Присел на корточки, ни на миг не сводя глаз с окружающей обстановки, и подобрал его ходящей ходуном правой рукой. Стараясь не думать о валяющихся перед ним на полу обрубках пальцев, через осколочную резь и тошноту сунул искалеченную кисть в карман, где сразу же набрякло сочащейся липкой кровью, и покрепче стиснул рукоять атама.       Кори ввязался в игры, которые оказались ему не по плечу, а Микеля, всегда защищающего и заступающегося за него, рядом больше не было. Отчаяние размером с бездну охватывало юношу, наваливалось и опустошало, и у него непроизвольно начинались какие-то проблемы с дыханием: легкие сводило спазмами, воздух проникал в них с сипящей натугой; вкупе с кровопотерей, это только усугубляло ситуацию.       И вдруг краем глаза он заметил, как маски на стенах все как одна корчат гримасы, будто бы что-то пытаясь сообщить этой мимической азбукой. Одни из них многозначительно подмигивали ему, другие — предостерегающе хмурились и кривили губы, но все как одна косились куда-то в угол, в сторону дивана-ампир в геральдических лилиях, с кручёными подлокотниками и изогнутыми ножками. Непонимающе переводя зарёванный мутный взгляд с големов на диван, Кори сделал осторожный шажочек по направлению к нему. Големы заулыбались, глазища их сощурились в злом предвкушении, и юноша уже увереннее двинулся в указанном направлении.       Но стоило только ему приблизиться, как прятавшаяся за диванной спинкой куколка быстро выскочила и понеслась через всю комнату, будто чумная крыса, прекрасно осведомленная о своей зачумлённости. Стараясь не обращать внимание ни на боль в икроножной мышце, ни на жуткое ощущение, посещающее всякий раз, как он ненароком сжимал в кулак изувеченную руку или натыкался взглядом на обрубки собственных пальцев, раскиданных по полу, Кори бросился за ней следом, чтобы не упустить, но не успел: хитрая и мелкая кукла, осмеливающаяся нападать только исподтишка и со спины, юркнула под кровать и где-то под ней затаилась. Ложиться на пол, чтобы её оттуда выкурить, было слишком рискованной затеей, и Кори застыл в замешательстве, озираясь по сторонам в поисках поддержки. Как ни странно, маски-големы, весьма недовольные вторжением в особняк чужеродной сущности, охотно вызвались ему помогать. Их пустые прорези-глазницы уже косились на самый дальний столбик растянутого над кроватью балдахина, и Кори, ухватившись за край старой пыльной тряпки, со всей силы дернул его на себя.       Каким-то немыслимым чудом ему повезло: тяжелый балдахин, держащийся на одном честном слове, соскользнул с деревянного каркаса, а куколка запуталась в грузных складках, зацепившись острыми ручками, и оказалась на полу, накрытая его весом. Ткань вздымалась и металась там, где она барахталась, пытаясь выбраться на свободу, ее крючковатые руки-палки, оснащенные бритвенными лезвиями, уже начали надрезать материал, но Кори не стал терять впустую времени: быстро присел на корточки и одним точным ударом воткнул ей в голову ритуальный нож.       Пригвождённая к полу, куколка пару раз яростно дернулась, затем немного побарахталась в агонических судорогах и спустя минуту затихла, но Кори Амстелл, не доверяющий никому и ничему в инфернальной стране, для верности выдернул нож и всадил его в живую игрушку еще раз, и еще — совсем как в Вечного тюремщика, убитого им в Старой тюрьме, — пока та не развалилась под пледом на разрозненные обломки, на щепы и труху.       Только после этого юноша, отшвырнув в бешенстве нож, ухватился за левую руку, где не хватало теперь целых четырех пальцев, и, кривя губы от сожаления и ужаса, поднес её к лицу, заставляя себя смотреть на то, что осталось после столкновения с куклой-убийцей. Слёзы хлынули из глаз с новой силой, стекая по распухшему от рыданий лицу, из носа тоже потекло, но ему было плевать, как он выглядит: растрепанный, залитый кровью, беспомощный и поверженный, несмотря на вырванную зубами победу, он испытывал страшное опустошение. Мир его рушился, он не знал, как жить вот таким калекой — то есть, конечно же, жить было можно, это ведь была даже не рука или нога, а всего-то лишь пальцы, — но всё внутри бунтовало и отказывалось. Снаружи, за стенами дома, кто-то неожиданно и резко взвыл, тут же срываясь на плач, и юноша вздрогнул, не сразу сообразив, что это начинались еженощные заунывные песни мертвых обитателей соседнего особняка.       Внезапно его посетила идея настолько безумная, что слезы мгновенно высохли, оставив после себя только неестественный блеск одичалых глаз.       Поднявшись на ноги и пошатываясь, он подошел к письменному столу, расположенному у окна. Орудуя единственной здоровой рукой, неловко стащил с себя сумку-мессенджер, выложил оттуда «Пикатрикс», выудил из кармана куртки бутылку с недопитым вином…       Сквозь покрытые пылью стекла сочился яркий лунный свет, и Кори отчетливо видел каждую букву в рецепте знакомого ему зелья.       После этого он прошелся по комнате и, содрогаясь от омерзения, ужаса и тошноты, собрал рассыпанные по полу обрубки пальцев, аккуратно неся их в залитой кровью горсти и испытывая противоречивые чувства: хотелось не то рыдать над ними, не то вышвырнуть подальше от себя, как нечто инородное и больше ему не принадлежащее. Пару раз его чуть не вырвало, пока он внимательно их изучал, разложив на столе, и, держа бутылку трясущейся рукой, плескал вино на места среза, чтобы продезинфицировать.       Впиваясь зубами в губы до алых трещин, он также омыл вином и обрубки, оставшиеся торчать из его кисти.       Сделанный куколкой удар пришелся где-то на середину длины пальцев: отсечено оказалось чуть больше фаланги.       Усилием воли принуждая себя рассуждать обо всем этом отстраненно — это не его пальцы, не его пальцы, — Кори уцелевшей рукой кое-как раскрошил головку лисьецвета, расколол рукоятью ножа крупицу турмалина, и ссыпал их в бутылку с вином. Вытащил коробок с люциферовыми спичками, зажал в зубах — покалеченная рука кровоточила, опухла и так адски болела, что он старался к ней не прикасаться лишний раз, — чиркнул длинной спичкой и, чуть наклонив бутыль, быстро просунул тонкую деревянную щепу в горлышко, утапливая адское пламя прямо в вине. Поднес бутыль к глазам и убедился, что ее содержимое, как и в прошлый раз, посветлело, приобретя сиреневый оттенок. Оставалось только поймать луну — но, учитывая, какой безоблачной выдалась нынешняя ночь, это не представлялось особенно сложным.       Когда жидкость в бутылке загустела, сделавшись под цвет ограненного изумруда, Кори еще какое-то время нависал над столом, раскачиваясь как полоумный, не в силах решиться и проделать с собой то, что не так давно, не особенно заботясь последствиями, проделал с Живоглотом и дверной химерой; собравшись с духом и памятуя о том, как взбрыкнул тогда его крылатый домишко, он закусил до боли губы, капнул немного зеленоватой жижи на обрубок, бывший когда-то его мизинцем, и, стараясь делать это с хирургической точностью, совместил его с живой частью пальца…       …Очнулся он, сидя на коленях подле стола и вжимаясь покрытой испариной лбом в одну из его гнутых ножек; мучения, которые довелось испытать в момент соприкосновения снадобья с голой плотью, едва не свели его с ума — впрочем, Кори был почти уверен, что ощутил бы гораздо больше боли, если бы его рука от потери крови не дошла к этому моменту до состояния бесчувственности.       С замиранием сердца поднес он кисть к глазам. Сомкнул в кулак — и подушечка мизинца, соприкоснувшись с замаранной спёкшейся кровью ладонью, отозвалась, распознав шероховатость.       Там, где он соединил две части своего тела, остался тонкой белой ниточкой рубец, но это были сущие мелочи. Воодушевленный и приободрившийся, он поднялся, опираясь на столешницу, и продолжил начатое.       Когда с этой страшной процедурой было покончено, обессилевший Кори долго лежал на полу, подтянув колени к животу наподобие эмбриона, и то судорожно всхлипывал, то начинал сотрясаться в мелком хохоте, то нервно вздрагивал, хватался за нож, втыкал его в пол, приподнимаясь на локте, и с параноидальным недоверием таращился на прикрытые балдахином останки куколки. С улицы, с нижнего яруса холма, где стоял дом плакальщиц, доносились вопли, стенания и мольбы, и под этот аккомпанемент его почему-то охватывала беспокойная и тяжелая дрёма.       На столе остался раскрытый «Пикатрикс» с залитыми кровью страницами, бутылка вина с остатками выветривающегося зелья, прогоревшая спичка, сухие лепестки лисьецвета и турмалиновая крошка. Кровь, вездесущая кровь была не только на колдовской книге: отпечатки и целые лужицы винных пятен виднелись на столешнице, на полу, на тряпке балдахина…       За окном неумолимо истончалась ночь.       Особняк Макацы, подобно гостевому дому дочерей Аграт бат-Махлат в квартале Алфама, погружался в океан белого безвременья.