Saudade

Мы курили с тобой этот город, как опий из трубки, нас встречали рассветы, закаты, причалы, мосты. Мир дышал новизной: сумасбродной и трепетно-хрупкой. И я думал, что ты… Я так верил, что именно ты.

      Кори Амстелл стоял в подернутой запустением прихожей квартиры на Алиадуш. Мир, кружащийся снаружи лихим водоворотом, не имел никакой власти над всем, что находилось внутри этих стен: здесь крылось царство тлена, смерти и тишины.       Минул день, который он провел в полубреду, оказавшись невольно запертым в обители гипсовых лиц: глядел за окна, где колыхалось белое безвременье, изучал слепки-наросты, утратившие жизнь, застывшие и прекратившие гримасничать, но всё больше лежал то на оставшейся без балдахина постели, то на заляпанном кровью диване, и изредка нервно сжимал и разжимал собранную по кускам руку. Боли он не чувствовал — даже там, где остались тонкие стежки-шрамы, тело не саднило памятью о пережитом кошмаре, но сухожилия неприятно тянуло и покалывало в суставах, и мизинец сгибался чуточку хуже, чем на здоровой руке.       Следом за бессмысленным днем вернулась ночь, океан с прозрачными рыбами схлынул, уступив место лиловой инфернальной черноте с вкраплениями турмалина, особняк Макацы пробудился, лики на стенах ожили, за окнами раздались неуверенные голоса плакальщиц и плакальщиков, но Микель Тадеуш так и не появился.       Долго не решаясь покинуть относительно безопасной территории особняка, Кори смог заставить себя выползти из его дверей только под утро, перед самым рассветом; вздрагивая от каждого шороха и хромая на пораненную ногу, он спустился по крошащейся каменистой тропе и очутился в самом средоточии отверженного города-за-рекой, умолкшего и отнюдь не такого опасного, каким обычно бывал инфернальной полуночью.       Остатки ран затянулись лишь вместе с зыбкими лучами хво́рого солнца; сойдя с моста Луиша Первого на безлюдные улицы привычного Порту, Кори чуть постоял, озираясь по сторонам и вспоминая нужный маршрут, а вспомнив — уверенно зашагал по брусчатке, схваченной подмерзшей росой.       Всё в квартире Микеля ощущалось как полумертвое. Пыль, вездесущая пыль лежала слоями на предметах, и даже при ходьбе с паркета поднимался её холодный дымок.       Кори прошел по коридору, сопровождаемый скрипом рассохшихся досок, распахнул дверь цыганской гостиной и замер прямо перед громадным шифоньером, где хозяин этого жилища складывал всевозможный памятный хлам. Постоял немного, пошатываясь и оглядывая громоздкий и старомодный — но отнюдь не старинный, всего-то годов восьмидесятых, — корпус, припорошенный слоем белой пыльцы, покусал в неуверенности губы, а затем, собравшись с духом, сгрёб всё, что было на ближней к нему полке — сколько хватило рук, — и свалил это на пол одной барахольной кучей.       Он не помнил, где именно лежали альбомы с фотографиями, но хранились они у Микеля как попало и вовсе не в одном общем месте; шифоньер же, окутанный прахом и дремучей паутиной, где даже пауки давно издохли, вызывал у юноши ощущение болезненной неприязни, и копаться в нём более предметно, перебирая одну вещицу за другой и перекладывая их с места на место, было выше его моральных сил.       Вывернув все отделения наизнанку и выволочив всё с полок и из ящиков, Кори быстро и безошибочно обнаружил искомое: три больших томика без названий, в однотонных обложках и с торчащими наружу уголками неровно вложенных фотокарточек. Он собрал их в одну кипу, перенес на диван, сгрудив на такое же пыльное, как и всё вокруг, покрывало, и присел рядом, открывая крышку первого из альбомов.       — Ты же сам мне говорил, что человек перестает фотографироваться, когда у него в жизни что-то случается… — шептали его губы, покрытые кровавой коркой, пока руки машинально перелистывали страницы и перекладывали отдельные снимки. — Так когда же… когда ты перестал фотографироваться?       Кори помнил, как они вместе разбирали и пытались проанализировать фотокарточки, найденные в чемоданчике-балетке в Casa com asas, и пытался проделать то же самое и здесь; правда, с Микелем Тадеушем ситуация обстояла чуть сложнее: сам он не фотографировался, а только делал снимки пейзажей, города или, на худой конец, колоритных персонажей. Жёлтые трамваи в дождь, барки-рабелу на закате, гжелевый орнамент азулежу в солнечной позолоте; португальские дети, играющие в футбол на каких-то задворках, отдалённо напоминающих пустырь у крошащейся кирпичной стены, где они с Микелем когда-то…       …Кори судорожно вдохнул и вздрогнул, когда на выцветшую и мутноватую фотографию упала прозрачная капля: оказывается, он плакал; его паршивое тело, не спросив своего владельца, решило разреветься, потому что каждая из фотографий приносила боль — даже невзирая на то, что все они были старыми и никакого отношения к самому Кори Амстеллу не имели.       — Блядь, — выругался он, шмыгая носом, утирая рукавом льющуюся горькую воду и снимая кончиками пальцев капли с фотоснимка: да, верно, тот самый дворик, почти такой же летний день. Вот даже и длинная скошенная тень, которую отбрасывает четырехэтажное здание, нависающее торцом над этим клочком аутентичной Португалии, затерянной в сердце шумного современного города. Осознав это, он ощутил боль, будто от длинной сапожной иглы, всунутой прямо под сердце, и поспешил поскорее перевернуть страницу. Как-то так само собой получилось, что он просматривал найденные альбомы в обратном порядке, от относительно свежих фотографий — к самым давним, и чем дальше продвигался, тем больше находил всякого удивительного.       Природа и городские виды незаметно уступили место каким-то людям; людей этих Кори не знал, а сам Микель никогда о них не рассказывал. Сапожная игла под сердцем на мгновение превратилась в изогнутую цыганскую, ядовито кольнула, и юноша чуть не задохнулся от беспочвенной ревности, но спустя пару минут, внимательно поизучав снимки, он пришел к выводу, что люди эти, скорее всего, приходились Микелю коллегами по работе. Помещения, запечатленные на фотографиях, походили на конторские, с характерным бюрократическим налётом: канцелярские столы из прессованной фанеры, доверху заваленные бумагами, стеллажи с жирными папками-регистраторами и тощими папками-скоросшивателями, однотонные стены, где изредка висел на гвозде производственный плакат или перекидной календарь, и кулер с водой, притаившийся у шкафа в углу — значит, это был тот самый период в жизни Микеля Тадеуша, когда он решил поработать офисным клерком.       Выходило как будто бы, что Микель и не переставал фотографировать; что никаких потрясений в жизни у него, по-видимому, и не случалось, но Кори упорно продолжал переворачивать страницы одну за другой, отматывая летопись фотожизни если не к истокам, то хотя бы к заметному перебою в её ровном течении. Микель когда-то давно рассказывал Амстеллу, что провалы в памяти у него начались пять или шесть лет назад — более точную дату он тогда назвать так и не смог, — и юноша изредка вытаскивал случайную фотокарточку, чтобы посмотреть на обороте, каким годом она датирована, а сердце при этом мучительно ныло и сжималось от боли, когда взгляд натыкался на знакомый летящий и скачущий почерк.       Он листал и листал, пока офисные люди не исчезли, и на смену им не вернулись по-своему успокоительные и приятные взору пейзажи; в тех давних снимках было меньше города и больше природы, и, если постараться, то даже получалось представить, как Микель брал рано утром фотоаппарат, садился на автобус или электричку и куда-то ехал. Как дремал, пока солнце, пробиваясь сквозь запыленные мутные стекла, золотило и выжигало ему кончики курчавых волос. Как выходил на какой-нибудь остановке — где попало, где придётся, где успевал проснуться и решить, что виды за окнами ему по нутру, — и отправлялся шататься по лузитанским просторам до самого позднего вечера, до млечно-синей южной темноты.       Быть может, всё обстояло совсем не так романтично — для наивного Амстелла, — и шатался Микель отнюдь не один, а, в лучшем — опять-таки для ревнивого Амстелла, — случае в компании оболтусов-друзей, в худшем же…       Был же у него кто-то в жизни и до появления Кори?       Эта тема ни разу у них не поднималась, не обсуждалась; ничего конкретного Микель никогда не озвучивал, не рассказывал о своих предыдущих пассиях — просто единожды упомянул, еще в первые дни их знакомства, что у него было несколько провальных попыток наладить личную жизнь, но в подробности он и тогда вдаваться не стал, а Кори впоследствии ни о чем и не спрашивал ради собственного же душевного спокойствия.       Учитывая, насколько ревнивыми оба они были и как худо реагировали на любые, даже мнимые, попытки сторонних посягательств, безопаснее и лучше было не спрашивать; к тому же, прошлое для Кори Амстелла не имело никакого значения до тех пор, пока в нем не начинали ковыряться ржавой отверткой, а беседы о бывших связях — они как раз были сродни подобному ковырянию, и сам он в этой ситуации ощущал себя гораздо более уязвимым: у него-то, в отличие от Микеля, никаких бывших связей не водилось и в помине.       Из них двоих это он был самым натуральным девственником, но не Микель — у того за плечами имелся кое-какой сексуальный опыт.       Основательно осмыслив ситуацию, Кори понурился, сник, но продолжил упёрто штудировать альбомы.       Какое всё это имело значение сейчас, когда он даже не знал, сумеет ли вернуть Микеля из небытия — в оба доступных им мира: живых людей и неживых нелюдей? О какой ревности могла идти речь? Он не понимал и сам, однако же, ревновал и душился от этого невыносимого чувства все равно.       Просмотрев полностью один альбом, Кори бережно отложил его в сторону и взялся за следующий, и с первых же страниц мотивы фотографий резко сменились: здесь хранилось много океана, просторы пляжа Матозиньюш, примыкающие к нему портовые сооружения и прибрежные руа — Кори казалось, что он различает знакомые ему места, улочки и тупики; один раз ему даже почудилось, что на одной из фотографий запечатлен кусок того самого переулка, где находился его летучий дом. Он долго держал в исхудалых пальцах, подрагивающих от усталости и перманентного голода, фотокарточку с мятым уголком, вертел её, изучая со всех сторон, но так и не понял, его это был переулок или же какой-то другой, и вернул в альбом, решив не тратить впустую времени.       Между тем, фотографии с видами песка, воды и сумасшедшего закатного неба, истекающего кровью над сгустившимися красками Атлантики, дату имели довольно-таки старую; сосчитав в уме, Кори получил как раз период шестилетней давности. Под горлом связалось в узел волнение, руки похолодели; напряженно выпрямившись и сглотнув комок сухой пустоты, он стал с усиленным вниманием разглядывать каждый из снимков, но ничего необычного в них не находил, сколько бы ни искал.       Никакого перерыва там не было и в помине. Даты сменяли друг друга равномерно, фотографии в альбоме появлялись с завидным постоянством…       Возможно, причина все-таки заключалась в чем-то ином.       Безуспешно ловя за хвост ускользающую истину, Кори вдруг заметил краешек карточки, выглядывающий из-под другого фотоснимка: её воткнули в уже занятый кармашек, желая то ли спрятать, то ли сохранить, а то ли попросту не подобрав отдельного свободного местечка в альбоме. Заинтригованный, он аккуратно потянул свою находку за торчащий край, извлекая из тайника на свет, успел что-то увидеть, но не успел понять, что именно — и в ту же секунду она рассыпалась прямо у него в пальцах на хлопья сажи, настолько неопрятные и мерзкие, что юноша в брезгливом ужасе отдернул руку.       Лишь когда клочки фотографии недвижимо улеглись поверх альбомного листа кучками вспененной угольной каши, Кори Амстелл запоздало сообразил, что у неприязни, которую они у него вызывали, имелась вполне конкретная причина: от них исходил грязный душок колдовства, схожий с вонью, сочащейся из канализационной решетки — с той только разницей, что никакого вещественного запаха колдовство не имело. Первым порывом было стряхнуть эту дрянь с альбома, но что-то остановило его, и рука, застыв буквально в паре сантиметров, дрогнула, отодвинулась, бессильно легла на запыленный диван.       Вместо этого он с величайшей бережностью поднял раскрытый фотоальбом и перенес его в кухню, где покоился на столе магический кристалл, подернутый мутной поволокой вселенской пустоты.

❂ ❂ ❂

      Томясь в ожидании полуночи, остаток дня Кори провел крайне паршиво: сидел за осиротевшим кухонным столом, наглухо закрыв все форточки во избежание сквозняков, и гипнотизировал взглядом берилловый шар и лакричную сажу в альбоме, словно бы за время даже недолгой отлучки первый мог самопроизвольно треснуть, а вторая — аннигилироваться и раствориться в воздухе. В трактате «О гаданиях и прорицании» говорилось, что для успешного получения ответа одного только магического кристалла недостаточно — требуется либо присутствие самого кверента, либо нечто, напрямую связанное с кверентом и его вопросом, и это нечто должно быть вещественным.       Только теперь он осознал, что в цыганской повозке смог добыть исчерпывающую информацию лишь потому, что в тот момент в непосредственной близости с кристаллом находился как сам «Пикатрикс», так и — в избытке — личные вещи брухо Ханзи.       От фотографии, рассыпавшейся прахом прямо у него в пальцах, по коже бежали покойницкие мурашки; наверняка Кори сумел бы что-то вызнать и без неё, ведь в квартире Микеля Тадеуша, чуть только на город Порту сходила инфернальная ночь, всё дышало дикой и необузданной магией, но это была личная магия лузитанца. Он сам её творил, объединяя свои способности, волю и дух; что же до подозрительного снимка, то от его останков фонило чем-то совсем иным…       …Чем-то наносным и очень жутким.       По мере того, как декабрьская хмарь за окнами становилась гуще и наливалась старым кровоподтеком, Кори Амстеллу становилось всё нервознее и страшнее. Он не ел уже, кажется, больше суток, но не испытывал ни крупицы голода — напротив, от волнения кусок не пошел бы в горло, и его моментально стошнило бы всем съеденным.       Он вдруг поймал себя на случайной мысли, что до смерти боится узнать эту окаянную правду. Правда — вещь, чаще всего, в лучшем случае неуютная и неприятная, в худшем же — сродни прямому удару в открытое сердце. Что бы там ни стряслось у Микеля в прошлом, в чём бы ни крылась причина носимого им проклятья, а Кори почему-то подспудно чувствовал, что принять это откровение, возможно, будет нелегко. Прекрасно всё это сознавая, он тем не менее продолжал упрямо сидеть перед шаром и неотрывно таращиться в озёрный туман, понемногу начинающий клубиться в его мерклой сердцевине. Страх окончательной и бесповоротной потери, довлеющий над ним последние дни — с того самого момента, когда лузитанец исчез, чтобы больше так и не возвратиться, — начисто перекрывал все прочие страхи. Сколько бы еще он ходил кругами подле кристалла, в очередной раз откладывая всё это на бесконечное «потом»? Нельзя было тыкаться в заклинания и смешивать зелья наугад, не зная первопричины — это даже Кори Амстелл, несведущий в магии, прекрасно понимал.       Он должен был докопаться до истоков произошедшего.       Над Мурамой и Порту расстилалось лиловое покрывало небес с турмалиновым тиснением пути не млечного, но травяного, по углам шарились дымчатые тени, пришедшие из царства вечного мрака и мерзлоты; первые несколько минут Кори еще на что-то глупо надеялся, вздрагивая в ожидании от любого шороха, но, просидев впустую с четверть часа, остатки надежды растерял и окончательно, с головой погрузился в беспросветное уныние. Микель Тадеуш не появился ночью, как не появился и днём, и сутками ранее — глупо было лелеять бесплотные чаяния, следовало встретить жестокую реальность лицом к лицу: паршивка-Кукольница была права, и, по-видимому, отмеренный лузитанцу срок подошел к концу. Кори знал это так же непреложно, как и то, что внутри него самого давно уже жили отдельной жизнью маленькие злые часики, ведущие точно такой же персональный обратный отсчет до точки невозврата.       В ванной что-то упало со звуком ружейного выстрела, и Кори, вздрогнув, не сразу догадался, что это была сорвавшаяся из крана капля воды, а сама ванная комната, привечая полночь, слизнула чёрным языком потолок, открывая ход в паучий котлован и умножая стократ гулкое эхо. Сразу же протяжно загудело в трубах, заскреблось когтями застрявшей крысы, и Кори, стремительно подорвавшись с места и метнувшись в коридор, с силой захлопнул дверцу, подпирая её для верности каким-то грязным и чумазым чугунком, удачно подвернувшимся под руку среди кухонной утвари. Он знал, что станет беззащитным и уязвимым, как только заглянет в магический кристалл — в цыганской повозке ровно так и произошло, и Ханзи поймала его с поличным. После нападения цепной куколки, юноша не считал ни особняк Макацы, ни квартиру на Алиадуш безопасными местами, но, учитывая, что кроме них оставался только запечатанный Casa com asas, выбирать было особо не из чего: последний страшил и отталкивал его куда как сильнее. Подергав в прихожей ручку входной двери и убедившись, что та надежно заперта, он возвратился на кухню, уселся в большое дубовое кресло, неуютно поёрзал и, уцепившись за столешницу так, что костяшки пальцев побелели, а ниточки шрамов — так и вовсе обозначились мертвецкой синевой, охрипшим голосом произнес, глядя в дурманную глубину колдовского шара, где смешивался воедино чад бытия с небытием, а иллюзии и миражи обретали отчетливую форму:       — Прошлое, настоящее, будущее… Покажи мне, что случилось с Микелем Жозе Сильва Тадеушем!       Пару секунд как будто бы ничего не происходило, но затем его вдруг незаметно подхватило и куда-то поволокло: явь и навь, дежавю и жамевю — всё скрутилось в комок шерстяной пряжи, из которой норны крутили свои жестокие нити, и одна тонкая ниточка, опустившаяся в раскрытые ладони Кори Амстелла, повела его за собой сквозь млечную пелену…       Очнулся он в каком-то незнакомом помещении, одновременно и мрачном, и светлом. Мрачным оно было из-за многочисленных книжных стеллажей тёмного дерева, пересекающих его вдоль и поперёк и отбрасывающих густую тень, а светлым — от бьющих в высокие раскрытые окна солярных лучей. Пахло пылью, ветхостью пожелтевших страниц, чем-то церемонным, но при этом — травянисто-кофейно-дымным: совсем как рассыпающийся томик со сказками, выуженный уютным вечером из чердачного сундука.       Белый полдень разливался за стеклами.       Снаружи стояло жаркое португальское лето.       Вместе с ощущением парно́го воздуха, моментально окутавшего эфирное тело, Кори Амстелл сразу же услышал знакомый голос — только моложе и звонче, совсем еще мальчишеский, — и его ударило таким болезненным saudade, что бесплотное сердце, трепыхающееся в полупрозрачной груди, сжалось бескровно кровоточащим комком. Словно зачарованный волшебной дудочкой ребёнок жадного города Хамельн, двинулся он на звуки этого голоса, и из лабиринта книжных полок, куда забросило его видение магического кристалла, вышел на засвеченное солнцем пространство, вдруг отчетливо понимая, что находится в библиотеке.       Очевидно, в той самой библиотеке, где некогда, в годы своей юности, и работал Микель.       Подле окон, по всему периметру зала, были расставлены простенькие одинаковые столы с неудобными строгими стульями, поодаль слева, у самой стены, притулилось несколько продавленных и потертых диванов из чёрной кожи, а справа, за пошарпанной стойкой, восседал хозяин всего этого заведения, самым бессовестным образом читающий в рабочее время какую-то книгу. Прерывался он лишь тогда, когда кто-нибудь из посетителей обращался к нему: забирал и складывал стопкой рядом с собой сданные книги, не утруждаясь тем, чтобы сразу же идти расставлять их по местам, а затем снова склонял курчавую голову над чтивом, опершись локтем о столешницу и подперев кулаком щеку.       Чем ближе Кори подходил к библиотечной стойке, тем сильнее становилось бушующее в груди волнение: словно валы, вздымающиеся над Атлантикой в шторм и разбивающиеся у берега на снежные брызги океанической пены.       Когда до стойки оставалась всего пара шагов, сидящий за ней юноша вскинул голову, и Кори задохнулся, запнулся и не смог больше сдвинуться с места: так и остался оцепенело стоять в некотором удалении, изучая этого знакомого незнакомца и одновременно и узнавая, и не узнавая в нем Микеля Тадеуша. Это был, безусловно, Микель, но моложе на пять лет, а для промежутка между двадцатью и тридцатью годами такая разница зачастую бывает очень существенной. Тощий и гораздо более скуластый, в легкой белой рубашке с короткими рукавами, с худощавым смуглым лицом, с распахнутыми миру золотисто-карими глазами, прячущимися за классическими черными очками в роговой оправе, без единой морщинки на пышущей яблочной свежестью коже, лохматый, курчавый и вихрастый, он обладал той поистине редкой южной красотой, которая не вульгарна, не приправлена дешевым мачо-тестостероном, но которая дышит безумными расстрельными закатами, цветущими лугами и городскими задворками. Такой, открытый и бесхитростно-невинный, Микель Тадеуш до того потряс Кори Амстелла, что тот застыл, ошарашенно изучая его непривычный облик. Очнулся он лишь тогда, когда Микель резко захлопнул книгу, оставив в ней потрёпанную закладку, и улыбнулся заразительной белоснежной улыбкой, глядя прямо ему в лицо…       Даже прекрасно понимая, что Микель никак не может его сейчас видеть, затаивший дыхание Кори испытал томительную надежду, что тот каким-то чудом смог и увидел.       Но, конечно же, это было не так.       Конечно же, Микель из прошлого улыбался вовсе не ему.       Мимо Кори — а, вернее, сквозь него, — кто-то прошел, задев фантомным плечом; все они здесь были фантомами, собравшимися на безрадостную встречу подержанных выпускников этой сучьей жизни. Рывком обернувшись, Кори увидел мальчишку лет шестнадцати-семнадцати на вид: старшеклассник или первокурсник-студент, невысокого роста, гибкий и тонкокостный, с копной смоляных волос, отращенных по плечи, с лунным разрезом тёмных глаз, с мягкими щеками, аккуратным круглым подбородком, маленьким носом и редкими коричными веснушками, разбросанными по всему его миловидному лицу.       У Кори Амстелла при виде этого мальчишки в первую же секунду зародилась в голове сводящая с ума догадка, которую он тут же яростно отмёл, но…       Но чем дольше он смотрел, тем сильнее понимал, что догадка эта — не просто правдоподобная.       Догадка эта — самая что ни на есть правдивая.       Ему вдруг стало так нехорошо, будто залпом осушил стакан жгучего спирта, и теперь у него разъедало все внутренности. Руки непроизвольно затряслись; сколько бы он ни напоминал себе, сколько бы ни твердил, едва ли не переходя на крик, что происходящее перед ним — не более чем обрывки прошлого, старая кинолента, за сроком давности убранная в архив, а всё было тщетно. В груди разливалась горечь стылой воды, талая февральская полынья разрасталась, норовя пожрать всё его существо и утопить с головой, и приступы ревности, один другого страшнее, накатывали на него так, что хотелось истерить, орать, переворачивать в припадке столы и опрокидывать шкафы с книгами.       Прекрасно признающий за собой некоторую буйность, тем не менее таких необузданных порывов Кори устрашился и сам. Он заставил себя сделать глубокий вдох, сжал кулаки, запрещая рукам трястись, и постарался сосредоточиться на видении, которое показывал ему магический кристалл.       Он не был уверен, что этот фокус удастся повторить, что шар захочет во второй раз воспроизвести то же самое, и следовало запомнить всё как можно тщательнее, не упустив ни малейшей детали.       Поэтому он задавил свою ревность, заткнул ей рот, стиснул зубы сам и подошел ближе к библиотечной стойке, а магия кристалла, помогая ему, обволокла, укутывая плечи мистическим льдистым флёром и усиливая ощущение причастности…       …Небо, перемешанное с водой, пронзительная бирюза и слепящая позолота, головокружительные просторы, умиротворённая тишина раскалённой сиесты, блаженная леность остывающих вечеров, ласкающий слух фаду, солёный океанический ветер, опьянённые свободным полётом чайки, парящие в высоте над городом. Сам город — дуралей богемных фавел, добрый пьяница долины виноградников, бравый моряк канувших в Лету плаваний, — очаровывал жизнелюбием и тихим незатейливым бытом. Рубиновый портвейн, аляповатые набережные, Дору и мосты, блошиные рынки и парки, собор Се и Клеригуш, волны под досками отчаянных серфингистов, калсада под ногами беспечных туристов, запахи жареных сардин, старых вещей и десертных вин…       Порту всегда был таким и, если в его истории не случится никаких потрясений, обещал навсегда таким и остаться.       Микель Тадеуш, двадцатидвухлетний ветреный раздолбай, рано оставшийся без родителей, нерадивый студент и по совместительству библиотечный служащий, прогуливал занятия, отсиживаясь в библиотеке: он предпочитал проводить время в читальном зале за какой-нибудь интересной книжкой, а вовсе не в университетской аудитории, где книги все были сплошь нудными и скучными. От своей природной лени и от безденежья он брал сперва по две смены в неделю, затем — по три, а к началу лета и вовсе почти перестал посещать лекции, легкомысленно махнув рукой и на них, и на грядущие экзамены.       Мир его в то счастливое время был незатейлив и прост: свежее утро, дыхание сонной реки, когда проходил вдоль по пустующей ранним часом набережной Рибейры, дешёвая смолистая сигарета — курить он пристрастился еще в свои шестнадцать, наперекор тревожащейся матери и тайком от её глаз, — мотивчик какой-нибудь прицепившейся песни на языке, ветер в карманах, мечты в голове, иногда — книжица в рюкзаке, если слишком уж цепляла, чтобы оставлять до утра на рабочем столе библиотеки: Сарамаго и Лорка, Диккенс, Достоевский, Гюго — чего он только не перечитал в то время. Футбольный мяч, неразлучная гитара, закадычный школьный друг Мануэль Пенья, с которым, впрочем, они виделись всё реже и реже, расходясь кораблями в море — слишком разные у них оказались интересы и слишком по-иному складывались судьбы: Мануэль после школы с головой ушел в скромный семейный бизнес, подменяя отца за кассой ломбарда, а сам Микель, поступив в университет, продолжил вести шалтай-болтайскую жизнь. Он мог слоняться с фотоаппаратом по городу до поздней ночи, забираясь в самые глухие его уголки и собирая коллекцию причудливых и необычных фотоснимков; мог впоследствии целые выходные корпеть над проявкой накопившихся катушек с пленкой; мог проваляться на пляже до обгоревшей спины и чуть не утонуть в штормовых волнах, сунувшись купаться в непогоду; мог в порыве вдохновения после очередного чемпионата заново увлечься футболом и проводить вечера, в упоении гоняя мяч с малознакомыми оболтусами-ровесниками во дворе какого-нибудь жилого дома или на бесхозном спортивном стадионе; мог в закатном часу сидеть на краю обрыва у заброшенных рельсов с бутылкой недорогого портвейна и любоваться затихающим и засыпающим городом…       Иных увлечений, кроме невинных мальчишеских забав, у него не имелось: на девушек он всегда смотрел с некоторым недоумением и, хотя те вовсю за ним бегали еще со школы, сам Микель Тадеуш ничего к представительницам прекрасного пола не испытывал и никакой особенной благосклонности к ним не проявлял. Глубокая душевная привязанность, которую он долгие годы питал к Мануэлю Пенья, оказалась мыльным пузырем и окончилась пусть и не ссорой с разрывом, но медленным охлаждением отношений и естественным отчуждением былых друзей. Тогда Микель неожиданно поймал себя на том, что тоскует — хоть и не понял, по кому конкретно была эта щемящая тоска. В груди его поселилась черной дырой пустота, её нечем было заполнить, и он впервые попытался.       Девушку, с которой он познакомился, звали Габриэлла. Она была тощая, высокая, заплетала волосы в две длинные и тугие черные косички, одевалась в просторные рубашки и драные джинсы, говорила громко и резко, но при этом сильно запиналась и краснела, если её смутить.       Микель провёл с ней ровно пять дней, безуспешно надеясь в этих, непривычных ему, отношениях отыскать то, что безвозвратно утратил: водил её по городу, показывая свои излюбленные места, слушал с ней вместе музыку, с огорчением понимая, что вкусы их совершенно расходятся, порывался рассказывать ей наивные сказки собственного сочинения, ощущая себя при этом конченым кретином-аутистом. Он чувствовал, что симпатичен Габриэлле, замечал голод в её блестящих карих глазах, ловил на себе жадные и томные взгляды, угадывал в ней затаённое предвкушение, но так и не смог заставить себя к ней прикоснуться.       Всё окончилось на пятый день, когда он, проклиная себя за неловкость и полное отсутствие такта, прямо в лицо объявил ей, что больше не придет. Остаток вечера он провёл, бездумно бродя по опустевшим улицам, окутанным темнотой и согретым жёлтыми пятнами фонарей, и пытаясь прогнать из головы досадное послевкусие.       Возможно, никакой великой проблемы тут и не было.       Возможно, весь секрет состоял в том, что Габриэлла просто ему не нравилась — но кто тогда мог понравиться, он не знал.       Плюнув на это, он прекратил какие-либо поиски: Микель Жозе Сильва Тадеуш продолжил работать в библиотеке, дышать в унисон со старым Порту, собирая на память фрагменты его неприхотливых, но ярких дней, и монотонное течение его жизни ничем не прерывалось до тех пор, когда однажды в библиотеку на забрёл тот самый мальчишка…       Тот самый мальчишка был очень красив: восточный разрез тёмных глаз, отращенные до плеч волосы, апрельские веснушки на улыбчивом лице — воплощенный принц Мио из Желанной страны. Впервые очутившись в читальном зале, он ненадолго замер в растерянности, озираясь по сторонам, а затем направился прямиком к погруженному в чтение Микелю. Остановившись подле стойки, приподнялся на носочках и постучал костяшками пальцев по её затертой до белесого оттенка поверхности.       — Olá, сеньор! Вы тут работаете или книжки читаете?       «Сеньор» на это дерзкое приветствие удивленно вскинул лицо, хотел было выдать что-нибудь соразмерно-едкое — язык его, ловкий на болтовню, не раз выручал даже в спорах со взрослыми, что уж было говорить про сверстников и тех, кто помоложе, — но моментально осекся и почему-то вместо ответной колкой фразы спокойно произнес:       — Работаю и книжки читаю. Сам посуди: чем мне еще весь день заниматься? Ну, чего тебе? Библиотечная карта есть?       Увидев, что библиотекарь едва ли на пять лет его старше, мальчишка заметно приободрился и, с горем пополам облокотившись на стойку — росточка он оказался невысокого, — умостил подбородок на сложенных руках и сообщил:       — Нет никакой карты. Я вообще у вас впервые.       Выполняя свои скромные обязанности и оформляя абонемент на посещение библиотечного зала, Микель успел узнать, что мальчишку-Мио на самом деле зовут Даниэль, а если точнее — то Даниэль Эйрес Гарсиа, что ему чуть больше восемнадцати, хотя по виду и не скажешь, и что день рождения у него в начале декабря. Больше ничего запомнить он не успел, но и этой информации хватило с лихвой.       — Сеньор, а покажите мне, где у вас книги.       Микель вылупился на него, как на блажного.       — Они везде, не видишь разве? — нервно усмехнулся он, обводя широким жестом руки весь зал. — Но не обольщайся! Тебе не позволено тут шататься и брать любую, какую захочешь. Будешь ко мне подходить и говорить, что тебе нужно, а я уже найду и выдам. Я их, между прочим, записывать должен. Тут иначе все книги втихую растащат… Ты что, никогда не был в библиотеке?       Даниэль отрицательно помотал головой: он действительно прежде не посещал библиотек и не знал, как они устроены; в его представлении, это был огромный зал с книгами, где разрешалось их читать и даже брать на время домой. О том, что книгам в неидеальном мире как вороватых, так и просто рассеянных людей следует вести строгий учет, он и не подумал. Поступив в университет и получив на руки длинный список необходимой для учебы литературы, он сперва побродил по книжным магазинам и букинистическим лавкам и даже зашел в знаменитый «Лелло», но, поглядев на цены, впервые в жизни решил наведаться туда, где литература всё еще оставалась относительно бесплатной: смехотворная стоимость абонемента не шла с магазинными ценниками ни в какое сравнение.       — Вот чудно́й… — смеялся Микель, вопреки напущенной важности, ведя Даниэля меж книжных рядов и охотно показывая ему свои владения. — Но, однако, и много же тебе задали прочесть. С собой всё это дать не могу. Будешь приходить и здесь читать.       Даниэль только кивал, покорно соглашаясь на озвученные условия.       Время шло, и Даниэль незаметно стал самым частым — и самым желанным — посетителем у Микеля. Появлялся он обычно после обеда, падал за ближайший к Микелю стол и, подперев щеку рукой, так долго смотрел в упор, что никаких сил это терпеть не хватило бы.       Микель, не выдерживая, вынужденно поднимался с места, выходил из-за стойки и, подтащив какой-нибудь стул, излюбленным манером разворачивал его спинкой вперед, усаживался напротив Даниэля и, выждав несколько секунд, с ослепительной улыбкой спрашивал:       — Ну? Чего тебе сегодня? Почему ты сам-то ко мне никогда не подходишь?       — Мне нравится, когда ты ко мне подходишь, — отвечал Даниэль, и в улыбке ответной, расцветающей на его губах, распускался порочный дурман-цветок. — Пойдем в твои лабиринты? Там увлекательно и жутко…       Он называл так длинные книжные шкафы, расчертившие пространство читального зала достаточно хаотично, чтобы и впрямь сложиться в подобие миниатюрного Кносского лабиринта; с первого же дня повадившись таскаться за Микелем хвостом, когда тот шел разыскивать для него книги, Даниэль взял это в привычку, и порой они довольно долго бродили меж стеллажей.       Микель рассказывал ему о книгах, которые прочел.       Потом стал захватывать для него по пути на работу пакет с выпечкой и какую-нибудь газировку или сок: Даниэль всегда засиживался допоздна, покидая библиотеку в числе последних, практически одновременно с Микелем и другими сотрудниками.       Еще чуть позже — стал звать с собой, выходя из здания на перекур. Они спускались по крошащемуся крыльцу, прислонялись к нагретой с самого утра палящим солнцем кирпичной стене, и Микель, почиркав колесиком зажигалки, с наслаждением затягивался табачным дымом, а Даниэль с улыбкой глядел на него, попутно щурясь от слепящих лучей, бьющих прямо в глаза.       — Нравится? — поинтересовался как-то раз, и когда Микель, пожав плечами, согласно кивнул, попросил его: — А дай попробовать.       Случившееся дальше оказалось вполне ожидаемым: Даниэль повертел сигарету в пальцах, неумело поднес ко рту, робко затянулся дымом и мгновенно закашлялся; Микель же, со смехом забирая у него обратно курево, испытал необъяснимое удовольствие от мысли, что они вместе касались губами сигаретного фильтра…       Он докурил эту сигарету с особенным наслаждением.       Какая-то чертовщина творилась между ними, и однажды, засидевшись в рано опустевшем читальном зале до ежевичной темноты, друг против друга за одним столом, где Даниэль упорно старался выписывать из учебника по истории в конспект важные даты и события, а Микель — читал собрание африканских сказок, произошло роковое событие, перевернувшее всё с ног на голову.       — А знаешь, — тихо произнес Даниэль, не отрывая глаз от бумаги, где старательно выводил ровным почерком буквы и цифры. — А хочешь, я кое-что скажу… Кое в чём тебе признаюсь?       Микель вздрогнул от этих внезапных слов и резко вскинул голову, с непониманием уставившись на него сквозь стекла очков.       — Хочу, — осторожно откликнулся он, затаив дыхание, и в груди в этот момент всё скрутилось в какие-то сладостные узлы, сердце заколотилось быстрее, горло свело от предвкушения.       Он знал, он почти-почти это знал, но допущение казалось настолько безумным, что подобное попросту не укладывалось в мыслях, упорно отторгалось и традиционным воспитанием, и общественными правилами — хотя Микель никогда не был им послушен, никогда и не пытался даже казаться правильным.       — А я… тебя… знаешь, Микель, я тебя…       Никто не смог бы объяснить потом, как так получилось, что они слились в запретном, порицаемом всеми устоями, но таком желанном и жадном поцелуе: прямо над библиотечным столом, потянувшись друг к другу и уцепившись друг за друга с неистовой силой…       Кори отпрянул от шара. Часто и натужно дыша, он обхватил голову руками и сжал ее так, словно хотел раздавить себе виски. Лицо его исказила гримаса отчаяния, губы беспомощно кривились, в глазах собиралась вода, готовая пролиться солёным зимним дождём. Поцелуй Микеля с другим мальчишкой настолько ярко и отчетливо стоял перед взором, будто случился только что наяву, а не в подернутом паутиной мираже. Лишь с огромным трудом Кори Амстеллу удалось убедить себя, что всё это — прошлое, что этого уже нет, что с той поры минуло лет пять, если не больше, и что глупо, так глупо и бессмысленно ревновать к ожившим — и отжившим своё — картинкам, когда в реальности Микель Тадеуш был всегда без исключений предан ему, ни разу не подав и мизерной причины для подозрений и недоверия.       Худо-бедно он кое-как сумел успокоиться; помогло делу и то, что Микель из прошлого не до конца походил на себя нынешнего: вроде бы тот же самый человек, но одновременно с этим — совершенно чуждый, разнящийся от себя самого даже внешностью, даже некоторыми повадками и манерой речи.       Пять лет, пропастью пролегающих между Микелем, увиденным в магическом кристалле, и Микелем, которого Кори знал сам, наложили сильный отпечаток: юношеская мечтательность лузитанца отступила на второй план, раздолбайство укоренилось, сделавшись куда более зрелым и осмысленным, а открытость и бесхитростная невинность растаяли, не оставив за собой и следа.       Микель, безусловно, повзрослел за эти пять лет.       Да и сам Кори Амстелл, оглядываясь на себя из минувшего судьбоносного июля, прекрасно понимал, что переменился тоже; что тот неудержимо буйный, грубый и, говоря уж откровенно, тупой подросток, которого он, положа руку на сердце, представлял из себя всего несколько месяцев назад, исчез — будто и не бывало.       Время стирает всё, что сочтет лишним, и ставит печать высшей пробы лишь тогда, когда до блеска отшлифует изувеченную бедами и горестями душу.       Справившись со слезами и не дав им пролиться, он утёр лицо рукавом, сделал глубокий судорожный вдох и, превозмогая сердечную боль, погрузился обратно в тягостное видение…       Свою гомосексуальность Микель принял на удивление легко: можно сказать, осознание это даже принесло ему немалое облегчение. Он наконец прекратил гадать, что же с ним не так, и крабом уцепился за это новоявленное знание, погружаясь во все его аспекты и перекраивая по-новому никак не ладившуюся жизнь.       Нерастраченное рыцарство, играющее шампанским в его крови, вскружило голову, и он начал творить сумасбродства, пытаясь ухаживать за Даниэлем по тем канонам, которые успел впитать и усвоить за годы юношества: носил ему охапки луговых цветов, собирая их ранним субботним утром на пустыре, покупал для него понравившиеся книги, водил на свидания в кафе и угощал, сколько позволяла его скромная зарплата библиотечного служащего.       Природа и живописные виды сами по себе начисто перестали интересовать Микеля Тадеуша, и теперь он брал с собой фотоаппарат, чтобы сохранять осколки города, где есть Даниэль. Гложущее дежавю посещало Кори, когда он смотрел, как руки Микеля, по-юношески жилистые, но не успевшие еще окрепнуть, возмужать и загрубеть, пытаются поймать редкий кадр в закатном янтарном меду, где-то на глухих задворках, отдаленно напоминающих трущобы Байрру-да-Се: плесневелый камень, поеденный временем, тесные каналы улочек, водосточные трубы, крашеные в охру и киноварь, роскошь и нищета сонного средневековья. Даниэлю нравилось, и он охотно позировал перед объективом, а его магнетический взгляд и соблазнительная улыбка заставляли пальцы фотографа дрожать и прежде времени жать кнопку спуска.       Кори видел обрывки воспоминаний, показанные шаром, где Микель ранним утром складывал эти фотографии в альбом, подолгу любуясь каждой из них — а иные не складывал и вовсе, оставляя на заваленном хламом письменном столе, — и от этих видений зарождались неясные подозрения и догадки: ведь ни единого снимка с Даниэлем в альбомах не находилось — разве что та спрятанная карточка, рассыпавшаяся хлопьями сажи прямо в пальцах, стоило только к ней прикоснуться…       Что всё это могло значить — Кори не понимал, но одно он знал точно.       Микель-из-прошлого вёл себя с Даниэлем почти в точности так, как и Микель-из-настоящего вёл себя с Кори Амстеллом: отдавал всего себя без остатка, уповая на взаимную любовь и отдачу, и действительно с лихвой их получал.       Со всей доступной ему отстраненностью наблюдая, как постепенно развиваются их отношения, Кори не находил, в чем можно было бы Даниэля упрекнуть.       Даниэль раскрывался навстречу Микелю, млел под страстными поцелуями, проводил с ним все летние дни, окрыленный и счастливый от достающегося ему внимания. Они могли бесконечно долго сосаться на скрипучем паркетном полу, прогретом спелым августовским солнцем-подсолнечником, пока в магнитофоне играла заслушанная до дыр кассета с песнями Дэвида Боуи, и несчастный Кори, глядя на невыносимое для него зрелище, испытывал такой букет противоречивых эмоций, что поневоле сам себя пугался: лютая ненависть к ни в чем не повинному Даниэлю захлестывала под самое горло и душила до тошноты, а вместе с ней тело непроизвольно откликалось и томилось сладостной памятью о том, как хорошо Микель умеет целовать.       Шар подносил события коротенькими фрагментами, чередуя друг с другом и складывая из них цельный паззл, и Кори, на своё же счастье, так и не узнал, было ли у Микеля с Даниэлем что-то большее, чем изматывающие раунды поцелуев.       Локация быстро сменилась, и действие снова вернулось в окутанную сумраком библиотеку, где почти никого не было. Снаружи моросил мелкий летний дождь, погода не располагала к прогулкам, и даже вынужденные дела горожане старались отложить на другой день. Убедившись, что один из посетителей, пожилой сеньор, успел задремать за книгой, а двое других завсегдатаев, тоже в летах, вместо чтения играли в домино, Микель позволил себе маленькое самоуправство и погасил в зале верхний свет, оставив только канареечные светлячки настенных бра.       — …И что это за тварь такая?       — Да из страшилок. Ты разве никогда не слышал? «Спи, дитя, спи… Иначе придет El Coco и тебя съест».       — Не слышал. Мои родители не пели мне колыбельные. Вместо них включали кассету с «David el gnomo».       — Хорошо, — чуть подумав, переиначил своё баловство Микель. — «Спи, дитя, спи. Иначе придет гном El Coco и тебя съест»…       — Да отстань ты с этими глупостями! — Даниэль отпихнул его руку, обмотанную какой-то тряпкой и отбрасывающую под светом вечерней лампы поистине зловещую тень, а Кори…       …Кори как-то разом сделалось нехорошо: уж коль магический кристалл счел нужным показать ему этот осколок чужого прошлого — значит, произошедшее тем вечером в библиотеке каким-то образом повлияло на судьбу Микеля Тадеуша. Упомянутый El Coco только в дневном мире считался символической персонификацией детских страхов, в мире же инфернальном он являл собой самый настоящий живой кошмар и нёс вовсе не мифическую, а реальную угрозу.       — Что ты прицепился с этим El Coco? Тебе не кажется, что ты читаешь слишком уж много детских сказок? Сколько тебе лет, Микель?       Микель Тадеуш сощурился с затаенным недовольством, вытащил из кармана сигареты, выковырял из пачки одну и заложил себе за ухо, этим нехитрым жестом давая понять, что собирается выйти покурить.       — А плохих детей он, между прочим, засовывает в мешок и уносит с собой, — заметил он напоследок, одарив Даниэля многозначительным взглядом и начисто проигнорировав всё, им сказанное. — Так что будь хорошим мальчиком.       Лето подходило к концу, потемневший океан тяжело вздыхал, в нем тонули августовские звёзды, усталый пляж Матозиньюш, израненный стёжками чьих-то следов, возвращал небу накопленное за день тепло, а портвейн, распитый на берегу из одной на двоих бутылки, был по-особенному пьянящим и сладким. Даниэль что-то сказал про время, и Микель первым вскочил, подавая ему руку, помогая подняться и притягивая к себе для поцелуя. Они куда-то медленно побрели, чуть пошатываясь от выпитого, и Кори, незримым видоком застывший поодаль, двинулся за ними следом.       Вокруг засыпал измученный жарой Порту, блестели под фонарями трамвайные рельсы, горели уютом чужие окна, белели мусорные бумажки у основания переполненной урны, а Микель с Даниэлем всё шли и шли, наслаждаясь затянувшейся прогулкой, и Кори почему-то начало становиться нервно.       Слишком уж знакомым казался ему их маршрут.       Когда же они свернули в извилистый переулок, где стоял Casa com asas, в груди у него и вовсе поселилось ощущение дохлой жабы, проглоченной ненароком и застрявшей чуть пониже ключиц. Догнав путников, сравнявшись с ними и обреченно ступая нога в ногу с Микелем-из-прошлого, он с грустью смотрел на его красивое и спокойное юное лицо, не в силах наглядеться, не в силах отвести взгляд даже тогда, когда сам Микель, не замечая находящегося рядом с ним призрака, обращался к Даниэлю и обнимал его за плечи. Изредка Кори пытался коснуться кончиками пальцев локтя лузитанца, долго не решался и в испуге отдергивал руку; когда же наконец осмелился дотронуться, то, разумеется, не ощутил ничего, кроме пустоты. Картинки-миражи, порожденные колдовским кристаллом, были до ужаса реальны, но при этом — абсолютно неосязаемы.       Всё это было болезненно и, вместе с тем, необходимо: Кори уже начинал подспудно о чем-то догадываться, и нехорошие мысли дикими осами роились в его голове, но даже самые невероятные из них и вполовину не были настолько кошмарными, насколько кошмарным оказалось то, что случилось дальше.       Переулок змеился, петлял, карабкался вверх по спрятанному под ним склону холма, а затем действительно вывел к крылатому дому и водосточной решетке, где ютилось какое-то существо, укутанное в тряпки и окружённое когортой из разномастных кошек.       И встреча эта оказалась одновременно и неожиданной, и совершенно естественной.