«Что тебе нужно? Что хочешь взамен?» — дышат сквозь камень проказа и тлен; карлики ведьме подносят пирог — каждому здесь отведён чёткий срок. «Скушай кусочек: там сера и яд. Станешь силён, хоть и силе не рад, сможешь сквозь двери и стены пройти, сможешь спасти — коль решишься спасти». Режут судьбу заржавелым ножом: юноша в чудище преображён.
Оправившись от потрясения, нанесённого этой встречей, Кори пригляделся повнимательнее и заметил некоторые любопытные детали. Во-первых, дверь в Casa com asas в то время держали приглашающе распахнутой; было видно, что это старухин дом, и кошки то и дело бегали через улицу в подъезд, где стояли миски с водой и питьём. Во-вторых, сама старуха казалась до ужаса древней и ветхой: коснись её — и рассыплется на ветошь и прах. Мысленно напоминая самому себе, что она никак сейчас не может его видеть — и всё равно испытывая некоторые опасения — Кори медленно приблизился и присел перед ней на корточки, бесстрастно и внимательно изучая землистого цвета лицо, изъеденное морщинами и покрытое коричневыми возрастными бляшками, волосы, всклокоченные и торчащие сухой паклей из-под неопрятной овечьей шали, пропахшей кипячёным молоком, одежды, нестираные, выцветшие и залатанные… Теперь он больше не обманывался этим жалобным — и вместе с тем довольно-таки отталкивающим — обликом: сегодня можно носить ветошь, а завтра — дорогое синее платье в пол, сегодня можно быть дряхлой и разваливающейся нищенкой, а завтра — довольной жизнью женщиной, отринувшей старый облик, как змея, что сбрасывает время от времени поношенную чешую. Теперь-то Кори знал, что именно так и мыслили те, кто по праву звались настоящими брухо; те, для кого мало значило внешнее, кто легко поступался некоторым комфортом ради того, чтобы спустя период терпеливого ожидания получить гораздо больше. Смог бы он сам жить, денно и нощно сидя у водосточной решетки напротив собственного дома, «великодушно» проданного за гроши? Геруц смогла — и получила свою награду, ультимативно помолодев. Вот только… Почему же всего пять лет назад она выглядела такой дряблой, будто одной ногой стояла в могиле; будто уже померла, но непредвиденно восстала и выползла из склепа иссохшей мумией? Кори прекрасно помнил, что попрошайка эта всегда казалась ему довольно бодрой старушенцией, несмотря на годы и седину, однако сейчас перед ним находился в буквальном смысле живой труп: не хватало, разве что, каких-нибудь дыр в её теле, проеденных земляным червём — до того плохо и безжизненно она выглядела. Впрочем, и в этом, наверное, не было ничего удивительного: если вспомнить фотографии, найденные им в чемоданчике-балетке, то датировались они тридцатыми годами прошлого века, а брухо Геруц уже тогда выглядела лет на тридцать-сорок, и Кори, бегло сосчитав в уме, получил цифру, близкую к сотне. Не то чтобы сотня — это что-то сверхъестественное, однако люди с таким возрастом редки, и считается особенным везением, если при этом они к тому же сохраняют относительную дееспособность, а не болтаются слюнявыми овощами в инвалидных колясках. Брухо Геруц из воспоминаний Микеля, и та, которую знал сам Кори, настолько разнились обликом друг от дружки, что становилось не по себе. Разрыв в пять лет должен был её только состарить, но уж никак не омолодить — а выходило с точностью до наоборот, и дама эта ровно бы свежела буквально с каждым прожитым днём. — Да что за… бред же какой-то, — выдохнул Кори, поднимаясь на ноги; быстро обернулся к Микелю и увидел, как тот чуть поодаль толкает Даниэля к стене, не обращая ни малейшего внимания на присутствие нищенки и её кошачьей когорты, и опирается руками по обеим сторонам от его лица, забирая таким образом в плен. Оба были слишком пьяны, чтобы замечать хоть что-то вокруг себя, и в сгустившейся темноте весь этот город и мир существовали только для них двоих. Остающийся незримым сторонним наблюдателем, Кори видел, как в это же самое время кошатая нищенка — брухо Геруц — приподнимает голову, с не по летам зорким интересом всматриваясь в их силуэты. «Дай мне коснуться тебя, — шепотом просил Микель-из-прошлого, склоняясь над своим возлюбленным, запуская руки ему под одежду, покрывая губы лёгкими поцелуями и едва проникая языком в приоткрывшийся навстречу ласкам рот. — Дай мне тебя любить… Ты — всё для меня; ты — моё сердце…». Застывший ровно посередине, на приблизительно равном расстоянии и от брухо, и от двоих юношей, утопающий в мучительной ревности, Кори превосходно видел, как Геруц презрительно кривит губы и обдаёт целующихся надменным взором, и слышал, как она с отвращением сплевывает на смеси лже-баскского, который он научился неплохо понимать, и современного португальского: «Отбросы… Ну ничего, вы у меня ещё пожалеете… Вы у меня поплатитесь… Вас-то мне и надо. Такая великая любовь… Ну посмотрим-посмотрим». — Микель… — первым заметив постороннее присутствие, шёпотом позвал Даниэль. — А тебе не кажется, что мы здесь не одни? Там… как будто бы какая-то старуха… Метнув короткий и быстрый взгляд на нищенку, в некотором отдалении перебирающую длинными костлявыми пальцами кошкам мягкую шерсть, Микель-из-прошлого равнодушно пожал плечами и откликнулся, склоняясь обратно к зацелованным губам своего спутника — так близко, что практически задевал их губами своими при каждом слове: — Пожилой сеньоре должно быть всё равно, чем мы здесь занимаемся в такой темени… Думаю, что она дальше носа своего и не видит. Да неужто тебя это так сильно тревожит, мой Мио? Обращение, придуманное Микелем для своего первого возлюбленного, больно садануло Амстелла по струнам души: он поневоле вспомнил все те прозвища, которыми Микель-из-настоящего его называл. Даниэль неуверенно и робко кивнул, своим кивком указывая на нищенку: — Но она почему-то смотрит прямо на нас… или мне так показалось… Нет, не показалось — она смотрит! Прямо сюда… Микель резко обернулся, сощурившись сквозь стёкла очков — даже с их помощью в португальской мгле едва удавалось разобрать, что творится через улицу, у соседней стены, — окинул фигуру старухи вопрошающим взором и, вновь возвратившись к Даниэлю, с убеждённостью произнёс: — Да не переживай ты так. Думаю, она даже не понимает, что ты у меня совсем не девушка… в этом есть некоторый дух авантюры, разве нет? Мы находимся достаточно далеко, чтобы творить всё что нам вздумается… Какое нам дело до её любопытства? Пожилые люди все как один нездорово любопытны — искренне надеюсь никогда таким не стать. Даниэль тихо рассмеялся в ответ, и в этот самый момент брухо Геруц, развернувшимся перед ней зрелищем одновременно и недовольная, и заинтригованная — это застывший неподалёку от неё Кори прекрасно замечал и улавливал, — порылась в складках своих многослойных одежд, извлекла что-то небольшое и круглое и, склонившись к брусчатке, легонько подтолкнула по направлению к ним. Сходу не получалось разобрать в топлёной синеве, что же такое катится по неровным камням, то и дело подпрыгивая и норовя сойти с заданной траектории; лишь когда округлый предмет замедлился и замер, покачиваясь, прямо у ног Микеля Тадеуша, Кори с холодком в груди осознал, что это был маленький кокосовый орех. Орех и орех, всего лишь выдолбленная полая скорлупка: уже без белой мякотки внутри, но зато с тремя прорехами, напоминающими глаза и рот; безобидная шалость — для непосвящённого, кромешная жуть — для знающего. Микель, заинтригованный этим пассом, с присущей юношеству незамутненностью подцепил подкатившийся к нему кокос мыском кроссовка, подкинул, словно футболист — отобранный у соперника мяч, и ловко поймал в руку. — Что это? — добродушно спросил, обращаясь к старухе и подкидывая легковесный кокос на ладони. — К чему он? — Возьми-возьми, — довольно заулыбавшись, закивала та. — Бери, коль уж поднял. — Микель, не надо, — дёрнул его за рукав белой футболки испуганный Даниэль. — Не надо у неё ничего брать! Не нравится она мне… Чуть подумав и взвесив орех в руке, Микель послушно опустил его на мостовую и подтолкнул стопой обратно по направлению к старухе, проделав это с ювелирной точностью: так, что кокос завершил свой путь аккурат у подола её юбки. — Благодарю вас, сеньора, — учтиво, но холодно произнёс он. — Не нужно. Оставьте себе. Ведьма, запрокинув голову, заливисто расхохоталась — будто то были вовсе не живые воспоминания, а кадр из картонного мультика, которые часто крутили по телевизору в приютские годы, — и смех её, срикошетив, грающим камнепадом разнёсся от стены до стены; Даниэль, практически надрывая Микелю ткань футболки и прихватывая руку болезненным щипком, с шипением поволок за собой, а Кори… Кори, часто оборачиваясь на брухо Геруц, не сдвинувшуюся с места и так и оставшуюся сидеть на бессменном своём пятачке у водосточной решётки, удрученно побрёл за ними следом. Весь запал с Микеля сошёл, точно его ведром ледяной воды окатили; он закурил сигарету, часто и хмуро оборачиваясь и бросая нервные взгляды туда, где за каменными извивами переулка давным-давно уже скрылась из виду чокнутая сеньора, расшвыривающая кокосовые орехи то ли от скуки, а то ли от повреждения рассудка. Кори шагал рядом с ним, держась у свободного плеча и стараясь на Даниэля не смотреть; стараясь вообще делать вид, что его попросту не существует, что Микель здесь один, и жалобно барахтаясь в этом, ничуть не успокоительном, самообмане: сложно было игнорировать того, кто прямо сейчас говорил, кого Микель-из-прошлого видел и кому отвечал. В действительности, это ведь Кори Амстелла для них двоих в прослойке прошлой реальности не существовало… — Он ненормальная, что ли? — тоже дёргано оглядываясь и неуютно ёжась, спросил наконец Даниэль, и рука Микеля, уловившего в нём страх, тут же опустилась на плечи и крепко сжала. — Она колдунья, — к величайшей неожиданности Амстелла, неуверенно отозвался Микель. — Колдунья? — фыркнул Даниэль. — Да ты опять перечитал своих сказок! Неужели ты веришь в такой бред? Какая ещё колдунья? Мы же с тобой в современном мире живём. Угомонись, а?.. — Да ну? — Микель сбился с шага, остановился и обернулся к нему, многозначительно приподнимая брови. — А что ж ты тогда запросил, чтобы я ничего у неё не брал? Рука его продолжала покоиться у Даниэля на плече, придавливая тёплой тяжестью. — Я?.. — растерялся Даниэль, беспомощно глядя снизу вверх, и Кори на мгновение с редким для него приступом зависти пожалел, что у них с Микелем нет такой внушительной разницы в росте: наверное, ощущать себя рядом с ним недорощенной мелочью было бы в чём-то очень и очень… Даниэль же тем временем вывернулся из-под руки, отступил на два шага в сторону и, независимо скрестив на груди руки собственные, с вызовом ответил: — Мне просто не хотелось, чтобы ты брал какую-то мерзость от этой вонючей старухи, вот и всё! По-моему, она просто сбежала из сумасшедшего дома. Уверен, что от неё разит, и от руки твоей теперь тоже разит, так что вымой её, пожалуйста, прежде чем меня трогать! — Хорошо… — покорно согласился растерявшийся Микель, оглядывая кисть, поднося её к лицу и пытаясь разобрать, действительно ли всё так, как утверждает его спутник, но пахло только куревом, атлантическим песком и океанической солью. Тем не менее он старательно отёр ладонь о джинсовую ткань на бедре и обошёл Даниэля, чтобы обнять с другой стороны. Кори Даниэля не осуждал. С большой вероятностью, он и сам бы орал нечто подобное — зная свою брезгливость к чужим людям, почти наверняка орал бы вдвое громче, да ещё и с матом, — но вся эта ситуация почему-то коробила его до глубинного головокружения и тошноты. В Порту меж тем неуклонно темнело. Фонари разгорались канарейками путеводных звёзд, от них на брусчатку ложились блики подземного солнца, растекаясь мёртвой позолотой по полированной поверхности, просачиваясь и стекая в крупные щели, и, если бы это была реальность, принадлежащая Кори Амстеллу, то с минуты на минуту должен был бы явиться инфернальный город во всей своей гротескной красоте и болезном запустении: его дыхание ощущалось даже тут, в мираже чужих воспоминаний. Магический кристалл не хотел показывать лишнего и моментально сменил локации, забросив Кори куда-то в городской центр; оглядевшись, юноша понял, что находится в районе Алиадуш, в гранитных оковах его грузной архитектуры. Быстро отыскав взглядом Микеля с Даниэлем и по их одёжке, по духу и настроению догадавшись, что здесь продолжается всё тот же вечер, когда им повстречалась брухо Геруц со своими карликами-кошками, он поспешно нагнал их и снова пошёл рядом, всё так же держась у свободной руки Микеля — с противоположной Даниэлю стороны. Несмотря на позднее время, на Алиадуш сегодня почему-то было шумно и людно: гуляли разодетые в пух и прах — в кринолин, шелка и бархат, — туристы, горели масляные и свечные огни, занимался безумными красками карнавал… …Занимался знакомый Амстеллу Третьенощный карнавал, где все они каким-то чудом умудрились ненароком очутиться; он первым сообразил, что вокруг творится неладное, и умудрился от неожиданности споткнуться, даже находясь в бесплотном теле. Карнавал гудел растревоженным осиным гнездом: проходили вереницей карлики, толкая впереди себя огненное колесо — сколоченное из деревяшек кольцо, обмотанное промасленной и подожжённой паклей, — за карликами вышагивали неизвестные личности, нацепившие непомерно огромные маскарадные головы-кабесудуш и пошатывающиеся под их ощутимым весом, за головастиками показывались дамы в многоярусных платьях, так пышно убранных, что походили на ламбрекены для штор с кистями, воланами и бахромой, за дамами силач-хентил катил телегу с циркачами, и афиша, растянутая над телегой, сообщала, что у их труппы остались два последних выступления этим летом — Кори, проводивший телегу завороженным взглядом, с изумлением узнал среди рассевшихся поверху артистов Коломбину, вот только никаких кудряшек и макияжа на ней в то время ещё не было, и походила — она? он? — на андрогинного подростка, русоволосого, скуластого, тощего и меланхоличного. Лица окружающих людей, никакими людьми в действительности не являющихся, нагоняли жути даже на него, отвыкшего находиться в толпе и давно предпочитающего отсиживаться затворником-бирюком где-нибудь вместе с лузитанцем что днём, что ночью; теперь же, оказавшись в густой толчее — и, к тому же, вынужденный с утроенной эмпатией проживать эмоции, до отказа залившие воспоминания Микеля аква-тофаной, отравленной водой, — Кори как наяву вспомнил тот далёкий судьбоносный миг, когда сам впервые попал в объятья тёмного города. Смущало одно: с ним-то всё было понятно, инфернальный мир в тот период приходил к нему вместе с Микелем и уходил, стоило только его импозантной персоне исчезнуть, а уж если с лузитанцем что-нибудь приключалось, то Кори и вовсе никак не мог в иномирье попасть. Он знал, что прослойка между двумя отражениями одного и того же города хоть и тонкая, но прочная, и простого желания недостаточно, чтобы пройти её насквозь. Обернувшись к Микелю, в чьих воспоминаниях сейчас находился, Кори понял, что тот нервничает, но отказывается воспринимать происходящее тем, чем оно являлось на самом деле; впрочем, реакция его была вполне понятной и естественной. Кори догадывался, что Микель впоследствии, скорее всего, потеряет Даниэля — что Даниэль, возможно, погибнет, — в противном случае он был бы сейчас не с Кори, а с ним, и в этом осознании, в водовороте сумбурных и противоречивых эмоций, захвативших его в свой плен, терзающих, швыряющих туда-сюда — от жалости к Даниэлю до ненависти к нему же, от необъяснимой обиды до глубинной звериной тоски, — совершенно обессилел; сердце его, спасаясь от перегрузки, пришло к полнейшему бесчувствию, и дальше он просто смотрел на сменяющие друг дружку картинки, практически ничего при этом не испытывая; не ощущая себя способным хоть что-либо испытать. — Что это? — первым не выдержал Даниэль. — Да что здесь творится сегодня? Я не помню, чтобы в этих числах были праздники… И уже ведь за полночь… Что они все здесь делают? — Это не карнавал, — глухо отозвался Микель, запнувшись, резко замерев и уставившись себе под ноги потерянным взором; склонился и поднял плохо повинующимися пальцами мелкий шерстистый кокос, только что выскочивший откуда-то в густеющей мгле и по-знакомому прибившийся прямо к стопам, а Кори еле сдержал бессмысленный порыв — схватить его руки своими, потянуть за собой, увести из этого места прочь, и как можно скорее, потому что ещё немного — и… Он-то понимал, что всё происходящее значит. Кокосы катились и катились по стремительно пустеющей набережной, будто щебень, сходящий с горы при обвале, и темнота ползла изо всех щелей, из водосточных решёток и подвальных отдушин, от реки Дору, плещущейся у подножия городского холма, но пуще всего — от высокого и нескладного существа в длинном плаще с глубоким капюшоном, медленно движущегося вдоль улицы, где оставшиеся горожане-инферналы, не успевшие сбежать и попрятаться, падали ниц, как подкошенные. Существо подходило поочерёдно к упавшим, оглядывало каждого и, выбрав того, кто ему приглянулся в качестве обеда, склонялось над несчастной жертвой, приподнимая капюшон и распахивая огромный зубастый рот. Конечно же, это был El Coco. Кори, постоянно забывающий о том, что находится в видении, инстинктивно отшатнулся, охваченный ужасом; сердце сжалось, грудь пронзило болезненной судорогой — всё это происходило с его эфирной оболочкой, пока оболочка физическая пребывало в трансе. Он не видел подробностей — только момент, когда El Coco наклонялся, и чьё-то тело, распластанное на мостовой, начинало биться в коротких конвульсиях, после чего застывало уже навсегда, — но не нужно было и видеть, чтобы в памяти всколыхнулось страшное зрелище, когда-то показанное ему инфернальным лузитанцем. Правда, тогда они всё-таки находились на безопасном удалении, а сейчас El Coco медленно, без лишней спешки приближался к Микелю с Даниэлем, и Кори не был уверен, что сможет спокойно смотреть на то, что должно было неминуемо случиться дальше. Он попытался трусливо зажмуриться, но тут же почувствовал, как его выкидывает из видения, и быстро распахнул глаза: здесь, в этом несуществующем месте, он даже не испытывал потребности моргать, и магический кристалл воспринимал подобные порывы за недвусмысленное желание оборвать сеанс. Прожорливая тварь подбиралась всё ближе, и двое юношей, по несчастливой случайности угодившие к ней на трапезу, ровно так же, как и окружающие их не-люди, теряли силу, дух и рассудок. — Кто… кто это?.. — в ужасе прошептал Даниэль: его голос сошёл на шёпот, ноги подкосились, он упал на колени, обхватил голову руками, повалился на бок и весь сжался, принимая позу эмбриона. Кори быстро перевёл взгляд на Микеля и понял, что с ним творятся ровно такие же метаморфозы, однако он, в отличие от своего спутника, пытается им сопротивляться. Рухнув на колени, он тут же попробовал подняться, но не справился и упёрся ладонями в калсаду, вонзая пальцы в щели между плитками, обдирая их до крови и безуспешно силясь сохранить равновесие; лицо его сделалось мертвенно-бледным, холодный и липкий пот проступил на лбу и висках. Все его порывы дотянуться до Даниэля проваливались в пустоту: он не мог даже подползти к нему, как бы ни старался. Конечности его не слушались, туловище сковывало параличом, и Кори, с одной стороны — прекрасно запомнивший те ощущения тотального безволия и подавляющей тьмы, которые накатывали при появлении жуткого монстра, а со стороны другой — считывающий и страх Микеля, и его отчаяние, и его исступлённое — и такое наивное — желание защитить, сам не выдержал и осел на брусчатку рядом с ним. Иногда Амстелла переклинивало, он забывал, что это всего лишь обрывки и отголоски памяти, и мысли в панике начинали метаться, выискивая выход из патовой ситуации, но никакого выхода здесь попросту не существовало. С его губ срывалось жалобным шёпотом: «Нет, только не это… Только не…» — он не хотел, правда же не хотел видеть, как Даниэля заживо сжирает инфернальная тварь, но должен был смотреть и на это, чтобы узнать всю правду. Между Микелем-из-прошлого и Микелем-из-настоящего лежала такая гигантская пропасть всего — мировоззрения, способностей, силы, — что у Кори никак не получалось, сколько бы он ни старался, объяснить причины такой разительной перемены; словно не две личности, а целые три существовали отдельно одна от другой. El Coco подобрался к ним вплотную, и Кори, единственный, над кем не имел сейчас власти шлейф подавляющей тьмы, впервые смог детально его разглядеть: высокий, костлявый, нескладный и широкоплечий, в длиннополом суконном плаще, старом и залатанном, с глубоким капюшоном, в котором пряталась голова, мохнатая и округлая, как кокос. Капюшон отбрасывал густую тень, скрадывающую черты, и Кори видел только подбородок, усеянный морщинами, похожими на трещины в пересохшей земле. Когда монстр замер на расстоянии шага, Микель окончательно утратил волю: остатки сил истаяли, напряжённые мышцы и жилы обмякли, он повалился на бок точно так же, как и чуть раньше — Даниэль, и ударился виском о торчащий угол неровно прилаженного куска брусчатки. Его очки свалились и легли поодаль, безнадёжно треснув в стёклах, лицо растеряло краски жизни, в глазах застыли страдание и боль, и лишь губы продолжали что-то беспомощно шептать, но сделать он ровным счётом ничего не мог. Тонкая струйка, похожая в темноте на расплавленную слюду, потекла по калсаде, оставаясь отчётливыми и яркими пятнами крови на щеке Микеля, когда тот шевелился, всё ещё порываясь сбросить наваждение и встать. Кори предпочитал смотреть на него — не на Даниэля, потому что над Даниэлем, скинув капюшон и наконец-то явив своё жуткое лицо с землистой и дряблой кожей, с облезлой черепушкой, покрытой редким кокосовым пушком, с огромным ртом, усеянным острейшими зубами, и со звериным блеском в глазах, затопленных ненасытным голодом, уже склонялся El Coco, кошмарный инфернал, оживший губитель потусторонних улиц; тот, с кем избегал встречаться даже утративший память Микель-из-настоящего, такой же в точности монстр и инфернал. Кори всякую секунду ждал, что El Coco заглотит Даниэля целиком — или же отожрет ему жизненно важный кусок тела, — и к горлу невольно подкатывала трупная розмариновая тошнота; однако, вопреки его ожиданиям, монстр не стал этого делать: он начал трапезу у истока улицы, и, добравшись досюда, успел пресытиться. Он достал из-под плаща холщовый мешок, сгреб Даниэля за пояс когтистой рукой и, легко оторвав от земли, будто щепку, запихнул его внутрь, приберегая перекус «на потом». Надвинул капюшон обратно на голову, скрывая свой пугающий лик, закинул ношу на плечо и побрёл куда-то прочь, вышагивая всё так же медленно и угловато, а полые кокосы со стуком катились ему вослед… Кори очнулся с намокшими от солёной влаги глазами — вынырнул из чужого гнетущего прошлого, вновь оказываясь в квартирке на Алиадуш, по-прежнему в одиночестве и обступившем со всех сторон запустении. Было тихо, где-то размеренно тикали несуществующие часы — кажется, прямо у него в голове; время подбиралось к рассвету, и даже крыса, по расписанию застревающая каждой полночью в канализационной трубе, прекратила скрестись, не то издохнув, не то прорыв себе ход. За окном неумолимо светлело, зекрый зенит заливало белым снадобьем небесного аптекаря, исцеляющего все ночные хвори; оставлять неузнанным прошлое Микеля до следующей ночи Амстеллу страх как не хотелось — могло случиться что угодно, риск более ничего не узнать был велик, и юноша нетерпеливо припал обратно к шару, с жадностью всматриваясь в туманное марево, клубящееся в его сердцевине. Он должен был срочно выяснить, что же случилось дальше.❂ ❂ ❂
— За что? …Всё оказалось до некоторой степени предсказуемым; всё шло по знакомому Кори сценарию. Микель стоял в переулке, где ютился крылатый домишко, в трёх шагах от водосточной решётки, у которой сидела, настойчиво дожидаясь его появления, старуха-ведьма с подручными-кошками. Вот только кошачью ипостась те уже успели сменить на свой истинный, карличий облик, и теперь суетились подле её ног, то распутывая клубки с колючей пряжей, то, напротив, запутывая их — последним грешили самые юные и непоседливые из них. — Ну что, мои хорошие, — спрашивала старуха, когда какой-нибудь из карликов-мамуров выбирался из канализационной отдушины, ужом протискиваясь меж железных прутьев, и совсем по-кошачьи сворачивался в клубок у её ног. — Где были, что видели, что для меня нашли? Одних она спрашивала на португальском, других — на лже-баскском, который Кори мог теперь понимать. Мамуры в ответ что-то невнятно пищали и хрюкали, и брухо либо довольно кивала, либо строго грозила им пальцем. Кори поспешно перевёл взгляд на Микеля: тот стоял, пошатываясь, точно пьяный, хотя ни крупицы хмеля в нём к этому моменту не осталось. Его лицо, мрачное, серое, запачканное кровью, не выражало ничего, кроме обречённости и пустоты. В глазах плескалась горестная вода, такая же мутная и чёрная, как и та, что струилась по руслу городской реки. Чувствовалось, что он прекрасно видит истинное обличье мамуров, а значит, все они вместе находились сейчас на перепутье, на стыке реальной и оборотной стороны старого южного города: небо, будто заражённое недугом па́зори, лисьих огней, перетекало из лилового — в привычную обывателям синеву, и обратно; по временам на его полотне вспыхивали искрами турмалиновые звëзды, и казалось, что по нему прошлась блискавицей гигантская трещина. Микель хоть и не принадлежал тёмному миру, но сошёлся с ним этой ночью слишком близко, чтобы тот спокойно его отпустил, и приметы инфернальной страны то и дело являли себя то тут, то там — даже крылатый домишко-Живоголот, который в те времена никаким ещё Живоглотом не был и звался наверняка как-то иначе, высовывал иногда из темноты когтистую ящеричью лапу. Брухо старательно делала вид, что посетителя не замечает: болтала с карликами, перекидывала петли со спицы на спицу, чистила ягоды физалиса, принесённые ей одним из приспешников, а в оставшуюся шелуху заворачивала катаные шарики из воска и сушëных трав. — За что? — повторил свой вопрос Микель, вяло шевельнув губами, перемазанными крошащейся кровяной коркой. — Зачем ты это сделала? И как мне теперь жить? Геруц наконец его «расслышала» и бодро, почти весело, прошамкала в ответ: — А как хочешь, так и живи. И ничего я не сделала. Предупредила тебя — ну, так ты ведь предупреждению моему не внял? — Кто так предупреждает? — в бессилии выдохнул Микель и вдруг, не выдержав, сорвался, в два широких шага пересёк улицу и, угрожающе нависая, заорал ей прямо в лицо: — Кто?! Брухо смехотворную угрозу обычного человечка встретила хладнокровно и безразлично, криво ухмыльнувшись уголком сухого рта, и, подняв бесцветные старческие глаза, спокойно ответила: — Вас как ни предупреждай — не понимаете всё равно. Но это и к лучшему. Что, может, спасти его хочешь? Пойдёшь ли ради него на смерть? Какова же цена у такой любви, м-м?.. Она глумилась над ним, но глаза Микеля посветлели, прояснились, вспыхнули чем-то живым; он оторопел, отступил на шаг от нищенки, прекратив на неё наседать, и неверяще проговорил: — Как? Скажи только, как мне его спасти? Что я должен сделать? Все древних сказки, которые он читал, всё чистое и светлое, во что он верил, всё смешное, нелепое и непригодное для комфортного существования, что теплилось в его сердце, что звучало в его душе, что всегда билось о стены примитивного человеческого быта, всколыхнулось, вспыхнуло искрой и разгорелось бушующим пламенем. Геруц некоторое время продолжала молчаливо смотреть на Микеля, на тот момент — ещё такого молодого и такого глупого, а потом медленно произнесла, словно почву прощупывала: — А что ты готов сделать? Что готов отдать взамен? Мы можем заключить с тобой сделку — но учти, что обратной силы она иметь не будет. — Всё на свете, — не раздумывая, выпалил Микель Тадеуш. — Что нужно отдать? Что тебе нужно, чтобы я отдал? — Всё на свете, говоришь? — довольно осклабившись, растянув в елейной улыбке беззубый рот и отложив в сторонку вязание, чтобы наконец уже взяться за настоящее дело, протянула Геруц. — А что тогда хочешь получить? Как будешь вызволять его — подумал? Микель растерялся. Кори смотрел на него со стороны, с высоты всего пережитого, и видел, что тот ничего не понимает и не представляет даже приблизительно, о чем говорит с ним старая колдунья и с чем предстоит впоследствии столкнуться. — El Coco победить непросто. Не бывало ещё такого, чтобы кто-то одолел его один на один, — предупредила брухо. — Как его победить? — тут же быстро спросил Микель. — А мне почём знать? — она равнодушно пожала плечами. — Это уж сам думай. Но обычному жалкому человечишке, как ты, с ним не справиться. Кем хочешь стать? Какую силу желаешь обрести? Кори понимал теперь: она должна была говорить правду, и потому старалась ничего конкретного не предлагать в надежде, что второй участник сделки сам назовёт цену и по глупости продешевит, но Микель, потрясая и его, и колдунью, рухнул перед ней на колени и горячо, в едином отчаянном порыве взмолился: — Кем угодно! Сделай меня кем угодно: хоть зверем, хоть монстром, хоть чёртом — только бы я смог его вызволить. Сделай меня тем, кому по силам тягаться с этим проклятым El Coco! Сделай неуязвимым! А я уж сам найду, как с ним справиться. Он искренне, от всего сердца просил эту нищенку-брухо, эту незнакомку, о которой не знал ровным счётом ничего, чтобы сделала его чудовищем, сделала тем, кто мог бы играючи поспорить с жуткой тварью, пришедшей словно из глубины тёмных веков. Ему было всё равно, каким он станет, всё равно, что с ним станет, единственное, чего он хотел — это спасти Даниэля, спасти его — и возвратить свое счастье. — Неуязвимым, говоришь? — брови Геруц поползли кверху, и недовольство промелькнуло на её морщинистом лице. — Кто может быть неуязвим? И у Ахиллеса была слабая его пята. Но, впрочем… Того нельзя убить, кто уже мёртв. Тому невозможно навредить, кого и вовсе нет. Просьба твоя осуществима, вот только дорогого тебе будет стоить. Коли готов столько заплатить — то и по рукам: сделаю тебя, кем просишь. Вот только согласишься ли ты… Тут только Кори Амстелл заметил, что брухо не вполне телесная, а полупрозрачная, как сумеречная вечерняя тень: если при свете дня она ещё худо-бедно воспринималась живым существом, то здесь, на заполуночной стороне, походила на скорого призрака, чьи дни точно так же были на исходе, как и у инфернального Микеля-из-настоящего. Это показалось Амстеллу странным, но Микель-из-прошлого либо не понимал таких тонких нюансов, либо не придавал им значения, либо — и это последнее предположение было почти наверняка верным — попросту находился не в том состоянии духа и разума, чтобы хоть на что-то обращать внимание. — Соглашусь, — не дав ей договорить, выдохнул одно короткое слово он. — Нельзя заключать сделку, не озвучив её условий, — возразила брухо Геруц. — Выслушай их внимательно. Иначе может статься так, что великий Хаос сочтёт наш договор недействительным, и ни ты, ни я, ничего не получим. Она вела свою речь так, будто не уговаривала — будто скорее отговаривала, — но Кори, выступающий в этот раз сторонним свидетелем этой страшной сделки, прекрасно видел, какая опасная и тонкая ведётся здесь игра, и уже подспудно догадывался, что попросит за свои услуги ведьма. — Всю свою жизнь отдашь, — сказала она Микелю, неторопливо выуживая из складок тряпья мутную склянку со свежим зельем. — Всю свою судьбу. Микель отшатнулся, побледнев, ровно скорый смертник за три шага до плахи; он открывал и закрывал рот, порываясь что-то сказать, и Кори, прекрасно знающий это чувство, проживший почти в точности то же самое минувшим летом, сглотнул тягучую и вяжущую пустоту, застрявшую у горла. Он уже предчувствовал и почти знал, что будет дальше. — Хорошо, — недолго поколебавшись — и это тоже было Амстеллу знакомо, эти страшные колебания живого человека, который взвешивает на чаше внутренних весов две жизни и затем делает решительный шаг, самоубийцей — прямо в пропасть. — Хорошо, пусть будет так, забирай мою жизнь. Всё равно мне она не нужна без него. Геруц обдала его скептическим взглядом, но спорить, конечно же не стала — ей невыгодно было отговаривать и спорить, это Кори отчётливо понимал. Пока она подсыпа́ла в скляночку с подготовленным раствором то одно, то другое — то доставала это из карманов, то принимала из ручонок подоспевших карликов-мамуров, вовремя доставивших нужный ингредиент, — Микель с недоверием и некоторым потрясением следил за её действиями: сказки, живущие на страницах средневековых книг, вершились прямо здесь и сейчас, подхватывая его недоброй дланью и утягивая в стремительный и погибельный водоворот. — Но как я смогу его найти? — вдруг опомнившись, воскликнул он. — Ведь я же не знаю, где обитает этот El Coco. Где мне его искать? — Я добавлю пространственной магии, — сказала брухо. Имей в виду, это очень дорогое зелье. Даже и не знаю, стоит ли его твоя жизнь… Сможешь найти, коли захочешь. Но только того, к кому привязано твоё сердце. А будет в сердце пустота — то и вовек не найдешь. Кори видел, что Микель в своём сердце нисколько не сомневается, и от этого у него самого в душе сделалось тускло и постыло. — Будет тебе и жизнь не жизнь, и смерть не смерть, и день не день, и ночь не ночь… Будешь блуждать между явью и навью, пока не растворишься и с концами не исчезнешь, — нараспев приговаривала брухо, готовя ему смертное питьё, и с каждым её словом лицо Микеля всё серело и бледнело, а глаза наполнялись болезненным пониманием. — Сколько смогу я провести с ним? — наконец спросил он, погрустнев. — Если… Когда вызволю его. Сколько? Или же я сразу после этого умру?.. — Ты умрёшь прямо сейчас, — безжалостно ответила брухо, добавляя в бутылочку с зельем толчёный турмалин, а Кори, вдруг поймавший себя на странном ощущении — так мог бы повар-недоучка заглядывать в кастрюлю супа, наваренного шеф-поваром, — подобрался ближе и, усиленно твердя себе, что никто его не видит, внимательно изучил зелье, припасённое для Микеля колдуньей. — Ты умрёшь — а затем очнёшься, но уже иным. Сложно сказать наверняка, сколько ты пробудешь в обращённом состоянии. Дней пять… может быть, шесть… Но не переживай! Тебе хватит этого времени сполна, чтобы выполнить всё, что задумал. В полупрозрачном сиреневом растворе в этот раз не было никаких цветов — плавало там нечто иное, походящее на алую змеиную чешую, а на самом дне скопился осадок млечного костяного крошева. — Пять дней… — ахнул Микель Тадеуш, ошарашенно глядя на ведьму, но та проигнорировала его потрясение, продолжая как ни в чём не бывало навешивать смертный напиток. — Пожалуйста… — угасающим шёпотом взмолился тогда Микель. — Позвольте мне хоть немного побыть с ним… Хоть несколько лет… Перед тем, как… Перед тем, как я с концами исчезну. — Ты уже очень многого запросил, — недовольно заметила брухо, однако милостиво согласилась: порылась в карманах, достала маленький холщовый мешочек, развязала шёлковые тесёмки и кинула в раствор немного мелко накрошенного корня, и Кори по запаху, который мог впитывать точно так же, как мог видеть и картинки, догадался, что то была сушёная мандрагора. — Но так уж и быть. Пять лет побарахтаешься, и хватит с тебя. Вот тебе отсрочка. Как сейчас принято говорить? Бонус? Вот тебе бонус. На, пей. Она протянула ему готовое зелье, и Микель, приняв трясущимися руками эту колдовскую отраву, замешкался, с плохо скрываемым отвращением глядя на всякую шелуху, болтающуюся в ней. — Что… Что произойдёт, когда я его выпью? — взволнованно спросил он, а Кори смотрел, не отрывая глаз, и со звериной тоской узнавал сейчас в нём себя: Микель понимал уже, что погибнет, и его глодало изнутри неукротимым страхом. Он не знал, как именно это будет происходить, но не мог заставить себя задать этот вопрос напрямую, без обиняков. — Ты умрёшь, как только его выпьешь, — нетерпеливо повторила брухо, отнюдь не настроенная на то, чтобы с ним цацкаться. — Я тебе не вру и все условия озвучиваю честно. Ты умрёшь, но станешь тем, кем и просил. Иногда невозможно кем-то стать, предварительно не умерев. Так бывает даже и в обычной жизни обычных людишек. А после этого наша сделка будет считаться завершённой. Ты получишь неуязвимость и силы, достаточные для того, чтобы потягаться с El Coco… Я же получу твою жизнь. Достаточно справедливый для тебя обмен? Микель печально кивнул, не став с ней спорить ни словом. Поднёс зелье трясущейся рукой к дрожащим губам — Кори видел, как его всего колотит, и сердце бессильно сжималось, когда пытался воскресить в памяти стёршиеся ощущения пожирающего изнутри огня, — но не успел и пригубить, как брухо поспешно предупредила: — Пей лучше разом. Вряд ли ты сможешь сделать второй глоток после первого. А если не допьёшь, оно не подействует. Ты просто умрёшь, и всё будет впустую. И я тоже ничего в таком случае не получу. Микель снова согласно кивнул. Собрался с духом, глубоко вдохнул и, крепко закрыв глаза, залпом осушил склянку с зельем. Не прошло и секунды, как он закашлялся, и у него неостановимым потоком хлынула изо рта кровь, настолько густая и вязкая, что стало ясно, почему Геруц говорила о невозможности второго глотка: Микель давился этой кровью, хватался руками за горло, будто сам хотел себя придушить, сдирал ногтями кожу; Кори с ужасом наблюдал сквозь пелену горьких слёз, как тело его бьётся в конвульсиях, а глаза медленно мутнеют, как мелко и часто дергаются мышцы в обмякающих конечностях. Агонические судороги продолжались недолго — в конце концов силы его оставили, и он упал, застыв на мостовой корявым изваянием и уставившись стеклянным взглядом в бездонную пустоту. Микель Жозе Сильва Тадеуш только что умер.