Per aspera

      Лорик думает: «Я буду учиться нотам. Я буду петь. Петь по-настоящему, не как сейчас. Боже, быстрее бы. Быстрее бы первый урок. Пусть время летит быстрее, боженька. Ну пожалуйста». Он прикрывает глаза. «Хорошо, что я умею читать. Так я смогу быстрее учиться. Чем быстрее всему научусь, тем быстрее все закончится. Господи, пусть это уже закончится!». Лорик опускает голову, касается лбом прохладного дерева, с секундным облегчением чувствуя, как волосы закрывают пылающее лицо.       — Нет, я хочу его видеть, — звучит хлесткий приказ, и Лорик чувствует, как обманчиво осторожная рука разворачивает его лицом к сидящему в кресле аристократу, ласкающими движениями убирает с лица волосы, проходится пальцами по губам, заставляя приоткрыть рот и разжать зубы. Он не успевает сдержать стон, и вновь закрывает глаза, уходя еще глубже в себя.       Ночная мгла за окнами окутывает город, раскинувшийся на берегах Муры, заползает в комнаты, стекается темными лужами под массивными канделябрами с зажженными свечами. Тяжелые занавеси — Лорик таких отродясь не видел, да и вообще ничего по-настоящему красивого он толком не успел повидать — едва заметно колышутся от ветра. Сквозь открытые окна слышна отдаленная мешанина звуков. Лорик уже привык к этому совершенно особенному гулу — живому дыханию большого города.       Лорик лежит грудью на столе, его руки стянуты за спиной жестким шарфом* Штайна. Он легко мог бы освободиться: узел завязан слабо, руки не перетянуты — аристократ запретил калечить его, особенно велел беречь пальцы, ему же еще играть — но он даже не пытается. Зачем? Все равно его вынудят сделать все, что прикажут, так зачем сопротивляться?       …Киса пришла на следующее утро после того дня. «Тот день» — никак иначе Лорик не позволял себе думать о произошедшем. Просто — тот день. Жизнь разбилась на «до» и «после» того дня.       Видимо, Киса собралась к нему, как только очнулась. Молча принесла таз с теплой водой и чистые тряпицы. Молча держала его, пока он отбивался, очнувшись от болезненного забытья, не понимая, не узнавая ее — подругу, почти сестренку — о чем-то умоляя и пытаясь отползти. Особо отползать было некуда, кровать тулилась в убогой комнатушке под самой крышей прямо у покатой стены, но Киса держала крепко. Молча пережидала истерику. Молча заставила выползти из угла. Молча оттирала запекшуюся кровь с искусанных разорванных губ. Молча обмывала хрупкое дрожащее поруганное тело, стирала с бедер и ног грязь, кровь, следы пальцев и невнятного цвета пятна чего-то, к чему старалась не присматриваться. Молча обрабатывала царапины, ссадины и синяки. Сопротивляться или хотя бы просто стесняться ее Лорик не мог — не было ни воли, ни сил. Так что Киса обработала всюду. Лорик лишь закрывал руками глаза, а затем — и рот, кусал пальцы, чтобы не заорать в голос. Не помогло. Киса молча ждала, давая ему выкричаться, зайтись безудержными рыданиями, выть, уткнувшись лбом в ее колени, так, словно мир кончился. Словно ничего — совсем ничего не осталось. И лишь когда он замолчал, обессиленный и опустошенный, когда не осталось сил даже на отчаянье, она заговорила. «Ты обязан уехать, — говорила она, сжимая его голову руками, твердо глядя в угасшие, тусклые синие глаза, словно приказывая, внушая. — Ты обязан оказаться как можно дальше отсюда, иначе это повторится. Уезжай. Уезжай! Тебе тут не жить».       Он не понимал — ему некуда было ехать, он ничего не знал в этом огромном мире за пределами его собственного жалкого разрушенного мирка. Она — знала. Что теперь он легкая добыча, он считается доступным. Что повторение — вопрос времени. Что следующим будет не аристократ, а просто любой сильный и пьяный мужик, который решит, что теперь — можно. Лорика — можно.       Лорик клялся, что уедет — только придет в себя. Аристократ оставил ему денег — много денег. Она злилась. «Ты дурачок? — говорила она. — У тебя отнимут эти деньги, изнасилуют и бросят подыхать посреди дороги!». Он понимал, что она права. Аристократ — с ума сойти! — оставил ему золото. Что, черт возьми, делать с золотом в деревушке, которую можно купить на эти деньги целиком?.. Он не сможет заплатить за дорогу золотом. И разменять его не сможет — если у него увидят такие деньги, его просто убьют за них. В стране, истощенной затяжной войной, голодом, нищетой убивали и за в сотни раз меньшее.       И тогда она велела: «Иди к нему. Пусть заберет тебя с собой. Это он все заварил — пусть теперь поможет! Это твой единственный шанс». Лорик не хотел. Лорик предпочел бы умереть, только бы не видеть больше аристократа и его свору. Но Киса держала крепко, смотрела в глаза и требовала, требовала, требовала. Давила, уговаривала, вынуждала. «Ты сможешь, — говорила она. В конце концов ты всегда знал, что тебе нужно уехать. Нужно в город. Тебе нужно учиться. Ты должен петь. Думай про это, не про что-то еще. Ты должен выжить, чтобы петь. Ты достоин петь при дворе, ты достоин петь перед самим императором. Живи. Борись и выживи. Ты должен!»…       «А еще мне нужно серьезнее освоить гитару. Я же ничего не умею, издеваюсь над ней, терзаю своими кривыми руками, а ведь гитара — королева всех струнных… — думает Лорик. — Но я справлюсь. Когда у меня будет настоящий учитель, я со всем справлюсь. Только быстрее. Только пожалуйста, пусть все быстрее кончится».       Штайн, наклонившись над ним, целует его подрагивающие плечи, прикусывает кожу над острыми лопатками, обжигает дыханием спину. Пальцы, исследующие Лорика изнутри, вновь находят чувствительную точку, вырывая у Лорика очередной беспомощный вздох, переходящий в стон. Штайн тихо смеется.       — Какой это будет раз, мой господин? — спрашивает он с притворным вздохом. — Я уже сбился со счета.       — Можно подумать, — фыркает тот, потянувшись за бокалом. — Не придуривайся — все ты отлично помнишь. Ты совсем заездил мальчика, старый содомит.       — Не так уж я и стар, — усмехается Штайн. — Никто не жаловался.       …Он пошел. Киса велела, и он пошел. Он не помнил, как стучался в двери чуть ли не единственной мало-мальски приличной комнаты в том гадюшнике, который он с самого рождения считал домом, как его впустили, посмеиваясь, как он шел на подгибающихся ногах к аристократу, который как раз собирался в дорогу, оправляя перед убогим зеркалом ослепительный костюм. Он просил. Ему казалось — он все объяснил: и что ему нельзя оставаться, и что уехать он не может. Аристократ лишь смотрел на него в недоумении, не понимая, чего от него хочет эта тля. Едва ли припоминая, кто перед ним вообще такой.       — Зачем мне брать тебя с собой? Потому что тебя тут могут изнасиловать и убить? А мне-то что за дело? И что мне за это будет? — насмешливо спросил он.       — У меня есть только это… — Лорик беспомощно протянул небольшой поясной мешок с золотом, который аристократ оставил ему, когда Лорика почти без чувств приволокли и швырнули на кровать в его комнатушке.       Аристократ рассмеялся, а следом рассмеялись и его люди. Он смеялся так долго, что Лорика начало трясти, из глаз брызнули слезы, колени отказывались держать, и он обессиленно сполз прямо на грязный щербатый пол перед этими людьми, глумящимися над его беззащитностью и ничтожеством.       — Хватит! — вдруг холодно бросил аристократ, и смех будто замерз, завис в воздухе, осыпался на гнилые скрипучие доски вокруг Лорика сухой серой пылью.       Мужчина подошел к Лорику — огромный, безупречный, беспощадный, протянул руку, вздернул пальцами за подбородок. Лорик потянулся к этой руке, уткнулся в нее лицом. У него не было сил что-то еще говорить, просить и объяснять, он и так был на грани. Он закрыл глаза, прижимаясь к прохладной, пахнущей чем-то незнакомым ладони, со смирением раненного животного, с молчаливой мольбой обреченного.       — Штайн, поможешь ему собраться, — велел мужчина кому-то за спиной Лорика.       Его подняли, закружили, потащили в его каморку, впихнули его жалкие пожитки в какой-то мешок и поволокли к экипажу господина. Он едва успел незаметно сунуть по дороге Кисе мешочек с деньгами — и все размылось, пропало: испуганный трактирщик, сам трактир у дороги, жалкая деревенька, а после и все знакомые места, где он бывал еще мальчишкой, и к которым привык с малолетства. Запряженная пара мерно отбивала такт, и Лорик, растративший скудный остаток душевных сил, провалился в спасительное черное ничто…       Штайн вновь задевает пальцами особо чувствительные места, чуть ускоряясь, затем вздергивает Лорика за волосы.       — А давай теперь так, малыш. Дай господину посмотреть на тебя.       Аристократ тем временем, отставив бокал, приспускает домашние штаны и принимается гладить себя, любуясь открывшейся картиной. Штайн сглатывает, жадно глядя на хозяина с откровенным желанием, с обожанием. Тот отвечает ему насмешливым взглядом — мол, и не мечтай, не твоего полета птица.       Штайн сжимает губы, его лицо ожесточается. Он заставляет Лорика закинуть одно колено на стол, достаточно высокий, чтобы Лорик неудобно прогнулся в спине, вынужденный встать на цыпочки, балансируя на одной ноге. Связанные руки мешают ему удерживаться прямо, как и навязчивые, сводящие с ума пальцы внутри него.       Его мучитель, прижимаясь сзади, удерживает его за волосы, велит:       — Откинься на меня спиной. Обопрись об меня. Покажись господину. Вот так, умница. Смотрите, господин, какой чувственный малыш. Спорим, он уже почти готов? Мне не нужно будет ничего особенного делать… — Он накрывает рукой напряженный, натертый за этот вечер — и за все прошедшие дни — член Лорика, покачивает им, обводит несколько раз большим пальцем головку, красную, болезненно чувствительную, скользкую от обильно выделяющейся смазки.       «Киса была права, — думает Лорик. — Я должен был уехать туда, где меня никто не знает. Я стал бы в той дыре просто доступной шлюхой. Я в городе. В большом, настоящем городе. Я буду учиться у настоящего учителя».       …Первый раз Штайн хотел взять его на глазах аристократа — Лорик уже знал, что его господина зовут Винценц — на следующий же вечер, на жесткой койке очередного постоялого двора. Лорик не сопротивлялся, он был просто не в себе и вряд ли бы что-то осознал, но Винценц почему-то запретил его трогать. И тогда, и на следующий день, когда они прибыли в город — огромный город с удивительными домами, площадями, каменными мостовыми, которые Лорик, все еще не отошедший от шока, толком и не рассмотрел. И еще несколько дней, пока слуги носились по старинному дому — или это был настоящий замок? — встречая долго отсутствовавшего хозяина и обустраивая его со всеми удобствами. Лорику выделили пару комнатушек, которые показались ему пугающе просторными, просто огромными по сравнению с его прежней каморкой.       Невзирая на страх, стыд и жалкие попытки возражать, его осмотрел врач, вызванный Винценцем, прописал какие-то остро пахнущие и горькие снадобья, а главное — жирную холодящую мазь, которая неожиданно подарила болезненное облегчение и позволила хотя бы сидеть. Возможно, он спас Лорика от очень и очень неприятной смерти, но сам Лорик едва ли что-то тогда понимал, кроме того, что унизительные процедуры и прочие манипуляции лекаря, которым он не смел сопротивляться, в конце концов принесли пользу и заживили кровоточащие разрывы.       Затем — Лорик не помнил, через сколько дней или недель — пришел Винценц со слугой, несшим кипу одежды, велел Лорику раздеться и перемерять все. Пока Лорик надевал одни за другими, как было велено, новые рубашки и штаны, Винценц успел овладеть им — походя, лениво, прямо на глазах старого слуги, держащего для следующей примерки очередной жилет. Лорик понимал — теперь так будет всегда. Страшнее было то, что Винценцу, судя по всему, хотелось не только брать Лорика, когда и где вздумается, но и смотреть, как это делают другие. Лучшие развлекательные зрелища для хозяина устраивал Штайн. Лорик уже понимал: этого человека он будет ненавидеть больше, чем кого бы то ни было…       Мысли путаются, расползаются, разбиваются на осколки, когда умелые руки Штайна вновь мучительно болезненно и сладко двигаются — внутри, снаружи, везде. Лорику кажется, что Штайн заполз ему под кожу, впился тысячей пальцев в самый мозг, поселился внутри, разлился липким, сводящим с ума жидким огнем внизу живота. Ему кажется, что он слышит его пошлый, похабный шепот — «Тебе же нравится… Ну давай еще, малыш! Порадуй господина. Порадуй меня. Кончай для меня, малыш. Тебе хочется. Тебе нравится. Нравится. Давай. Нравится, я знаю. Кончай. Тебе же нравится. Ты создан для этого. Ты прирожденная шлюха. Тебе нравится, правда? Давай еще раз…» — всегда. Ежесекундно, наяву и во сне, в ушах, в мозгах, в самом его нутре звучит этот голос, двигаются эти руки, касаются, лишают воли и разума.       «Я буду петь, — думает Лорик. — Я буду петь перед самим императором. Я буду очень-очень стараться учиться. Только боженька, прошу, сделай так, чтобы это закончилось!».       — Давай, — шепчет Штайн. — Будь послушным. Тебе же нравится!       «Я буду петь, — думает Лорик, цепляясь за эти мысли из последних сил. — Я научусь».       Из его зажмуренных глаз непрерывно текут слезы — унижения, отчаянья и просто усталости. Усталости измученного, загнанного зверька, которому не дают ни малейшей передышки.       Штайн использует Лорика, чтобы доставить удовольствие своему хозяину. Использует, заменяя его хрупким телом тело того, кто никогда не будет ему принадлежать. В отличие от своего высокородного покровителя, Штайн — настоящий мучитель, изверг, упивающийся каждой минутой, каждым мигом этой жестокой игры, этой власти. Он и выглядит так: напряженный, как струна, с ледяными, почти фиолетовыми глазами, с лицом, словно вечно оскаленным в полуусмешке. В некогда черных волосах пробивается седина, говорящая, впрочем, лишь о приобретенном опыте и безжалостности, которые делают его только страшнее. Невысокий, в отличие от своего господина, но смертельно опасный в своей кошачьей хищности, готовый часами измываться над пойманной добычей перед тем, как перебить отточенным броском хребет. Он знает, как мучительны для Лорика его игры. И пусть Винценц требует использовать маслянистую смазку и быть осторожным, чтобы не травмировать вновь маленькую дрянь. Штайну это не помешает пытать жертву, не заставит ослабить хватку когтей, запущенных в агонизирующее тело. Он заставит Лорика заплатить за то, что его самого отвергают. Он заставит Лорика страдать. Он заставит извиваться и молить о пощаде эту мелкую гадину, этого сладкоголосого поганца, который чем-то посмел приглянуться его господину.       — Давай, — подгоняет беспощадный, вкрадчивый, въедливый голос, и Лорик чувствует, как его тело сдается, реагирует, содрогается от очередного — о да, сам Лорик действительно давно уже сбился со счета — болезненного оргазма.       — Я же обещал вам красивое представление, господин. Вы довольны? Вам нравится? — спрашивает Штайн.       «Я хочу увидеть цвет его крови», — думает Лорик.       * здесь — перевязь (schärpe), то есть носимая поверх верхней одежды широкая лента из различных видов ткани или кожи.