1.3
11 августа 2019 г. в 18:56
Лорик сидит на низком диване, обложившись книгами. У Винценца большая библиотека, и под настроение он может порекомендовать что-то действительно полезное и важное своему юному протеже. Войдя во вкус, он порой читает Лорику целые лекции. Винценц умеет рассказывать интересно, увлекательно — если ничем не раздосадован и трезв.
— Музыка сопровождала человечество, пожалуй, практически с момента создания мира, — Мужчина мягко улыбается, мечтательно смотрит словно бы сквозь Лорика в глубину веков. — Например, в Риме существовала школа пения и были мастера, преподающие его уже в пятом веке до Рождества Христова. Но даже эта древнейшая музыкальная культура уже стояла на плечах гигантов прошлых времен, вобрав в себя лучшее из эллинистической культуры, культуры греков, этрусков, завоеванных восточных государств — и это только то, о чем мы знаем. Представь, сколько всего утрачено во мраке минувших лет, и навсегда скрыто от нашего взора!
— Но откуда вы все это знаете, господин? — спрашивает Лорик.
— Из книг, конечно. Когда люди изобрели письменность — они протянули нить между прошлым и будущим. Значительную роль в развитии музыки в Древнем Риме сыграл театр. Знаешь, что такое пантомима? Расскажу… Позже расскажу. Кроме народного пения, которое в том или ином виде существовало практически во всех странах, для воинственных римлян, наших великих предков, был очень важны военные марши и музыкальные боевые сигналы. Ну и конечно религиозные песнопения, которые развивались под эгидой жрецов в храмах.
Лорик слушает, широко распахнув глаза, приоткрыв рот. Перед его взором мелькают великолепные храмы, великие войны, прекрасные театры.
— Насколько нам известно сегодня, — продолжает Винценц, любуясь увлеченным, ничего не замечающим Лориком, — расцвет музыкальной культуры в Риме приходится на первый-второй века от Рождества Христова. Уже существовали большие хоры, целые ансамбли инструментов. Певцов и музыкантов принимали на пиршествах, празднествах, в театрах. Появилось музыкальное сопровождение гладиаторских сражений. Музыка была тесно связана с философией, с поэзией. Например, пели оды Горация или эклоги Вергилия. В Риме создавались капеллы и оркестры, использовались трубы и рога, кифары и лиры — это такие струнные инструменты, ранние аналоги твоей гитары. У тебя такие нежные губы. И такой невинный вид, когда они вот так приоткрыты. Твоя жажда знаний… это так соблазнительно. Хочешь учиться — придется постараться.
Лорик теряется, выдернутый из мира грез, не зная, что отвечать. Винценц тянется к его губам, проводит по ним пальцами. Лорик забывает, как дышать. Такое редкое спокойствие его хрупкого мирка снова разлетается вдребезги.
— Иди ко мне, — Винценц запускает руку в волосы Лорика, стаскивая его с дивана и заставляя опуститься на колени. Прижимает лицом к низу живота, распускает на штанах завязки. — Давай, малыш. Хочу твои губы прямо сейчас.
Лорик ничего не успевает толком сообразить. В ушах, кажется, еще звучат древние песнопения, а рот уже заполняет плоть Винценца, алчно вцепившегося в его затылок. Он не пытается сопротивляться, лишь старается удержать сбивающееся дыхание, смаргивая невольные слезы, когда член господина упирается ему в горло.
…Поначалу Лорик честно пытался понять, как себя вести. Как сделать все правильно, чтобы не разозлить своего господина. Винценц бывал мягок и добр, увлеченно учил всему — как одеваться, как вести себя за столом, как правильно разговаривать. Вылеплял из него, как из комка сырой глины, нечто по своему вкусу — а вкусом он, прекрасно образованный аристократ и интеллектуал, обладал поистине отменным. Рассказывал о музыке, о культуре, об истории. Иногда злился, видя, что Лорик — простой трактирный мальчишка — толком не понимал многие мудреные слова. Тогда Лорику прилетала пощечина. Разозлившись всерьез, Винценц заставлял его «просить прощения». Лорик старался не вспоминать, что подразумевал под извинениями его хозяин.
Он старался не спрашивать ни о чем, научился никогда не перебивать, внимательно слушать, впитывать каждый жест; он записывал непонятные слова и искал их значение в книгах, которые при хорошем настроении мог посоветовать Винценц. Это не помогало. Причиной гнева могло стать что угодно. Порой что-то понятное — например, вилка, упавшая на скатерть, или пятно на одежде, хотя сам Винценц бывал неряшлив до непристойного, до того, что напоминал запойного бродягу. Впрочем, в иные дни он одевался с иголочки и становился вновь потрясающе привлекательным и элегантным — Лорик не улавливал логики смены его настроения. Порой, напротив, поводом для злости Винценца становилось что-то совсем непонятное — вроде взгляда, который казался ему дерзким, хотя Лорик мог просто читать, уткнувшись в книгу. Будучи наказанным за нарушения правил приличия, юноша хотя бы осознавал, что делал не так. Будучи изнасилованным или избитым просто потому, что попал под руку, он страдал гораздо сильнее. Он терял опору под ногами, переставал понимать, что делать, а что нет, становился угрюмым, замкнутым, и еще фанатичнее, неистовее погружался в учебу, убегая в простой и константный мир букв и нот…
Винценц останавливается. Заставляет Лорика отстраниться, оправляет одежду, жадно смотрит на его губы. Недовольно морщится.
— Нет… не так. Я хочу видеть тебя иначе. Встань!
Лорик послушно встает, не понимая, что нужно хозяину. Винценц цепляет с дивана тонкую подушку, оглядывается. Повелительно машет Лорику рукой.
— Разденься пока и ложись на стол. Да нет, штаны оставь, черт! Просто сними… хотя нет, подожди.
Еще более раздраженный, он подходит к Лорику, распускает ворот сорочки, сдергивает ткань, обнажая шею и плечи. Его взгляд смягчается, как только он получает желаемое. Он мягко обводит пальцами ключицы, скулы Лорика, касается шеи.
— Да, — говорит он, словно отвечая на какие-то свои мысли. — Такой красивый рот. И шея. В тебе мало что красиво, но это — да.
Послушный его рукам, Лорик ложился на высокий стол. Он привык к его прохладной деревянной поверхности — привык с обреченностью ненависти. Но сейчас Винценц неожиданно укладывает его на спину, заставляет вытянуться. Подкладывает под голову и шею подушку. Эта странная забота пугает Лорика едва ли не сильнее, чем злость, которая, бывает, выплескивается из Винценца без всяких видимых причин.
Винценц звонит в колокольчик, и велит вышколенному слуге позвать «псов». Лорик невольно закусывает губу, чувствуя, как к глазам подкатывают слезы.
…Винценц именно так их и звал — «псами». Его прихлебатели, его грязная свора. Тупые, сильные, безжалостные. Пару раз Винценц отдавал Лорика им на потеху. Нет, они не умели толком ничего особенного, их насилие было примитивным и грязным. Лорик боялся их… но уже успел понять, что один Винценц — не говоря уже про Штайна, о нет, об этом человеке Лорик вообще предпочитал не вспоминать — может быть в сотни раз страшнее этой отвратительной троицы. Хуже было то, что обычно Винценц звал их не для того, чтобы посмотреть, как они имеют Лорика. Скорее ему нужна была их помощь в очередной затее — затее, которая наверняка не означала для его игрушки ничего хорошего…
Пока собирается свора, Винценц уходит. Когда он возвращается, Лорику сначала кажется, что в руке хозяина зажат тонкий ремешок. Его кидает в озноб.
— Открой рот, — велит господин, и Лорик не смеет ослушаться. Дергается он лишь когда Винценц вставляет ему в рот прочное широкое кольцо. Вскрикивая, он пытается вытолкнуть кольцо языком, но Винценц не дает, заставляет поднять голову, вновь впихивает кольцо глубже, фиксирует ремешком на затылке. Широко разведенные челюсти моментально начинают ныть, Лорик всхлипывает, тянется руками к кольцу, ощупывает пальцами растянутые, немеющие губы.
— Убери руки, — приказывает Винценц. — Порадовался бы — так тебе будет проще. Наверняка не прикусишь, не придется потом сворачивать тебе шею.
«Псы» ржут, осекаются под взглядом Винценца, словно поджимают хвосты. Господин тянет Лорика к краю стола, запрокидывает ему голову, заставляя свесить затылок. Поправляет подушку — Лорик теперь понимает, зачем она нужна: чтобы не повредить шею об острую грань стола, впивающуюся сзади в позвоночник даже сквозь мягкую прослойку. А еще он понимает, что хочет сделать Винценц. Понимает, и невольно дергается, когда Винценц вновь обнажает член, пропихивает в беспомощно распахнутый рот Лорика, и глубже, в горло.
— Придержите, — велит Винценц, и «псы» услужливо хватают бьющегося Лорика в шесть рук, прижимают к столу плечи, фиксируют руки и ноги.
Винценц смотрит на беспомощного Лорика, распятого на матовой полированной поверхности, с жадностью, с хищным наслаждением. Запрокинутая голова открывает тонкую хрупкую шею, глубокую ямку между острыми ключицами, выступающий кадык, который судорожно дергается в такт его движениям, когда Лорик начинает задыхаться. Мужчина чуть отстраняется, оставляя во рту Лорика лишь головку члена.
— Работай языком, дурачок. Давай же. Чем приятнее мне будет, тем быстрее все закончится, — говорит он мягко, почти ласково.
Лорик плохо понимает, он слишком напуган происходящим. Винценц усмехается, ждет, когда тот немного восстановит дыхание. Смотрит, как быстро вздымается грудь, когда Лорик судорожно пытается захватить как можно больше воздуха. Кладет ладонь на вздрагивающую шею, прижимает, и подается всем телом вперед, вгоняя член на всю длину.
Лорик не может кричать — ему нечем. Он задыхается, видя лишь, как неумолимо надвигаются бедра Винценца, поджавшаяся мошонка упирается ему в лицо, закрывает нос. Почему-то это пугает еще сильнее, хотя вдохнуть Лорик все равно не может. Легкие горят, огромная рука хозяина передавливает ему горло, он истерично бьется в тисках «псов», которые надежно держат, словно и не замечая его жалкие трепыхания. Лорику кажется, что он умирает, что эта агония никогда не закончится. Когда Винценц вновь отстраняется, воздух, хлынувший в легкие прохладным потоком, кажется Лорику невозможным, божественным наслаждением. Он жалобно мычит, пытается вертеть головой, вымаливая пощаду, но Винценц крепко держит его за горло, не собираясь отпускать, пока не получит свое. После следующего захода Винценца он почти теряет сознание. Видя, что ему совсем плохо, тот дает команду «псам». Его усаживают, бьют по щекам, заставляя очнуться. Винценц позволяет вынуть кольцо изо рта, велит привести рыдающего Лорика в порядок, позволяет ему отлучиться в уборную. Лорик умывается, справляет нужду, понимая, что едва не обмочился прямо на этом трижды проклятом дорогущем резном столе из черт знает какого дерева, рук черт знает каких мастеров. Он знает, что надо вернуться к Винценцу, что хозяин еще не закончил с ним, что чем дольше он тянет, тем вернее тот разозлится — и кто знает, что он тогда сделает с Лориком. Но не может заставить себя выйти. Тупо сидит на холодном полу, уговаривая себя встать — и не встает.
Винценц не посылает за ним «псов» — он приходит сам. Протягивает руку, помогая подняться. Обнимает за плечи, уводит обратно в залу. Подхватывает под мышки, усаживает на стол.
— Страшно? — его голос звучит почти сочувственно. — Верю, скорее всего это неприятно. Придется потерпеть, малыш. Мне хочется именно так.
Лорик вглядывается в спокойное благородное лицо Винценца, в глубокие серые глаза с серебристым отливом, силясь осознать происходящее. Разум отказывается понимать, что можно быть таким чудовищно безразличным к чужим страданиям, как этот умный, образованный, высокородный, красивый, породистый человек. Винценц не наказывает его, не стремится сделать ему больно и плохо. Хозяин не хочет его мучить — он просто хочет получить желаемое. И если в процессе Лорику захочется умереть — что ж, это мало волнует Винценца. Ни ужас и боль Лорика, ни его мольбы не мешают его господину разжать ему зубы, заставить вновь закусить кольцо, уложить на стол и продолжить трахать его рот и горло, несмотря на слезы, судороги и рвотные позывы, несмотря на то, как отчаянно Лорик сопротивляется. Несмотря ни на что. Просто потому, что Винценцу этого хочется.
Закончив и приведя себя в порядок, он так же спокойно освобождает Лорика, оправляет на нем одежду, и даже мягко обнимает, позволяя уткнуться себе в плечо, гладит по волосам. Лорик рыдает, пока не теряет остатки голоса, захлебывается слезами, вцепившись в Винценца мертвой хваткой. Он уже не понимает, что именно Винценц — его насильник и мучитель, ему просто нужна хоть какая-то опора, чтобы окончательно не потерять человечность, не сойти с ума. Винценц держит его на руках, баюкает, устроившись с ним на диване, между заброшенных книг, пока тот не затихает, проваливаясь в беспамятство. Тогда он укладывает Лорика на диван, небрежно отшвырнув трактаты, стоящие целое состояние, почти бережно укрывает его краем покрывала, и уходит к себе, велев по дороге слуге приготовить одежду.
Лорик так и не приходит в себя даже когда его господин — ослепительно красивый, нарядный, надушенный, лучащийся довольной сытой улыбкой — уезжает на прием, устраиваемый после торжественной службы в честь Corpus Christi, праздника Тела Христова.
Сорванный голос вернется лишь через пару недель, за время которых Лорик будет смотреть волчонком, забиваться с книжками в темные углы и неслышно выть в подушку по ночам. Но после советов врача, которого вызовет Винценц, саднящее горло перестанет болеть, голос восстановится, и Лорик вновь станет тихим и послушным. Особенно когда Винценц найдет ему другого учителя пения, который откроет перед Лориком новые горизонты. Лорик знает, что не уйдет, хотя его хозяин — чудовище. Вот только не понимает, как с этим знанием жить.