Per aspera

      Лорик смотрит на себя в зеркало с явным отвращением. Проводит пальцами по стеклу, словно пытается стереть отражение, размазать лицо, ставшее ненавистным.       Хочется долбануть кулаком по темной глади, почувствовать, как трескается холодная поверхность, ощутить боль удара и порезов. Хочется дать волю горечи и гневу.       Но зеркала — штука дорогая. Гораздо дороже, чем сам жалкий Лорик. И если он разобьет чертово зеркало — платить ему за него будет нечем. Возможно, денег, которые дал ему Доминик, хватит, чтобы заказать новое, но, скорее всего — нет. Доминик, конечно, легко купит любое зеркало — но потом платить придется Лорику. Он не знает, чего может потребовать Доминик. И не хочет узнавать. О нет, что угодно — только не это.       …Он поссорился с Домиником уже больше двух недель назад. Поссорился так бессмысленно. Глупо. Сказал явную дурость, а Доминик просто попрощался, развернулся и ушел. Сначала Лорик разозлился. Это было подло — вот так демонстрировать власть, зная, что Лорику некуда деваться без своего покровителя. Но он ошибся — Доминик вскоре дал это понять. Пришел слуга и принес конверт: расписание занятий, ближайшие выступления — сразу два, и приличную сумму денег. Доминик сделал ровно то, что обещал: когда Лорик перешел грань, разорвал личное общение, не более…       Лорик медленно проводит рукой по волосам, расправляя вьющиеся пряди, затем с силой дергает — еще, и еще, и еще. Сжимает кулаки. В руках остаются клочки волос. Лорик хватает со столика ножницы, и кромсает несчастные пряди. Затем в бессильной ярости замахивается на зеркало… и опускает руку. Он не рискнет. Он слишком труслив. Даже чтобы всерьез навредить себе — что уж говорить про дорогие зеркала.       …Это был обычный разговор. Обсуждение графика занятий. Доминик был воодушевлен, всерьез воодушевлен.       — К нам приедет сам Базиле, — рассказывал он, довольно улыбаясь. — Какими бы хорошими ни были наши преподаватели, с итальянцами им не сравниться — это грустный, но все же факт. Опера зарождалась именно в Италии, так что… По-настоящему раскрыть весь потенциал твоего голоса местные преподаватели вряд ли сумеют так, как итальянские мастера. Жаль, он приезжает уже через три месяца, тебе бы побольше времени на подготовку, он не работает с новичками. Но я обещаю сделать все, чтобы уговорить его. Только учти, если хочешь заниматься с мастером такого уровня — тебе придется сильно постараться!       «Хочешь учиться — придется постараться» — резанул память голос Винценца, и Лорик прокусил изнутри щеку до крови, чтобы удержать слезы и желание заорать от внезапно накатившего страха и безнадежности.       — Позовешь слуг, чтобы я лучше старался? — фыркнул он с плохо скрываемой злостью, разворачиваясь к Доминику всем телом.       Доминик тогда смотрел с такой растерянностью, не понимая, почему Лорик так внезапно словно сорвался с цепи.       — О чем ты, Лор? Я… причем тут слуги? Я про то, что нужно будет сильно уплотнить график твоих занятий, и, возможно, пока отменить выступления, сконцентрироваться только на заполнении пробелов…       Лорик уже понял, что ошибся — так глупо ошибся! Но стыд и пережитый страх не дали просто отступить. Ему уже попала вожжа под хвост.       — Что, даже отсосать никому не потребуется? — насмешливо бросил он в лицо Доминику, сцепляя пальцы за спиной, чтобы не выдать дрожь заломленных рук.       Губы Доминика сжались, он словно замкнулся. Сделал было шаг к Лорику, но, видя, как распахнулись одновременно с вызовом и страхом синие глаза на стремительно бледнеющем лице, отступил.       — Хорошего дня, Лор, — спокойно кивнул его покровитель, и ушел…       Лорик закрывает глаза, и ведет кончиком лезвия по коже, ощущая холод касания. Ножницы — тяжелые, туповатые, тугие — вовсе не предназначены для этого. Если сильно не давить — никакого пореза не будет. Лорик знает — у него не хватит смелости давить действительно сильно. На это нужна воля — а ее нет. Впрочем… Лорик открывает глаза и резко придавливает тупым лезвием тонкое запястье. Дергает руку. Порез остается заметный.       От тупо смотрит на ручеек стекающей крови. Почему даже не больно? Или он разучился чувствовать боль? Тогда почему так болит внутри? Почему ему так больно от ссоры с Домиником?       …Когда прошла злость, пришел страх. Лорик боялся, что надолго Доминика не хватит, он ему теперь неинтересен, и тот его рано или поздно просто выгонит. Не выгнал. Наоборот, всячески отгородившись, явно дал понять, что слово держит крепко.       Преподаватель Лорика довольно потирал руки.       — Ну что, молодой человек, думаю, Базиле — этот тот самый шанс для вас. Меня уже предупредили, что нам с вами предстоит работать в очень плотном графике, но, думаю, мы справимся.       Доминик и тут все предусмотрел. И в том, чтобы обеспечить передвижения Лорика — слуга, который исправно носил ему записки со всеми важными сообщениями, предупредил, что, если молодому господину потребуется карета, пусть сообщит — все будет сделано. И в том, чтобы у Лорика была связь с миром: тот же слуга приносил ему все газеты.       Сам Доминик заходил лишь раз, во время урока. Извинился, что прерывает, но Лорику показалось — он намеренно появился тогда, когда его протеже точно был не один.       — Лор, нужно посоветоваться. У тебя сейчас не будет времени на выступления, я отменю ближайшие — ты не против?       — Нет, не надо! — тут же вскинулся Лорик. Затем глянул на Доминика… и понял, что опять высказался резко, ответив чуть ли не грубостью на заботу. — Ты прав, Доминик, — он искренне постарался сгладить неловкость, меняя тон. — Просто… ты говорил, что там будут важные люди…       Доминик задумчиво потер висок.       — Да… Да, это ты прав — так и есть. Давай так — ближайший, на эти выходные, отменим, чтобы не перегружать тебя, но тот, что через неделю, у герцога — оставим. Не против?       — Конечно. Спасибо тебе, — Лорик робко улыбнулся, но не встретил обычной ответной улыбки.       Доминик кивнул, и ушел. Лорик попросил разрешения пораньше окончить урок, помчался за Домиником. И опоздал. Тот уехал сразу. Лорик вернулся к себе, чувствуя себя побитой собакой…       Лорик помнит, как застыло лицо Доминика, когда он услышал глупые — такие глупые, трижды идиотские! — слова своего подопечного.       «Ты не потеряешь мое покровительство, помощь и протекцию», вспоминает он. Будь ты проклят со своим чертовым благородством, думает Лорик с беспомощной злостью, с болью и отчаяньем. Будь ты проклят. И будь проклят я. Чертов недоумок.       …Через неделю стало легче. Наверное. Он думал, что это не так плохо — не чувствовать постоянный страх того, что Доминик в любую секунду может потребовать плату. Или просто что-то потребовать. Что угодно. Лорик не понимал, чего боялся больше — того, что это выльется в новый ад, или того, что если и Доминик тоже… то он уже не сможет жить в этом мире. Если и Доминик... он просто не выдержит. Только не Доминик.       Лорик пытался убедить себя, что ему лучше одному — и фанатично окунулся с головой в учебу. Но врать себе было сложно. Ему не хватало не денег, не возможностей, нет. Ему не хватало Доминика. Его спокойного голоса, его интересных, обстоятельных рассказов. Его улыбки. Его дружбы.       «Ты не потеряешь ничего. Только мое общество и мою дружбу, а они тебе не то чтобы нужны», — говорил Доминик. Лорик тоже так считал. Они оба ошибались.       Это Доминик сроднил Лорика с самым сердцем стольного города Штирии. Это с ним улицы Граца перестали быть вереницей пугающих поворотов и опасных людей, и стали тем, чем они были для жителей города на Муре: красотой архитектуры, историей, вплавленной в дерево и камень, искусством, любоваться которым мог любой. Доминик все знал о городе — и щедро дарил этот город Лорику. Нет, деньги тут были ни при чем. Город любил Доминика, а Доминик — любил свой город. В этой любви немного отогревался и Лорик. Его мир переставал быть таким отвратительным, жестоким и опасным. А еще были величественные замки, в которых они бывали, выезжая за пределы Граца, новые знакомства с людьми, которые были для Лорика подобны небожителям, но благодушно принимали его, потому что он был подопечным Доминика. Были деревушки вдоль дорог, по которым они изредка гуляли, а чаще — мчались в карете, и Лорик лип к окнам, а Доминик с удовольствием отвечал на его бесконечные вопросы.       Всем этим миром для него стал Доминик. И даже если бы он устроил всю Лорика жизнь так, чтобы тот ни в чем не нуждался — этот мир все равно некому было бы заполнить. Лорик не знал этот мир. В душе он оставался трактирным мальчишкой с мечтой о сцене, и только…       Лорик упирается лбом в холодное стекло, вспоминая прошедшее выступление. Не сцена, нет, просто замок одного из наиболее видных аристократов. Говорили, если уж сам старик-герцог оценил молодого артиста — то у того точно было блестящее будущее. Лорика он уже слышал раньше — и сам пригласил к себе.       По словам Доминика, на его памяти такой чести не удостаивался еще никто. «Доминик, Доминик… Что же я наделал!». Лорик прикусывает губу, стараясь не разрыдаться.       …В тот день он пел, как, кажется, не пел еще раньше никогда. В его голосе звенела, дрожала вся боль, вся тоска, которую он испытывал. Он пел только для Доминика. Впервые он пел не потому, что не мог не петь, и не потому, что всегда мечтал об этом, а потому, что было для кого. Он не знал, понял ли Доминик что-то — но видел по его лицу, что тот глубоко тронут.       Он приводил себя в порядок в небольшой комнатке, которую ему выделили, когда дверь открылась, и к нему вошел один из его постоянных слушателей. Лорик помнил этого молодого бургграфа еще с самого первого своего выступления со времен его жизни у Доминика. Высокопоставленный господин тепло поздравил Лорика, наговорил кучу комплиментов, а потом… Потом полез с поцелуями. Лорик замер от ужаса, ничего не успев понять. Его буквально парализовало страхом — этого он никак не ждал, тем более — здесь, тем более — так. Возможно, бургграф и не желал ему зла. Возможно, и не думал пугать. В общем-то, он не был ни насильником, ни скотиной. Его действия были лишь предложением, не более — причем предложением, которое другому на месте Лорика могло бы показаться и соблазнительным, а молодой аристократ был чертовски хорош собой, и лестным.       Лорик мог лишь похолодеть и впасть в ступор. Мужчина уже и сам отпустил его, видя, что реакция явно не соответствует ожиданиям, когда на его плечо легла тяжелая рука Доминика, и молодого человека просто вынесло из комнатки, как ураганом.       — Думаю, друг мой, вы мешаете моему протеже отдыхать, — холодным, убийственно опасным голосом отрезал Доминик.       Лорик слушал сбивчивые извинения бургграфа, сжавшись за спиной Доминика, пока тот не захлопнул перед лицом неудавшегося ухажера дверь.       — Ты… не планировал ничего с ним? — тихо спросил Доминик.       — Нет! — почти истерично выкрикнул Лорик.       — Значит, я не ошибся, — успокоено вздохнул Доминик. — Я вдруг подумал, что мог вам помешать. Рад, что мое вмешательство было своевременным и верным. Поздравляю, ты был фантастически хорош. Отличное выступление, Лор.       И снова просто ушел…       С тех пор Лорика мучает новый страх. Страх, что без Доминика ему не просто не быть счастливым — ему не выжить. Он перечитывает записку от Доминика с извинениями бургграфа, и с уверениями самого Доминика, что ситуация больше никогда не повторится. И не верит в свою безопасность ни на секунду. Ему мучительно больно вновь чувствовать себя загнанным животным, добычей, сходящей с ума от страха, злобно скалящейся, готовой продать свою жизнь как можно дороже крысой в мире хищников, от которых не скрыться — особенно после того, как Доминик показал ему, пусть мимолетно, каково это — быть… человеком. И видеть в том, кто рядом с тобой, не опасного зверя, не чудовище, а такого же человека, как ты сам.       Он понимает, что пропустил урок, но знает, что позволил это себе лишь единожды: отказаться от занятий он не смог бы даже на смертном одре. У него в этом мире есть только музыка — и Доминик. Впрочем, теперь — только музыка. И внезапно оказывается, что того, чем он болел всю свою жизнь, ему мало. Музыка, желание петь, мечты о сцене поддерживали его и помогли выжить у Винценца, и даже как-то перетерпеть Штайна. Но сейчас они не могут заполнить пустоту. Лорик скучает по Доминику.       Город окутывает темнота, темнота прокрадывается в спальню Лорика, ее развеивает лишь одинокая свеча на комоде у кровати, но Лорик не спешит в постель. Он все еще стоит у зеркала, бездумно глядя в собственные глаза, когда раздается стук в дверь, и на пороге появляется Доминик. То, что Доминик стучит, находясь в доме, который ему же и принадлежит, всегда вызывало в Лорике горячую благодарность. Сейчас он почему-то впадает в панику. Смотрит широко открытыми глазами на Доминика, ожидая чего угодно. Чего угодно нехорошего.       Доминик не видит, что творится с Лориком — на дворе поздний вечер, а у Лорика почти совсем темно.       — Не спишь? Прости, что побеспокоил. Мне придется уехать, быть может — на пару недель, хотел узнать, вдруг тебе что-то нужно. Я оставил все распоряжения слугам, но мало ли…       Лорик молча качает головой. Ему ничего не нужно. Кроме самого Доминика.       Тот пожимает плечами.       — Ну что ж. Еще раз прости, что потревожил.       Он разворачивается, собираясь уходить.       — Доминик!.. — кричит ему вслед Лорик с таким отчаяньем, что мужчина на секунду замирает, намертво стиснув дверную ручку, затем оборачивается — медленно, словно боясь совершить резкое движение.       Лорик идет к нему, двигаясь странно, изломанно, как заклинившая кукла. Утыкается, дрожа, лицом в грудь, вцепляется мертвой хваткой в лацкан сюртука скрюченными пальцами, стонет:       — Не бросай меня… Не бросай меня, прошу. Не бросай меня, Доминик!       Доминик только сейчас видит, в каком состоянии его подопечный. Всклокоченные волосы, неровно откромсанные кусками, перевязанная платком, как тряпкой, рука. Он заставляет Лорика поднять голову, пытается заглянуть в глаза, но тот лишь мотает головой, зажмурившись, и мужчина видит черные тени, залегшие глубоко под глазами.       — Что случилось, Лор? — спрашивает он с недоумением и страхом.       Лорик лишь вновь мотает головой, уворачивается, пряча лицо на груди Доминика.       — Лор. — Мужчина крепко сжимает плечо Лорика. — Что случилось?       Отвечая на приказ в голосе, Лорик беспомощно пожимает плечами.       — Ты ушел… Я обидел тебя, и ты ушел. А я не могу без тебя, Доминик. Не могу, — шепчет он еле слышно, так, что Доминику приходится наклониться к нему, чтобы понять.       — Если ты… Если тебе было плохо, почему ты просто не позвал меня? — удивленно спрашивает он, все еще не понимая, что же, черт возьми, произошло.       — Я думал… Я не думал, что можно. Я обидел тебя, — безнадежно всхлипывает Лорик.       — Лор, — потрясенно выдыхает Доминик. — Да, мне было неприятно, не скрою. Но в конце концов — ты мог просто извиниться. Тебя что, не учили, что, если ты был не прав, стоит просто попросить прощения?       «Я научу тебя просить прощения, гаденыш!» — слышит Лорик слова Винценца. Пусть так, решает он. В конце концов, сейчас он правда виноват. Пусть Доминик делает, что хочет.       Он сползает на колени, покорно опуская голову.       — Все, что прикажешь.       И послушно ждет. Доминик сжимает зубы, по высоким скулам зло прокатываются желваки. Сначала, когда Лорик опускается на колени, в голову Доминика закрадывается подозрение, что тот просто ломает комедию. Слишком ненормальным, безумным выглядит его поведение с точки зрения вменяемого взрослого человека.       Но когда он слышит слова Лорика, его тихий, надломленный, послушный голос, он холодеет, понимая — под извинениями Лорик подразумевает что-то совсем другое. Совсем не то, о чем говорит Доминик. Что-то очень, очень страшное… и что-то, на что он готов.       И все же Доминик сомневается. Он не верит, что Лорик может быть просто манипулятором, хитрым лжецом, давящим на жалость — это слишком невероятно. Но он решает проверить. Наклоняется к Лорику и касается ладонью его щеки. Он знает — Лорик не выносит прикосновения. Однако сейчас он лишь вздрагивает, чуть повернув голову, и послушно прижимается к ладони Доминика губами. Этого — такой безответной, надломленной, животной покорности — Доминик вынести уже не в состоянии. Он поднимает Лорика за плечи, заглядывая в лицо.       — Лор! Я говорил просто про извинения! Черт… Боже! Я имел в виду просто слова!       Лорик выглядит потрясенным и потерянным. Его лицо медленно заливает краска, он кусает губы в кровь, отворачивается, пытаясь сдержать слезы — и не может. Стыд, напряжение и боль прорываются истерикой, которую он уже не в силах удержать. Доминик прижимает его к себе, чувствуя, как тело Лорика трясет крупная дрожь, а из груди рвутся истеричные рыдания.       — Прости, — захлебываясь слезами плачет Лорик. — Доминик, прости меня! Прости меня!       Доминик подхватывает его на руки, сначала думает уложить на кровать, но потом понимает, что Лорик может опять все не так понять, и садится вместе с ним прямо на пол, на пушистый ковер у кровати, прижимая к себе, баюкая. Он теряет счет времени, пока Лорик рыдает, потом, умолкнув, дрожит, тихо всхлипывая, и наконец затихает в его объятиях, спрятав лицо у него на груди.       — Лор, — тихо, очень мягко говорит он наконец. — Лор, если тебе плохо — ты всегда можешь меня позвать. Если ты что-то не понял, ты всегда можешь спросить. Если в чем-то не уверен — можешь уточнить. Не надо ждать, додумывать и бояться собственных призраков. Говори со мной. Прошу. Иначе ты так и будешь говорить с голосами в своей голове. Они убьют тебя, Лор. Ты не выдержишь.       Лорик понимает — Доминик прав. Но лишь зарывается лицом в ткань его сорочки.       — Что произошло в тот раз, Лор? — спрашивает Доминик. — Поговори со мной. Не молчи. Что я сказал или сделал? Чего ты испугался?       Лорик хочет промолчать, но Доминик умеет спрашивать. И Лорик отвечает.       — Ты сказал… что мне придется постараться. Винценц… тоже так говорил, — выдавливает он еле слышно.       — Я так понимаю, это значило отнюдь не усиленные занятия? — спокойно уточняет Доминик. Лорик мотает головой. — Расскажи, Лор. Я должен понять.       И Лорик не в силах не подчиниться этому голосу, этому мягкому приказу, этой спокойной силе, которую источает Доминик. Он рассказывает. Он говорит взахлеб, жалуется, не в силах остановиться — и почти также не в силах продолжать. О Винценце. О «псах». О Штайне. О том, как он боялся, что не сможет петь, когда Винценц повредил ему горло. О том, как плохо слышал после того, как Винценц его избил. Он не может заставить себя рассказать, почему так безумно, смертельно боялся Штайна — ему страшно думать об этом даже сейчас, но Доминику хватает и услышанного.       Лорик, заметив наконец, как судорожно сжимает кулаки Доминик, заглядывает ему в лицо и отшатывается — в глазах Доминика, ставших жутко черными в полутьме, плещется слепая ярость, лицо застыло бледной маской человека, готового убивать.       — Нет. Нет-нет-нет, — пугается Лорик, — только не злись на меня, прошу, я не хотел все это говорить!       Доминик хватает его в охапку, сжимает так, что у Лорика трещат кости, и говорит неестественно спокойным, сдавленным, лишенным всякой жизни голосом:       — Я злюсь не на тебя, Лор. Я очень жалею, что Винценц мертв, и я не могу убить его лично. Я очень жалею, что его убили так… милосердно. И очень, очень жалею, что не видел казни Штайна. Вот на это я очень, очень зол.       Лорик замирает в его руках, боясь пошевелиться. Он впервые видит Доминика таким, хотя всегда знал, чувствовал, насколько Доминик — добрый, отзывчивый, спокойный, веселый Доминик — может быть опасен. И ему почему-то становится… легче. Спокойнее. От того, что на него Доминик не злится. Несмотря на все, что он наговорил.       Он тянется к руке Доминика, осторожно разжимает стиснутый кулак, прячется лицом в ладонь и затихает, свернувшись клубочком в его объятьях.       — Я никогда тебя не обижу, — вдруг тихо говорит Доминик. — Слышишь, Лор? Я никогда, никогда не обижу тебя. И никому не позволю. Клянусь. Я клянусь тебе. Клянусь всем самым святым, что у меня есть и во что я верю. Никогда. Никогда и никому.       И Лорик верит. Впервые он безоговорочно верит Доминику. И впервые чувствует себя — защищенным.