Per aspera

      Лорик тихо идет на звук, останавливается в тени дверного проема, не в силах уйти. Винценц играет. И играет он чертовски хорошо. Заслушавшись, Лорик теряет осторожность, и невольно выдает себя случайным движением. Винценц, не убирая рук с клавиш, поворачивается на звук, улыбается ему и кивает, подзывая. Лорик, пряча взгляд, подходит, ожидая чего угодно — ведь он посмел помешать господину. Но тот кажется вполне благодушным.       — Устраивайся, — предлагает он Лорику. Ближайшее кресло находится в другом конце комнаты, и Лорик просто усаживается прямо на ковер у ног Винценца. Тот продолжает играть, лишь на секунду отняв руку, ласково проводит рукой по волосам Лорика, и тот, послушный его жесту, прижимается затылком к бедру своего покровителя.       …Когда Лорик впервые увидел клавесин, он даже не понял, что это такое. Винценц, рассмеявшись, с гордостью принялся рассказывать о любимом инструменте.       — Он фламандский. У нас такие вроде собирались делать в Габсбурге, но пока ничего так и не решили. Этот красавец, — Винценц нежно провел рукой по благородному, богато инкрустированному и расписанному дереву, — «Рюккерс». Причем рук не самого старика-Рюккерса, а его племянника, Куше. Многие плевались, но я сразу почувствовал, что Иоанн-младший превосходит дядюшку, и оказался прав. Это один из лучших экземпляров, поверь.       Лорик верил — и завороженно смотрел, как белые холеные пальцы Винценца ласково касаются клавиш драгоценного клавесина.       — Мы, в отличие от голландцев, зовем этот инструмент крылатым*. Музыка должна дарить крылья, малыш. Возвышать. Приближать к небу. К богу.       Винценц видел, как сильно Лорику понравился незнакомый инструмент.       — Я тоже влюбился с первой ноты. Нет, тебе на таком будет сложно играть. Он для тебя великоват и тяжеловесен. Когда разберешься с вокалом и гитарой, можно будет взять тебе верджинел или мюзелар — под твои руки такой облегченный вариант пойдет значительно лучше. Может, как-нибудь сыграем вместе.       Лорик не сразу заметил, что Винценц становился рядом с обожаемым инструментом мягче, добрее. Но когда убедился в справедливости этого наблюдения, полюбил клавесин от всей души — в том числе за хрупкое, ломкое чувство безопасности, которое он дарил одним своим присутствием…       Винценц играет, погружаясь в мир звуков с головой. Пальцы скользят, то с нежностью гладя клавиши, то настойчиво вытанцовывая на них затейливую дробь. Он всегда играет какие-то импровизации по мотивам, и сегодня уже тренированное ухо Лорика узнает фрагменты Tabulatura nova Шайдта. Гимны и псалмы плавно перетекают в магнификаты, затем настроение Винценца меняется, и пальцы извлекают из инструмента ритмичные звуки аллеманды. Мелодия вновь совершает изящный скачок, и Лорику кажется, что Винценц словно перекидывает звук, как мяч, из руки в руку — он опознает токкату, которую тот любит играть, разворачивая музыкальный узор каждый раз по-иному.       В комнате прохладно, и, если бы не ковер, холодный пол доставил бы худому и вечно мерзнущему Лорику немало неудобств. Впрочем, он и тогда не ушел бы, даже если бы мог — ему действительно нравится слушать Винценца. Он лишь осторожно, чтобы не мешать, прижимается спиной и затылком чуть ближе, впитывая сквозь ткань тепло чужого тела.       Винценц изредка опускает руку, мягко касаясь его волос, не прерывая игры. Увлекшись, начинает тихо что-то мурлыкать, напевает, словно переговариваясь с инструментом. Лорик в который раз поражается тому, какой у Винценца приятный, мелодичный и бархатный голос.       …Услышав, как Винценц поет, Лорик поначалу не поверил своим ушам. Он даже не подозревал, что его господин обладает таким особенным, завораживающим тембром. Нет, в его голосе не было того объема и силы, которыми был богат юный чистый и сильный вокал Лорика. Хотя Лорик понимал — по обычному мягкому и тихому мурлыканью Винценца невозможно было определить весь его потенциал. Впрочем, тому ничья оценка и не была нужна: Винценца не волновало, услышит ли его кто-нибудь, и тем более — понравится ли это слушающим.       Как-то Лорик, не выдержав, спросил Винценца, не думал ли тот выступать. Мужчина лишь рассмеялся ему в лицо, с аристократической небрежностью отметая саму идею того, что ему это может быть интересно. Все, что делал Винценц, он делал только для себя и собственного удовольствия…       Лорик даже не замечает, как начинает невольно подпевать Винценцу. Когда он наконец себя на этом ловит, пугаться уже поздно. Впрочем, непохоже, что хозяин против — наоборот, он словно бы подстраивается под голос Лорика, подбирая наиболее удобные для него мотивы. Лорик теряет чувство времени, а затем — и пространства. Музыка — великая стихия, всегда имевшая над ним особенную власть — уносит его от мира, заставляя забыть и забыться: и больше нет ни Винценца, вызывающего у Лорика панический страх, ни жестокой своры хозяина, ни огромного старинного дома, который Лорик волен — и в то же время не волен покинуть, ведь, вполне вероятно, один, в чужом огромном городе, он рискует очень быстро расстаться с жизнью, причем не самым добрым образом. Есть лишь чистые звуки, извлекаемые из чудесного инструмента, и ласковые объятья голоса, поющего с ним в унисон.       Когда мелодия затихает, повиснув на кончиках пальцев музыканта, Лорик еще какое-то время приходит в себя, с трудом возвращаясь из мира грез. Винценц смотрит на него с необычной теплотой, гладит волосы, прочесывает мягкие пряди. Встает, протягивает руку, помогая подняться. Лорик только сейчас понимает, что замерз, и чувствует, как затекшие ноги покрываются толпами противных мурашек. Винценц легко поднимает его на руки, и Лорик замирает, не смея дышать, и старается не думать о том, что его ждет.       …Не думать. Это первое, чему научился Лорик за время жизни у Винценца. Или хотя бы не вспоминать. День прожит — и спасибо тебе на том, господи. Что было — то прошло, что будет — изменить все равно не во власти Лорика. Он перешел на какое-то полуосознанное, полуживотное существование, стремясь невольно защитить свою душу и разум от происходящего. От того, как быстро менял гнев на милость и наоборот Винценц. От тупой, примитивной жестокости «псов». От скрытой ненависти Штайна, который превращал в уродство и грязь все, к чему прикасался в жизни Лорика, стараясь уничтожить его хотя бы духовно и нравственно, раз уж господин запретил калечить физически. Если к тому, что происходит, невозможно привыкнуть, если нельзя смириться — можно хотя бы забыть. И стараться никогда и ни о чем — не думать…       Мужчина несет послушно свернувшегося подрагивающим клубочком в его руках Лорика наверх, в свою спальню. Укладывает на кровать, помогает раздеться. Пальцы плохо слушаются Лорика — то ли от холода, то ли от страха.       — Ты совсем продрог, — тихо смеется Винценц, устраиваясь рядом, скинув лишь верхнюю одежду. Через тонкую ткань нижнего белья его тело кажется замерзшему Лорику необычно теплым, хотя он знает — кожа Винценца скорее прохладная на ощупь, чем наоборот. Пока Лорик думает, требуется ли как-то отвечать на слова хозяина, Винценц мягко накрывает его губы своими. Лорик помнит — на поцелуи Винценца надо отвечать, чтобы не злить мужчину. Впрочем, сейчас он не против ответить, и прижимается к источнику тепла не только послушно, но и благодарно. Ему хочется хотя бы немного понежиться и согреться, прежде чем Винценц потребует от него что-то, о чем Лорик предпочитает не гадать наперед.       Впрочем, ничего дурного тот не делает: мягко гладит лицо, обводит скулы, спускается к груди. Чуткие пальцы играют нежными сосками, заставляя Лорика невольно ахнуть, и Винценц вновь тихо смеется ему прямо в губы, снимая с них этот вскрик, гася его новым поцелуем. Лорик чувствует что-то непривычное, новое. Он, прошедший через столько рук по воле Винценца, обученный отдаваться ему на потеху и по его приказу, совершенно не знаком с простой человеческой нежностью. То, что делал с ним Штайн, заставляя раз за разом испытывать постыдное, мучительное и грязное удовольствие, смешанное с болью, бесконечно далеко от того, что он чувствует сейчас, и Лорика внезапно накрывает волной паники от остроты незнакомых ощущений. Он не умеет принимать такие ласки, не знает, как это бывает — когда просто хорошо. Лорик научился закрываться от грязного, развратного насилия, хотя очередная оглушающая пощечина или рука, намертво сжимающая его тонкое горло, легко сдергивают его хрупкий защитный панцирь, оставляя измученное тело беспомощно корчиться на радость хозяину и его прихвостням. Но вот от подобной нежности, от заботливых, осторожных прикосновений у него никогда и не было защиты — совсем никакой, даже такой эфемерной и бесполезной. Поэтому сейчас он ощущает себя оголенным нервом, и чувствует только парализующий страх.       Винценц лишь теснее прижимает его к себе, шепчет что-то бессмысленно ласковое на ухо, прикусывает тонкую кожу, целует шею, спускаясь губами все ниже. Когда он затягивает в рот сосок, играя им, обводя языком и дразня, Лорик вновь вскрикивает, цепляется за покрывало, как утопающий за соломинку. Винценц разжимает его тонкие пальцы, переплетает со своими, и продолжает ласки. Лорик изумленно распахивает глаза, невидяще уставившись куда-то за полог кровати, когда умелый язык обводит ямку на животе, а Винценц уже спускается еще ниже, по дорожке редких волос, чернеющих на бледной коже, и Лорика пробивает неконтролируемая дрожь: отталкивать господина ему запрещено, но то, что происходит — просто немыслимо. Впрочем, его юное совсем недавно разбуженное тело реагирует помимо его желания, а опытный Винценц знает, что делает.       Лорик не представляет, что способен на такие ощущения. Его тело в руках Винценца беспомощно выгибается, и тот легко придавливает Лорика обратно к кровати, дразнит, прихватывая губами головку, щекочет нежную кожу языком, накрывает горячим ртом возбужденную плоть. В перерывах между ласками, довольно посмеиваясь, касается промежности и мошонки пальцами, словно опробуя настройки Лорика, как недавно — клавесин.       — Господин, — слезно умоляет Лорик, чувствуя, что теряет рассудок, но Винценц качает головой, приказывая молчать, и он покоряется приказу, пытаясь сдержать очередной вскрик.       Винценц как раз в очередной раз подхватывает мечущегося Лорика под худые ягодицы, целиком утонувшие в его ладонях, глубоко забрав в рот напряженную плоть, когда в хозяйскую спальню влетает Штайн. Винцент неторопливо отрывается от любовника, смотрит потрясенному Штайну в глаза и спокойно бросает:       — Пошел вон.       …Лорик не знал, что Штайн уже вернулся. Впрочем, и где он бывал, когда его высокородный покровитель отсылал его прочь, Лорик тоже не имел ни малейшего представления. В очередной раз Штайн получил приказ убираться вон из поместья после безобразной ссоры, которую затеял с Винценцем. Ссоры, начавшейся с Лорика.       — Ты непривлекателен. В тебе мало красивого. Но кое-что — есть, — сказал тогда Винценц Лорику, и тот невольно сжался, вспомнив, что последовало прошлый раз за этими словами. — Например, цвет глаз. Такие глаза — редкость. Синие. Не сероватые, не светло-лазурные, как блеклое небо. А именно синие — яркие, насыщенного, глубокого оттенка.       На беду Лорика эти слова услышал Штайн.       — У вас странные представления о редкости, господин, — тон Штайна звучал так показательно-почтительно, что смахивал на насмешливый вызов. — В этой комнате у двоих из трех человек синие глаза.       Лорик ждал вспышки со стороны Винценца — какой угодно. Аристократичность никак не мешала тому не только открыто оскорблять Штайна, но и распускать руки. Впрочем, Штайн, кажется, даже не думал от этого страдать — а порой мог и ответить, даром что был едва на полголовы выше Лорика. Но рост не мешал ему быть крепким и удивительно сильным, а бешеный норов заставлял даже значительно более высокого и габаритного Винценца считаться со своим фаворитом, порой напоминавшим скорее личного врага. Однако никакой вспышки не последовало.       — И как это меняет мои слова? — лениво протянул Винценц. — Ну да, у тебя глаза тоже синие. Пожалуй, даже не так — по сравнению с твоими у мальчишки они бесцветные. Если бы ты знал историю, как положено аристократам, а не приблудным дворнягам вроде тебя, ты был бы в курсе, что раньше на месте Штирии существовало королевство Норик, так что не удивлюсь, если в вас обоих текут крови древних кельтских ублюдков. В тебе — так точно, и ни один твой титул не скроет ни поганой внешности, ни мерзкого языка, ни замашек варвара и язычника. И что? Вас тут двое таких, синеглазых выблядков, на полный дом прислуги. Ты сам не в состоянии подсчитать соотношение? Впадаешь в маразм, старик? Или ревнуешь? Ну так поздно.       Видя, как закипает Штайн, Винценц перешел на фальшиво участливый, почти ласковый тон, сочувствующе добавил:       — Твои глаза выцветают и скоро покроются старческими бельмами. Это пока ты был молод твои шлюхи пели тебе в уши о «хрустальных горных озерах цвета грозовых ночных небес». Кажется, так это звучало? Не помню, это было так давно… Годы летят, и вскоре от «озер» останутся просто мутные лужи для купания свиней. Будешь еще уродливее, если это только возможно. Время берет свое. Смирись.       Упоминая возраст, Винценц беспроигрышно бил по больному — это ранило его фаворита гораздо больнее обвинений в безродности или сравнением с прислугой. Свою родословную Штайн, пусть и не такой знатный, как сам Винценц, отлично знал — и уж точно не стеснялся ни кельтских предков, ни древности рода. Но когда Винценц, прекрасно зная, что влюбленный в него Штайн старше лишь на неполный десяток лет, намеренно выставлял его чуть ли не дряхлым, пускающим слюни и выжившим из ума стариком, он всегда слетал с катушек. Вот и в тот раз Штайн привычно отреагировал бурным скандалом с дракой и поломанной мебелью, после чего в очередной раз был отлучен от дома. Лорик знал — это ненадолго. Штайн всегда возвращался — и Винценц ни разу ему не помешал…       Штайн выглядит растерянным чуть ли не впервые на памяти Лорика. Что-то в равнодушно-холодном тоне Винценца, а может быть — увиденная картина — словно бы надламывают его, вечно желчного, ядовитого. Он отступает, пятясь, слепо шарит рукой по двери, не сразу найдя путь к выходу, и вываливается из комнаты до того, как Лорик успевает понять, что произошло. Лорик невольно дергается, пытаясь сообразить, как теперь быть и что его ждет, но Винценц властно командует: «Не отвлекайся!» — и продолжает ласки.       И Лорик, уставший бояться, измученный нежностью, как ранее — болью, наконец сдается, отключается от всего, бездумно покоряется рукам и губам Винценца. Он даже не отлавливает момент, когда доходит до пика, и не успевает сделать хоть что-то, чтобы вовремя остановиться. Наслаждение накрывает его сокрушительной волной, сметая на время даже страхи, хотя только что произошло что-то невозможное, просто невообразимое — и его наверняка за это еще накажут. Лорик в смятении смотрит на Винценца, но тот лишь удовлетворенно облизывает губы, не выказывая ни малейшего неудовольствия.       Лорик далеко не сразу осознает, что испытал свой первый настоящий оргазм. Впервые после почти двух лет, которые он провел у Винценца, все случилось так — бережно, осторожно, без боли и принуждения. И пусть Винценц просто развлекался, Лорик благодарен ему за подаренную нежность. Он бережно хранит в мыслях эту теплую благодарность, пока Винценц не говорит:       — Понравилось? Конечно, понравилось. Я сразу понял, какая ты ласковая шлюха.       * в немецком кроме классического «cembalo» клавесин также зовется «kielflügel» или «flügel» — крыло (нем).