Per aspera

      Лорик бессонно смотрит в темноту широко раскрытыми глазами. Взгляд потеряно и бесцельно блуждает по балдахину, едва белеющему над головой.       — Не спится? — тихо спрашивает Доминик, и Лорик вздрагивает, поворачиваясь к нему.       — Прости. Прости, я тебя разбудил? Если я мешаю — могу уйти к себе. — Голос Лорика звучит виновато.       — Ну что ты. Ты тихий, как мышонок. Так почему ты не спишь? Завтра предстоит нелегкая дорога, тебе бы лучше набраться сил перед ней. Волнуешься?       Лорик кивает.       — Мы едем в столицу его императорского величества. Господи, Дом! Мы действительно… Действительно едем в Вену. И я действительно… — Он трет лицо ладонями, вздыхает. — Я не верю. Этого не может быть. Я боюсь, что закрою глаза, потом открою — а это все сон. Ничего не было. И я проснусь в жалком придорожном трактире, в богом забытом месте. Или того хуже — у Винценца. Так ведь не бывает, Дом. Вена. Император. Выступление. Это не может быть про меня.       Доминик мягко обнимает Лорика, откидывает с лица длинную непослушную прядь волос.       — Глупый. Что значит не может быть? Лор, ты только с Базиле работал не один год, и занимался буквально до изнеможения. Ты уже имеешь опыт выступлений перед самыми строгими ценителями, включая итальянских мастеров. Ты уже артист с большой буквы, малыш. И теперь, в шаге от мечты, к которой шел столько лет, ты вдруг говоришь, что это не про тебя?       …Выступления действительно были. Джованни Базиле, покоренный талантом Лорика, представил своего ученика не только искушенной публике, но и знаменитым педагогам, в том числе — итальянским, чье мнение имело вес при любом дворе, и Лорик получил крайне высокие оценки и лестные рекомендации. Его в свое время с удовольствием слушал сам Антонио Чести, уже, к сожалению, покойный, и по его же протекции его последователи хлопотали за Лорика перед императором. Лорик уже не только не боялся выступать для самых высокопоставленных и взыскательных слушателей — он привык вращаться в высшем свете. Он прекрасно и чисто пел, и вполне сносно говорил по-итальянски — это было неизбежно, так как миром оперы правили именно итальянские композиторы и либреттисты. У него появились поклонники, причем далеко за пределами Граца. Знатный испанский гранд из свиты ее величества Маргариты Терезы Испанской, жены его императорского величества Леопольда, привез ему сделанную на заказ специально для него чудесную гитару — настоящее произведение искусства. Лорик был поражен, но Джованни, поблагодарив высокопоставленного господина от имени онемевшего от неожиданности ученика, лишь посмеялся и уверил, что это нормально, и что Лорику стоит подготовиться к подобным подаркам и прочим выражениям приязни и благодарности за его талант. Гитара была вторична в их занятиях по сравнению с вокалом, но Лорик все же не забрасывал любимый инструмент, а Базиле всячески поддерживал его увлечение, помогающее ему создать для ученика необходимый образ романтичного героя, не вписывающегося в общепринятые рамки. Базиле был умен, прозорлив и проницателен, и точно знал, как представить Лорика, которого искренне полюбил, самым выгодным для него образом.       Лорик был бесконечно благодарен судьбе и Доминику не только за дружбу с Джованни, но и за Киту с Петиром. Кита служила ему ориентиром во всем, что касалось этикета. Она знала и умела все, и в то же время поясняла все тонкости ненавязчиво и деликатно. Лорик заметил, что стал не только иначе двигаться и разговаривать после ее умелой «дрессировки», но и чувствовал иначе. Сам мир открылся ему с другой стороны, словно Катарина подарила ему новое виденье, ощущение прекрасного.       С Петиром все складывалось еще проще. Он вроде бы ничему специально Лорика не учил, вплетая рассказы о мире, в котором Лорик теперь жил, в совершенно посторонние нейтральные разговоры или в веселые доверительные беседы о сексе. Лорик лишь через достаточно долгое время осознал, сколько всего успел рассказать и объяснить ему Петир, болтая вроде бы ни о чем. Он с удивлением обнаружил, что вполне понимает, почему, например, Доминик, фанатично преданный империи до мозга костей, недолюбливает всех Эггенбергов скопом после истории с Валленштайном, хотя к самому генералиссимусу его господин испытывал лишь безграничное уважение, смешанное с грустью. Лорик даже сумел взять в толк наконец, почему Доминик недовольно сжимал губы, слыша про клавесин Винценца: Рюккерсы были фламандцами, а значит — врагами, посмевшими желать независимости от империи. Этого вполне хватало, чтобы отнестись предвзято к безвинному инструменту. Если бы Лорику несколько лет назад сказали, что он будет на полном серьезе рассуждать на пару с близким к престолу аристократом о том, этично ли платить за чудесный инструмент врагам, и почему важно как можно быстрее начать планируемое производство клавесинов в Гамбурге, он бы не то, что не поверил — он бы даже не понял, о чем речь.       Его покровитель был прав — Лорик не просто вырос и изменился, он сумел стать в мире Доминика по-настоящему своим. Но все это никак не мешало Лорику панически бояться любой ошибки, тем более, когда на кону стояло выступление перед самим императором…       Лорик дергает плечом. Смущенно улыбается.       — Я кажусь тебе дураком, да? Прости. Я должен радоваться. А мне страшно… Дом, мне так страшно. Если у меня не получится… Если я все испорчу — то все было напрасно. Я подведу Базиле, подведу тебя, я…       Доминик хмыкает и закрывает Лорику рот поцелуем. Тот сначала теряется, нервно вздрагивает. Потом холодные сжатые губы теплеют, и Лорик отвечает с какой-то торопливой, отчаянной благодарностью.       — Не говори ерунды, — успокаивает Доминик, оторвавшись наконец от любовника. — Во-первых, все будет хорошо. Во-вторых, даже если ты ошибешься — ничего страшного не случится. Император — живой вменяемый человек, он не завтракает юными певцами, поверь. И не норовит оторвать голову за неверно спетую ноту или забытый текст. Волноваться — естественно. Ошибешься — просто поправишься и продолжишь.       Лорик цепляется за воротник тонкой домашней сорочки Доминика, перебирает нервными пальцами шелковистую ткань.       — Это был ты… На том самом первом выступлении. Я не сразу понял. Это ты поддержал меня, когда я сбился, посоветовал просто начать сначала. — Лорик с трудом сдерживает слезы, переводит дыхание. — Ты совсем не знал меня, но уже тогда помог. Ты всегда был… Ты не рассердишься, если я провалю выступление?       — Я уже сказал — не провалишь. Но даже если предположить невероятное, что ты начнешь, например, петь матерные куплеты вместо торжественных арий, или непристойно приставать к дамам прямо при императоре — в крайнем случае тебя просто выгонят из дворца, — смеется Доминик. — И ты проведешь всю жизнь с репутацией эксцентричного гения здесь, в Граце. Не худший вариант.       Лорик невольно фыркает, прижимается теснее.       — Господи, Дом. Ты всегда находишь нужные слова… За что ты мне?       Доминик удивленно приподнимается на локте, смотрит на Лорика сверху вниз.       — В смысле — за что? За какие прегрешения? — насмешливо уточняет он.       Лорик снова фыркает уже с неподдельным весельем, но быстро становится вновь серьезным.       — Перестань. Дом… Ты столько сделал для меня. Я ничем не заслужил всего, что ты мне даешь. А я даже спасибо тебе толком не сказал. Хотя какое тут спасибо… Мне сотни жизней бы не хватило, чтобы отплатить тебе за все.       — Боже, брось. — Доминик качает головой. — Мы это уже проходили. Лор, ничего особенного я не делал. Могу лишь повторить: тебе было что сказать нашему миру, а мир заслужил возможность услышать тебя. Я не мог пройти мимо.       — Пусть так. Хорошо, пусть даже я поверю, что у меня… правда есть талант. Но Дом, ты не просто дал мне жилье и нанял учителей. Ты сделал меня человеком.       — Хватит, Лор. Я не господь бог, не говори таких вещей. Ты и был человеком. Я просто дал тебе шанс проявить себя, но ты и так был…       — Я был крысой, которую загнали в угол — неожиданно жестко обрывает Лорик. — Нет, Дом, не перебивай. Дай мне сказать. Я был загнанной в угол крысой. Именно так. Я смотрел на мир и видел только хищников и зверей, которые могут причинить мне боль. Я оценивал людей по тому, сразу они сделают мне больно, или чуть позже. Когда я первый раз увидел тебя… — Лорик чувствует в горле болезненный спазм, но заставляет себя продолжать. — Я подумал только о том, что могу не выжить, когда ты решишь меня трахнуть. И что ты легко переломаешь меня пополам и не заметишь. Что если уж Винценц, который выглядел ангелом, творил со мной все то, что… Если уж он это делал, то ты… Ты даже внешне казался опасным, страшным — просто кошмарным. Я смотрел на тебя и думал, как долго выдержу, когда ты начнешь меня мучить — а я не сомневался, что ты начнешь. Прикидывал, чему успею научиться за это время у очередного преподавателя. И думал, успею ли вцепиться тебе в горло, если то, что ты захочешь со мной сотворить, станет совсем невыносимым. Смогу ли подороже продать свою жалкую жизнь. Логика отчаявшейся крысы — но я не знал, что можно иначе. И чем дольше ты не делал ничего плохого, тем сильнее я боялся. Я не понимал тебя. А все непонятное означало в моем мире — мире хищников и крыс — только опасность. Я ненавидел тебя за то, что ты не причинял мне вреда. За то, что не делал ничего из ожидаемого мной. Ненавидел и боялся, сходил с ума от неизвестности. Ожидание боли — страшнее боли. Этому я тоже научился у Винценца. Ожидание наказания — страшнее наказания. Дом… Черт, да я хотел, чтобы ты наконец сделал со мной хоть что-то. Изнасиловал, ударил, что угодно — чтобы хотя бы знать, чего мне ждать!       Лорик не выдерживает, закрывает лицо ладонями, чувствуя, как леденеют дрожащие пальцы.       — Ты говоришь — я и был человеком. Но я не был, Дом. Не был. Я был кем угодно до тебя: дрожащей от ужаса жертвой в пасти хищников, скулящей сучкой под каждым озверевшим кобелем, крысой, готовой порвать любое горло, до которого дотянется — но только не человеком. Я не знал, что такое быть человеком. Ты говоришь, мне было что сказать миру — но это не так. Мне нечего было сказать. Я мог только бояться и ненавидеть себя и окружающих. И еще я мог петь. Но мне было не о чем. Все, что есть во мне человеческого — оно твое, Дом. Кроме мечты петь. Это единственное, что отличало меня хоть немного от животного. Только это. Все остальное дал мне ты.       Доминик молчит, молчит так долго, что Лорик, сжавшись в комок, всхлипывает и осторожно тянет его за рукав, испугавшись того, что натворил. Доминик роняет голову ему на плечо, упираясь лбом в тонкую ключицу, сжимает в объятиях.       — Скажи что-нибудь, — тихо, умоляюще шепчет Лорик, боясь дернуться, придавленный к кровати тяжелым, горячим, словно окаменевшим телом любовника и любимого.       — Прости меня. — Голос Доминика звучит глухо, напряженно. — Господи, Лор… Прости меня. Я не знал. Даже после всего, что ты рассказывал — не знал, что все было так… Так страшно. Я не знаю, как ты выдержал. Как выжил. Как выживал те три года у этой мрази, Эггенберга. Ты не представляешь, сколько в тебе сил, Лор. Я бы на твоем месте давно проклял бога и перерезал себе горло.       Лорик нервно смеется, и Доминик слышит в его голосе высокие безумные нотки истерики.       — О боже, Дом. Ты опять… Сил. Каких сил? Я не мог убить себя, потому что на это нужны смелость и воля. А я — просто ничтожество, и все мои жалкие силы уходили только на то, чтобы терпеть — терпеть ради учебы. Ради музыки и возможности петь. Я ни о чем больше не думал, я же говорил. У меня просто не было сил на что-то еще.       — Это и есть сила, малыш. Подчинить всего себя единственной цели — это и есть огромная сила. Ты даже не представляешь, какое ты сокровище, Лор. Даже близко не понимаешь, какой ты. — Доминик сжимает тонкие пальцы, подносит к губам. — Ты не понимаешь… Но ты поймешь. А пока — просто верь мне, Лор.       — Сокровище… Знал бы ты, как это «сокровище» тебя ненавидело, — Лорик обнимает Доминика так порывисто, будто боится, что тот вырвется и исчезнет. — Сначала за то, что боялся тебя. А потом — за то, что ты оказался хорошим…       Доминик садится, прижимает Лорика к себе. Лорик все еще не может отпустить его, и Доминик крепко держит в ответ, заключает в кольцо горячих рук, сжимает тонкие кисти.       — За то, что оказался хорошим? — тихо переспрашивает он.       — Да… — Лорик всхлипывает вновь. — За твою доброту, за спокойствие, за терпение и благородство. Доминик, пойми — ты все, о чем только можно мечтать. Ты такой… Я даже представить не мог, что такие правда бывают. Знаешь, как девчонки в детстве грезят о прекрасных принцах? Ну вот и я был таким, хоть я и не девочка. Я уже тогда — да вообще всегда — знал, что мне нравятся мужчины. Я не смел мечтать о чем-то… грешном. Но о любви — да. В моих мечтах был сильный, добрый, смелый и благородный мужчина, который поверит в меня, поможет мне, даст мне шанс стать настоящим певцом… И конечно полюбит меня. После Винценца я считал, что таких мужчин просто не бывает нигде кроме дурацких сказок. Но оказалось, что ты есть, ты реальный. Ты существуешь. И от этого было только больнее. Я бы понял, я бы смирился, если бы это было возможно только в глупых выдумках, фантазиях, книжках для детей. Но ты… Ты появился на самом деле. Тогда, когда уже было поздно. Когда я и близко не стоил доверия и любви. Когда меня изваляли в грязи, превратили… вот в это. И я ненавидел тебя, Дом, люто ненавидел за то, что там, в этом чертовом трактире был не ты. Он. На самом деле я ненавидел себя. — Голос Лорика садится до хриплого, безнадежного шепота. — Когда я увидел Винценца… Мне казалось, он — та самая сбывшаяся мечта. Доминик… я сам подошел к нему. Я сам виноват. Я заслужил. Все то, что он делал, что они все делали — я заслужил. Так мне, идиоту, и надо!       — Не смей! — Доминик стискивает руки Лорика до боли, до того, что Лорик тихо шипит, уткнувшись лбом ему в грудь, у самого сердца. — Не смей такое говорить. Ты был ребенком! Господи, Лор, ты же был совсем ребенком! Да, ты был наивен, чист, доверчив, ты умел мечтать, обладал уникальным талантом и хотел петь. Это преступление? Это повод тебя мучить? Насиловать? Истязать? Это повод вести себя, как грязное мерзкое животное? За что ты себя винишь? За чистоту? За светлую душу? Ты уже тогда, не зная ничего кроме места, где ты вырос, и где к тебе были добры такие же простые люди, как ты сам, должен был научиться ненавидеть и бояться? Так, что ли?       Лорик поднимает голову, беспомощно ловит ртом воздух, не зная, что отвечать на этот горячий поток слов.       — Ну что ты молчишь? Ты говорил, это я сделал тебя человеком — да нет же! Я лишь попытался исправить то, что с тобой сотворили. Попытался напомнить тебе, какой ты на самом деле. Светлый. Чистый. Умеющий бороться за мечту. Я лишь попытался вернуть тебя настоящего — такого, каким ты был до того, как тебя изломали, выкорчевали с корнем твою веру, исковеркали душу. Я не дал тебе ничего нового, Лор, я лишь попытался… повернуть эту чертову реку вспять. Но сейчас, когда ты говоришь, что в чем-то виноват — ты играешь на их стороне, не на моей, не на нашей. На стороне Эггенберга и его своры. Не делай этого, прошу. Будь не с ними — будь со мной, Лор. Будь на моей стороне. Помоги мне забрать тебя оттуда, насовсем забрать. Помоги мне, не им. Я удержу тебя. Я всегда готов держать тебя. Но будь на моей стороне! Будь со мной, слышишь?       Лорик смотрит потрясенно, в темноте его лицо кажется призрачно-белым. Не выдержав, будто надламывается, вновь роняет голову Доминику на грудь, прижимается к нему всем телом, словно стремясь раствориться в нем навсегда, захлебнувшись рыданиями. Доминик понимает эти слезы правильно — как согласие. Как очищение. Осторожно гладит по волосам, вплетается пальцами в мягкие пряди, обнимает грея, защищая.       — Я с тобой, — чуть слышно шепчет Лорик. — Доминик… Я с тобой.