Per aspera

      Лорик сидит на кровати, и тупо смотрит в стену камеры. Он способен сидеть так часами — без движения, словно без чувств. Камера небольшая, и на его счастье — одиночная, а значит — безопасная. Да и держат его во вполне приличном крыле ратуши, а не со всяким сбродом, как он поначалу ожидал. Лорик знает — за него кто-то попросил. Он не знает кто, да и не хочет знать. Он больше ничего не хочет. С момента как умер Винценц, Лорик словно окаменел, заледенел изнутри.       …Винценца нашли мертвым утром. С фамильным стилетом — пылившимся много лет где-то в закромах того хаоса, в который он превратил свое жилище — в сердце. Со спокойным, безмятежным выражением прекрасного лица.       Стало известно, что Лорик был у него той ночью, хотя и ушел задолго до рассвета: Винценц любил спать в одиночестве и никому не позволял оставаться в своей кровати. Поэтому Лорика сразу арестовали. Он и не думал сопротивляться, казался отрешенным и шокированным произошедшим, и вызвал искреннюю жалость у судьи, которому поручили дело. Пожилой рейхсграф отнесся к подсудимому с неожиданным теплом: он не верил, что хрупкий и маленький Лорик мог навредить крупному сильному Винценцу. И даже то, что Винценца убили явно во сне, не добавляло ему подозрений: совершать покушение на человека подобной комплекции было бы для Лорика крайне опасным, и просто самоубийственным на случай, если бы его хозяин вдруг проснулся.       Кроме того, рейхсграф, оказывается, был на том самом единственном выступлении Лорика, и запомнил талантливого молодого человека. Возможно поэтому условия содержания Лорика оказались вполне приличными. А может — вмешался кто-то еще…       Лорик знает: расследование и сам судебный процесс — закрытые. Судья сразу предупредил его об этом: так настояли родственники Винценца. Лорик думает, это потому, что могут всплыть грязные детали жизни аристократа. Он недалек от истины. Впрочем, ему все равно.       — Расскажи мне еще раз, с чего начался тот вечер и что было потом, — приказывает граф.       — Я прислуживал господину Винценцу за ужином как обычно, ваше сиятельство, — тихо отвечает Лорик. «Ваша честь», — поправляют его конвоиры, привычно стоящие за его спиной, и он послушно кивает. — Потом он приказал идти с ним, и я пошел. После полуночи ушел к себе.       …На самом деле «прислуживал» он, стоя на коленях с членом Винценца во рту. Винценц был зол, но не спешил срывать дурное настроение на Лорике. Тот в последнее время казался неживым: молча, с застывшим лицом и мертвым взглядом выполнял приказы, и только. Лорик не мог петь — во время неудавшейся «игры» Винценц сломал ему нос, и, видимо, как-то повредил ухо. Врач сказал, что повода для серьезных опасений нет, но велел пока поберечься, дождаться полного исчезновения отеков, восстановления свободного дыхания и возврата слуха. С тех пор занятий не было.       Он чувствовал себя загнанным в угол. Лишенным не просто опоры — самой основы своей жизни. Он не бросался обезумевшим крысенышем на всех и каждого лишь потому, что боялся навредить себе еще сильнее. И больше никогда уже не слышать, как раньше. И самое страшное — не петь.       Поначалу он верил и ждал, помня, как непросто прошлый раз приходило в норму сорванное Винценцем горло. Но дни складывались в недели, а Лорик все еще полностью не восстановился. Его вера угасала, а вместе с ней истаивал и смысл терпеть и подчиняться. Смысл выживать, смиряя ненависть и боль, подчиняя всего себя единственной цели — стать настоящим артистом. Он мог перенести что угодно — только не это. Только не потерю голоса или слуха. Не расставание с любимой музыкой, с возможностью петь. Винценц не понимал, что Лорик не просто страдал. В Лорике умирала душа…       Судья смотрит сочувственно — он понимает, что означает для юного протеже с самых низов общества вроде Лорика приказ хозяина следовать в его спальню. Лорик не осознает, как сказочно ему повезло, что судья — не озлобленный и очерствевший за годы службы ханжа, не рьяный католик, готовый отправить на костер за саму мысль о подобных отношениях между мужчинами. Лорик вообще мало что осознает.       …Он жил, как заведенная игрушка, словно не вполне вменяемый. Прошло уже больше месяца — или двух месяцев? он потерялся во времени — с начала следствия. Он лишь чувствовал, как мог бы чувствовать затравленный зверек, что все должно было сложиться намного хуже, и потому даже при простом взгляде в его сторону замирал и старался стать незаметным, словно это могло его хоть как-то защитить. И часто молился, стоя на коленях на холодном полу камеры, благодаря господа за снисхождение и милосердие…       Его собираются увести обратно в камеру. Судья неожиданно говорит ему вслед:       — Ты еще поёшь?       Лорик оборачивается медленно-медленно, словно боясь, что ослышался.       — Простите, ваша честь?..       — Я слышал твое пение. — Граф улыбается. — Ты талантлив, мальчик мой. Надеюсь, ты невиновен. И надеюсь, ты не забросишь занятия. У тебя дар, Лорелан. Не зарывай свой талант в землю: господь не прощает нерадивых.       Лорик кивает, тихо, сухо всхлипнув.       — Да, ваша честь.       Судья кивает конвоирам, и Лорика уводят.       …В тот вечер он впервые осторожно опробовал голос, оставшись в своей камере в одиночестве. Голос не подвел. Слух тоже восстановился. Лорик вновь долго, истово молился, спрятавшись лицом в тонкую, хлипкую подушку. Боясь поднять взгляд к серому каменному потолку — словно даже оттуда на него могла обрушиться божья кара. Значило ли это, что господь на него не гневался? Что его жалкая грешная жизнь не кончилась вместе с жизнью Винценца? Лорик не знал. Но с тех пор пел — тихо, понемногу, но ежедневно…       — Открылись новые обстоятельства, молодой человек.       Судья кажется непривычно довольным, глубокие морщины залегают у губ улыбчивыми дугами, окружают добрые глаза смешливыми лучиками. Лорик лишь сейчас, когда к нему возвращается способность петь, начинает видеть людей, различать их лица. Его конвоиры оказываются забавно разными: высокий стройный начавший лысеть брюнет и маленький крепкий пухлый блондин с рыжеватой бородкой. А судья — надо же! — имеет вид доброго дедушки, но в его лице есть что-то явно угрожающее, как у внимательной хищной птицы — ястреба, или даже грифа, что, впрочем, лишь придает ему жутковатого обаяния. Да и сам зал суда, находящийся там же, в ратуше, по-своему красив — строгой, холодной красотой. Лорик внезапно понимает, что стал различать цвета — и с запозданием осознает, что с момента потери слуха и голоса весь его мир был сплошь серым, без живых проблесков. Он не сразу заметил изменения — унылая камера своей серостью до сего момента сбивала его с толку. А теперь мир словно разом ожил, засиял, заискрился — такой пугающе живой.       — Что, простите, ваша честь? — переспрашивает Лорик, чувствуя, что потерял нить разговора, пораженный своим открытием, будто придавленный этим новым миром, внезапно обрушившим на него всю гамму цветности. Его шатает, и конвоиры придерживают его под локти, чтобы Лорик не упал.       — Я говорю, открылись новые обстоятельства. Один из слуг господина… — судья называет несколько имен, которые стираются из памяти огорошенного Лорика, и он лишь с трудом понимает, что речь о Винценце, — слышал, как он пожелал тебе доброй ночи, когда ты покинул его покои. По сути это, пусть и косвенно, подтверждает твою невиновность. К тому же стало известно, что, — тут судья снова называет кого-то длинным и сложным рядом имен, которые звучат для Лорика чуждо, пока из массы слов он не выхватывает, вздрогнув, знакомое «Стейн», — в тот вечер появился в городе после длительного отсутствия. Также его видели возле замка. Практически вся прислуга и некоторые охранники в своих показаниях упоминали, что между твоим покровителем и этим человеком регулярно происходили стычки, и последний прилюдно угрожал графу, что убьет его. Ты слышал подобные угрозы?       «Графу? — думает Лорик. — Винценц был графом? А Штайн… то есть Стейн? Кем был он?..»       — Да, ваша честь, — отвечает он тихо. — Слышал. Но не думаю, что это было всерьез. Они всегда ругались…       Судья смотрит на Лорика с еще большей симпатией — юноша, видимо, или не понимает, что может снять с себя подозрение, обвинив другого, в силу наивности, или и впрямь по-настоящему порядочен. Он задумывается еще на минуту, затем смотрит Лорику в лицо и спрашивает:       — Лорелан, я знаю, что твой покровитель был к тебе не слишком добр. Скажи, ты рад, что он мертв?       Судья умен, и не спрашивает Лорика, убивал ли тот своего покровителя. Он вглядывается в лицо подсудимого с пристальным вниманием, уверенный, что не ошибется, если тот соврет. Перед рейхсграфом лежат показания врача, подробно описавшего, какие травмы ему приходилось неоднократно наблюдать у протеже жестокого покойного аристократа. Если Лорик попробует лгать… Что ж, ему же хуже.       Лорик молчит достаточно долго.       — Нет, не рад, ваша честь, — наконец отвечает он, и судья про себя хмурится, не веря. Но Лорик продолжает, и рейхсграф меняет свое мнение. — Я не могу сказать вам, что сожалею о смерти хозяина, ваше сиятельство — это будет ложью. Господин Винценц… был жесток ко мне. Я боялся его, и порой ненавидел. Это дурные чувства для доброго христианина, я знаю. И знаю, что господь еще накажет меня за это. Но я не рад смерти хозяина, видит бог — не рад. Потому что он обещал мне… Обещал, что я смогу петь, смогу выступать перед настоящими ценителями. Смогу учиться. Стать настоящим артистом. А теперь он умер, и все мои мечты полетели прахом. Он уже меня… Вы же знаете обо всем, ваша честь, правда? Я уже все потерял. А теперь оказалось, что все было напрасным. Так что я и хотел бы порадоваться, что он горит в аду. Но не могу.       Лорик смотрит судье прямо в глаза — впервые. Открыто, честно. И судья понимает — Лорик говорит правду. Смерть Винценца не принесла ему никакой выгоды, напротив. Он определяется с вердиктом.       — Невиновен.       …Когда Лорика оправдали, он не понимал, что делать и куда идти. В его судьбе принял участие сам рейхсграф: проследил, чтобы ему вернули все вещи — включая деньги, которые у него оставались от Винценца, посоветовал на первое время приличную недорогую гостиницу. Велел быть в городе, пока длился процесс над Штайном.       Лорик послушно поселился в указанной гостинице, несколько раз выступал в качестве свидетеля — правда, самого Штайна не видел, просто подписывал протоколы, в которых фиксировались его слова и показания прочих слуг и иных причастных лиц. К удивлению, и, что скрывать, злобной радости Лорика, Штайну вынесли обвинительный приговор…       День казни выдается морозным, даром что приходится на начало весны. Совсем как в «тот день», когда в жизнь Лорика вошел Винценц. Вторгся, ворвался, втиснулся с болью и кровью, вломился, принеся с собой «псов»… и Штайна.       Лорик не знает, хочет ли присутствовать на казни — просто выходит на улицу и бездумно идет, куда глаза глядят, но ноги сами приносят его на главную площадь. Именно здесь из ратуши, в которой провел в заточении чуть ли не всю зиму и сам Лорик, должны вывести Штайна. На площади уже установлена виселица. Лорик думает, что она могла бы предназначаться ему, но страха почему-то не чувствует. Он ловит себя на том, что, кажется, вообще разучился испытывать страх. Ему кажется, что орнамент Углового Дома*, мимо которого он выходит на площадь, складывается в насмешливые лица, наблюдающие за ним и за собирающейся в ожидании потехи толпой. «Я схожу с ума», — думает Лорик с ненормальным спокойствием, и направляется к ратуше.       Когда он видит Штайна, тот похож на мертвеца. Постаревший, страшно осунувшийся, он ничем не напоминает опасного безжалостного мужчину, которого Лорик боялся до судорог, до потери способности соображать. Он даже не сразу узнает своего мучителя: былого Штайна в этом закованном в кандалы, одетом в лохмотья подобии человека напоминают только яростные, отчаянные темно-синие глаза, и прямая, горделивая осанка. Штайн не кажется сломленным и сдавшимся, лишь глубоко несчастным и безразличным ко всему.       Впрочем, когда его блуждающий взгляд вдруг натыкается на Лорика, все безразличие слетает с него в мгновение ока. Он рычит, извивается в руках конвоя, и истошно орет:       — Ты! Тварь! Я убью тебя! Это ты виноват, ты! Ты виноват! Убью! Будь ты проклят! Дрянь, гаденыш, я убью тебя, сука!!!       Потрясенный Лорик поспешно делает шаг назад, прячась за спины людей, а вырывающегося, обезумевшего, плюющегося и осыпающего всех страшными проклятиями, ругательствами и богохульствами Штайна уже скручивают, тащат на эшафот, накидывают на шею петлю. Лорик видит, как шевелятся губы священника, но не осознает, что тот говорит. Он лишь отмечает скупые, выверенные движения палача, и вот тело Штайна уже корчится, извиваясь в петле.       Ни разу не бывавший ранее на казни Лорик не сразу понимает, что что-то не так. Штайн все дергается и дергается на виселице, умирая мучительно, невыносимо долго. Лорик слышит, как в толпе говорят, что родственники убитого, видимо, заплатили палачу, и тот не спешил мылить веревку. Кто-то возмущенно отвечает, что время смерти зависит не от мыла, а от узла. На спорящих шикают, затевается потасовка, и Лорик невольно пробирается вперед — подальше от спорящих… Поближе к виселице. Стоящий рядом мужчина, повернувшись к Лорику, обдает его гнилым дыхание и со знанием дела вещает возбужденно:       — Были бы у него богатенькие родственнички, заплатили бы палачу, и тот бы рррраз! — мужичонка делает невнятный жест двумя руками, — и быстренько переломил бы бедняге шею. А тут, видать, наоборот, приплатили, чтобы помучился. Что ж он за стервец такой, раз не побоялись бога, дали заплечных дел мастеру на лапу за-ради такого дела-то…       Толпа неистовствует, довольная зрелищем, но Лорик не видит никого, кроме подыхающего Штайна. Успевшего обмочиться и обделаться, сине-черного, не похожего на человеческое существо, с распухшим вывалившимся языком, с выкатившимися глазами. Он понимает краем сознания, что это не может длиться дольше нескольких минут, но ему кажется, что проходит много часов, и они все тянутся… тянутся… Лорик не жалеет ни об одном мгновении, проведенном Штайном в петле. Ни об одной единственной секунде. Он не злорадствует, он вообще не рад. Но и не жалеет. И когда то, что остается от Штайна, перестает наконец дергаться и хрипеть, Лорик просто отворачивается и уходит.       В ту ночь он впервые после смерти Винценца плачет. Он не понимает, почему, но рыдает долго, отчаянно, словно смывая слезами лед, сковавший душу. Успокоившись только к утру, и даже не заметив, как проваливается в сон, обнимая подушку.       …Совсем недалеко от временного жилища Лорика, посреди чистой красивой улицы стольного города, уютно устроилась крошечная симпатичная гостиница. Добрая слава и хорошая кухня милого заведения зачастую привлекали в его стены не только самих постояльцев, но и желающих отобедать или отужинать добрых жителей Граца.       В небольшом светлом гостевом зале юная хозяйка внимательно наблюдала за посетителями — все ли довольны, у всех ли всего вдосталь. Девушка умела быть при желании незаметной, хотя ее яркая красота порой привлекала даже весьма высокопоставленных клиентов. Но хозяйка была строгой и руководила заведением железной рукой. Говорили, она появилась в городе всего пару лет назад, полюбилась прежним, уже, увы, покойным хозяевам, принявшем ее, как родную дочь, посланную им небом на старости лет, вложила в их умирающую гостиницу немалую сумму и быстро, умело раскрутила заведение. И пусть люди часто сплетничали понапрасну, но гостиница действительно процветала, а юная хозяйка была чудо как хороша.       Она чутко прислушивалась к разговорам, когда один из гостей, высокий лысеющий брюнет, произнес:       — Хорошо, что этого мальчишку, певца, оправдали. Уж как дивно он пел! Как начинал — я все старался поближе к камере устроиться, и слушал, слушал…       — Лорика у нас, кажется, полюбили все, включая судью, — отвечал с улыбкой второй, веселый круглый блондин с добрым лунообразным лицом.       Хозяйка прикусила губу, чтобы не выдать интереса, и осторожно подобралась на пару шагов ближе.       — Хорошо, что нашелся этот охранник, или слуга, кто он там, который слышал чертова аристократа, когда Лорик выходил, — продолжал первый мужчина. Хозяйка опознала по форме служителя ратуши.       — А я думал, его видели, — заметил его напарник.       — Нет, только слышали. Было темно. Слуга видел, как Лорик вышел, и услышал, как покойный с ним попрощался.       — Ты сам-то понял, что сказал? — фыркнул толстяк. — Покойный, говоришь, попрощался?       — Ну ты же понял меня, не придирайся. Был бы покойным — не попрощался бы, и Лорика бы нашего не оправдали, — обиделся брюнет.       Девушка тонко улыбнулась. Не видели, значит. Слышали. Ну-ну. Лорик прекрасно умел имитировать чьи угодно голоса. Если бы не его мечта стать певцом — он имел бы грандиозный успех, как шпильман-имперсонатор** или даже актер театра. Тогда, в жизни, оставшейся, кажется, в далеком прошлом, ни он, ни она этого не понимали. Только пожив в большом городе и многому научившись, молодая женщина, которую когда-то давно называли Кисой, поняла, какими удивительными талантами обладал ее друг детства…       На следующий день Лорику приходится вновь посетить ратушу и знакомого судью — получить свои документы, и бумаги, подтвердившие его невиновность, и завершить прочие формальности. Рейсхграф желает ему удачи, и дает напутствие жить честно и достойно. Лорик благодарит от всего сердца человека, принявшего в нем бескорыстное участие впервые за прошедшие годы.       На выходе из ратуши его останавливает высокий статный мужчина.       — Лорелан! Подождите, молодой человек.       Лорик с удивлением смотрит на того, кто подходит к нему: темноволосый дорого и изысканно одетый человек явно относится к таким же небожителям, как Винценц. Мужчина тем временем продолжает:       — У меня к вам предложение, Лорелан. Мой друг, судья фон Герберштейн, сказал, что вы сожалеете о смерти вашего покойного покровителя, так как надеялись продолжить обучение музыке и пению. Это правда?       Лорику хочется послать аристократа к черту с его вопросами и интересом, но под властным взглядом мужчины он теряется, и лишь молча кивает, угрюмо разглядывая неожиданного собеседника. Тот внезапно улыбается.       — Тогда мое предложение будет вам интересно, Лорелан. Вам нужен знатный покровитель, сомнений нет. Вы талантливы, и его сиятельство рейхсграф верно сказал: зарывать такой талант в землю — грешно. Предлагаю на место вашего покровителя себя. У меня не меньше возможностей, чем у покойного графа. И я заинтересован в том, чтобы дать вам возможность учиться и занять достойное место в развивающейся немецкой опере.       — Почему, ваше сиятельство? — тихо, недоверчиво спрашивает Лорик, ошарашенный словами знатного господина.       — Потому что я слышал вас, — спокойно отвечает тот. — Я хорошо разбираюсь в этом, Лорелан. Вы — уникальное дарование. Кстати, я эрцгерцог. Так что все же «ваша светлость».       Лорик чувствует неожиданное головокружение. Значит, этот господин тоже был на том единственном выступлении? Он знаком с Винценцем? «Что это? — думает Лорик. — Бог меня прощает или наказывает?».       — Простите, ваша светлость. — Он медлит, затем все же спрашивает: — На тех же условиях, что у господина Винценца?       Высокородный господин кивает, и Лорик чувствует, как холодеют руки. Он вспоминает, чего ему стоило его обучение. Вспоминает, через что пришлось пройти, и чем все закончилось. Он готов отказаться и бежать от этого человека — такого же сильного, уверенного в себе, выглядящего, в отличие от Винценца, хищным и опасным даже внешне — со всех ног. Но потом он вспоминает месяцы без занятий. Месяцы, которые казались пустыми, мертвыми, бесцветными. Месяцы, когда в нем, лишенном возможности петь, не оставалось самой жизни. И понимает, что не может отказать. Ловушка захлопывается, а он просто стоит и смотрит, не в силах попытаться спастись.       Загнанный в угол крысеныш поднимает голову в его душе, смотрит отчаянно и зло, готовый сражаться до последнего вздоха. В конце концов, один раз он уже все это пережил. И выжил. В крайнем случае он может… Лорик прикрывает глаза. «Прости меня, господи, что я посмел хотя бы подумать о том, о чем только что подумал. Если это — твоя кара, я приму ее. Да будет воля твоя, не моя».       — Хорошо, господин. Я согласен, — просто отвечает он.       Мужчина улыбается, кивает.       — Меня зовут Доминик.       * знаменитое здание Luegghaus       ** артист-имитатор, пародист