Держи меня за руку

      Ева сохраняет то утро, как жемчужину, в самых недрах своего сердца. Постепенно приходят холода, и Ева находит в этом хороший повод снова повсеместно носить перчатки. Преграда тонка, но оберегает память об узкой белой ладони, как будто прикосновение всё ещё длится сквозь время и лабиринты кварталов. Когда же рука дрогнет, в очередной раз взяв бутылку с твирином, Ева поморщится и отставит её. Конечно, она выпьет потом, когда нужно лечь с кем-то в постель: чтобы суметь убежать в образы своих мыслей, как она убегает всегда. Ева краснеет и дышит прерывистей, вместо грёз о сияющем на солнце городе Утопии видя винные стены, застилающий их дым сигарет, запястья под махровыми рукавами. Не воспоминания о звенящих гранях Белой Башни над чёрной рекой, но голубые глаза под светлыми ресницами, бегущие по книжным строкам. Ева не может понять, почему эти видения не уходят у неё из головы.       Конечно, та встреча не была последней. Находились мелкие поводы, оправдания скукой, когда они виделись – чаще в Неводе, поздним вечером, переходящим в ночь. Играли в шахматы или карты, Юлия варила крепкий кофе, Ева раскладывала таро. Каждый или почти каждый раз, замолкая в разговоре, прощаясь или просто находясь рядом, их руки ложились одна на другую. Сначала совсем мимолётные, касания незаметно – так растут цветы по весне – становились всё дольше, перестали щекотать неуверенностью, стали мягкими, как шаль. Ева обещает себе быть начеку, но быстро об этом забывает, успокоенная Юлиной сдержанностью.       В один из последних дней ноября они уговариваются встретиться в Омуте, чтобы отметить Евин День рождения. Странное, забытое чувство предвкушения наполняет Еву, когда она завязывает на спине пояс белого платья, застёгивает в ушах серьги, поправляет кружевную бархотку. Зябко ведёт голыми плечами и прибавляет газ в системе отопления. Юлию видит из окна и спешит открыть ей дверь. Та беспомощно улыбается – вся обнесена снегом, с занятыми руками, что даже не смахнуть снежинки с чёлки.       — Рано нынче наступила зима, — Юлия перешагивает порог чуть боком, занося вперед обтянутый тёмной кожей ящик с патефоном, во второй руке прихватывая пакет. Ева помогает ей разгрузиться и проносит вещи в комнату.       Когда она оборачивается, Юлия уже повесила утепленное двубортное пальто и стоит в прихожей, взбивая прибитые снегом волосы. Она подходит к Еве и поднимает руки ладонями вверх. Ева чуть медлит и кладет на них свои.       — Вы замечательно выглядите.       Ева польщённо улыбается. Сама Юлия поверх неизменной рубашки одета в синий жилет и брюки, шею вопреки обыкновению обхватывает не платок, а галстук. Вид как у заправского джентльмена. В памяти мелькает, что братья Стаматины много лет назад приехали в город в похожих костюмах – Ева прогоняет этот образ, как назойливое насекомое. Она обрывает касание их рук, но отвечает с прежней улыбкой:       — Вы тоже неотразимы. Мы будто сошли с обложки романа. Или с фотографии столичных улиц, наверное.       — Занятие у нас тоже сегодня будет столичное, -- Юлия подмигивает и кивает на патефон. Затем нагибается к пакету и достаёт оттуда квадратный конверт с музыкальной пластинкой, подписанный неизвестным ей женским именем и дополненный изящным росчерком.       Когда-то Юлия обмолвилась, что её подруга из первопрестольной – композитра по призванию – обещала обязательно прислать в её провинцию новый сборник своих сонат, когда те увидят свет. С месяц назад привезли письмо, где среди прочих новостей была строка: «Запись закончена, осталось недолго!» Ева была рада принять приглашение послушать музыку вместе.       — Неужели приехало последним поездом?       — Нет, ещё две недели назад, — отвечает Юлия. — Но я подумала, будет удачно объединить два события.       Они открывают патефон, устанавливают пластинку, игла встает в борозду, тонкая, как нога балерины. Ева устраивается на сложенных в гнездо подушках, скрестив ноги, Юлия садится рядом, как всегда, с безупречно прямой спиной. Шум, похожий на треск поленьев в костре, – и начинается музыка. Тихая в начале, звенящая высокими нотами скрипки, медленно набирает силу, обретает полнозвучные аккорды и переливы. Замирает неоднозначно, чтобы потом ускориться. Ева засматривается за окно, подмечает, что у идущего снега тоже есть свой темп и ритм – в какой-то момент они даже совпадают с музыкой, будто композитра уловила движение самой природы. Первая соната заканчивается, Юлия достаёт из пакета вино, разливает в приготовленные бокалы.       Пьют за Еву и за хорошую музыку. Ева делает единственный глоток и ставит бокал, зарекаясь, что больше при Юлии не выпьет. Она не хочет, чтобы Юлия снова видела её такой, как тогда. Когда мелодия снова звучит, Юлия подаётся вперёд и кладёт подбородок на ладонь. У неё аристократически прямой нос, кожа – фарфор, тонкие волосы – словно шёлковые нити. Если бы не строгий наряд, её легко можно было принять за сошедшего с фрески ангела. Юлия чувствует Евин взгляд и поворачивает к ней лицо – так они и сидят неизвестно сколько, слушая запись. Когда игла доходит до самого края, Юлия отходит покурить на кухню.       — Я вижу, музыка вас удручила, — замечает она по возвращению, — вы будто погрустнели.       — Она волшебная. Но и правда пропитана некой тоской. Должно быть, ваша подруга по кому-то очень скучает.       Юлия обхватывает свои локти и склоняется над патефоном.       — Порой творцы следуют не велению своих собственных чувств, а ловят чужие, словно тонко настроенные сети. Но это только сырьё для их промышленности. Импрессия – текучая и непостоянная материя, и творцы управляют ей, как гончар глиной и стеклодув жидким стеклом. В готовом продукте едва ли узнаешь, из какой скважины и рудника был взят материал. Но он резонирует с каждой, кто без ведения стала источником для вдохновения, — Юлия будто приходит в себя и смотрит на Еву виновато. — Простите, я, наверное, лишь утомляю вас.       Ева мотает головой, и серёжки звякают о её щёки.       — Нисколько. Я люблю вас слушать, вы очень интересно мыслите, — и добавляет тише: — Я так никогда не научусь.       — Знаете, а я точно так же думаю о вас, — губы Юлии складываются в сердечную улыбку. — С тех самых пор, как я зашла к вам тогда, в сентябре. Вы чуткая и внимательная, настроенная, как скрипка на этих записях. Я софистка, что Эзоп, часто закручиваю мысль в спираль потуже без явной на то причины. А вы, — Юлия подаётся вперёд и по обыкновению заливается краской, — вы чувствуете и понимаете больше, чем показываете. Другие называют вас за это глупой, но этим лишь доказывают, как глупы сами.       Она замолкает, и они долго смотрят подруга на подругу в смущении, одна – от сказанного, вторая – от услышанного.       — Это самые лестные слова из всех, что мне говорили, — наконец выдыхает Ева.       — В общем, я хотела сказать, — Юлия снова переводит взгляд на патефон, снимает с шайбы пластинку и переворачивает её, — я хотела сказать, что есть и другая сторона. Называется «Весна».       Она ставит пластинку, не дожидаясь ответа. Основную партию всё ещё ведёт фортепьяно, но на смену скрипке приходит вступившая с первых же нот флейта. В комнате будто становится теплее и ярче. К Еве Юлия так и не садится, всё пребывая в задумчивости. Мелодия становится легче и быстрее, и, поддавшись внезапному порыву, Ева встаёт и спрашивает:       — Может, станцуем? Так захотелось, будто умру без этого. Давайте, Юлия?       Она даже берёт её за пальцы – впервые по собственной инициативе, но Юлия каменеет и отвечает нетвёрдо:       — Я не очень хороша в танцах. Честнее сказать, совсем им не обучена.       — Это не то, чему нужно учиться, — Ева приподнимается на носки от нетерпения, — нужно просто слушаться сердца.       — Моё сердце слишком заскорузло для таких порывов, Ева, — Юлия отступает на шаг, не отпуская рук. — Я лишь отдавлю вам ноги и раздосадую.       Еве бы остановиться, отступить, но ей не хочется и дальше быть робкой.       — Тогда я станцую для вас, — объявляет она.       Она легко толкает Юлию за плечи, усаживая на подушки, сама круто разворачивается, взмахивая подолом платья, точно крылом. Задирает одну руку вверх, проводит по задней стороне шеи, поднимает волосы, обрушивая их мягким каскадом. Флейта волнами спускает мелодию с самых вершин вниз, Ева кружится под неё, словно невеста над твирью. Замирает, переносит вес с одной ноги на другую, ведёт бёдрами, проводит руками по талии. Язык танца всегда был ей родным, сейчас она им пленяет, девушкой она – восхищала, маленькой вызывала радостный смех и аплодисменты мамы. Танец – это язык, которым можно сказать не меньше, чем словами. Если Юлия считает, что она не просто красивая пустышка, может, она сумеет прочитать Евино послание прежде, чем замолчит музыка. Умная и наблюдательная, может, объяснит Еве, что она чувствует и пытается выразить.       Ноги выстукивают бешеный ритм, подол поднимается солнцем, Ева закрывает лицо, чтобы не посмотреть на Юлию раньше времени, не струсить прежде, чем закончится её танец. Из патефона доносится крещендо, Ева юлой пересекает комнату и обрушивается на Юлию, безошибочно прицелившись губами в её губы. Вот оно, её финальное слово.       Губы Юлии горьки на вкус и мягче её же рук. Сначала плотно сомкнуты, под напором Евы раскрываются ей навстречу – как и сама Юлия. Она касается её горячих щёк, и Ева шумно вздыхает от того, как холодны её пальцы. Ева придвигается ближе, готовая, что Юлия скользнёт по шее, расстегнёт и сбросит её платье, прижмёт к себе. Но Юлия отстраняется, убирает руки, разрывает поцелуй, смотрит на Еву испуганно, заставляя краснеть от стыда – и досады. Еву не обманешь – она видит в Юлином взгляде желание, слышит её дыхание, чувствует, как оно горячо. Но Юлия снова не позволяет себе ничего большего, не требует и, самое главное, не берёт то, что Ева может дать. Играет в галантность и чуткость, и этим только всё усложняет. «Было бы проще, если бы она взяла меня прямо сейчас», — думает Ева.       И тут же будто осознаёт, где они находятся. Вычурная комната, пропахшая духами и благовониями, в которой бывали десятки мужчин, от юношей до совсем стариков. Комната, которая впитала их взгляды, видела их резкие движения, запомнила их руки, спины и всё остальное. Есть ли в ней что-то, чего они не касались? Эта кровать, этот пол, эти стены, подушки и стол – всё в них. Они и на ней, Еве. Ей становится дурно.       — Прости. Мне не стоило, — выдыхает Ева почти безгласно и отворачивается, втягивая шею в плечи, закрываясь волосами. — Если хочешь, ты можешь уйти. Я не буду в обиде.       На Евино плечо ложится ладонь, вызывая дрожь.       — Тебе не стоит делать это так. Так неправильно по отношению к тебе.       И снова это смиренное милосердие! Чудотворная длань, ищущая грешниц и грешников во спасение. Эта жалость унижает. Ева поднимает голову, не давая подступившей слезе скатиться с ресниц, заправляет за ухо прядь. Сердце подступает к самому горлу, шумит и стучится в кости. Великое испытание, должно быть, для Юлии – быть здесь. Ева заставляет себя обернуться к Юлии – такое не говорят в пустоту, – голос ломок, но она вкладывает в него так много стали, сколько способна в себе достать.       — Слишком грязно, да? Что же, Омут пропитан животной похотью, какой бы обителью высшей добродетели его ни называли. Очистить его – вдохновляющий подвиг, да только совсем бесполезный. Ничего вам от этого не выиграть. Я сожалею о потраченном на меня времени, Юлия. Какое бы решение вашей мудрёной философской задачки вы не вычислили, верный ответ вы сейчас видите перед собой. Больше вам тут оставаться незачем.       Юлия стойко выносит её удар, защищаясь ясностью глаз, как щитом. Прислушайся – услышишь звон металла о метал. Она говорит, поражаясь:       — Неужели ты правда веришь в то, что сейчас говоришь? — не получив ответа, чуть поднимает подбородок и продолжает: — Я обращаюсь к твоему разуму, Ева: приди я к тебе впервые по всем правилам и попроси лечь со мной, разве ты прогнала бы меня? Получи я твоё расположение как гетеры, стала бы теория, что я доказываю, и фракция, к которой я была определена, авторитетной достаточно, чтобы хоть охладить пыл одержавших в городе верх? Выгадала бы я хоть что-то, если бы играла тобой?       Веки Евы дрогнули, и предательская слеза прочертила след на её лице. Нет. Нет и нет. Ничего из этого не является правдой; страхи, воплотившиеся Юлиными словами, беспочвенны и пусты. Но Еве не легче от понимания своей неправоты. За ней скрывается что-то ещё, и, оставшись без защиты своих заблуждений, меньше всего теперь Ева желает встретиться с этим «чем-то» одна на одну. Оставаться в этих пропитанных срамом стенах – тоже.       — Пожалуйста, — просит она, — давай отсюда уйдём.       Юлия берёт её за обе руки, и Ева хватается, как за спасательный круг.       — Куда ты хочешь?       Набережная полна осколков и печали, Собор всё так же мёртв; куда бы они не направились в городе – всюду Ева привлечёт к себе внимание зевак и сплетников. Дом Юлии теплится островом безопасности, но Ева не будет чувствовать себя там свободно. Остаётся только одно место. Ева поднимает глаза в потолок.       — Там твоя комната?       Ева кивает. Юлия выключает патефон – всё это время он не переставал играть! – поднимает Еву с подушек, по её просьбе тушит везде свет – Еве внезапно кажется, что в сгустившейся тьме улиц за ними наблюдает весь город. Остаётся только одна свеча, с которой они бредут по узкой лестнице на второй этаж, не расцепляя рук.       Комната кажется Еве аскетской в сравнении с пестротой первого этажа, чужой, будто она оказывается тут впервые. В сути своей – ничто иное, чем келья. Здесь лишь кровать и шкафы, ширмой закрыто пустующее пространство. Там Ева укрывается, когда хочет скрыться от всего мира. Туда же Ева ведёт Юлию.       Они садятся в самом углу, ставят свечу перед собой. Ева складывает на Юлию колени, ложится ей на плечо. Юлия обнимает её за спину, и так становится спокойнее, будто Ева оказывается под тёплым крылом. Ева слышит биение Юлиного сердца – очень медленное и гулкое, в виске бьётся кровь, гонимая её собственным.       — Ты наверняка хочешь курить, — тихо проговаривает она.       — Очень хочу. Позволишь?       Ева кивает, Юлия неловко достаёт сигареты.       — Я никогда раньше не пробовала. Можно?       Занесённая сигарета замирает, Юлия протягивает её Еве, себе достаёт вторую. Помогает прикурить от свечи, объясняет, как затянуться. Ева вбирает в лёгкие терпкий дым, нисколько не закашлявшись, чем удивляет Юлию.       — После твирина уже ничего не страшно, — усмехается Ева. Юлия не смеётся в ответ.       Дым извивается двумя сказочными змеями, отливает чарующим сизым цветом. Обе смотрят на него заворожённо, временами стряхивая пепел в подсвечник. Во рту и на руках остаётся горечь под стать этому вечеру. Пламя на фитиле горит высоким, узким языком, временами сбивающееся на неверный чад. Вскоре обеим становится холодно и жёстко на голом полу, и Ева робко приглашает сесть на кровать, укрыться покрывалом.       — Знаешь, — Ева говорит шёпотом, боясь испугать свою откровенность, — ты первая за много лет, кто вспомнила про мой день рождения. До этого была только моя мама.       — Что с ней случилось? — спрашивает Юлия.       — То, что случается с большинством – она умерла. Только не спрашивай меня, как, я совсем не хочу вспоминать.       Юлия наклоняет голову и легко касается губами Евиной макушки.       — Мне очень жаль.       Ева смаргивает и пожимает плечами.       — Но я не об этом. Я не ждала тебя взаправду. Была готова к тому, что ты не придёшь. Но ты пришла и осталась, хоть я дважды прогнала тебя. Даже тут ты не ошиблась. Ты как будто знаешь наперёд, какой сделать следующий шаг.       — Мою наблюдательность часто легковерно называют ясновидением, — замечает Юлия. — Я сделаю тебе ответное признание, — она делает паузу, и Ева ждёт продолжения, замерев, — я, личность разума и интеллекта, очень редко решаю что-то велением сердца. Почти никогда. Но к тебе у меня не выходит иначе.       Их пальцы переплетаются. Встрепыхнувшееся Евино сердце успокаивается, бьётся размеренно. Щёку обдаёт тёплым Юлиным дыханием. Больше они ничего подруга подруге не говорят. Не сговариваясь, ложатся, Юлия обнимает Еву и зарывается лицом в её волосы. Забытая свеча остаётся на страже этой ночи.