***
От этого не избавиться. Ева напивается пьяной до почти всецелой потери контроля над телом, шоркает жёсткой мочалкой по коже снова и снова, лежит в обжигающе горячей ванне, не замечая, когда та становится ледяной, жалеет, что не может в ней утопиться – каждый раз предательски выныривает и выкашливает из себя воду. С ней случалось подобное, и не только с Андреем, но никогда прежде не переносилось так болезненно. Словно Юлия, появившаяся в её жизни, коснулась и оживила те части неё, которые теперь кричат и агонизируют от того кошмара, что Ева зовёт своей повседневностью. Она плачет, много и обессилено, не может заставить себя съесть и крошки, а когда засыпает, видит толпы безликих людей – и себя на огромной кровати, погребённую под их роящимися телами. Наконец она понимает, что если сейчас же ничего не предпримет, то так и умрёт в этом опостылом особняке. Ева слабой рукой пишет записку: «Прошу, разреши прийти. Е.», приоткрывает входную дверь и жестом подзывает проходящую мимо девочку, за двойной маршрут платя тонким колечком. Девочка улетает пулей и возвращается так же быстро. «Дверь открыта, заходи. Ю.» Ева убирает фонарь. Надевает один, второй, третий слой одежды, запахивается в накидку, повязывает на голову шарф. Не из-за холодов – так не чувствует сотен прикосновений, которые не смогла смыть. По заметённым улицам идёт медленно, в Седле останавливается, облокотившись на стену дома, подумывает: а не вернуться ли? Ева не знает, как будет смотреть Юлии в глаза, что скажет, что попросит. Отправляя записку, она думала лишь о том, как хочет увидеть её лицо, почувствовать её тепло. Этим и продолжает путь. К Неводу приходит совсем выбившейся из сил. Дверь действительно не заперта. Ева входит, с радостью вдыхая прокуренный воздух, находит Юлию в кабинете и замирает в проёме. Весь пол устлан исписанными листами бумаги – где-то целыми, где-то разорванными на кусочки, Юлия склонилась над столом, пальцем водя по большой политической карте. — Юлия, — тихо зовёт она. — Ева, — Юлия оборачивается с обеспокоенным лицом, переходящим в тревогу, стоит ей лишь посмотреть на Еву. Она широким шагом пересекает комнату, ступая прямо по записям. Рядом с Евой замирает в нерешительности, но та сама падает к ней в объятия. Юлия обвивает её, от ладоней по Еве разливается благостное тепло, и она прижимается сильнее, хватаясь за одежду. Слёзы стекают из-под опущенных ресниц, Ева всхлипывает и отпускает себя, разрешая рыдать во весь голос. Юлия гладит и качает её, как маленькую, говорит какие-то ласковые слова, спускается вместе с ней на пол, когда Еву перестают держать ноги. Ева, наверное, хочет что-то сказать. «Я так скучала по тебе» или «Мне было так страшно», но от каждой попытки плач захлёстывает её с новой силой, и скоро она перестаёт пытаться. Когда она утихает, Юлия мягко поднимает её лицо, утирает свежие дорожки слёз, видя Евину испарину, аккуратно раскутывает её из шарфа, проводит по волосам. — Я в аду, Юлия, — всхлипывает Ева. — Они истязают меня и рвут, кромсают мою душу на куски. Я не могу так больше, я… Слёзы снова лишают её способности говорить. Юлия укладывает её себе на плечо, закрывает голову руками. Но ничего не говорит в ответ. Одолев приступ, Ева поднимает голову и видит, что Юлия и сама плачет, тихо, как статуя – лишь слегка подрагивает нижняя губа. — Оставайся здесь, — говорит она осевшим голосом, — хоть на пару дней. Пока это всё, что я могу тебе предложить. Ева шмыгает носом. — Это больше, чем я могла надеяться. Юлия с силой вдыхает полную грудь воздуха и прерывисто выдыхает, утирает Еве и себе слёзы. — Я снова пьяная твирином, Юлия, — признаётся Ева. — Прости меня. Три недели ни капли, а потом он, — она жмурится и крепко сжимает губы, чтобы снова не расплакаться. — Андрей Стаматин, не так ли? — голос Юлии холоднее самых лютых февральских морозов. Ева кивает, Юлия сжимает зубы до взбухших желваков; расслабить лицо ей стоит больших усилий. Дальше говорит уже гораздо теплее: — Ты выглядишь неважно, хочешь что-нибудь? — Я очень голодная. Весь день Юлия проводит с ней, не отходя дальше соседней комнаты. Разогревает что-то из сготовленной еды, даёт Еве пить, следит, чтобы она не погружалась слишком глубоко в нанесённые ей раны, и когда нужно, увлекает её незначительным разговором. Вроде того, как застыли во льду Жилки оставленные на ночь лодки, или о том, как мальчишки и девчонки со складов повадились оставлять различные метки на рубежах кварталов. Для шахмат Ева слишком расстроена, поэтому они играют в обычные карты о четырёх мастях. Юлия раскладывает два пасьянса, Ева, наблюдая за ней, делится, что игральные масти напрямую связаны с мастями таро младших арканов. — Правда? Я этого не знала, — Юлия берёт из разложенных рядов даму червей и спрашивает: — у них есть общее значение, правильно? — Нет, это таро развили простые образы игральных карт. Масть червей – это кубки, масть сердечности и доброты, полноты человеческих чувств. А вот, например, трефы, — Ева отыскивает подходящую карту, — они про интеллект, творчество и силу духа. Только положив вытянутую карту к той, что выбрала Юлия, Ева замечает, что они образовали пару из двух дам. Червей и треф. Кубков и жезлов. Сердца и разума. — Они хорошо смотрятся вместе, —замечает Юлия и чиркает спичкой. Засиживаются до поздней ночи. Светильники в доме Юлии горят холодным светом, словно в лаборатории, стены цвета красного вина становятся практически синими, углубляется оттеняющая их зелень штор. Дом действительно становится похож на невод, а Юлия в нём – русалочьей девой. Помнится, в сказках смертные порой попадали в их королевства и принимались там желанными гостьями. Еве хочется думать, что она оказалась в одной из таких сказок, хотя бы ненадолго. Когда Ева начинает тереть опухшие веки, Юлия предлагает ей отправиться спать в её спальню, сама же Юлия, «если понадобится», — как она сказала, прикорнёт на кушетке. Комната – самая маленькая из всех в Неводе, не имеющая в себе ничего, кроме кровати, ширмы и тумбочки, спёртый воздух в ней ещё долго не выветривается в распахнутую форточку. Словно оживившись от прихода людей, поднялись и затанцевали крохотные частички пыли. Прежде, чем Юлия закрывает за ней дверь, Ева ещё раз берёт её за руку, будто не расстаётся с ней всего на несколько часов. Оставшись одна, Ева неловко снимает с себя большую часть одежды, ложится в постель, прислушивается, стараясь различить, чем занялась Юлия. Засыпает в надежде, что сегодня ей не приснится кошмаров.Часть 4
24 августа 2019 г. в 13:19
Нижний этаж превращается в чужевластное царство, в которое Ева вынуждена спускаться каждое утро. Отвращение и тошнота, захлестнувшие её однажды, так и не покидают её; даже недолгое время, проведённое в этой комнате, вызывает у Евы миражи о скользких извивающихся змеях, будто вплетённых в стены, мебель и даже воздух. В конце концов она не выдерживает, уносит к себе то немногое, что, как ей кажется, принадлежит исключительно ей и ещё не запятнано кем-либо: гребень и карты, её и подаренная Юлией книги сказок. Находит также старые фотокарточки, поблёкшие и пожелтевшие от времени, коробку некоторых маминых вещей, писем и отрывков из дневников тех времён, когда Ева ещё даже не появилась на свет. Вместо того, чтобы призывно сидеть там, внизу, прихорашиваться и заливать себя твирином, Ева теперь предпочитает наслаждаться укромностью своей спальни и с детским почти любопытством погружаться в собственные и мамины воспоминания.
Вот, например, письмо почти тридцатилетней давности: «Дорогая, забираю тебя сегодня из твоей Почки и веду на большую набережную мочить ноги, погода требует. Потом накупим сладостей и запрёмся у меня. Вербы зацвели, никто ничего не увидит. В». Уж не те ли страшные Вербы, где живёт сейчас Анна, назвавшаяся Ангелом? Ева уже и не помнит, что за люди жили там до неё. Но кем бы ни была девушка, скрывающаяся за размашистой буквой «В», она написала маме много записок и писем, от некоторых Ева прикрывает ладонью рот, смущённо хихикая. Кто бы могла подумать, что у мамы были такие отношения с другой женщиной? Потом вспоминает, как сама поцеловала Юлию, и становится не до смеха.
Спускаться ей всё же приходится, когда кто-то приходит на горящий фонарь – всегда ли их было так много? Ева теперь ненавидит этот фонарь, который зазывает охочих до её плоти, эти ступени, каждый шаг по которым отдаётся почти физической болью, этих мужчин, которых она раньше любила и привечала, теперь же хочет плюнуть в лицо и столкнуть со своего крыльца – но каждый раз гостеприимно открывает двери. Когда её кладут на спину, она устремляет взгляд в потолок и сквозь камень видит: вот, они с Юлией прикуривают от свечи, вот, Юлия касается её волос, вот, Ева поворачивается во сне и утыкается лицом Юлии в грудь. Иначе она точно сошла бы с ума.
Однажды приходит Андрей, с порога светя большезубой улыбкой. «Как дела у моей златовласой красотки?» — спрашивает. Ева отвечает что-то невнятное, но и он не слушает: по-хозяйски оглядывает комнату, подмечает:
— Запустила свои покои. Надоели? Отправлю к тебе пару-тройку девчонок – стены покрасят, разрисуют в цветы или что захочешь. Заказал тебе новую кровать, больше этой в два раза. С пологом. Плотник отрапортовал, четверо могут поместиться. Тебе понравится.
Еве от его слов становится дурно.
— Шутишь?
Он резко разворачивается к ней и сводит брови, от улыбки не остаётся и следа.
— Какие тут могут быть шутки. На тебя жалуются, Ева. Приходят ко мне в кабак кислыми минами вперёд и нудят передо мной, как холодно ты с ними обошлась, выклянчивают у меня невест погорячее, настроение всем поганят. Отбил все сапоги об их кантюжные задницы.
Еву подцепляет крюком за диафрагму, и дышать становится будто страшно. Но она расправляет плечи и гордо вздёргивает подбородком – посмотреть на Андрея сверху-вниз она физически не способна, так пусть будет хоть видимость собственного достоинства.
— Ты пришёл сюда из-за этого? А ты не подумал, что кто-то из них решил получить на нашем пораженческом положении личную выгоду? Мы должны выдержать и не прогнуться под их жалкие попытки на нас нажиться.
Андрей приближается к ней на шаг и грозит пальцем:
— Во-первых, не пораженческое, а во-вторых, — смягчается, кладёт вознесённую руку ей на плечо, — ты права. Они ходят вокруг наших домов, как шакалы, и так и просятся поймать пастью пулю.
— Это нам точно не поможет.
Смех обрывается.
— Шутка, Ева, — он берёт её под подбородок. — Ты и правда сама не своя. Ну-ка.
Он резко подхватывает её одной рукой и несёт на кухню, открывает дальний ящик и нашаривает последнюю бутылку твирина.
— Что же не пишешь, что заканчивается. Непорядок. Завтра отправлю тебе ящик.
Подцепляет пальцами стаканы, возвращается в комнату и опускает Еву на кровать, разваливается рядом и откупоривает бутылку. Ева не смеет ему перечить, хотя знает, что будет дальше, хотя не хочет ни пить – она держится уже почти три недели, – ни Андрея. Большого, громкого, властного Андрея, который никогда не приходит просто так. Но она не сможет отделаться от него во второй раз, и будет только хуже, если попытается. Поэтому Ева послушно принимает у него полный до краёв стакан и сдерживает кашель от обожжённой спиртом гортани.
— Что ты как чужая. Давай поближе.
Ева садится на Андрея верхом, он прихватывает её за ягодицу и придвигает к себе. Они выпивают ещё, Андрей ехидно чокается об её стакан и опускает держащую её ладонь ниже. Ева не сопротивляется, прижимает его голову к своей груди и запрокидывает лицо. Там, на втором этаже, она говорит Юлии, что никому не был важен её день рождения. Юлия говорит, что к Еве её ведёт сердце. Андрей кусает её за шею, берёт за волосы и языком залезает ей в рот – Ева жмурится и изо всех сил вспоминает, какие нежные были у Юлии губы. Когда Андрей срывает с неё верх и задирает юбку, пытается вспомнить мелодию, под которую кружилась, оголяя перед Юлией ноги. Но когда Андрей падает на спину сам, а не бросает под себя Еву, когда расстёгивает широкий ремень, хватает её одной рукой за шею, другой за грудь, Еве уже не на что переключиться. Дым от сигарет, пламя свечи, ладонь в Юлиной ладони – всё стирается, ломается, Ева видит лишь красное, искажённое лицо Андрея, свою подпрыгивающую от ритмичных толчков грудь. От боли закусывает губу и не может вспомнить, как выглядит фасад Невода. Андрей хватает её сильнее, валит на бок, запрокидывает ей ногу. Ева прячется за волосами, сгребает под себя подушку и закрывает глаза так сильно, чтобы не видеть ничего, кроме абсолютной темноты. Сбегает в неё, обрывает связь с телом, которое всё равно не принадлежит ей сейчас. Уносит с собой остатки памяти о Юлии: кофе, запястья, светлые ресницы, щемяще-синяя обложка книги, патефон, горькая сигарета. Лишь бы сохранить. Лишь бы их не коснулась скверна, что хуже Песчаной Чумы.
Лучше бы болезнь или долгая смерть восторжествовали над ней так, как сейчас торжествует Андрей. Ева вспоминает, почему на самом деле хотела встать на край соборного балкона.