***
— Тебе хорошо спалось? — Юлия протягивает через стол кофе. — Я не мешала тебе? — Нисколько не мешала, — Ева обхватывает кружку двумя руками. — Мне было очень спокойно всю ночь, спасибо, что уступила свою комнату. Ева прихлёбывает и вспоминает сон, что ей приснился. Хоть он был страшным и, наверное, сбивающим с толку, было в нём что-то красивое, поэтичное. Вскоре она всё забудет. Жаль будет совсем его потерять. — Мне сегодня приснился такой странный сон. Ева рассказывает так подробно, как может, даже не утаивая, чьё лицо было за рыцарским забралом. Юлия слушает, по-лебединому склонив голову, блуждая взглядом по деревянным прожилкам столешницы. — В твоём сне так много символизма, — замечает она, когда Ева заканчивает, — я не знатокиня онейрологии, но думаю, то, что ты увидела, несёт в себе какое-то важное послание. При жизни всех троих Хозяек горожанки часто обращались к ним за помощью в трактовке своих сновидений. Даже не видя их своими глазами, они могли распутать замысловатый клубок образов. — Я бы хотела обратиться к ним за советом, — вздыхает Ева, наблюдая за своим трепыхающимся отражением на кофейной поверхности. — Хозяйки обладают тонким чутьём и знают, что люди хотят услышать не правду, а подтверждение своих желаний или опасений. Если память мне не изменяет, в основе раскладов таро лежит тот же принцип. Когда они заканчивают завтракать, Юлия сообщает, что ей нужно вернуться к оставленным вчера делам. Она предлагает Еве занять себя чем-нибудь, и удивляется, когда Ева просит позволить тихо посидеть рядом. «Я не буду мешать, честно», — заверяет её Ева, хоть в этом и нет особой надобности. — Ну и беспорядок я тут оставила, — Юлия принимается поднимать оставленные бумаги. Сначала она делает это хаотично, сгребая всё в одну неаккуратную стопку, потом увлекается, откладывает вторую, третью, сортирует по ним то, что уже успела собрать. Цепляется взглядом за порывистые строчки, зачитывается, ищет продолжение. Выделяет ещё одну стопку. Ева тихо прокрадывается мимо, стараясь ничего не задеть, присаживается в углу и наблюдает за сосредоточенным лицом Юлии, её выверенными движениями рук, восхищающе прямой спиной. Рядом с местом Евы так же лежат несколько исписанных листов, и, как отчаянно она не избегает подсматривать, Ева всё же соскальзывает взглядом на один из них, случайно прочитывает строчку: «Нет продыху от военных. Лучше не рискуй». И ещё одну, на другом листе, совсем не похожим почерком: «Можно затеряться среди беженцев, но запасы еды скоро иссякнут. Голодомор неизбежен». Дальше силой заставляет себя не читать, но на душе остаётся неприятный осадок: неужели Юлия собралась уезжать из Города-на-Горхоне? «Неужели она собралась бросить меня здесь?» Белая рука собирает лежащие у ног Евы письма, их с Юлией взгляд встречается, но лицо Юлии не выражает ничего: ни стыда, ни неловкости. Она не говорит Еве ни слова, убирает бумаги в ящики, пару оставляет при себе и склоняется над картой – в точно такой же позе, что была вчера. Делает пометки карандашом, черкает и перечёркивает написанное в заметках. Спустя какое-то время садится, достаёт чернильницу, старую, явно дорогую перьевую ручку, старается, но всё же пишет порывисто – Ева узнаёт эту порывистость, изученную во всех адресованных к ней записках, даже по движению кисти и локтя. «Может быть, она ищет место для зимовки, — пытается она успокоить саму себя, — не всем по силам здешние морозы. Наш климат не отличается дружелюбием». И город, и люди среди этих степей не ласковы под стать природе. Ева пытается представить жизнь в столице или близком к её величине городе: высокие дома, уходящие в небо, широкие улицы, множество кафе, парков, театров. Может быть даже кинотеатр, где крутят модные видеофильмы. Бесчисленное множество разных людей, спешащих по своим делам, не оглядывающиеся по сторонам. Как, наверное, свободно там дышится! Как, наверное, душно Юлии здесь, в Горхонске. Как холодно от направленных в спину лезвий взглядов. Словно подхваченная ветром, Ева встаёт и подходит к Юлии, снова изучающей точки городов на и меж пересечений меридианов и параллелей. Как остры надломы её лопаток! — Юлия, — выдыхает Ева, — я обещала не отвлекать тебя, но не могу сдержаться. Можно тебя обнять? Юлия выпрямляется и оборачивается к ней. — С чего это ты? — спрашивает она растерянно. — То есть, конечно. Ева ныряет к ней под руки, касается пригладившихся лопаток, прижимается к правому уху. — Мы здесь не такие холодные и чёрствые, какими можем показаться. Даже какими хотим казаться. У этого города тёплое сердце, пусть и скрываемое в глубоких недрах. Я хотела, чтобы ты тоже это почувствовала. Руки Юлии осторожно спускаются с Евиных плеч к пояснице, слегка прижимают к себе. Зажатое сердце начинает биться чаще и сильнее. — Да, — отвечает Юлия, — я чувствую.***
Этот день кончается, как и предыдущий. Снов Ева не помнит, и просыпается легко, приветствует Юлию, снова сидящую в кресле с книгой в руках, закутавшись в халат. Интересно всё же, встаёт ли Юлия ранней пташкой или совсем не успевает ложиться? Сквозит из открытой форточки, пепельница, вычищенная перед уходом Евы ко сну, снова полнится сдавленными окурками. — Доброе утро. Спокойная была ночь? И всё происходит привычно и легко, словно не третий день они проводят вместе. Юлия наливает для Евы кофе в ту же кружку, что и прежде, закуривает сигарету, дочитывает книгу до конца главы, закрывает закладкой и с улыбкой оправдывается, выдыхая дым: «С трудом себя останавливаю, когда начинаю что-то новое, не могу оторваться». Их руки находят подруга подругу. Но Ева понимает, что больше не может оставаться в доме Юлии. Как бы спокойно ни было в стенах Невода, как бы до саднящего внимательна ни была к ней Юлия, Омут зовёт её, требует возвращения. Он позволил не более чем передышку, короткий выходной от её омерзительной службы, и теперь дёргает её за поводок. Чем гуще становятся сумерки за окном, тем больше Ева не находит себе места, теребит бархотку, оттягивает её, поправляет, но чувство удушения не оставляет её. Она просит Юлию сварить ещё и ещё кофе – лишь бы прогнать наступающий сон, но веки всё равно предательски закрываются, сливаются в одно пёстрое пятно картинки игральных карт, не различимы становятся цифры. — Ева, может быть, лучше отправиться спать? В конце концов, сопротивляться дальше не хватает сил. Юлия снова провожает её в спальню, желает хорошей ночи, но прежде, чем она уходит, Ева ловит её за пальцы. Когда они увидятся снова? Увидятся ли, если Юлия и правда уедет? А даже если и нет, Еве щемит сердце оказаться сейчас одной. Одиночество непременно завладеет ею в Омуте. Разве так плохо желать отсрочить его приход? — Пожалуйста, не уходи. Мне страшно. Юлия смотрит ей в глаза, как всегда пытаясь увидеть скрытое за словами. Поднимает сочувственно брови, отворачивается от двери. — Хорошо. Ева раздевается до белья, Юлия только развязывает платок и скидывает вязанный джемпер. Она обнимает Еву со спины, прямо как в день рождения, и Ева сворачивается в клубок. Чувствует тепло и глубокое дыхание, размеренно поднимающуюся и опускающуюся грудную клетку. Устраиваясь, Юлия обдаёт дыханием Евину шею, отчего от самого уха до поясницы пробегает волна мурашек. Она придвигается к Юлии вплотную и сгребает под себя край одеяла. — Всё в порядке? — спрашивает Юлия. Ева только кивает и крепко сжимает переплетённые ноги. Неправильно. Это всё неправильно. Ей не нужно было просить Юлию лечь с ней, не нужно было позволять себе таких долгих и частых прикосновений – она же помнит, что было тогда, в ноябре. Как покраснели Юлины щёки и кровью налились губы. Как холодны были пальцы, надавившие на ключицы и оттолкнувшие. Как Юлия поняла раньше Евы её фальшь. Но фальшь ли то, что Ева чувствует сейчас? Или как в десятки предшествующих раз, сокращая с кем-то дистанцию до того, что не остаётся выбора: желать или не желать, она тянется по привычке, выученной последовательности действий? Она должна проверить. Ева поворачивается к Юлии, ожидая увидеть её уже спящей. Но она лежит, даже не прикрыв глаза, встречает её взгляд, и Ева робеет, теряет свою решимость. — Ну, — тихо шепчет ей Юлия, — что же ты молчишь? Тебя гнетёт что-то, я вижу. — Юлия, — шепчет она, — скажи, я кажусь тебе фальшивкой? И добавляет, повторяет про себя, отправляя послание через зрачки: «Считаешь ли ты меня продажной, порочной, не умеющей чувствовать искренне? Видишь ли ты меня общей собственностью, достоянием города, бездушной, как белый Собор? Я – чужая игрушка, что повторяет движения кукловода?» Юлия пропускает два вдоха. — Ты – Психея, живая и чуткая, но скрываемая за маской. Нет, в тебе нет ни толики лжи. — Но как же то, кем я являюсь? — у Евы сжимается под диафрагмой. — Что делаю я, что позволяю делать со мной? Если это не игра, то разве тебе не противно лежать со мной в одной постели? Юлия хмурится и щурит глаза в досаде, отвечает: — Верёвка не станет частью тела, если носить её завязанную на себе узлом годами, но по их истечению накинута будет не только на шею, но и на всё естество, — Юлия поднимает руку и тянется ею к Евиной шее, но замирает, так и не коснувшись, словно натыкается на невидимую преграду. — То, про что ты говоришь – твоя верёвка, и она туго затянута. Но не стоит понимать это как то, что её никогда невозможно будет сорвать. Пальцы Юлии подрагивают на весу. Не приближаются ни на миллиметр, но и не отдаляются, бледные, как мираж. Аккуратно подстриженные ногти, выделяющиеся суставы костяшек. Шея ноет, прося, чтобы они к ней прикоснулись. Ева сдаётся этому желанию, вздыбленными на загривке волосами встречает холодную кожу подушечек пальцев, с упоением принимает перекрытое на выдохе горло. Юлия находит указательным пальцем ложбинку за её ухом, большим проводит по щеке, едва не коснувшись угла рта. Ева закрывает глаза и не видит, как Юлия приближает к ней своё лицо, и поцелуй, что последовал за этим, выбивает наконец воздух из её лёгких. И слёзы – из глаз. Они не тратят усилий на возню с пуговицами и застёжками, не спускаются руками ниже талий и губами – ниже костей ключиц. Юлия, горящая шеей и выбивающая ритм взбухшей, как Горхон по весне, артерией, ненастойчива и нежна до бережности. Так странно, что Ева не может остановить слёз, что плечи и рёбра колотит дрожь, охватывает всё её тело. И когда Юлия касается её груди, Еву пронзает болью: вот упирается в неё носом Пётр, вот тянет словно крюками Влад Младший, вот сжимает в тисках Андрей. Андрей прижимает её к стене, и к полу, и тянет её за волосы – или не он, а кто-то другой, кто-то другие. То, где они лежат – не узкая кровать между стеной и ширмой, а гигантское ложе, где поместится ещё несколько человек. В Неводе ли они вообще? Кто касается Евиной кожи так, что бьёт током? — Хватит! — Ева отталкивает чужака рядом с собой, рывком садится, закрываясь от него одеялом, вжимается в стену. Длинная фигура поднимается и садится перед Евой на колени, тянет к ней руки: незнакомые, белые, как мрамор, руки. — Нет! — Ева кричит и забивается в самый угол, загнанно и часто дышит через рот. Смотреть на чужака перед ней так жутко, но страшнее – упустить хоть одно его движение, несущее непременную опасность. Руки незнакомца одёргиваются, поднимаются в мирном жесте ладонями к Еве. — Ева, что случилось? — говорит высокий надломанный голос. — Что не так? Не может быть, чтобы с ней была женщина! Как она пробралась сюда, каким обманом заставила Еву? Ева хватается за свои волосы, которые и не волосы даже – нитки, солома, прячет в коленях лицо – пуговицы и стежки. Голос просит посмотреть на неё, но Ева боится увидеть выцветшую расползающуюся ткань, нарисованные черты, глаза-бусины. Еву касаются и будто снова пускают заряд электричества. — Прошу, прекратите, — скулит она не слушающимся ртом, — не надо больше. — Ева, пожалуйста, — молят её, — посмотри на меня. Просто посмотри. Я ничего не сделаю тебе. Ева всхлипывает и поддаётся уговорам. На незнакомом лице смазаны все черты, будто стёрты мокрой тряпкой, не распознать ничего. Только распахнутые, до прозрачности голубые глаза напоминают об имени-месяце, имени-тонком-льде. Лицо приобретает чёткость: стянутые наверх светлые брови, мокрые впалые щёки, закушенная губа, трясущийся подбородок. Испуганная, растерянная, замершая перед ней. — Юлия? Юлия облегчённо выдыхает, придвигается немного ближе, не встречая отторжения, кладёт руки на укрытые одеялом пальцы Евиных ног. — Ты так напугала меня. — Боже, прости меня! Я не знаю, что произошло. Я будто лишилась рассудка — Ева крепко обнимает колени, неотрывно смотрит на Юлию. — Это ведь правда ты? Мне не снится? Где я? Угловатые плечи расправляются, спина выпрямляется словно стальная опора. Юлия отвечает: — Узлы, район Седло. Поместье Невод на берегу Горхона. Ты провела здесь три дня, я была рядом с тобой. Помнишь? Кофе и карты, устланный письмами пол, закладка в книге. Дом с белой ротондой во дворе. Улицы, устеленные снегом. Внезапно на стене мелькает грозная тень, слышится тяжёлый стук башмаков. Ева съёживается и сильнее натягивает на себя одеяло, пронзаемая ужасом. — Он здесь! Он пришёл забрать меня! Юлия прослеживает её взгляд, уходит, чтобы осмотреть другие комнаты, вернувшись, берёт с изножья кровати свой джемпер и осторожно, медленно укрывает дрожащие плечи Евы. — Его там нет. Там никого нет. Она прикасается к Еве через одежду и одеяло, повторяет свои слова снова и снова, пока Еву не перестаёт трясти. Когда Ева наконец смотрит на неё осмысленно, виновато и всё ещё испуганно, Юлия обнимает её. — Он придёт за мной снова, — обессиленно говорит Ева, — рано или поздно. Вот увидишь. Юлия успокаивающе гладит её по голове, поудобнее садится, облокачиваясь на спинку кровати, чтобы Ева могла придвинуться ближе. Переплетает свои пальцы с Евиными. — Знаешь, — говорит Юлия, — я никогда не хотела кому-то смерти. Каждый живёт так, как умеет, и закончит так, как суждено. Но Андрей Стаматин не достоин этого. Знай, Ева, — Юлия прижимается к Еве и договаривает ей в висок, — если он ещё раз обидит тебя, он умрёт. Если потребуется, я сама его убью.