лоскутное горхонское одеяло

Дым свивается в кольца, поднимается к потолку. Ева Ян, придерживая крышку чайника двумя пальцами, разливает бурую заварку по кружкам. Ева вслушивается в щелканье часов, закусывает губу. Это — для Марии. Это — для Даниила. Для Андрея. Для Петра. Для Влада. Для Марка. Для Лары. И Юлии. Поколебавшись, Ева доливает в еще одну — самые последние капли. Это если Анна пожелает почтить их своим талантом. Ева выпрямляется, качая тяжелой головой, оглядывает накрытый стол. Прикрывая глаза, представляет, как они все будут здесь сидеть — нет, конечно, не здесь, может быть, в палатке или только-только сколоченной казарме. Это совсем не так красиво, но Ева старается впервые в жизни придать своим мечтам веса и правдоподобия. Да. Вот так. Даниил будет смеяться, прикрывая плотной перчаткой губы. В уголках его глаз залягут морщинки усталости, но зубы будут мелькать в такой счастливой, достигшей своего улыбке, что у Евы и всех вокруг растают сердца. Он заслужил это. Разве не так? Андрей закинет голень на колено, чтобы удобнее было держать подставку для бумаги. Пальцы со сбитыми костяшками будут плотно обхватывать стержень карандаша, а цифры поверх чертежа придадут ему плотности уже почти реального объекта. Петр, заглядывая через его плечо, постучит ногтем там и здесь, уточняя, что именно желает видеть. Андрей стукнет несколько раз по плотно сжатым губам карандашом, мысль его прыгнет выше головы, преодолевая очередной закон природы, рука добавит пару росчерков. Вот так. Ева закусывает губу, вспоминая сложные, громоздкие, как составленные друг на друга стулья, идеи, которыми делился Петр: не человек должен вписываться в законы мироздания, а мирозданию дó‎лжно меняться в соответствии с его мыслью, ибо только из-за нее и существует мир. Ева мотает головой, прогоняя слова мертвого философа. Ей проще верить в Андрея. Юля будет спорить с Марком о судьбе и предначертании. Марк играет словами, строит ловушки, как липкие сети, — Ева побаивается, хотя все его слова похожи на пестрых балаганных кукол. И с Юлией, способной из любого самого запутанного клубка извлечь все войлочные комки и распутать узлы, чтобы осталась лишь натянутая нить, Ева охотно выслушает словопрения Марка. Ева ощущает укол досады — на слишком многое она надеется. Юлия Люричева никогда, совершенно никогда не вынырнет из оцепенения той фатальной, влажной, давящей, как клубок мокрой шерсти, идеи, что владеет всем ее существом. Их спор с Марком выйдет холодным и скучным. Да что там — Юлия и не придет на порог той палатки или казармы, в которую соберутся утописты на том берегу Горхона. Доживет ли она до тех дней — без желаний, без стремлений, без огня в сердце? Ева вздыхает. Ей жаль, что времени у нее совсем не осталось. Что она не набралась смелости когда-то постучать в дверь Невода и завязать приватный разговор с его хозяйкой. Не попробовала саму себя в роли Хозяйки — согревать озябшие души, зажигать потухшие глаза. Кто знает, может, ей бы это удалось? И тогда весь ум, все смелые, строгие идеи Юлии встали бы в ряд с идеями Андрея, Петра, Даниила?.. Ева гонит прочь печальные мысли и выводит на сбрызнутых вербеновой водой листах три письма. Запечатывает. Перебирает чуть дрожащими пальцами. Правильных ли людей она выбрала? Не стоит ли еще уведомить Марию, рассеяно бросившую Еве заветный ключик к запертой двери? Да нет, лучше ей не знать — она ведь, наверное, расстроится… Ей и так тяжело. Ева оставляет письма подоткнутыми в створку двери. Она видит черную фигуру исполнителя, может быть, несущего письма Данковскому, но не желает с ним встречаться. Пусть просто заберет сообщения и разнесет, кому надо. А Ева… А Ева, поднимая глаза на запад, делает первый шаг с крыльца. Она идет босой, не задумываясь о крысах и лужах крови, думая лишь об одном — о долгом, долгом пути в тысячу шагов. Когда она прежде ходила в Собор, она считала эти шаги. Кто же знал, что это пригодится теперь — отсчитывать их до самого важного, самого большого дела своей жизни. «Если я все сделаю правильно, — делая сто десятый шаг, убеждает себя Ева, — то, что я представила за чайным столом, станет правдой». «Если я сделаю это, я перестану быть просто мечтательницей», — отмечает трехсотый шаг барышня Ян. «Я стану одной из них. Из тех, кто осуществляет мечты», — пять сотен позади. Половина. Собор полон голосами, но не телами — их уже вынесли, но не оттерли мечущихся среди колонн вздохов и гниловатого запаха умирающей плоти, паники и резонирующей боли. Семь сотен и еще пять дюжин. Сможет ли ее огонь стереть темные тени, выгнать их из углов, растворить в теплоте ее души? Ева проскальзывает вдоль стен, избегая липких следов на полу. Легкое золотое облако, слабо мерцающее в тени. Восемь сотен шагов, и вот — под ногами винтовая лестница. Поворот за поворотом. Кружится голова. «Там, в нашей Утопии, Мария будет улыбаться улыбкой с древних фресок, и в уголках ее губ застынет тайна и дерзновение. От одного ее сверкающего взора Петр сочинит еще тысячи невозможных созвездий, а Андрей найдет тысячу путей зажечь их на небосводе. Спасибо ей. Спасибо. Она сама еще не знает, как сильно мне помогла…» Ева прислоняется плечом к колонне, восстанавливая после подъема дыхание. Она чувствует, как страх колет ладони, но гонит его прочь, отмахивается со всей яростью. «Я делаю это для Даниила. Для Марии. Для братьев Стаматиных», — Ева мучительно ощущает, насколько еще не готова. Вся ее душа рвется к этому прыжку — как тогда, несколько лет назад. И в то же время что-то одергивает за рукав, впивается в плечи. «Нужна ли ему твоя услуга? Сможет ли он жить, и строить, и бороться после твоей жертвы?» Ева сползает обнаженными лопатками по колонне, обнимает себя за колени. «Бороться — обязательно будет… В этом и суть. Я искуплю его ошибку с Собором. Я дам ему еще немного огня. Весь огонь, что поднимется над сброшенной плотью». «Он тебя не простит». «Он — обязательно простит…» Ева утыкается лицом в колени, как в детстве, перебарывая собственные сомнения и страхи, убеждая себя в необходимости, в значимости своей жертвы. Открывая дорогу мрачному, сильному, служащему основной ее души — открывая дорогу тяге к смерти. Сколько она размышляла? Точного времени представить не удается. Поднимаясь на нетвердых ногах, Ева отмечает — осталось семь шагов. Семь легких, скользящих, медленных шагов по самой-самой кромке балюстрады. Ева чувствует, как дух наполняет ее. Чувствует, как отделяется от самой себя и становится легче. Она чувствует, как тяжелы ее руки, голова, стопы в сравнении с духом. Он рвется вверх. Как воздушный шар. Пять. Шесть. Се… — Ева! — такт сбивается, сердце пропускает удар, и барышня Ян клонится, теряя равновесие и зябко балансируя на самой кромке. — Боже мой! Юлия Люричева никогда не была такой — от болезненной бледности ни следа, щеки горят пунцовым, светлые волосы падают на лоб и щеки. Плащ распахнут, воротник сбит и сложен почти в гармошку. Если бы не чувство, словно все нервы разом лопнули в ее теле, Ева бы захихикала. Ее пальцы находят бок резной колонны, впиваются в него, не давая телу по траектории нырнуть вниз. От обрывающегося края балюстрады дышит холодом долгого-долгого падения и глухим ударом о твердь… Как тогда, несколько лет назад. Старые шрамы на лопатках ноют и вгрызаются до кости, почти как тогда… Ева мотает головой. — Что вы здесь делаете? Юлия?.. — Ваше письмо, — выдыхает, прерываясь на жадные вдохи, Люричева. — Я боялась… что не успею. Убедившись, что Ева не намеревается прыгнуть сию секунду, Юлия прислоняется лопатками к колонне и закрывает глаза. Она задыхается, на лице сверкают капли пота, которые женщина не торопится стереть. Ева, прислушиваясь, отмечает, что и ее собственное сердце надрывается в груди. А балюстрада уже не воет холодом и паденьем, но зовет к себе, зовет — первый страх и неловкость проходят, возвращается рассудок и с ним — чувство долга. — Юлия, отвернитесь, — находит слова Ева. Люричева распахивает глаза. — Ева… прошу вас. Зачем вы это делаете? — дыхание не приходит в норму, но Юля говорит. — Зачем вы это делаете? Если вы боитесь… послушайте, у меня есть панацея… прошу вас, отойдите. Ева качает головой. Кончики ее пальцев уже парят над бездной, она держится на кромке одними пятками. — Юля… — Ева выдыхает. Ей было бы легче, не будь Люричевой здесь. Намного проще. Но если уж вышло так… — Я не бегу. Я жертвую. Ради них всех, ради себя, ради Утопии. Я сделаю для Даниила все. Она жмурится, ощущая возвращающуюся уверенность. — Я… — Ты упадешь и разобьешься! — Люричева с хрипом втягивает воздух, и Ева замечает, что из носа у нее капает кровью. — Люди не умеют летать, Ева. Шаг с обрыва приведет вас к смерти. — Но разве ваша теория не говорит об обратном? — Ева оборачивается к бездне под ногами. Пол теряется в темноте. — Если мне суждено умереть — я… — К черту теорию! — Люричева кричит, и крик голубями мечется под куполом Собора. — К чертям ее, слышите, Ева? Я прошу вас! Юлия рассыпает слова горстями. — Никому никогда жертва ничего не давала, вы меня слышите? Это не ваше дело. Это дело степняков, Ева, это они убивают ради жизни, но вы же строите, вы же про строительство! Вы так любите Андрея, любите Даниила, а они ненавидят смерть и разложение. Пожалуйста, Ева. Я плохая советчица. Я не они, но прошу вас, умоляю, послушайте меня! Им не нужна ваша жертва. Никому не нужна ваша жертва. Нам нужны вы. Ева снова оборачивается к ней, и, к своему удивлению, видит то же, что слышит — в глазах Люричевой стоят слезы. — Пожалуйста… Ева. Я бы не выбежала в чумной город ни за кем другим. Я бы не стала пытаться перекроить положение нитей. Я бы не стала мешать… никогда бы не стала. Но с вами я ничего не могу поделать. Наверное, это эгоизм. Это мне вы нужны, не им… Ева. Пожалуйста, Ева. Юлия делает несколько шагов к краю балюстрады, и Ева инстинктивно сжимается, подбирая плечи. Если Люричева попробует ее поймать, она прыгнет. — Вы греете, как солнце, — сглатывает Люричева. — Вы собираете и согреваете. Каждый раз, когда я к вам заходила… вместе с остальными… мне казалось, на сотую долю секунды, что я ошибаюсь в своих теориях. Что я выбрала не ту сторону. Когда я от вас уходила, со временем, пожалуй, даже память об этом чувстве таяла. Поэтому я не желала с вами сближаться. Ева. Вы разгоняете тучи и зажигаете сердца. Вы нужны мне… И нужны им. Да, вы нужны им. Но я тоже очень, очень нуждаюсь… в тебе. Она роняет руки, зажмуривает глаза. Ева застывает на самой кромке. В голове у нее бьют крыльями сонмы воронов, и от биения их крыл ей не слышно даже собственных мыслей. Она не чувствует той легкости, что была в ней за мгновение до прыжка. Вместо этого тот образ, что все это время зыбким маревом плыл перед глазами, указывая путь, становится плотнее и тяжелее. Стол будущей Утопии, накрытый для творцов и мечтателей, может быть накрыт кем угодно. Но только Ева Ян сможет сделать так, чтобы всем собравшимся за тем столом было бы тепло и хорошо. Только Ева Ян сможет сделать так, чтобы хлесткое ожесточение идеей не иссушило их до дна. Только она сможет стать ариадновой нитью между иссушающей одержимостью и человеческим благом — как сейчас она вырвала из оцепенения Юлию, которая бросилась через весь Город в Собор, разгадав неназванное место. — Подайте мне руку, пожалуйста, — шепчет Ева. — Я боюсь, что сама сорвусь…