лоскутное горхонское одеяло

— Не хотят. Не слушают. Сколько я им ни толкую… — Исидор тяжело перевел дух и уткнул заскорузлые кулаки в колени. — Нет, Симон, все без толку. Они — стадо. Ревущее от глупости, от голода грызущее свою же ногу, барахтающееся в своих же испражнениях, но упрямо не принимающее руку помощи. — Я ожидал от них этого, — Симон отложил кочергу, которой до этого тревожил угли в камине, затем распрямился во весь рост. Изумрудный с пурпурным костюм тихонько скрипнул на жилистом, не познавшем немощной старости теле. — Куда в большей степени, чем от своих Приближенных, но… Узловатая рука, покрытая коричневыми пятнами, потянулась к пламени, проникая сквозь языки огня и оставаясь целой. — Ты будешь удивлен, но и те, на кого я возлагал столько надежд, те, с кем я проводил столько времени, обучая и выпестовывая… — пальцы сложились в кулак, рука вынырнула из огня и раскрылась. Пламя все еще трепетало, ничуть не сокрушенное отделением от дающих ему жизнь углей. — Нет, все трусят. Даже Капелла, эта милая девочка, воротит нос и боится будущего, которое я им готовлю. — Немыслимо, — вздохнул Исидор. — Мне казалось, что уж с ее амбициями… — Нет, нет и еще раз нет, — Симон запрокинул голову и хохотнул. — Они трусят. Или жадничают, как дети, которых я так люблю… Нет, это все бесполезно. Мы даем им все, чтобы выкарабкаться, вырваться, а они… А они упрямо носы воротят, трусят, цепляясь за бесценные, как им кажется, пожитки. — Мне жаль их, — уронил Исидор. — Жаль… А мне, знаешь ли, совсем не жаль! — Симон легко обернулся вокруг своей оси и хлопнул в ладони. — Жаль может быть твое стадо, у них отродясь под черепушками ничего, что можно было бы растить. Но мои!.. Моим я дал все, каждому жителю в ум забросил зернышко, климат, понимаешь ли, создал, удобрение — вон, за рекой, воплощение невозможного! — додал, а они… Остроносый, с длинными волосами по плечам и опрятной бородой, в пестром костюме и лаковых туфлях с чуть загнутыми носками, Симон больше всего напоминал балаганного фокусника. Но Исидор прекрасно знал, чем отличается Симон от любого уличного жонглера. Все эти фокусы: с огнем, с закапыванием в землю, с пронзившим грудь шестом, — все это было только шуткой, только прикрытием для истинной мощи того, кто решил перекроить реальность. — Что ж, я предложил, что мог, — Симон горячился — по-настоящему горячился, и серо-зеленые глаза его мерцали заревом далеких звезд. — Помнишь ли ты, мой друг, слова панны Катерины? Ее звонко-упадочную идеологию смирения? — Конечно, мой друг, — Исидор действительно помнил, но, чувствуя желания Симона, решил повторить. — Мать-природа не вытерпит надругательств над своими законами слишком долго, не снесет пренебрежения к своим дарам. Высунувшееся из колыбели дитя непременно получит по голове… — Вздор! — Симон улыбнулся, сверкнув зубами. — Природа — это лишь природа, даже Матушка Степь — всего-то древняя корова, огромная, щедрая и не слишком умная. Я чту ее, как и все, но не в ее власти и желаниях срезать мощь человека на излете мысли. Природа не накажет человека за святотатство и дерзость. Дерзость, дорогой мой друг, это величайшая добродетель… Симон в несколько шагов приблизился к окну и отдернул штору, открывая взгляду сонные кварталы Каменного двора и яичные желтки занавешенных окон. — Спят…. Спят! Стоят на вершине трамплина в новый мир и спят, преступно игнорируя орудия труда и инструменты мысли. Нет, мой добрый Исидор, природа не обидится и не накажет. Но вот прогресс в моем лице возмущен и вздыблен, как белый единорог на знаменах древних королей. Полы плаща зашелестели, когда Симон стремительно прошагал к столу и зарылся в бумаги и чертежи. — Мать бьет ребенка по голове, чтобы не высовывался из колыбели? Что ж. Отец подтолкнет его сзади, чтобы дитя вылетело из люльки и сделало первые шаги. Даже лучше. Разнесет люльку на осколки! Чтобы не было желания возвращаться и кутаться в пеленки, когда давно пора идти. Симон бережно расправил на столе карту, пожелтевшую от времени. — Ответь мне, Исидор, считаешь ли ты меня жестоким? Считаешь ли, что ломать люльку — это?.. — Нет, не перебор, — Исидор закусил губу, внимательно следя за скользящим по пергаменту пальцем Симона — карта в руках того была не из бумаги, но из выделанной шкуры. Говорило это об одном. — Я испытываю тревогу насчет методов, но… — Методы в самый раз, чтобы сильнее верили словам панны Катерины те, кому охота верить… — Но природа издавна наказывала тех, кто не способен расти и приспосабливаться ко времени. Я давно толкую о том, что тело обветшало, сдавило ребрами органы, которым тесно, которые задыхаются в нем, но мне не внемлют. Что ж. Тогда мы заставим их шагнуть вовне. — Прекрасно, — Симон ликующе улыбнулся, сточенным почти до основания карандашом оставляя короткий штрих между парой отмеченных на карте курганов. — Мы пойдем сюда… — Однако прежде я хотел бы дать Городу шанс, — Исидор прервал бегущего дальше возможного Каина. Мудрость Симона, мудрость исполина, древнего, бесстрашного, испытавшего больше, чем прочим доводилось слышать, была велика. Но все-таки бессмертный старец любил Город как свое дитя и возлагал на него слишком много надежд. Город мог их просто не оправдать. — Если шанса не будет, все пройдет слишком быстро. — Что ты предлагаешь? — Симон склонил голову к плечу, скосил светящийся глаз. Он принял решение и был спокоен. — Я веду переписку с одним занимательным молодым человеком… Я давно желал рассказать ему о вашем семействе. Он мечтает одолеть смерть. Причем, заметь, мечтает деятельно и, насколько я знаю, довольно успешно. — А! Достойная цель. Я был бы не прочь с ним познакомиться… — Как и он с тобой, — сердце закололо в груди, но Исидор продолжил. — Более того, мой сын… — Двое? Двое против одного дракона? Это низко! — Симон всплеснул руками. — Или ты хочешь их стравить? — Я хочу, чтобы они работали вместе, но… Пожалуй, ты прав. Я дам ключ. Сумеет ли им воспользоваться Артемий — уже вопрос его ума и воли. — Хорошо. У Города есть два героя, значит, и чудовищ должно быть равное число. — Что ты имеешь в виду?.. — Исидор почувствовал, как волосы на затылке шевелятся. Верно ли он понял планы Каина? — Ты и на такое способен? — Границы возможного надобно расширять каждый раз, как представляется случай и возникает потребность, — Симон вскинул подбородок, встал к столу спиной и сложил на груди руки. — Но ты ведь понимаешь, мой друг, что наше присутствие испортит все становление? Ребенок должен сам подняться из осколков и сделать первый шаг. Если мы его поднимем, никакого толка не будет. — Понимаю, — горло пережало. Готов ли был Исидор ради своего народа на такое? А ради сына? — Понимаю… и принимаю цену. — Пиши письма, — Симон прикрыл глаза, задумываясь. Помолчал недолго и проронил, как капнул расплавленным свинцом. — Как только почувствуем их приближение — отправимся на раскопки. Каин приоткрыл один глаз и ухмыльнулся уголком рта. — Страшатся матери-природы… Ну, ничего! Еще приучим их не прятаться от благотворного прогресса, пусть боятся ныне оскорбить его, а не Землю. Покажем, что его гнев может быть страшнее гнева старой глины и седых костей.