лоскутное горхонское одеяло

Мне – вечность. Тяжелый, сиплый, рокочущий голос земли, которому не одна тысяча лет, голос костей, ушедших в землю, голос выдубленной солнцем кожи, которую не распорешь ножом. Мне больно. Дрожащий, загнанный, полный ужаса голос того, чьё тело съедает жар, чьи кости ломит до треска, чья кровь кипит, вытекая из уголков глаз, из уголков губ, из ушей. Мне страшно. Звонко, серебристо, поюще – голос того, к кому направлено дуло пушки, голос тонкого, лёгкого, стеклянно-хрупкого и беззащитного чуда, плач короны, которую вот-вот смахнут с головы монарха – чтобы не мешала топору. Я пребуду здесь вечно. Рычит, ревёт, мотает головой машина смерти, и с её рогов каплями брызжет кровь, и из её недр рекой бежит алое, и из её корней, пронизывающих город, идет зараза, сочится черным отравленным соком. Я хочу, чтобы это закончилось. Домики жмутся, косятся, чернеют от сажи, краснеют от крови, плачут распахнутыми окнами, стучат забытыми дверями, хрустят выбитыми стеклами. Домики устали, они болят, они горят, они только и хотят, чтобы это закончилось. Я не могу упасть. Стекло поёт, стекло кричит, стекло слепит, а внутри стекла мечутся живые души, собирают оружие – и у его подножия встают воины и художники, и обнажают души и ножи, и свет, проходя сквозь грани, вспыхивает над их городом своим ясным, небесным огнем. Мне… больно… Хрипит, ревёт, гудит, падает само в себя ужасное капище, всплескивает кровь, разбиваемая падающими камнями, засыпает ходы под землю, во мрак, где живут чудовища и черви, где течет рекой больная кровь. То, что было вечным, становится трухой. Мне… не будет больно… Домики складываются гармошкой, домики рассыпаются, точно карточные, и жирный пепел падает на раскуроченную землю, на жирные комья земли, на ушедшие в них сваи, кирпичики, витые ограды. Больше нечему здесь болеть, больше некому. Больше нечему гореть в лихорадке, некому. Разбитый Город выдыхает тяжело, покойно, и уходит в небытие. Я пребуду здесь вечно. Вспыхивает солнце, пронзая стекло – и души, могучие, крылатые, всесильные души, и хрустальная башня поёт, зная, что теперь у неё вся вечность, и люди толпятся на её пролетах, согревают живое живым дыханием, и корона становится пьедесталом, трамплином, с которого начинают взлёт… Химера распалась: доисторическая часть ушла под землю, земная – сравнялась с землёй, а вечная – простерла руки в бесконечную будущность.