лоскутное горхонское одеяло

Белый снег усыпляет землю. Тонким, легким, быстро тающим покрывалом застилает черепичные крыши, жестяные ангары, бесконечные метры Степи. На снегу набухают следы, влажные, отражающие рельефы подошв, ромбы каблуков и уголки носков. Город бел, призрачен и спокоен. Горожане кутаются в войлочные плащи и валяные шали. Блеклыми силуэтами бродят по скрипучему снегу, из Кожевенного и Дубильщиков проходят в Жильники, чтобы попасть на Заводы, хрипящие ржавым дымом. В белой-белой степи редкими вереницами бродят черные силуэты одонхэ. Из ноздрей приводимых быков вырывается сизый пар, а нагих степнячек совсем не видно — куда деются? Неужто, как и цветы, пропадают и засыпают, чтобы только весной проснуться? Александр стоит на крыльце, прикрыв глаза, и курит, прежде чем зайти в покои супруги. Докурив, ждет еще немного, чтобы развеялся запах, смешался горечью с зимней сладостью подтаявших снежных капель, умудрившихся попасть на обшлаг. Вкрадчивый стук остается, увы, без ответа. Александр ждет еще немного, может, хотя бы покажется служанка и расскажет: «госпожа плохо спала, отсыпается теперь», «у госпожи болит голова, она не примет», «панна Катерина отправилась на прогулку, вернется к одиннадцати». Но нет, никто не подходит к двери, нет звуков, а, значит, Катерине слишком плохо, чтобы держать подле себя слуг, слишком плохо, чтобы даже ответить супругу… Александр колеблется, складывает руку, чтобы попробовать постучаться, но тут же поджимает губы и сует ладони в карманы. Не стоит. Ей и так тяжело. «Нина истаяла. Виктория умерла. У меня все еще осталась Катерина…» — почему же его дар тяжел как бремя? Александр из трех правителей обладает сейчас наибольшим преимуществом, которое определяет расклад власти и авторитетов, но все выходит совсем не так… День проходит спокойно и тихо. Зимой Степь спит. Спят духи, волнения, тяжелые беременные коровы неспешно бродят в степи, теплыми носами растапливая снег и выискивая под ним жухлые травы. Быки исполинскими тенями плывут сквозь дымку далеко, за все курганы, за все холмы… Зимнему Городу-на-Горхоне Александр почти не нужен. Уклад спит вместе со своими земными духами, движется сонно, слепо, неуклюже. Собираются грудами у пылающих костров, жмутся и выводят заунывные, сонные песни. Передают из рук в руки плошки с молочными чаями и грезят весной, как грезит о ней скот. Станет теплее… распустятся травы… В обед служанка все-таки докладывает, что хозяйке так скверно, так ужасно, ужасно скверно, но к вечеру она очень хочет видеть супруга. Александр знает, что это значит. Это значит, что утреннее действие морфия развеялось и это была последняя ампула. Что краткий отдых не спас Катерину от мрачных видений, от страшных теней, зловещего наследия Дикой Нины. Что у нее есть пригоршня предсказаний, которые, конечно, правдивы, но в которых она путается, как в паутине, и нуждается в поддержке Александра. «Это мой последний козырь перед остальными правителями, но отчего он так бестолков, так бесполезен и тяжел?.. Особенно Катерине?». Зимние дни длинны, они не пролетают горстью календарных листов, как осенние, не наливаются тяжестью летних трудов, не мелькают пестрой радостью весен. Вечера дождаться трудно, так трудно. Александр листает книги, просматривает письма, выходит на улицу, чтобы пройти по неприглядным рабочим кварталам, в которых живет грубый, задавленный люд. На душе становится все поганее… Вечером он уже будет у Катерины. Катерина… Высохшая, осунувшаяся, ни капли не похожая на себя в семнадцать, на себя ту, которую увидел за пределами Города и сразу же полюбил Александр. Лежит в кровати, беспомощно раскинувшись на подушках, с растрепанными волосами и неопрятно, неприлично сбитым воротником сорочки. С тусклым взглядом и — конечно, а как иначе, — поднятом над бедром подолом. Жгут и ампула в специальном поддоне, но на них Сабуров даже не хочет смотреть. — Като, — Александр осторожно опускается на край кровати, но не торопится прикоснуться. — Как ты?.. — Говори, — тускло повторяет Катерина, глядя перед собой, но даже сквозь оцепенение прижимается к Александру. — Ты говори только. Чтобы не было тишины. — Да о чем же?.. — нить мысли теряется, как во всех случаях, когда тебя просят говорить. И перед взором мысленным простирается та самая белая степь без конца и края, без единого дерева, без зацепки… — Знаешь наше Гнилое Поле? — За кладбищем? Знаю… Но никогда там прежде не бывала, — бормочет сдавленно Катерина. Ее голос, по юности звонкий, сейчас скрежещет, царапает уши, но и его Александр рад слышать. Только бы говорила, только бы находила силы говорить. — Говорят, дурное место… — Да, дурное… Это скотомогильник. Туда зарывают павших коров и быков, там степняки кормят землю. — Какой ужас… — Да нет. Они так живут. И даже имеют на этот счет свое мнение, — Александр собирает в свою ладонь, горячую и сухую, холодную и мягкую ладонь Катерины, пожимает пригоршню тонких пальцев, подносит к губам и греет своим дыханием. — Говорят, кожа мертвых быков становится плотью Земли и ее пробивают травы, словно шерсть. Говорят, их кости выступают замшелыми валунами, а из рогов прорастают каменные деревья, невысокие, искривленные, с рождения закрученные спиралью. — Смерть неизбежна, — глухо повторяет Катерина. — Таков закон. — Да. На этом строятся все их степные поверья, но, знаешь… — Александр находит нужную мысль, чувствует пульс жизни, который может помочь, обогреть, хватается за него. — Все они заканчиваются одинаково. Из туши павшего быка прорастает савьюр и сечь. Ушедшая в землю кровь обратится цветами, красными, с острыми стеблями, а потом их вплетут в свои косы степные женщины. — Это прекрасно, — искусанных губ Катерины касается слабая улыбка. — Такая щедрая плата за подчинение неизбежности… Слова Катерины жгут, пугают своей мрачной сутью, но Александр верит ей — и вслушивается в резонирующую, вибрирующую ударенной жестью истину. В белом-белом городе за пределами мрачных покоев Катерины под белым саваном гуляет сама смерть. В иные времена ее плащ ал, как кровь убиенных быков, но сейчас — бел. Эта смерть вездесуща. И холодна. От нее можно только спрятаться, занавесить окна, обнять человека, ближе которого нет, и наполнить тишину своим голосом — трескучим, как шелест бумаги. Александр вспоминает все, что слышал сам, что ему рассказывала мать. В его словах причудливо переплетаются мотивы добрых сказок далекого детства и дикие, звероподобные персонажи степнячьих преданий. Он уже не хочет видеть в Катерине грозной пророчицы, распробовавшей пряжу неизбежности. Хотя бы на этот вечер он хочет успокоить ее, как женщину или дитя, утихомирить страхи и смягчить сердце. Хотя бы пригоршней степных сказок, в которых больше его вымысла, чем правды — иначе стало бы только хуже. Он говорит, обычно твердый, скрежещущий, ломающей людей голос делая мягким и тихим, баюкающим и ласкающим почти как руки, которыми он водит по ее плечам. Тонкие, темные, ручьями рек разливающиеся волосы Катерины бегут меж его пальцев, и ненадолго все становится как прежде. Нежная, юная, напуганная новым местом, новым людом, новой судьбой — Като, и он, прижимающей ее к груди, развеивающий страхи, старающийся показать весь этот край таким: как степная сказка, пересказанная на добрый, столичный лад. Сегодня она уснет на его груди, вложив свою ладонь в его сухую руку. И, видят небеса, ей будут снится не серые хребты и шелестящие по земле хвосты. Ей приснятся коровы, бредущие сквозь снег и теплым дыханием поднимающие из-под него высокую траву.