лоскутное горхонское одеяло

— Ева… Барышня Ян замерла, но не обернулась. — Мне нужно с вами поговорить, Ева… Сглотнув, госпожа Ян обняла себя за плечи. — Прошу вас… Обида. Злая обида, вот как называлось это чувство. — Как вы могли им сказать? Как могли… догадаться? Юлия? Вы хоть понимаете, насколько все теперь неправильно, испорчено, совершенно бессмысленно? Люричева выдохнула, беспомощно разглядывая спину Евы. Оборачиваться к ней не хотелось, но все-таки пришлось. За спиной шелестел Горхон, омывая мыс разрушенного Города. Облетали листья поздней, холодной осени. — Я знаю, вы умны, умнее всех в городе, но, если бы вы знали, какой у вас ум сухой, беспощадный, дурацкий!.. — слезы все-таки брызнули из глаз. — Я хотела… хотела пожертвовать всем, как вы не понимаете, я была уверена, что спасу себя этим от серости, что найду смысл, совершу чудо, сделаю прорыв, а вы… — Вы бы просто погибли, — шепнула Юлия. — Нет! Я бы полетела! Видите, видите, вы даже не пытаетесь понять, а он бы… Ева себя осадила. Он тоже не понял. Влетели с Андреем на балюстраду, схватили в охапку, не слушая оправданий, и отнесли в Омут, где Андрей старался поймать за руку, заглянуть в глаза и расспросить, а также пытался удержать на расстоянии вытянутой руки сходящего с ума Данковского. Ева поежилась. Ее чудо не оценили. Впрочем, оно его так и не совершила. Трое людей, так или иначе имеющих значение в ее жизни, твердо сходились в одном — жизнь барышни Ян дороже любого чуда. И подобную мену они не позволят ей совершить. Но Даниил и Андрей были другими. Андрей просто никогда не слушал ее как следует, вот и не понимал, что именно толкает ее на балюстраду. Даниил горел желанием спасти абсолютно всех, не считаясь с ценой и причинами, и ужасно злился, когда кто-то все-таки пытался избежать жизни вечной. Но Юлия… — Вы же сама фаталистка! Вы же сознаете необходимость жертвы во имя, я не знаю, зачем там Клара хотела вас убить? Заради десятка склянок панацеи? — Я этого не хотела, — устало пробормотала Юлия. Стояла, обняв себя за плечи, мерзла, наверное, и ломала брови. — Пожалуйста, Ева. Вы ведь… волшебная. Чуткая, чудесная, одаренная, одухотворенная, нужная нам всем. А Клара говорила про ненужную, пустую жизнь, о которой никто не вспомнит, не пожалеет. Но, надо же, нас пожалел Данковский. Он всех пожалеет. Голос Юлии подернулся легким холодом. К удивлению Евы, Даниила во всем городе умудрялись не любить действительно три человека. Но двое из них не любили просто всех подряд и любили Бураха — Аглая и Оспина. А вот почему он не нравился Юлии, Ева понять не могла. Он будто причинял ей боль, как зубную. — Вы не должны были им писать, — с горечью подытожила Ева, глядя себе под ноги, на мыски туфель. — Это было совсем не ваше дело. Я написала им, потому что сочла нужным. А вы?.. — Вы вели себя странно. Даниил пагубно… — Юлия осеклась, уловив взбешенный взгляд Евы. — Вы слишком отдались вашей страсти. Это не могло не привести к трагедии. Остальное — дело сухих расчетов. — Вот и оставьте сухие расчеты при себе! — снова вспыхнула Ева… и почувствовала усталость, накатывающую волной, погребающую под собой. — Что вы так смотрите? Думаете, я… — Вы ждали, что кого-то из них приведет к вам сердце. Не так ли? — Юлия печально улыбнулась. Ева промолчала. — Но не привело… Ева, далеко не все настолько умны и чутки, как вы. Я таких людей больше не встречала. Андрей и Даниил не такие. Их сердца горячи, но они ничего им не подсказали. Вы знаете, мой посыльный нагнал их посреди степи, в сердце побоища, они почему-то решили, что вас украли степняки… Какая глупость. Я тоже не такая. Меня привел к вам рассудок. Вы злитесь на меня, Ева? Ненавидите? — Нет… Конечно, нет. Но я все-таки хотела это сделать. *** Ранним утром она приходила к Горхону, расстилала плед и садилась на подушку, вытянув ноги к водной глади. Раньше, когда она подходила с другого берега, того, где стоял Город, ей открывалась степь с менгирами и кромлехами. Теперь же открывалось черное выжженное поле, которое скоро накроет снег. А потом сквозь золу и пепел, конечно же, прорастет трава — уйма высокой, звенящей, отяжелевшей от соцветий травы… Впрочем, достаточно было чуть-чуть отвести взгляд и снова увидеть кромлехи и Степь. Право слово, это начинало утомлять. Ева снова оборачивалась к пепелищу. К ней приходили. Петр, Андрей, Мария, Влад, Лара, Марк, хотя значительно реже, растерянный Рубин и глядевший не в глаза, а в вырез платья Гриф, хотя вырез по осенней поре был настолько неглубок, что и смотреть было не на что. Бывали и другие. Иногда — сразу несколько. Ева отвлекалась от невзгод, но как-то поверхностно, не полностью. Разливая чай по кружкам, внимательно слушая чужие занимательные и вдохновенные рассказы, осторожно касаясь рук и заглядывая в глаза, утешая и ободряя, упрямо советуя отдохнуть или, напротив, подзуживая на новые и новые дела, она не могла забыться. По утрам, до того, как кто-нибудь обнаруживал в себе желание отдохнуть душой и телом, стряхнуть с плеч титанову ношу творцов нового мира или просто предаться светским, до невозможности нужным в пыли и поте строящегося города беседам, Ева сидела одна. И думала. О том, что чувство, будто она сошла с рельс жизни, никак не проходит. О том, что, не выполнив своего главного чуда, она стала никем. Боясь, будто вся ее польза, все ее разговоры, все ее понимание и уют никому на самом деле не нужны, и они приходят к ней только для того, чтобы подкреплять веру в ее, Евы Ян, необходимость и значимость. Даниил бы не сумел солгать. Но он уехал, пообещав никогда не возвращаться. Мария улыбалась ему вслед — знала, что вернется… Как же не вернуться, когда его так ждут. Как же не вернуться, когда все его мечты и стремления воплощаются здесь. Но ему нужно отдохнуть. Обдумать пережитое. Может быть, решить что-то для себя. Ева обнимала себя за ноги, укладывала щеку на колено, жмурилась, греясь под первыми солнечными лучами. Когда он вернется, былые чувства не вернутся. Потому что ее любовь была огромна и жертвенна, это была любовь, за которую погибают и сжигают империи, жертвуют всем и совершают подвиги, равных которым нет. Ей этого совершить не дали. Обратиться б в пылинку, танцующую в солнечном свете. Шагнуть в Горхон, но не утонуть, а поплыть кувшинкой. Ничего, ничего, ничего совершенно не хочется. — Госпожа Ян?.. Опять. *** — Позволите? — Конечно, — Ева пожала плечами и слегка отодвинулась. Юлия села рядом, не сразу разобравшись в ногах и том, куда их следует уложить. Потом сцепила пальцы на коленях, помолчала немного и полезла за портсигаром. — Вы не против? — Вы всегда спрашиваете. Ни капельки. Юлия, как вы думаете, вы здоровы? — Физически — абсолютно, — убрав зажигалку в карман, Люричева выдохнула дым в противоположную от Евы сторону. — Но вы ведь про душевное самочувствие? — Да, о нем… Почему вы никогда не приходили ко мне одна? — девушка бледно улыбнулась. — Только немного раньше остальных, так что мы и поговорить не успевали толком. Вы знаете, я сейчас сержусь на вас, но ведь раньше… — Что раньше? — Юлия вскинула встревоженные глаза. — О чем вы говорите, Ева? — Только о том, что вы мне нравились, — Ева растерялась. — Почему вы так всполошились? Мне казалось, я вам тоже нравлюсь. — Да… — Люричева, занервничав, отвернулась. Снова клуб дыма. Сизого, с тонким гвоздичным ароматом, который немного сушил горло, даже когда Ева вдыхала его случайно. — Ева, не говорите так. — Почему? Вы же такая умница были… Да нет, и сейчас есть. Юлия, — Ева собрала в пригоршню ткань юбки, закусила губу, глядя в сторону, в воду, в рогоз и ряску, силясь отыскать в ней лягушек и водомерок. — Простите меня. Простите. Мне просто больше не на кого злиться, не в чем искать опору. Я знаю, что можно обратиться к Марии, но я не хочу, не могу, она в глубине души осуждает меня за то, что я так и не прыгнула. Я же чувствую… — Ева, никто не осуждает вас за то, что вы остались живы, — укоризненно оборвала Юлия. А потом протянула руку и взяла в нее пальцы Евы, осторожно пожав. Тонкие, холодные, мягкие пальцы с жесткими от черчения подушечками. — Вы чудовищно к себе несправедливы. Прошу вас. — Откуда вы узнали? Как поняли, что я хочу?.. — Вы же сами сказали, что мне нравитесь, — Люричева печально хмыкнула. — Ева, пожалуйста, не говорите, что я нравлюсь вам тоже. Мы в это слово вкладываем слишком разные значения. Мне вы нравитесь очень сильно, до боли, вы же умница, видите и понимаете, что к чему, просто… слишком заняты. Неужели не помните, как вы меня принимали до всех этих печальных дней? Ева прикрыла глаза. Она помнила. Но почему-то совсем забыла… *** Юлия приходила раньше положенного времени. Садилась у окна. Спрашивала разрешения закурить… С ней было интересно. Волнительно. Юлия, время от времени превозмогая сковавшую ее цепь печали и обреченности, позволяла себе пару возмутительных историй времен студенческой молодости. Демонстрировала дерзость мысли. Рассказывала о чертежах, особенностях логистики, задумках и теориях — и этим так напоминала близнецов… Но потом скука и тоска подбирались, охватывали со спины за плечи, и они поникали. Ева закусывала губу и тосковала. Как она ни крутилась, как ни подбиралась к чужой душе, чтобы утешить, успокоить, обнять и согреть, ничего не выходило. Вся душевная чистота, вся строгость, вся ясность мыслей и это необыкновенное желание и готовность разобрать чудеса до внутренних механизмов и впустить их в мир на праве обыденности были так близки, желанны, нужны и понятны, как вся философия Каиных, но почему-то их сковывало страшным льдом. Льдом печали и фатализма. Сквозь этакий заслон Ева не могла пробиться, как ни старалась. Но чем дольше она подбирала ключи к разгадке, тем теплее ей становилось с Юлией. Хотелось что-то взять от нее, научиться быть такой же: интересной без обнажения, незаинтересованной в чувствах и любви как в хворосте, на котором мог разгореться пламень души. Стать не просто той, что утешит и продемонстрирует восторг, но той, кто сама является частью этого созидания. Ева чувствовала внимание к своей персоне, но никогда не видела попыток сблизиться. Неужели причиной этого было не отсутствие интереса… такого плана, а всего лишь особенности характера Юлии? Удивительно. *** Ева встряхнула головой, рассыпая золотые пряди по плечам. Юлия смотрела на нее печальными голубыми глазами, опустив плечи и закусив губу. — Но почему вы не сказали?.. — Ева действительно растерялась. — Если бы вы были мужчиной, я бы сама сделала шаг навстречу, но это ведь совсем другое дело. Как я могла?.. — Я знаю. Простите меня. Я просто… У меня совсем не было сил, никаких. Как нет сил закрыть форточку, когда дует, или открыть, когда от дыма уже не продохнешь. Меня выпила моя печаль, — Юлия усмехнулась. — Но я за вами наблюдала. Любовалась… Я даже писал о вас в дневнике. Могу показать, если вам станет интересно. По привычке проводила вычисления, натягивала нити… А потом они сошлись в очень страшный узел. Ева внимательно слушала. Ей не в первый раз говорили, что ее маскарад давно разгадан и узнан. Любой, знавший ее достаточно близко, также знал: вся ее порочность от любви, вся глупость — от чистосердечия, все проделки — от смелости. Что за всеми пороками стоит огромный ангел жертвенности, а голова совсем не так пуста, как может показаться. Но слышать это от Юлии было почему-то иначе — и, наверное, желаннее, чем от кого-либо еще. Потому что Юлия не могла ошибиться. — …кроме того, я была уверена, что вам со мной скучно, что вы никогда не поймете моей печали, и… — Вы были правы, — наконец догадалась Ева. — Но теперь я вас поняла. — И это действительно страшно, Ева. Я не хочу вам такого. Больше всего на свете не хочу. *** Скинув плащ и закатав рукава рубашки, Юлия наклонялась над чертёжным столом и ожесточенно спорила с Андреем. Андрей огрызался, стуча костяшками по чертежу. Петр, то ли с самого начала осознавший тщетность спора, то ли отвалившийся уже в процессе, валялся на сваленных плащах в углу кабинета. Лицо его изображало вселенскую усталость и тоску, которые развеялись, стоило Еве ступить на порог. Кабинетом звалась палатка со сводами повыше и специальными прорезями, заменяющими окна. Стаматины, Люричева и еще несколько помощников работали там сутками напролет. Иногда захаживала Мария, своим сиянием озаряя и вдохновляя, иногда бочком протискивался Младший Влад, обсудить затраты и составить смету. Сегодня вот зашла Ева, внеся с собой корзинку с обедом на четверых, довольно увесистую, и клетчатый красно-белый плед. Спор прекратили. Андрей отобрал корзинку, Петр взялся рассказывать, о проекте, напрочь игнорируя результаты спора Андрея и Юлии. Гений решил по-своему, а о чем там спорили до хрипоты коллеги, было совсем неважно. Для него Ева специально взяла небольшую бутылочку с мартини, одну из полудюжины, завезенных последним составом. С алкоголем нынче было туго. Юлия заколебалась, кажется, неуверенная в том, стоит ли ей идти за ними. Ева позвала. Юлия улыбнулась. — Свернемте здесь, — на середине дороги потребовала Люричева. Они спустились по осыпающейся тропке, Андрею пришлось ловить всех троих под руки, чтобы не навернулись, Петр едва не промочил ноги, а Ева все-таки умудрился оцарапать щеку о кустарник, росший над водой, и рассмеяться этому. Юлия, поджав губы и оглядевшись, обрадовала архитекторов умыслом провести одну из дорог сюда. Андрей начал кипеть, но Петр не дал пламени разгореться — плюхнулся прямо на месте и достал блокнот. По его заверениям такой откос может послужить отличным фундаментом для… Архитекторы увлеклись, а Ева, расправив плед по самому сухому и прогретому солнцем месту недалеко от воды, тоже плюхнулась и зажмурилась. Юлия ожидаемо села рядом. Ева не стала ругаться и отстраняться. Она много думала. Даже слишком. — Вы не оттолкнете меня? — Нет… Вы ведь сделали то, что сделали, не из упрямства, не из эксперимента, а потому что я была вам дорога. Так? — Так. Ева улыбнулась. — Это вас полностью оправдывает. Извините, что сердилась. Я столько всего надумала, пока мы не имели возможности пересечься… — Я тоже. С самого начала эпидемии думала, что надо бы все-таки к вам зайти и поговорить. Но мне казалось, что вам это не нужно. У вас ведь Андрей, как ни крути, лучший кандидат, нежели я. — Неправда, — Ева нахмурилась. — Что значит лучше-не лучше? Вы с ним ни капельки не похожи. И вообще, не говорите об этом. Сейчас мы друзья. С ним. С вами — не знаю. — Я очень надеюсь, что не стану вашим врагом, — Юлия печально и мягко улыбнулась. Ева улыбнулась в ответ. — Ни в коем случае. Я много думала, и… пожалуй, стрелка симпатий качается в противоположную от вражды сторону. — Простите?.. — Юлия расширила светлые, подобные льдинкам глаза, но Ева уже отвлеклась. Она журила Петра и Андрея за то, что те даже на пикнике не могут оторваться от своей работы. Они добродушно скалились, но покорно оставляли наброски и шествовали к пледу, на котором четырем взрослым людям было довольно тесно. Ева подвинулась и прижалась к Юлии плечом. Ева чувствовала себя оживленной - если не говорить "живой". В новом Городе еще остался человек, которому очень нужна была ее помощь. *** — Понимаешь, мне нужно любить. Любовь дает чувство, будто я что-то могу. Очень многое ради кого-то, — Ева потупилась и заглянула на дно кружки, которую сжимала в обеих ладонях. Крохотные цветочки плавали в темно-янтарном остывшем чае. — Наверное, это жалко и довольно дешево, но… — Неправда, — Юлия нахмурилась, перекидывая одну ногу на другую и начиная нетерпеливо дергать кончиком туфли. Потом встала. — Это прекрасный и очень ценный дар. Зачем возводить на себя напраслину и вторить мещанам? Они ни капли вас не понимают. Но мы-то все знаем, какая вы. — Какая? — Ева прищурилась. Ей нравилось получать комплименты. — Давайте прогуляемся — и я вам все подробно распишу? Знаете ли, лучше думается на ходу... Они петляли меж насыпей щебня и песка, под грохот инструментов, в солнечных зайчиках и запахе опилок, прыгающих от завезенных стеклянных граней. Мария торопила, чтобы до зимы успели сделать как можно больше. Юлия, вышагивая по маршрутам, проложенным ею же и отмеченным сейчас колышками и бечевой, говорила. В основном — о Еве. Как давно никто не делал ей комплиментов. Не обыденных, не дежурных, а таких — слегка дрожащим голосом, со взглядом, смещенным в сторону, с тревожно вспыхивающем на щеках румянцем. Юлия теребила шарф, несмотря на прохладную погоду, и Ева против воли улыбалась — совсем чуть-чуть. А меж тем на новый город опускался тонкой корочкой снег, который назавтра непременно растает. И Ева больше не хотела растаять следом за ним. У Юлии были теплые руки. И наверняка прохладные щеки. И запах табака так забавно щекотал ноздри… *** — …я учла свою прошлую ошибку, — запальчиво рассказывала Юлия, размахивая блокнотом с набросками. Пламя в печурке теплыми бликами плясало на ее щеках, отражалось в носках навощенных туфель. Красная точка мундштука пламенной искрой вычерчивала в воздухе спирали. Без привычного плаща, в одной рубашке и брюках с высокой талией, Юлия выглядела… интересно. — Механическое воздействие на душу скупо. Нужно действовать ненавязчиво, но точно. Вот, посмотрите. Я вычислила, по каким путям движется утром солнце, преломляясь сквозь лучи Многогранника. Рабочие, покидающие свои дома, будут проходить по улице, облитой солнцем, прежде чем войдут в ангар. Это позволит… Ева слушала — и сердце захватывало от восторга, от чувства, которое одолевало ее много лет назад, когда только строили Многогранник и близнецы рассказывали ей о своих задумках точно так же. Они рассказывали и теперь. Но не так. Совсем не так. Юлин мундштук описал красивую дугу и приземлился в пепельницу. Ева никогда их раньше не держала. Теперь одна появилась. Выточить ее она попросила Петра, чтобы не ждать следующего состава, и наполнила промытым песком с берега Горхона, а потом украсила парой сухих листьев. Выглядело мило. Ева ощущала себя нужной. Очень нужной. Потому что морщинки печали в уголках Юлиных глаз разглаживались, и разговоры ее становились горячее, а замыслы — смелее. Она внимательно слушала все, что говорила Ева. Она самой себе поставила цель обойти Андрея: в вычислениях, в результатах, в скорости и качестве выполняемых проектов, в смелости задумок. Андрей, прежде удивившись, поддержал игру. Это задавало темп. Добавляло азарта и огня. Даже Мария не поскупилась на сдержанную похвалу — для Евы… Юле, конечно, не хватало Петра, который был у Андрея. Еве показалось забавным постараться занять его роль. Возможно, ее предложения и были наивны. Но, может, в этом и крылась их прелесть? Юлия слушала ее очень внимательно и делала пометки в блокноте. Ева осторожно прощупывала стопой новую почву — музы и подруги для совсем иного человека, нежели те, кто привлекал ее внимание прежде. Обрываясь на середине рассуждений о том, что можно было бы сделать, слегка увеличив этажность улиц, Ева встала из кресла. В два шелестящих шага она миновала стол, где в вазе стояли высушенные розы. И опустилась на чужие колени. Юля смутилась, закашлялась от дыма, откладывая мундштук. Ева не удержала веселой улыбки. Подождав, когда дым рассеется, она склонилась для поцелуя. Забавно. Они целовались не в первый и не в десятый раз, но Юля снова делала это так осторожно и нервно, словно прикладывалась к распятию. Маленькие ладони лежали на талии и лопатках барышни Ян. Они становились свободнее. Прижимались теснее. Ева жмурилась. Солнце нового чувства разгоралось в ее груди.