лоскутное горхонское одеяло

А я говорила тебе, что из неё вырастет ослепительная красавица. Я помню. И никогда не сомневался. Она ведь твоя дочь, в конце концов. Но не моя копия. Верно… Она совсем другая, любовь моя. У неё свой путь. Да… И я так горжусь ей. Она ведь станет не просто ночной княгиней — видишь, как много стекла и дали в её будущем? Чувствуешь, как… много в ней будущего, нового, сверкающего, прорывного? Мне этого не хватало в уже отстроенном городе. Да, Нина. Но дети получают то, чего не было у их родителей. В этом… — Папа? — Мария коснулась его стола, и Виктор выпал из оцепенения. Новая хозяйка стояла над ним, грозная и великолепная, и медленно водила белыми руками по лакированной поверхности стола. Виктор видел, как отражения её пальцев отделяются от оригинала и начинают складываться в башни и цветы в янтарно-коричневых волнах доброго дерева. Он вымученно улыбнулся. — Когда-то Нина присаживалась краешком бедра на этот стол, и все цифры в моих бумагах беспощадно путались… — Да? — Мария быстро убрала руки и тоже улыбнулась — виновато: — Извини. Я не хотела тебе мешать. — Нет, что ты… Я рад, что ты пришла. Эвакуация через полчаса, верно? Как Нина могла выдерживать дар собственной души? Как сохраняла видимость благоразумия, когда вихри желаний и чувств сшибались под пурпурно-синим небом её мира, поднимали волны раскаленного песка и устремлялись в небо гремящей — рукоплещущей — колонной Вавилона, рвущегося добраться до небес и выше? — Полчаса и еще три минуты, — не переводя взгляда на часы, кивнула Мария. Темные волосы сверкали, словно их уже венчала корона. Как она переменилась за эти дни. Как же она… не похожа на мать. — Челядь уже выносит вещи из нашего с Каспаром крыла. Потом перейдут к дядюшкиному, потом — к твоему. Ты хочешь взять мамин портрет? Он хотел сказать «да», но алое безумие мягко, однако не принимая отказа, толкнулось вперед. — Нет, милая. Пусть остаётся. Виктор покачал головой. Мария приподняла тонко очерченную бровь, потом закусила губу. — Папа, я хочу говорить с ней. Тебе будет сложно? Милый, я хочу говорить с вами двумя. Виктор прикрыл глаза. Потом вспомнил, как они всей семьей выезжали в город, и он баловал их обеих — договариваясь, чтобы юную Машеньку пропустили в закрытые павильоны; перенося Нину на руках через размокшую в дождь дорогу; оправдываясь перед руководителем цирка за то, что под взглядом его царственной супруги все клетки со зверями распахнулись настежь… Когда это Каин не мог выполнить каприз любимой женщины? Он прикрыл глаза, позволяя алому безумию смешаться с его собственной душой. В конце концов, он знал ее совершенно. Знал, как она поворачивает голову, чтобы взглянуть опаляющим темным взглядом, знал, как тянет руки для объятия, как тремя пальцами приподнимает подол юбки, чтобы подняться по ступеням, знал… Он знал её всю — и любил её всю, — и ему не было сложно её принять. Дверь тихонечко скрипнула, и в комнату вошла светловолосая фигурка. — Мама, — Каспар не позволял себе плакать уже несколько лет, но теперь не удержался и всхлипнул. — Я… Наверное, Ольгимские бы гремели, метали молнии, гневались на отступника — это было бы в их духе, — пусть и простили бы потом, и защитили бы от любых бед, но прежде… А стоящие рука об руку Мария с Виктором — и Ниной — развернулись к нему, и каждый приподнял руку, приглашая в объятие. «В конце концов, — думал Виктор, обнимая дочь под локтями, а сына — за плечи, — мой главный подвиг — это наши дети, любовь моя. Наше сокровище. Наше тепло». «Да, мой милый», — её тень касалась щекой его щеки.