лоскутное горхонское одеяло

Земля на вкус была противная, пресная, неприятно хрустящая на зубах песчинками. Застревала комом в горле и потом надолго оставляла этот сырой, какой-то мертвый привкус на языке. Тогда, в детстве, он ел её на спор со Стахом, а потом долго маялся животом, а потом – потом не мог сидеть, когда отец их уже поднял на ноги и как следует расспросил, чем они умудрились травануться… Воспоминания всплыло само да так и осело, слишком неуместное, слишком похожее. Он ведь именно так это и чувствовал – будто наелся сырой земли, источающей мертвый привкус тления и смерти, и все никак не мог отплеваться… Они смотрели на него. Голые девки в травяных платьях, едва прикрывающих бедра, лобастые Черви, не люди и не звери, а так, вылепки утомившейся земли, быки с мудрыми глазами и бренчащий бусинами об кости Альбинос… Каким же он был дураком. Как же не там он искал смысл. Нет, он хотел найти себе место – слишком долго его метало, слишком долго он ощущал себя потерянным… котёнком, ага, и вдруг место ему нашлось. Только у места был привкус сырой земли – и смерти. – Пожалей нас… Они шептали, и шепот хрустел на зубах невымытым из глины песком. Цепляющиеся руки девушек были холодны и настойчивы – он уворачивался от них. А кости бренчали… бренчали и бренчали, рассказывая о мире, где шелестит трава и гремят кости – и больше ничего… – Нет! – он задохнулся, упираясь спиной в облезлую жестянку. – Нет, нет, нет!.. – Пожалей нас… Нас и так почти не осталось… В висках гремели последние слова отца. За веками плыло алое марево разверстого тела Нары. Кости, голые бедра, коровьи глаза, белые лоснящиеся лбы – все мешалось перед глазами. И все-таки он её убил. Он помнил. Неужели это – его новое место? Неужели это – его долг, его правда, его… *** – Красиво горит, – хмыкнул Данковский, наблюдая за догорающими в рассвете домами. – Черт, Бурах, может, это несносно – но я чувствую удовлетворение. Ваш город я успел возненавидеть. – Не язви, ойнон, – Артемий приложил ладонь козырьком к глазам и посмотрел в противоположную от пепелища сторону. - Я ведь там вырос... Два десятка шатров из коровьих шкур, грядка с травами, целое стадо выведенных из Боен коров, жалобно мычащих на солнечном свету. Уклад уцелел. То есть… Уцелела та его часть, от которой не драло по загривку холодом. Башня застыла над водами. Город горел, пепел засыпал землю, трещали дома, отравленные заразой. Но юная Маша Каина, сопровождаемая свитой из помятых Стаматиных, уже отмечала указующим перстом, где поднимутся новые здания. И часто-часто поднимала глаза на Данковского, а потом опускала и досадливо хмурилась. Втюрилась, что ли?.. Черви втыкали в землю сваи новых шатров. Коровам – безмозглым, слава богу, – под солнцем было намного лучше, чем в каменном мешке Боен. И ему больше никогда не придется резать еще живых девушек для кровавого дара земле, чтобы она перестала протаскивать живых через мясорубку ужасной смерти. Зато понадобится повести все это стадо вперед, раз позади не осталось более ничего, и из зверей попробовать сделать людей – ну, как любят говорить Каины... Да. Артемий прикрыл глаза. Он все сделал правильно. Теперь – правильно.