В Макондо начинается и заканчивается сезон ветров

XVII Но в действительности, когда Серхио Ормига покинул свою камеру, в городе царило безвластие. Горячий ветер, проносясь по площади, вместе с песком и пылью вздымал в воздух трепещущие листы указов, декретов и распоряжений. Капитан Акилес Рикардо после встречи с отрядом Филомелы остался лежать навзничь на школьном крыльце, и белый пористый камень ступеней под ним почернел от запёкшейся крови. Изодранный плакат, извещавший о наказаниях за нарушения, кто-то затолкал убитому в глотку. «Бедный сукин сын», - сказал на это Аркадио Карнеро. - «Никто не любил его». Казармы и штаб были разгромлены. Более половины правительственных солдат присоединились к восстанию, а остальные, оказав неуверенное сопротивление, побросали винтовки и в панике рассыпались по улицам, что весьма воодушевляюще подействовало на повстанческие силы. Конечно, не обошлось без мародёрства – пьяный сброд рыскал по округе, горланя революционные песни и реквизируя всё, что плохо лежало. Бедняки из баррио высматривали, у кого дома поголубее, чтобы с чистым сердцем грабить ненавистных консерваторов. Матери прятали дочерей в шкафах и чуланах, а отцы, у которых капитан Рикардо отобрал и ружья, и мачете, защищали свои семьи и дома при помощи мотыг, грабель, мётел и всего, что попадалось под руку. Семью Аполинара Москоте Миличо смог отстоять, но самому дону Аполинару восставшие навешали плюх и отправили под арест, что, впрочем, он воспринял стоически, ибо не в первый раз ему, человеку достойному и незлобивому, приходилось страдать за чужие грехи. Как ни удивительно, но за исключением злополучного алькальда, жертв не было – обошлось разбитыми физиономиями и выкрученными ушами, да ещё Мигель Астилья, показывая новичку из гражданских, как перезаряжать винтовку, отстрелил себе палец на ноге. Кое-где повалили заборы, напугали скот, вытоптали посадки, однако самой печальной потерей было заведение Катарино. Кто-то из повстанцев, прикуривая сигарету, обронил искру, от которой занялась тростниковая кровля навеса, и в течение получаса заведение, стоявшее здесь едва ли не с основания Макондо, выгорело дотла – из огня успели спасти только патефон и серебряные вилки. Обездоленные шлюхи в своих голубых, малиновых, розовых и лимонно-жёлтых юбках сидели перед пепелищем прямо на земле, похожие на охапку смятых цветов, и рыдали так душераздирающе, что никто не решился попросить их уйти. В ответ на полный отчаяния взгляд Серхио Ормиги Карнеро сказал примирительно: «Ну, что же вы хотите – чем сильнее давишь на пружину, тем сильнее ударит в лоб. Дайте ребятам пару часов, они угомонятся сами, вот увидите». - Если окажешься прав, - сказал Серхио, - можешь спороть нашивки у первого сержант-майора, которого мы встретим. Он хотел отправить сержанта за Мигелем Вергуэнсой, но тот вскоре явился сам. В расстёгнутом мундире и с жёлтой розой за ухом, распевая во всё горло скабрезную песенку, Миличо вёл под уздцы двух прекрасных лошадей чилийской породы, реквизированных у коррехидора, а за ним следом грохотали сапогами повстанцы, среди которых были и Бенха Филомела, и хромающий на левую ногу Астилья. «Алькальд успел отправить вестового, но его засекли на выходе из города», - сказал Миличо. – «Нам везёт, Чеко». - Алькальд убит, - сказал Серхио Ормига. - Да, не стоило ему убегать, - спокойно ответил Вергуэнса. В этот момент ветер наполнился густым и протяжным звоном – это падре Никанор, протолкавшись через буйствующие орды, добрался наконец до колокольни и приказал хворому пономарю Петронио бить в набат, чтобы возвестить горожанам, хоть и с опозданием, что власть в Макондо вновь переменилась. XVIII Серхио Ормига приказал своим бойцам вернуть награбленное, пообещал опухшей от слёз Катарино возместить ей ущерб, когда либералы одержат победу, и с извинениями выпустил из-под ареста дона Аполинара Москоте. - Боюсь, я не смогу вернуть вам лошадей, - сказал он. – Они изымаются в пользу Освободительной армии. После солдатских тумаков лицо дона Аполинара было похоже на печёный баклажан, но, несмотря на это, он держался с большим достоинством и ответил с необычной для него прямотой. - Мне жаль своих лошадей, - сказал он, - и жаль своих рёбер, но ещё больше мне жаль вас, Ормига, и этого глупого мальчика, которому вы морочите голову рассказами о потерянном рае. Миличо Вергуэнса, присутствовавший при этом разговоре, рассвирепел. - Когда я вернусь сюда генералом, - заявил он, - не вздумайте навязывать мне своих переспелых дочек! Дон Аполинар Москоте не обиделся на эти дерзкие слова. «Бедный дурачок, - сказал он. – Ради твоего же блага я буду молиться, чтобы ты никогда сюда не вернулся. Но вы-то, лейтенант, должны понимать, по какой скользкой дороге он пойдёт за вами». - Что вы хотите сказать? – спросил Серхио Ормига. - Здесь и раньше случались бунты, - ответил дон Аполинар. – Нет такого порядка, который бы нравился всем. Но я знаю таких, как вы – вам недостаточно перекрасить дома в голубой или розовый, или даже оставить их белыми, если уж на то пошло. Вы всегда хотите большего. - Вы правы, - сказал Серхио. – Я хочу научить муравьёв летать. «Приятный молодой человек, - говорил впоследствии дон Аполинар Москоте. – Жаль, что он безумен». XIX Для того, чтобы штаб правительственных войск превратился в штаб Освободительной армии, оказалось достаточно выкинуть гамак алькальда, поставить на место опрокинутые стулья и снять со стены портрет президента Республики, правление которого либералы считали незаконным. Но заделать разбитые окна было нечем, и ветер свободно входил и выходил в них, неся с собой гул колокола, гарь и тревогу, заставляя штабные карты, аккуратно прикреплённые к стенам, беспокойно вздуваться и трепетать. Когда явился полковник Аурелиано Буэндиа, Серхио Ормига химическим карандашом разлиновывал форзац «Песен» Катулла для будущего полевого дневника, прижав страницы обломком разбитой грифельной доски, которую нашёл на полу. Полковник перед визитом побрился, обрезал отросшие волосы и обул высокие сапоги. Его виски отливали тусклым серебром, а старая походная форма болталась на нём, как на жерди, однако сейчас это был уже совсем не тот надломленный и опустошённый человек, которого Серхио увидел в полутёмной комнате, полной серых бабочек и безрадостных воспоминаний. «Вы мне нравитесь и знаете это, - сказал Аурелиано без долгих предисловий, - хотя, признаюсь, мне вовсе не нравится та роль, которую вы мне навязали. Я бы предпочёл заниматься рыбками». Серхио Ормига поднял воспалённые от ветра глаза. - Bene qui latuit, bene vixit, - сказал он. – Но теперь поздно прятаться, полковник. Вы и сами это видите. - Назовите мне хоть одну причину не послать вас к чёрту, - потребовал Аурелиано. Серхио в ответ слабо улыбнулся, и его лицо озарилось мечтательным страданием, свойственным лицам святых на старых картинах, которые словно бы не умирают в муках, а лишь грезят о собственной смерти, неся в руках орудия своего мученичества с тем же небрежным изяществом, с каким Серхио Ормига держал химический карандаш. «Поищите причины в своём сердце, полковник, - сказал он. – А если не найдёте, возвращайтесь к рыбкам, я не вправе вам приказывать». - Вы верите в то, что делаете? – спросил Аурелиано Буэндиа. - Да, - ответил Серхио Ормига. - Тогда мой вам совет – не тащите с собой в сельву мертвеца, - сказал Аурелиано, не утративший с годами способности читать в чужих душах, - иначе вам очень уж тяжело будет ехать. В том, что случилось с алькальдом, нет вашей вины. Не забывайте, он бы спокойно расстрелял вас между кофе и сигарой. - Мне раньше не приходилось убивать чужими руками, - сказал Серхио. - Ну так привыкайте, - спокойно ответил Аурелиано, – такова теперь ваша рутина. Довольно сидеть здесь и заниматься чистописанием, там полторы сотни человек на площади, и они хотят видеть своего полковника. - Нет, - сказал Серхио Ормига. – Пока вы, слава Богу, здравствуете, выше подполковника мне не подняться. Но и это больше того, на что я мог рассчитывать. - Вы смелый человек, Ормига, - сказал Аурелиано Буэндиа. – И при этом, как ни странно, у вас есть совесть. Пока я не понял, к добру это или к худу. Хотите ещё что-нибудь мне сказать? Серхио покачал головой. - Хочу только вернуть ваши пистолеты, полковник, - ответил он. – Нам они послужили, пусть вернутся на своё место. Оружия у нас теперь хватает. В этот день революционный подполковник Ормига внёс в свой дневник первую запись: «10 янв. – взят гор. Макондо. Захв. 58 винт. М-1893, патр. – 20 тыс. Числ. ран. – 1, числ. убит. – 1». XX На площади в самом деле собралось почти полторы сотни человек, но многие из них разошлись, узнав, что Революция не позволит им грабить дома, выкрашенные в голубой. Впрочем, большей частью дезертировавшие были жителями баррио, которые никогда не держали в руках никакого оружия, кроме выкидного ножа. В результате, считая тех пятерых, что составили костяк Освободительной армии, и правительственных солдат, перешедших на сторону повстанцев, в распоряжении Серхио Ормиги оказалось восемьдесят девять бойцов. Он должен был распределить их по отделениям, раздать оружие и боеприпасы, найти мулов и проводников, медикаменты и хоть какой-нибудь провиант, разобраться с жалобщиками, требующими компенсации за свои поваленные изгороди и уведённых коз, проследить, чтобы Филомела не накачался ромом, реквизированным из запасов коррехидора, а Вергуэнса не влез в драку, унять матерей новобранцев, которые явились на площадь вслед за сыновьями и набрасывались на Миличо – кто со слезами, кто с проклятиями, – потому что в Макондо считалось, что именно на нём лежит ответственность за беспорядки, и за всеми этими делами Серхио Ормига только глубокой ночью вспомнил о Пилар Тернере, до сих пор сидящей под замком в одной из школьных раздевалок. Она просидела там почти сутки, перепуганная и голодная, но увидев Серхио – осунувшегося и небритого, с мачете за поясом и винтовкой за плечами, в подпоясанной солдатским ремнём крестьянской грубой куртке и с повязанной красной тряпкой головой, как ходят бандиты и цыгане, – не сказала ни единого слова упрёка или жалобы, но бросилась ему на шею, зарыдав так, словно у неё наживую рвали сердце. «Ах, сынок, ах, сынок, - твердила она, покрывая его лицо поцелуями, - я уж думала, что не увижу тебя, ведь тебе никогда не вернуться!» – и, возможно, в первый раз в своей жизни, целуя мужчину, не испытывала ничего, кроме безысходного материнского горя, которого ей не дали изведать родные сыновья, потому что, уходя, они не считали нужным прощаться. И Серхио Ормига, чей разум, лишённый источника книжной премудрости, освободился за последние дни и от галльского лукавства, и от твёрдых, как мрамор, латинских истин, вдруг ясно осознал, что кроме этой увядшей блудницы о нём уже никто и никогда не заплачет так горячо и безутешно, потому что его собственная мать давно умерла и перстень с чёрным опалом, холодный даже в полуденную жару, украшал теперь окостенелый палец мумии, медленно усыхавшей в фамильном склепе, где только пауки и мокрицы составляли компанию надменным и печальным мертвецам. «Я вернусь, мать, - сказал он. – Вернусь, обещаю», - но Пилар Тернера испуганно отпрянула. - Не вздумай, - сказала она. – Карты говорят, если ты вернёшься в Макондо, то умрёшь бесчестной смертью. - Я не верю картам, - сказал Серхио Ормига. «Ты должен беречь голову, Серхито, - настаивала Пилар Тернера, не слушая его возражений. – И остерегайся восьмёрок». Так и не научившись истолковывать шифровки, передаваемые из потустороннего мира посредством двуязычных королей и валетов, она, тем не менее, исправно, как добросовестный связной, доставляла их точно по адресу. - Что за восьмёрки? – спросил Серхио. - Откуда мне знать, - вздохнула Пилар Тернера. Она ещё раз обняла его напоследок, и он позволил ей наплакаться всласть, и так Пилар Тернера, в молодости сводившая мужчин с ума своим смехом, на закате жизни обрела покой в слезах, хотя карты никогда не обещали ей ничего подобного. XXI На рассвете Серхио Ормига, бывший лейтенант, произведённый Революцией в подполковники, покинул пределы Макондо верхом на гнедой кобыле чилийской породы, ведомый той необъяснимой и болезненной жаждой, которая только в самой себе находит утоление, и по правую руку от него ехал Мигель Вергуэнса верхом на соловой чилийской лошадке, а по левую руку – Аркадио Карнеро, произведённый Революцией в сержант-майоры, верхом на муле, а следом шли трое проводников из числа местных крестьян и восемьдесят восемь молодых бойцов, чьи лица были суровы, намерения – непоколебимы. «Что ж, - сказал полковник Аурелиано Буэндиа, принимаясь за свою пятичасовую чашку кофе, - вот их и унёс ветер. Посмотрим, что он теперь принесёт взамен».