***
Я снова стоял в своей квартире в обществе истекающего дождевой водой Ледницкого. Этот человек даже не подумал предложить мне зонт, и не потому, что был жаден. У него его попросту не было. Зигмунт вообще не признавал существования этого предмета, как представителя людского комфорта. Теперь мой друг, неосторожно стряхивая воду с одежды и волос куда попало, проследовал в гостиную. Он бесцеремонно плюхнулся в кресло, которое, после нашествия «человека дождя», еще долго не могло просохнуть. - Уф, устал, – заявил Ледницкий, исказив лицо гримасой утомления от процесса исполнения какого-то неизвестного мне долга. - Видимо, ты уже успел развлечь буйную публику своей игрой, пока я «прохлаждался» на сцене? - как-то, без особого энтузиазма поинтересовался я. - Нет. Я тебя слушал. А это - та еще работенка. Ты в последнее время, так наседаешь на уши своим драматизмом, – Зигмунт скривил рот так, будто попытался умять кусок лимона. - Ну, как могу... – отмахнулся я. - Как могу, как могу, – передразнил меня он. – Не «как могу», а «как хочу». Это ты, наверное, хотел сказать? - Ну да, мне ведь страсть как нравится строить из себя несчастного! Дельный, знаешь ли, способ заставить всех вокруг сочувствовать. - Ой, ну брось, хватит уже. Прошла уйма времени, все живут дальше. Завязывай уже со своей политикой и лозунгом: «Как же плохо, пойду–ка я удавлюсь», - на оглашении моего «лозунга» Зигмунт скорчился так, будто только что умял ломоть лимона. - Избиратели скоро перестанут тебе верить. - Ох, Зигмунт, – не помню, когда в последний раз кто-то выводил меня из равновесия. – Хватит! Я, гневно окинув его взглядом, метнул ни в чем не повинное пальто на спинку стула. Стул, в свою очередь, не выдержав натиска и тяжести, прибавившей в весе одежды, опрокинулся. По комнате пронесся грохот. - О, браво! – Ледницкий, послав в мою сторону пару вялых аплодисментов, довольный развалился в кресле. - Хоть какое-то разнообразие. Можешь еще пошуметь, если конечно, не боишься, что тебя поругает злой сосед. - Он лукаво улыбнулся, высоко приподняв брови. Это был вызов. В следующие несколько минут я развлекал себя тем, что разносил собственную квартиру. На пол летело все, что попадалось под руку. Фарфор бился, разлетаясь на мелкие куски, а мой «добрый друг», поджав ноги и заливаясь смехом, все твердил: «Эй, полегче!» Финальной нотой этого буйства стал полет ненавистных мне часов из распахнутого окна гостиной. - И все же - браво! – Одобрительно заключил мой единственный зритель.4. "Часы"
5 июля 2013 г. в 00:00
Наступило утро воскресного дня. До вечера особых дел у меня запланировано не было, а потому, собственно, и спешить было некуда.
Голова тяжелая, заполненная какой-то тягучей жидкостью, постоянно застилающей глаза, все время грозилась упасть. Думать не получалось. Но это, надо сказать, к лучшему.
Если вчерашний день прошел в суматохе, беготне, и пришел к своему закату быстро, то этот, кажется, тянулся вечно.
Я лениво передвигался по душной квартире, иногда присаживался к роялю, наигрывая что-то то правой, то левой рукой. Взгляд, где бы я не находился, постоянно натыкался на часы. Кажется, я уже с хирургической точностью мог определить, под каким углом находится каждая из стрелок, отсчитывая текущий момент. В тишине их механизм, ежесекундно отсчитывающий время, казался жутко шумным. Каждый щелчок бил по нервам.
Вскоре, измученный надоедливыми часами, я предпочел перейти в дальнюю комнату, предварительно очистив её от стражей времени и погрузив ту в темноту.
Хотелось спать, но Морфей не собирался одаривать меня прекрасным забвением сна. Он издевательски кружил рядом, прикрывая мои уставшие глаза, дразня близостью сновидений.
По прошествии часа отчаянных метаний между сном и реальностью, мой мучитель все же сжалился, и позволил уснуть. Но, видимо, он слишком спешил, а потому не довел свое дело до конца. Я спал, но этот сон был скорее только поверхностной, хрупкой дремой. Я слышал и видел все, что происходило в квартире. Иногда занавес сна приоткрывался и я, как паршивый безбилетник мог заглянуть за него. О, что за представление там творилось! Все века и все эпохи. Вся палитра человеческих чувств смешалась в нем. Но, едва я, осмелев, начинал тянуться за ощущением безмятежной слабости, как меня тут же выпихивали обратно за кулисы. И, как только я снова оказывался в своей кровати, окруженный пространством душной квартиры, как только предпринимал очередную попытку уснуть, на меня тут же начинало надвигаться неумолимое тиканье бессердечных часов.
Воздух разрезал дребезжащий звук. Я, не до конца осознав, что происходит, тут же кинулся на пол. К этому меня призвал инстинкт, сформировавшийся в войну, и не терпевший компромиссов. А спустя еще секунду я осознал всю глупость своего положения. Звенел телефон, а я, с распахнутыми от ужаса глазами, растягивался на холодном полу в ожидании летящих в голову стекол и сыплющейся с потолка штукатурки.
Видимо, я все же уснул.
Прежде чем окончательно очнуться, мне пришлось прибегнуть к ряду некоторых мер: я постарался глубоко вздохнуть, наполнив легкие спертым воздухом, исходившим из-под кровати, и снова прикрыл глаза. Секундой позже, облегченно выдохнув, лениво прижал небритую щеку к тонкому линолеуму.
- Боже мой, сколько можно? – Задал я тому вопрос.
Телефон, уже секунд тридцать как переставший звонить, снова разразился возгласами, требующими немедленно ответить звонившему. Надо сказать, что голос моего будущего собеседника оказался не намного приятнее.
В дальнейшем мне сообщили об отсутствии у меня составляющих совести, самой совести, как таковой, чувства такта, и, конечно же, упрекнули в непунктуальности, а потом ввели в режим двадцатиминутной готовности. За эти паршивые двадцать минут я обязан был проехать полгорода, собраться с мыслями и выстроить программу концерта, о которой обещал позаботиться давным-давно.
Ничего не попишешь. Сам виноват.
Нужно было спешить, ведь от этого концерта зависело настроение добродушного мужичка в шерстяном пиджачке. А отсутствие у него этого самого настроения, особенно хорошего, ставило под угрозу, запланированную мной поездку.
В замок культуры я прибежал невесть в каком виде: небритый, с торчащими во все стороны волосами, да к тому же, абсолютно мокрый. В окно молотил ливень. Его существование я заметил, только когда уже отбежал от подъезда метров на двадцать. Впрочем, возвращаться я не стал, даже если бы засек мокрого подлеца, едва высунув нос из дома.
Теперь я ехал в трамвае, перебирал варианты произведений, которые мне должно было сегодня исполнить. В голове не получалось соединить даже двух, а потому я решил посвятить этот вечер Шопену. Не думаю, что кто-то мог бы быть против.
После непродолжительной атаки гримеров я вышел на сцену. В глаза ударил свет прожектора. Зал, издав приветственные аплодисменты, тут же затихнул, возвестив меня и дирижера о готовности слушать.
Я же, в свою очередь, наградив слушателей легким поклоном, обошел сверкающий рояль. Честно сказать, я уже потерял надежду на то, что когда-нибудь мне поставят стул так, чтобы не пришлось под тихое улюлюканье зрителей подгонять его под себя, нещадно выворачивая колесики по бокам. Но сегодня произошло маленькое чудо, чему я был очень рад. Стул был отрегулирован идеально.
"Хорошее начало, отличного концерта" – эта мысль мелькнула последней в моей голове прежде, чем руки коснулись лакированных клавиш. Позже ум потерял свою власть над эмоциями, а мысли отправились в непростой полет.