Ноктюрн До-Диез Минор

Зигмунт уснул, едва мы успели отъехать от станции. Пассажиры, зашедшие в поезд вслед за нами признаков активности тоже не подавали. Все спали и, кроме размеренного стука колес, ничего больше не нарушало покой, царивший в вагоне. Я все силился уснуть, присоединившись к блаженствующим, но мысли не отпускали. Наоборот. Они навалились на меня тяжким грузом, вызволив из сознания образы прошлого, заставив те ярко вспыхнуть перед глазами. Я, как будто снова вернулся в холодный, декабрьский день. День, когда видел его в последний раз.

***

Я не знал его имени. Даже не спрашивал, из простых соображений безопасности. Мое убежище, разместившееся на чердаке немецкого штаба, само по себе подразумевало постоянный риск. Но беспокоился я не о себе. Если бы меня однажды все-таки приперли к стене. Если бы вдруг начали допрашивать, выпытывая информацию о наличии у меня союзника, снабжающего едой, я бы запросто мог выдать «вероломного» офицера. И тогда уж моя благодарность потеряла бы всякий смысл, померкнув на фоне черного предательства. Хотя, не зная мыслей, которые военный носил у себя на уме и, будучи жутким параноиком, я все же побаивался за свою шкуру. Я вообще старался не говорить и не делать ничего, что могло показаться офицеру лишним. Никаких провокационных действий, неуважительного тона или резких движений. Видимо, все же, глубокая симпатия к человеку напротив начисто перебивалась страхом к форме, которая гордо покоилась на его плечах. Двенадцатого декабря, в тот день, когда галантный офицер принес хлеба больше, чем обычно. Когда отдал мне свою шинель, сообщив последние новости о подходящих к Висле русских, я вдруг понял, что вижу его в последний раз. Эта мысль как–то жутко напугала меня. И я, забыв о всяческом страхе, загнав подальше инстинкты, велевшие вести себя тише воды, вдруг схватил немца за руку, чуть выше линии запястья, бесцеремонно скомкав рукав колючей формы. Офицер удивился, но не разозлился. К моему безмерному счастью, он лишь вопросительно изогнул бровь, ожидая от меня объяснений. Но не об этом я хотел ему рассказать, не об этом хотел поговорить. Хотя, я и сам не представлял, что мог сказать ему в этой ситуации. Спустя минуту напряженного молчания, я все же сумел сформулировать фразу, обрывки которой вертелись у меня в голове. Её содержание я тут же озвучил, несдержанно выпалив немцу в лицо: - Меня зовут Владислав Шпильман. Шпильман! С польского радио. Если выживу - останусь здесь. Тут же буду и работать. Если вдруг … Если вам не удастся благополучно вернуться домой, – я тревожно уставился ему в глаза, испугавшись, что тот может принять мои сомнения за признание того слабым. Но ничего такого его лицо не выражало. Он, скорее, был удивлен, нежели оскорблен. – Если что-то вдруг пойдет не так, и вы попадете в беду, – продолжил я, более бодро. – Запомните мое имя. Я помогу. Повисло молчание. Лицо немца снова приобрело суровый, непробиваемый вид. Что совершенно расходилось с обуревавшими его секундой позже эмоциями. - В этом нет нужды. – Несколько сухо заявил немец. Но, кажется, ему все же была приятна эта, немного неуместная забота. – Если уж и вы, и я, остались живы, – он резко замолк. То ли засомневался в сказанном, боясь продолжить фразу. То ли, вспомнив о содеянном, стоя перед одним из представителем изничтоженной его народом расы, решил вдруг почтить жертвы недолгим, но все же молчанием. – Если смогли перенести эти пять лет Ада, - он резко отвел взгляд, задержав дыхание, не дав фразе дозвучать сразу. Наверное, капитан сделал это, чтобы смысл её не оказался непонятым, а значение, не стало менее весомым. - Значит, переживем и этот год. Война будет закончена. Осталось немного. – Его голос был полон уверенности, но сквозил какой-то грустью. Он снова посмотрел мне в глаза. И замолчал. Мы больше не говорили. Я, как будто заколдованный, мертвой хваткой держал немца за руку, а он смотрел на меня в нерешительности. Будто видя перед собой ребенка, боялся оторвать руку, лишив того путеводной нити, единственной опоры. Неловкое молчание прервал гудок, стоявшей на улице, в ожидание капитана, машины. Он вздрогнул, как будто кто-то, не совсем вежливо, выдернул его из сна. Руку я тут же отпустил. - Пора идти! – озвучил он очевидное. – Шпильман… – немец едва улыбнулся, не потеряв при этом даже толики воинской стати. – Подходящая фамилия для пианиста. На этом наш разговор был закончен. Он ушел. А я еще очень долго стоял посреди чердака, на проросших мхом досках, сжимая в руке отданную мне шинель.