***
Я злился. На себя, на Леона, на чертову картинку, с безмятежным, осенним пейзажем. Как я мог так поступить? Почему из всех шести миллиардов людей, проживающих на земле, я умудрился оскорбить самого достойного!? Мой поступок нельзя было оправдать. Я и сам не мог смириться с тем, что сделал. Не мог понять, объяснить. Я уже в десятый раз пересек душную комнатку, потирая огрубевшими от мозолей пальцами, основание шеи. В моменты, подобные этому, у меня появлялось дикое желание начать курить. Просто я ошибочно, а может, и нет, полагал, что люди, потребляющие сигареты могут зараз испепелить все свои переживания, оставив на кончике папиросы лишь тлеющие угольки. Каким же это казалось простым, элементарным, решением. Как будто всему на свете можно было смело объявить: «Ничего, и это переживем». Но, к сожалению, я не курил. А потому нужно было искать другие способы урегулирования насущных проблем. - В первую очередь, необходимо извиниться перед Зигмунтом … опять. – Объявил я, снова начав прочесывать ботинками выцветший ковер. - И еще раз, если потребуется. - Закончил я, но уже про себя. Мысли смешались. Каждая была способна затмить другую, потому как к каждой из них прилагался целый ворох эмоций. Я не знал, как совладать с ними. Не знал, что делать, а потому приземлился на кровать, скрыв лицо в перьевой подушке. Необходим был сон. Только он способен обнулить все события этого дня, сделав их прошедшими. И он, уж точно, не откажет в помощи. В этом я был уверен.***
На следующий день я проснулся, опередив даже самых исполнительных, ранних пташек. Часы усидчиво отсчитывали пятый час, противно поскрипывая шестерёнками. Солнце еще и не думало показываться. Ему требовалось чуть больше времени для отдыха, нежели мне. Но, в отличие от меня, в его сне был прок. Мой же оказался бесполезен. Вчерашний день все еще стоял перед глазами, а наступивший, пожалуй, мог считаться лишь его продолжением. Ледницкий, помнится, обмолвился о вечере, а до него оставалась еще уйма времени. В этот самый «вечер», как я мог понять из вчерашней, немногословной беседы, уговорено было, наконец, сдвинуться с места, покинув гостиницу, и направиться … куда? И почему я не задался этим вопросом вчера? Он один мог запросто охладить весь мой пыл, заставив сесть и задуматься о грядущем. Тогда, наверное, можно было избежать всех колкостей, криков и упреков. Но, добрый совет лишь к времени хорош. Сейчас уже в нем не было особого толка. А потому я начал думать о том, что едва начавшее вставать солнце, пробудит на небосводе еще, навскидку, часов двенадцать. Вечер. Как до него дожить? Эти бесконечные минуты могли запросто свести с ума. Я лишь надеялся, что Зигмунт появится раньше, и мы поговорим, уладив вчерашнюю неурядицу. Но он не появился. Только в начале пятого, в конец измотавшись бездельем и замучившись своими же мыслями, я услышал металлический скрежет замка. Наконец, пришло спасение. Вернулся Зигмунт. Я, соскочив с кровати и поспешно поправляя выбившуюся из штанов рубаху, бросился к двери. - Здравствуй. – едва не крикнул я, как только дверь отворилась, пропуская в номер долгожданного друга. - И ты будь здоров. – выдохнул Ледницкий, стаскивая с себя, пропитанные влагой башмаки. – Он был прав, Леон твой. Существует такой человек. И, к твоему счастью, тут же уточню - он жив. - Мужчина начал четко, с расстановкой сообщать самые важные вести. Сделано это было, скорее всего, для того, чтобы забить во мне желание узнать, где тот пропадал все это время. Благо, мне дано было понять это сразу. Ведь первый же вопрос, который должен был слететь с моих губ, вслед за приветствием, звучал бы примерно так: «Где же ты шатался так долго?». - Это прекрасно! – Среагировал я, тут же наполнившись изнутри приятным чувством облегчения и радости. - И, это еще не все. – Уточнил Зигмун. – Пойдем, разговор будет долгим. Я послушно проследовал вслед за Ледницким, и, примостившись на краю скрипучей кровати, приготовился слушать. - Это совершенно точно он. Видел его дело. Наткнулся на фотографию, один в один тот, кого видел тогда в лагере. И описание совпадает, но... – Зигмунт устало потянулся за сигаретой. – Если хочешь знать. – поджог ту, громко щелкнув затвором зажигалки. – Он у местной партии, на плохом счету. Один из самых злостных преступников. Приговорен к двадцати пяти годам содержания в концлагере. По мне, так наказание бессрочное. – Воздух наполнился едким дымом, шумно выскользнувшим из приоткрытого рта. Глаза тут же защипало. Ледницкий замолчал, смакуя, видимо, первую выкуренную за весь день сигарету. Молчал и я, не смея вставить в повествование ни слова. Сейчас только слова Зигмунта имели значение, весомость. - Уже полгода как отбывает наказание в Красногорске. Это рядом. Лагерь № 27. По мнению местных властей образцово показательный. Находится под руководством Лаврентия Берия. А это, судя по всему, личность значимая. – Зигмунт говорил сухо, будто кто-то велел ему подготовить доклад, вычеркнув из него все лишнее. Простая информация, не разбавленная ничем и не несущая ничего, кроме самой информации. - Да и лагерь не из простых. Туда свозятся не только мелкие солдатики, а еще и военачальники. Я бы даже сказал, в основном военачальники. – Мужчина прикрыл глаза, вспоминая что-то. - Фельдмаршал Паулюс, генерал артиллерии фон Зайдлиц, генерал-лейтенант Мюллер и, конечно же, твой капитан Хозенфельд. На их фоне, вообще то, он смотрится бледновато. Надеюсь, что достается ему в том же порядке. – Зигмунт, как то печально усмехнувшись, стряхнул пепел на край деревянного стола. - У них там своя практика. Советские, конечно, усиленно окучивают этот высший контингент, как могут. Фильтруют, так сказать, посредствам пыток, допросов. Оставшихся склоняют к содействию, делают из них союзников, перетягивают на сторону "красных". В общем, обеспечивают мир и безопасность. А так же убирают неугодных государству людей. И, насколько я мог понять, Хозенфельду нечего им рассказать. Или же он просто не собирается. – Ледницкий мотнул рукой, с зажатой в ней сигаретой в одну сторону. - Или он уже давно выложил им все, что знал, но информация оказалась пустышкой. - И в другую, будто раскладывал по весам имеющиеся варианты, взвешивая их вероятность. - В общем, льгот у него там нет, а значит и живется туго. Не насытившись, Ледницкий снова схватился за сигарету. Комнату на мгновение осветил маленький огонек. И снова пространство вокруг меня заполнилось дымом. Видимо, ему предстояло рассказать еще что-то, очевидно, не самое приятное. - Не я один наводил о нем справки. И, к стати говоря, это даже не Леон. – Из легких снова была выпущена очередная струйка дыма. - Его жена. – Мужчина мотнул головой, закусив краешек губы. – Глупая женщина. Нельзя ей было туда. – Зигмунт припустил голову, проведя большим пальцем вдоль линии брови. Видно было, что разговор дается ему тяжело. – Она, черт её дери, никак не могла смириться с приговором мужа. Бросалась под ноги к каждому чиновнику, показывала список … кажется, в нем были имена спасенных Хозенфельдом. Были и люди, готовые поручиться за него, утверждающие, что тот не виновен. Но, где находились эти самые люди, партийные не знали, зато знали, где найти эту женщину. И нашли. - На пол бесшумно опал серый пепел, сброшенный тлеющей сигаретой. – Всех забрали. Её, сыновей, дочь. Объяснили пропагандой нацизма. Такое ощущение, что в этой стране достаточно быть просто немцем, или дочерью немецкого офицера, чтобы получить пулю в лоб. – На стол, в гневе, была брошена недокуренная сигарета. В ней уже не было никакого прока. Я, все же, ошибся, предположив, что тлеющий в пергаменте табак может спасти от всех проблем. Зигмунта он не спас. Запутавшись в тонкой паутине дыма, в комнате поселилась тишина. Я отстраненно изучал свою руку, вдавливая в кожу запястья побелевшие ногти. Зигмунт уставился на стол, проходя глазами лабиринт древесных хитросплетений. Нацизм, большевизм. Для сохранения каждой из этих идеологий, противостоящие друг другу страны, шли на все. Они считали, что борются за правое дело, что истина, пропагандируемая их движением, лишь одна, что она нерушима, правдива. И что та должна быть принята всеми. Они кричали друг другу, утверждали, что методы их зверски, что их идеал чудовищен. А в итоге, ничем друг от друга не отличались. Эта женщина была виновна лишь в том, что имела смелость не подчиниться мнению вышестоящих. Она верила, искала справедливости для себя, своей семьи, а нашла лишь смерть. Что же теперь ищем мы?