***
Обветшалый чердак. Стойкий запах плесени. Сквозь редкие доски проскальзывает снег, осыпая кисти прохладными каплями. Где-то позади горит фонарь. Его свет, серой массой обволакивает пространство, прокрадываясь в отдаленные уголки полуразрушенного здания. Переплетаясь с пылью, сияющие нити сооружают тонкие дорожки с пляшущими посередине пылинками. Я не двигаюсь, боясь нарушить триумфальную тишину. Поля шляпы привычной тенью прикрывают глаза. Пальцы перебирают окружность пуговицы. Кажется, она вот–вот оторвется. Слабые нитки из последних сил цепляются за одежду, пытаясь удержать её на положенном месте. Небольшое усилие и пластмассовое колесико падает, но, не останавливается. Его грани, найдя опору, будто встают на трассу. Я с интересом наблюдаю за пуговицей, петляющей по бревенчатому полу. Кажется, она готова кружиться в этом причудливом танце вечно. Но, вот беда. На её пути возникает преграда. Пара сапог, грубо преградивших путь. В тени их почти не видно, но я, кажется, заранее знаю, кому они принадлежат. Вот значит, кого я жду. Поднимаю глаза. Все вокруг пропитано странным чувством дежавю. Меня переполняет уверенность в том, что передо мной стоит человек, с которым я явно знаком. Но, это знание осыпается, как только я начинаю всматриваться в сумрачную фигуру. Я, совершенно точно видел её раньше, как видел и витую лестницу за спиной незнакомца. Знаю, что за дверью, из-за которой сейчас тонкой линией льется свет, стоит рояль с просевшими от сырости клавишами. Я помню, как касался их, как по комнате разлетался стеклянный звук, вдребезги разбивающийся о грубые стены. Только теперь все другое. Время обошло каждый уголок этого здания, изменив все вокруг. Другой рояль, другая лестница, другой человек. Даже мундир на нем смотрится так, будто только что был снят с чужого плеча. Я почти не вижу его, приходится всматриваться в темноту, пытаясь различить в неровностях отброшенной тени знакомое лицо. Благо, мужчина напротив не любит играть в прятки. И не только он. Кажется, само это место не признает праздного настроения. Меланхоличное, так можно назвать пространство, окружающее меня. Даже ветер, подталкивает незнакомца к свету, призывая скинуть никчемную маску таинственности. Он подходит ближе. Я вижу, как под тяжелыми ногами проседают доски, как секундой позже, сбросив с себя увесистую ношу, они вздрагивают, поднимая в воздух крупицы серебристой пыли. Вижу, как из темноты показываются васильковые глаза, и понимаю, что оказался здесь не случайно. - Здравствуй. – Мой голос, инородной массой впитывается в воздух. Слова в этом здании звучать не должны, а потому они тут же гаснут, подавляемые безмолвием. Он легким кивком награждает меня приветствием, но, не отвечает. По его лицу проскальзывает легкая тень удивления. Он не ожидал увидеть меня здесь. - Я принес – мои слова звучат так, будто были произнесены кем-то другим – вот. В руках невесть откуда появляется сверток, обмотанный толщей мятой газеты. Раньше я его не замечал. - Это вам. Почему-то сейчас мне намного легче помолчать, чем собрать воедино хотя бы одно, самое примитивное предложение. Но, слава Богу, эта ситуация не требует грандиозных дифирамбов. Он бегло окидывает взглядом предложенное ему добро. Я снова приглашаю его взять принесенный мной предмет, оставив тот на вытянутой руке. Кажется, это сейчас единственная вещь, в которой он нуждается, как нуждался когда-то я. - Спасибо. – Раздается над ухом слабый голос. Теперь, когда он подошел вплотную, я могу различить густые тени, залегшие под его глазами, губы, сжатые тонкой линией, испещренные мелкими трещинками, поблекшую кожу. Длинные пальцы обхватывают сверток, освобождая мои руки от веса невесть откуда взявшейся поклажи. Я нетерпеливо наблюдаю за тем, как они, мелкими движениями постепенно разворачивают её, раздвигая смятые уголки вчерашней газеты. Складывается ощущение, будто я на именинах вручаю подарок виновнику торжества, а тот скидывает с него красивую серебряную обертку, в трепетном ожидании узреть содержимое. Но, как только с принесенного мной предмета слетает бумага, шумно опадая на холодный пол, я вдруг понимаю, что сделал ужасную ошибку, передав его в руки этого человека. Из груди вырывается шумный вздох, я делаю шаг вперед, приземлив подошву на скомканную газету. Мне хочется объясниться, но, как ни пытайся, изо рта не получается выдавить даже жалкого слова. В комнате раздается только настырный шорох бумаги, потревоженной моими ботинками. Он непонимающе всматривается в мое лицо. Брови чуть приподняты, глаза устало, и рассеяно рассматривают руки, в которых покоится большая буханка хлеба. Ей полагалось стать сегодня спасением от нестерпимого голода. Только теперь она совершенно несъедобна. По краям расползлась зеленая плесень, объявшая своими корнями поверхность. Рядом её подруга, образовав маленькие островки, расползлась белым пятном по корке, поникая в небольшие трещинки, наполняя хлеб губительным ядом. Сказать, что я был встревожен, значит не сказать ничего. Я прибывал в отчаянии. И, тем не менее, все еще не мог произнести ни слова. А так хотелось объяснить то, чего, по – сути, я и сам понять не мог. Кажется, мой словарный лимит на этот вечер был исчерпан. Я в бессилие обшаривал карманы в поисках чего-то съестного. Хотелось что-то отдать, но ничего не было. Я молился о том, чтобы в небесной канцелярии, наконец, заметили погрешность в расчетах. Спустились, вмешались. Я хотел вовсе не этого. Я хотел все исправить. Военный напротив стоял молча. В сравнении со мной, мечущимся, и взбудораженным, он выглядел человеком, которому дела не было ни до меня, ни до того, что происходит. Но я почему-то знал, что за этим всем, напускным и непробиваемым, прячется жгучая горечь. Хлеб все еще покоился в его руках. Я видел, как раздуваются его ноздри, как стиснутые зубы пускают в движение желваки на скулах. Он, как и я, не до конца понимал суть происходящего, но, в отличие от меня, дожидаться финала этого представления он не собирался. Хватило первого акта, чтобы понять: «зрелище не стоит потраченного времени». Прежде, чем уйти, он наградил меня взглядом, в котором по буквам можно было прочесть недоумение, негодование и безнадежную тоску. Темнота снова скрыла за собой знакомую фигуру, бесшумно проскользнувшую по скрипящему полу. На секунду я подумал, что только что смотрел на призрака. А еще, я вдруг четко ощутил чье-то присутствие у себя за спиной. Кто-то стоял сзади, но обернувшись, я смог увидеть лишь свет фонаря, ставший ярким пятном на фоне серых стен. Его сияние разгоняло темноту, иссушая глаза. Неясные, нарастающие звуки, шумы, полная дезориентация. Я зажмурился. - … пора. А когда открыл глаза, передо мной, будто из тумана, показалась чья-то рука, упирающаяся внешней стороной кисти в бревенчатую стену. - Влад, вставай давай. Пора идти. Кажется, она принадлежала мне. Пальцы, лишенные кровотока покалывало ноющей болью. На плечо, пережатое тяжестью головы, наваливалась ладонь Зигмунта, назойливо встряхивающая онемевшую конечность. - Это уже начинает входить в привычку. – Способностью говорить, к счастью, здесь я обделен не был. - Что именно? - Это! – Я на ощупь набрел на руку Ледницкого, в слабой попытке скинуть ту со своего плеча. Но, это только усугубило имевшуюся ситуацию, дав повод Зигмунту начать полномасштабное тормошение. - Вставай давай! - Дай мне минуту, прошу тебя. – Как же трудно было оторвать голову от относительно устойчивой опоры, еще сложнее, чем держать её на весу. - Жду снаружи. – Ледницкий, видимо, очень спешил. И когда он успел проснуться? Мне, наконец, удалось приподняться, спустив ноги на отсыревшие доски. Было темно. За узким окном, шириной, не намного превышающим размер кирпича брезжил рассвет. Низкий потолок, пространство, заполненное листвой. Затхлый запах гниения. Мы нашли это «чудное» место вчера. Зигмунт утверждал, что это сторожка или домик, принадлежавший когда-то леснику. Обе эти теории я тут же отверг, сославшись на то, что домик этот, скорее напоминал собачью будку, но никак не пристанище живого человека, пускай и недолгое. Жить здесь было невозможно. Скорее всего, сюда раньше стаскивались дрова. Здесь они лежали защищенные от дождя и снега. Позже кто-то приходил, сгружал их в повозку и увозил домой. От лагеря было далеко, а потому я мог предположить, что где-то рядом есть маленькая деревушка. Или была, учитывая все недавние события. В общем, особого выбора у нас не было, а потому мы решили остаться здесь. Откуда-то справа раздался стук, призывающий, видимо, меня поторопиться. Зная Зигмунта, скорее всего он был произведен ударом ноги о шаткую, ненадежную дверь. Я поднялся с настила, выполнявшего сегодня роль матраца и по ошибке названного кроватью. Кости заламывало, будто во время гриппа, дополняемого лихорадочным жаром. И бедная дверь, успевшая уже почувствовать на себе всю силу Ледницкого, отлично понимала мои чувства. Едва я успел дотронуться до нее, как по домику разнесся жалобный скрип, похожий на мяуканье маленького котенка. За ней стоял мужчина, настырно выковыривающий из красной пачки сигареты. Те одна за другой летели на пол. Заполненные влагой, отсыревшие, они уже не представляли никакой ценности. - Похоже, твой неприкосновенный запас исчерпан. Очень жаль. – Заметил я, подходя ближе. - Хоть бери и листья скручивай. - Зигмунт не терял надежд. Теперь в его руке отогревалась последняя сигарета, вдоль которой прохаживалось пламя зажигалки. Видимо, необходимость начать этот день с наполнения легких дымом была острой. - Сколько времени? - Около пяти. – Сощурившись, он пристально осматривал оставшуюся драгоценность, периодически ощупывая ту пальцами. Кажется, у него все же получалось добыть себе порцию сухого табака. - Надо же, какое упорство. – Заметил я, когда изрядно погнутая, но совершенно сухая сигарета, наконец, была зажата между его зубами. - Могу поделиться. – Процедил Зигмунт, покусывая основание спасенной подруги. – Сигаретой, естественно. Упорства ... даже нет, не так, упрямства у тебя хватает. У осла меньше. - Приму за комплимент. - Сомнительный он какой-то. – Ледницкий фыркнул, высвободив из недр рта клуб дыма. - От тебя другого то и не дождешься. - И то верно. Я попытался выдавить из себя слабый смешок, в солидарность другу, но ничего кроме судорожного выдоха у меня издать не получилось. Холод спросонья, пробирал намного отчетливее, и ощущался каждым сантиметром кожи. Тело била крупная дрожь, а до дневного тепла было еще очень и очень далеко. Одежда тоже была пропитана сыростью. Но, в отличие от Зигмунта, легко расправившегося с подобным балластом, я от нее избавиться не мог, а потому решил обойтись хаотичными перепрыгиваниями с одной ноги на другую. Теплее от этого не стало, зато я отчетливо ощутил боль, расположившуюся в висках и сжимающую голову железным кольцом каждый раз, когда моя нога отрывалась от земли. Вскоре я оставил эту идею, предложив Зигмунту более дельную. - Пора идти, правда, ведь? Кажется, лагерь начнет просыпаться в шесть. - Перед глазами снова возникли видения прошлого дня. - Скажи, у нас есть план? Ледницкий, докурив, с какой-то отеческой нежностью, осматривал опаленный окурок, бегло перемещающийся между его пальцами. - Относительно тебя – да. Ты будешь сидеть на холме. Сидеть и наблюдать. – Почти пропел Ледницкий, нарочито растягивая немногочисленные слова. - Мне нужно знать две вещи. Когда сменяются часовые и сколько времени им нужно, чтобы заменить своего напарника. - А ты? - А я – Краешек губ пополз вверх, оголив молочного цвета зубы. На лице показалась ухмылка. Кажется, он сам не верил в то, что говорит. – Отправлюсь торговаться за жизнь твоего ненаглядного фрица. - Прицелившись, Ледницкий отшвырнул потухший окурок. Тот, ударившись о землю, закутался в опавших листьях, полностью скрыв свое существование.***
- Ну, что? – Встретил я вопросом, явившегося под конец дня Зигмунта. Он ушел отсюда пять с лишним часов назад, не сказав ни слова, оставил меня в роли безмолвного наблюдателя. Вся информация, имевшая какое-то потаенное, для него, Зигмунта, значение, уже была собрана, и не только она. Я с лихвой насмотрелся на окружающее безумие, узнал массу вещей, которых знать мне, совершенно не хотелось. И, честно сказать, эти познания не красовались среди тех, которыми приятно было обладать и с трепетом вспоминать об их существовании. - Смотри. – Ледницкий уселся рядом, водрузив локти на согнутые колени. - Куда смотреть? – Больше всего я не любил неясность. - Прямо смотри. – Мужчина нехотя мотнул кистью в сторону лагеря, на который я уже нагляделся. Более чем. Больше не хотелось. – Сейчас начнется небольшое представление. - Боюсь предположить, что это значит, Зигмунт. - Что там с часовыми? - Часовыми? – Ему всегда удавалось сменять темы на «раз, два, три», да так, что публика никогда не замечала подвоха, даже если перед её глазами начинался совершенно другой спектакль. Ледницкий что-то промычал в ответ. Видимо, этот протяжный призвук означал: «да». - Раз в двадцать минут. Это так важно? - О, это очень важно. – Хитро улыбнулся мой друг. – Теперь мы знаем, что на все про все у меня, а точнее у тебя – Ледницкий изящно кивнул в мою сторону, тут же вернув голову в вертикальное положение – есть всего-навсего двадцать минут. А отсчет начнется – мужчина оценивающе осмотрел плац, вздернув подбородок – минуты через три. - Почему так скоро? - Ты же не думаешь, что я должен тебе все объяснять? Просто будем плыть по течению. Импровизировать. Ты ведь не забыл, как это делается? - Здесь не сцена, Зигмунт, здесь нельзя просто так взять и сыграть не по тем нотам. На кон поставлено больше, чем ты думаешь. - Я трезво оцениваю ситуацию. – Спокойно прокомментировал он свои слова. – Просто хочу, чтобы ты был готов к тому, что что-то может пойти … не так. - Боже, Зигмунт. Только не говори, что у нас плана нет. - План - то есть – усмехнулся он. – И договоренность есть, и средства. И все вроде бы хорошо, но, вот в том, что это «хорошо» окажется чем-то простым и легким, я очень сомневаюсь. Уж больно быстро добрый дяденька военный и толстый дяденька комендант согласились отдать нам нашего «друга». Я им заплатил, да. Но даже эта плата не дает совершенно никаких гарантий. Для них это просто способ заработка. Неожиданный, но дельный. Так что, не удивлюсь, если они создадут видимость, позволят нам погулять на коротком поводке, ощутить запах победы, а потом – Зигмунт кинул на меня выразительный взгляд, значение которого я не до конца понял, но саму суть уловил – суп с котом. - И как быть? – Я опешил. - Как я и сказал, будем импровизировать. Хотя… - Ледницкий приподнялся, с интересом уставившись куда-то вниз – первый пункт, кажется, проходит по плану. Надо же. Я не мог понять, о чем он говорит, пока не подошел ближе, проследив за его взглядом. Ничего необычного. Хотя, конечно, такое слово, как «обычное» в этом месте имело совершенно другой смысл и окраску. - Что там? Скажи, ну же! - Просто смотри. Никогда не удавалось выдавить из Зигмунта то, чем делиться он вовсе не хотел. Пришлось всматриваться в толпу, ориентируясь на слабую наводку. - Это же … Из всех людей, перемещающихся сейчас по площади лагеря, выделялись два человека. Немец, фигуру которого я старался избегать весь день, атакованный внезапным чувством вины, и надзиратель, без разговоров и объяснений ведущий того в сторону одноэтажного здания с остроконечной башенкой посередине. - Как это понимать? Куда его ведут, Зигмунт! Я перестал осознавать смысл происходящего, и это ощущение, полной беспомощности, мне совершенно не нравилось. - А ты как думал? – Ледницкий, в отличие от меня, понимал все. – Схватим его на плаце, на глазах у заключенных, военных, и махнем с ним через забор? А стоящие позади люди помашут вслед платочками и пожелают нам доброго пути? - Нет, но… - Его ведут в карцер, друг мой. Липовая провинность – приятная мелочь, составляющая их работу. Чуть что - сразу в изолятор. Тут мне даже уговаривать не пришлось. Он, кстати, находится вон там, в западном крыле. – Зигмунт обвел указательным пальцем часть парадного здания. – До конца коридора, последняя дверь слева. Ключ тебе отдаст мужчина. Метр семьдесят, полноват, усы. В руках газета. – Он прикрыл глаза, пытаясь собрать воедино все полученные сведения – Сейчас его вахта. И шляпу не забудь. Я сказал, что на тебе будет шляпа. – Пояснил он. - Конечно, тебя сложно будет перепутать с описанным мной ярко выраженным евреем , но повод усомниться у них всегда найдется, не будем подкидывать им еще один. - Хорошо, положим, я туда зайду. Как провести его через ворота, мимо охранников? Не вести же его обратно в лагерь? Я проводил взглядом скрывшегося за тяжестью массивной двери Вильгельма и его циничного гонителя. - Ну, две пары глаз нам отвести удалось. По крайней мере, на эти двадцать минут они обещали стать глухонемыми. - Они? - Дежурный и комендант. - Наконец он добавил в разговор конкретику. - Но, тем не менее, не рекомендую тебе вести себя как дома и неспешно прохаживаться по коридорам под ручку с Хозенфельдом. Бежать и прятаться – ваш девиз на сегодня, понял? - Куда бежать то? - К выходу. – Зигмунт приподнялся, жестом приглашая меня пойти вслед за ним. – Там фуры стоят. На счет них договоренности, вообще-то не было, но ведь и русские не самые честные люди на свете? – Он пригнулся, протаскивая меня сквозь гущу оголевшего кустарника. – Тем более что иного способа сбежать, у нас не будет. Не пешком же идти? - Можно и пешком, если нам вслед собак не пустят. - Наивный ты. Ищеек, цепных песиков, здоровенных мордоворотов. Всех пошлют. Еще та игра в салочки выйдет, уж поверь. Так что, пожалуй, предпочту - ка я в этот момент крутить баранку, а не сгребать в охапку собственные ноги, пытаясь просунуться между деревьями. - Ну вот. – Мы уже успели оббежать здание и встать позади него. На этой стороне располагались пустующие бараки. Сзади – лес, спереди – ров, колючая проволока и человек за ней – яркий представитель служителя закона. Военная выправка, прямые черты лица. Кажется, он ждал нас. - Иди. В голове вертелась масса вопросов. Каждый казался важным, но задавать все подряд я не мог, а потому только уточнил: « до конца коридора, последняя дверь слева?» - Да. – Зигмунт был оживлен, взбудоражен, даже взволнован. - И у тебя времени мало, если помнишь. Я буду ждать снаружи. Осторожнее там. - И ты. Зигмунт мгновенно скрылся за деревьями. И, в этот момент, я отчетливо ощутил, как на мои плечи лег тяжелый груз ответственности. И, как ни странно, он ничуть не тяготил меня. Я готов был абсолютно ко всему.