Ноктюрн До-Диез Минор

- Быстрее. – Раздается впереди резкий, скрипучий голос. Мужчина напротив брезгливо указывает на проход между столбами. Ограда в этом месте была сорвана, он безбоязненно касался её руками, а это означало только одно: «тока нет. Сейчас, по крайней мере». - Идем. – Снова приказывает он. Кажется, что этот человек пользовался своими словарными способностями только для того, чтобы издавать четкие, короткие приказы. И я, невольно подчинившись одному из этих самых приказов, моментально пересекаю ограду, вытянувшись напротив военного в тугую струнку. Он бегло оглядывает меня с головы до пят, собрав, кажется, в одно мгновение все данные, которые могли только отобразиться на моем лице или одежде. От такого взгляда меня вдруг охватывает неприятное чувство наготы. Благо, в дальнейшем я больше не представлял для него интереса, а потому, слава всевышнему, лишился пристального внимания с его стороны. Охранник двинулся вперед, широкими шагами вбивая в землю подошву тяжелых прорезиненных сапог. Я шел вслед за ним, стараясь не отставать. И не смотря на то, что на груди моей не числился номер заключенного и попал я сюда по своей воле, складывалось такое ощущение, будто дорога обратно мне уже закрыта, казалось, я внезапно стал одним из завсегдатаев этого лагеря, его узником. И это чувство вполне могло бы обрести материальную основу. А потому, я активно оглядывался по сторонам, пытаясь запомнить дорогу. Машинально отметил расположение парадных ворот, закрепил в голове схему пустующих бараков, наблюдательных вышек, прожекторов. Охранник, идущий впереди меня, тоже не остался без должного внимания. Прежде всего, я старался осмотреть его арсенал. Помимо винтовки, лениво свисающей с покатого плеча, он имел при себе пистолет с двумя обоймами, удобно расположившимися в подсумках из черной кожи. Сам же пистолет, как средство для непредвиденных (как мне показалось) обстоятельств, покоился в надежной кобуре, перетянутой поверх рукоятки небольшой линией выделанной кожи. - Туда. – Снова приказал так не полюбившийся мне голос. Я поспешил отнять взгляд от снаряжения военного и теперь, заглядывая ему в лицо, пытался определить, не заметил ли он моего настойчивого внимания к его оружию. Бесполезное, надо сказать занятие. Даже груда камня проигрывала ему в неспособности проявлять эмоции. Полусонные глаза, плотно сомкнутые губы выпячены вперед, ноздри широко раздуваются при каждом вдохе. Полное отсутствие мысли, впрочем, как и интеллекта. – Иди! – Как же не терпелось новоиспеченному знакомому избавиться от моего присутствия. Что ж... И я не был рад этой встречи, а значит, и желанием задержаться, не горел. Взгляд, проскользнув в направлении, указанном военным, уперся в одностворчатую, приземистую дверь. Я недолго думая, толкнул её, тут же скривившись от жесткого, металлического скрипа. Нехотя пропустив внутрь, она тут же захлопнулась, оставив меня в полной изоляции. Все звуки остались позади. Холод сквозняка, неспешно прохаживающегося по полу, в мгновение сковал щиколотки. Где-то над головой слышен был треск ламп, строгой линией свисающих с высокого потолка. Толстые, однотонные стены обрамляли узкое пространство коридора. Пол, закованный в бетон, отполированный, блестел, заманивая в свою гладь немногочисленные отражения. Стоило мне ступить на него, как из-под ботинок вырывался глухой стук каблука, эхом разнесшийся на много метров вперед. Я неспешно двигался по коридору, ускоряя движение в тех местах, где он сворачивал, открывая в стене новый проход. В глубине каждого такого прохода слышны были голоса, быстрые, четкие шаги, свидетельствующие о близости к этому месту работников лагеря. Мне оставалось только наедятся на то, что никому из них не придет в голову замечательная идея прошествовать в мою сторону, загоревшись желанием повстречаться с непрошенным гостем. Но спустя секунду я понимаю, что один желающий все же нашелся. В двух метрах от меня, будто по волшебству, появляется человек в военной форме. Он смотрит в упор, изучающе, руки скрещены сзади, на лице читается несвойственный загрубевшим чертам интерес. Еще секунда, и я замечаю в его руках газету. Сказочное облегчение в мгновение охватывает тело, обезвредив натянутые в струну нервы. «Метр семьдесят, полноват, усы, в руках газета». - Вертятся в голове слова Зигмунта. Охранник, будто поняв, что узнан, хмыкает, делает шаг вперед, скрывшись за толщей стены. И прежде, чем я успеваю окликнуть его, напомнив об уговоре, по коридору разносится металлический звон. На полу, сверкая отполированными краями железа, лежит ключ. Я, недолго думая, бросаюсь вперед, подхватываю полученную драгоценность и теперь уже не останавливаюсь. По сторонам беспорядочной рябью проскальзывают двери. Их много, все одинаковы, но внимания удосуживается только одна... Та, что слева, в самом конце. С первого раза в замок попасть не получается. Руки трясутся, беспорядочно передвигая свисающий затвор, переворачивая ключ. Наконец тот занимает положенное место. Щелчок, и замок падает, оглушая резким раскатистым звуком. Кто бы ни оказался за этой дверью, я уже известил его о своем приходе. Глубокий вдох, шаг в темноту. Рывок, голова с глухим шумом ударяется о холодную стену, глаза застилает пелена, дополняемая мелкими пляшущими огнями. Где-то сбоку медленно закрывается дверь, забирая с собой единственный источник света, но мне еще удается различить плоскость руки у себя на шее. Выдохнуть уже не получается. И только сейчас я понимаю, что совершил ошибку, не учтя одной, очень важной вещи. Мы виделись лишь однажды. В ту встречу я выглядел иначе, нежели сейчас. Единственное, что ему было обо мне известно наверняка – имя. Его и нужно было произнести прежде, чем я вошел сюда. Я остался неузнанным, а потому представляю угрозу, хоть и пришел, преследуя совершенно иную цель. Я изловчившись, выворачиваю зажатую за спиной руку, схватив той налегающее на горло предплечье. Отнять его не удается. Видимо, мужчина напротив, настроен серьезно. Рука его подрагивает от напряжения, из груди резко, кусками вырывается воздух. Кажется, этот рывок обходился ему стоимостью последних сил. Мне оставалось ждать, когда они покинут его, или меня, что вероятнее. Затылок уже начинало припекать жаром, голова заполнялась гудением, но, тем не менее, в ней все еще бешено метались мысли. Все это, необдуманное, нелепое, начало напоминать несуразный поступок глупого ребенка, который не знал куда идет и что делает. Я не знал куда шел, не знал, что делать. Но я знал, что будет, если не сделать ничего, а потому, стараясь не подавать признаков агрессии, отчаянно пытался высвободиться. Вскоре это принесло свои плоды. Давление на шею ослабло, в легкие начал поступать воздух, сознание прояснилось. Глаза, привыкшие к полутьме, обводили едва видимый абрис человека. В десяти сантиметрах от меня, едва различимым блеском сверкали глаза. Тонкий круг зрачка метался по сторонам, на мгновение, останавливаясь напротив моих глаз, носа, подбородка. Он уже будто бы не чувствовал угрозы, или же мое лицо казалось ему отдаленно знакомым, в любом случае, продолжать выдавливать из меня жизнь, узник уже не собирался, но и руку от шеи не отнимал. Я все еще был прикован к стене, но теперь, вместе со способностью дышать, ко мне, хоть и с опозданием, начинала возвращаться способность говорить. - Владислав... – мой голос был похож на шелест канцелярской бумаги. – Шпильман. – Каждое слово давалось с трудом, каждый дребезжащий звук раздирал горло жгучей болью. – С польского радио. Помните? Прямая линия бровей наползла на переносицу, сощурившись, человек напротив настойчиво всматривался в мое лицо. Губы, вжатые до этого внутрь, придавленные зубами, теперь были приоткрыты. Он несколько раз шевельнул ими, и, я могу поклясться, что в этот момент он неслышно повторил мою фамилию, пытаясь достучаться до потаенных уголков памяти. И не безуспешно. Рука была опущена, он отошел на шаг назад. Я потеряв относительную опору, поспешил прижаться к стене, вернув руку на холодный камень. - Шпильман? – Шипящие звуки. Резкий, клокочущий слог. Он произносил мою фамилию совершенно по-другому, до неузнаваемости искажая каждую букву, но я был сказочно рад, услышать его голос. - Шпильман. С польского радио. – Я мог бы повторить эти слова сотню раз, лишь бы он вспомнил. И он вспомнил. Я видел, как по его лицу пробежали десятки эмоций. Радость, удивление, непонимание, стыд, вина. Каждое из этих выражений, чтобы те за собой не таили, теплым маслом обволакивали сердце. Если бы люди действительно могли светиться, как светлячки, я бы, наверное, сейчас светился. - Шпильман. – Теперь интонация совершенно иная. С такой интонацией, обычно, учителя старших классов обращаются к опоздавшим на урок ученикам: «надо же, кто пришел!» - говорят они ворвавшимся в кабинет. Я внезапно оказался выбит из колеи, погряз полнейшем непонимании. Мне оставалось лишь молча наблюдать, ожидая, что ответы придут сами. Но они не приходили, а вопросов становилось еще больше. Вильгельм, отойдя от меня еще на шаг, повернулся к стене, водрузив ладонь на поясницу. Плечи вогнуты внутрь, голова опущена. Небольшие кивки в сторону сопровождаются то громким выдохом, то сдавленным, нервным смехом. - Нам … – я пытаюсь взять под контроль ситуацию, вдоволь налюбовавшись происходящим. Может, мне просто стоит уточнить, что я пришел сюда не просто так? – Нам нужно идти. Но мои слова производят вовсе не тот эффект, на который рассчитаны. Он выдохнув, заливается смехом, плечом опирается о стену, широкая ладонь ложится на лицо, прикрывая лоб и глаза. Прерывистые смешки уже начинают переходить на откровенный смех. Он ведет себя так, будто я только что поведал ему великолепную шутку, но, вот только дело в том, что шутить я и не собирался. - Уходите. До меня не сразу доходит смысл брошенного им слова. - Не … не понимаю. - Уходите! – Повторяет он настойчивее. Удар на первый слог, последние гласные вальяжно растянуты, будто те зачем-то пытаются размазать по языку. Это уже не походит на шутку. Я тысячу раз проигрывал в своей голове момент нашей встречи. Сотни фраз, десятки вариантов, но, не в одном из них, он не говорил мне: "уходите". - Нет. Не для того я прошел через все это, чтобы на финишной прямой сойти с дистанции. - Как угодно. – Теперь голос его бесцветен, совершенно безразличен. Он, устало пожимает плечами, опускается на пол, откинув голову на холодный камень. Он спокоен, никуда не спешит, никого не ждет, просто плывет по течению, которое не радует ни чистотой воды, ни отсутствием острых камней под толщей водной глади. Но человека напротив это не волнует. Ему просто все равно. А у меня нет слов, которые могли бы убедить его идти со мной. Единственное, что я могу сделать – остаться. Я, подобно ему, опускаюсь на пол, подбирая сброшенную в нелепой стычке шляпу, поправляю ворот пальто, с интересом осматриваю собственные ботинки. Проще говоря, занимаю себя совершенно бесполезной деятельностью, в нежелании подчиняться псевдо-приказам капитана, давно лишившегося звания. Меня гложет обида, досада, возмущает несправедливость, но даже эта жгучая гамма чувств не способна заставить меня уйти. Я готов остаться и разделить с ним все, что бы ни последовало за этим безрассудным поступком. Вопрос лишь в том, готов ли к этому он. - Уходите. – Видимо, не готов. В этот раз я немного медлю с категоричным ответом. Просто жду, что он скажет что-то еще, объяснит. Но, никаких разъяснений он давать мне не собирается, более того, он демонстративно игнорирует мое существование, напуская на себя вид полной невозмутимости и, якобы неподдельной скуки. - Нет. – Повторяю я негромко, но не менее твердо. - Не уйдете сейчас, не уйдете никогда. Скоро придет охранник, и тогда – упаси вас Господь. – Он предпринимает отчаянную попытку сохранить холодность, но получается плохо. Артистизм - не его стихия. Волнение проскальзывает между словами, звуки подрагивают, гласные сквозят наигранным спокойствием. Я начинаю понимать, что вполне могу увести его за собой, нужно только немного подождать, надавить куда нужно. - Если Богу будет угодно – осталось поднажать еще немного – выживем и в этот раз. – И победа будет за мной. Он мгновенно меняется в лице. Да, это именно то, что способно сейчас спасти меня и его. Беспощадное давление на чувство ответственности за чужую жизнь, посягательство на нормы морали, бессовестный шантаж. Эта ситуация подчиняется только одному правилу: «достигнуть цели». А для этого, как известно, все средства хороши. Минуты идут. Каждый из нас ждет, что кто-то сорвется первым. Мы выжидаем. Это как игра. Если бы я давал ей название, она носила бы имя Вильгельма Хозенфельда, человека – упрямство. Радует одно – в коридоре тихо. Где-то издалека слышны оживленные голоса, то и дело переходящие на повышенные тона. Они, то утихают, истончаясь до одного повествующего, то взрываются смехом многих. Конец рабочего дня. Ярые блюстители порядка делятся сегодняшними подвигами со своими соратниками. Травят байки о разношерстных случаях – неотъемлемой части нескучной работы. Предлагают варианты новых развлечений, обсуждают старые. Они даже не догадываются, что спустя пять минут их может ожидать, наверное, самое зрелищное представление за всю историю «кацет». Еврей пришел спасать немца! Я уже вижу, как «мужчина с газетой», якобы по счастливой случайности, оказавшийся в центре событий, пересказывает детально, во всех подробностях картину произошедшего. Вот чью голову сегодня усыпят лавры! - Как ты сюда попал? – Издается из полумрака знакомый голос. В нем нет заинтересованности. Вопрос вводный и, видимо, в процессе дальнейшего разговора, должен вызвать во мне благоразумие и желание немедленно подняться и уйти. - Подкупил дежурного. – Отвечаю я сухо. - Одного? Вот что значит. Я полагаю, дальнейший диалог будет развиваться так: «Одного?», - Так точно. Всего - лишь одного. Из полусотни – Это бесполезно, все пойдет прахом, стоит только высунуться из камеры! – О, ну что вы, у нас ведь в запасе еще имеется бесконечная удача и искрометное чувство юмора!». Боже, никогда не чувствовал себя подобным образом. Мне хочется схватить его за грудки, встряхнуть, и еще раз, и еще. Кричать на него, пытаясь привести в чувства, взывая к трезвости. Но вместо этого, я продолжаю свое спокойное, размеренное, изощренное давление, доводя его до грани. - Вы просили помощи. - Своевременной. - Как понять? - Больше не нуждаюсь. Уходите. Я снова молчу. Нет слов, которые могут заставить меня уйти. Я глух к любым уговорам. - Без меня вы сможете уйти. Со мной – нет. – Он почти отчаялся привести меня в чувства. - С вами я уйду. Без вас – нет. – Продолжаю пикировать я. - Уходите. Ответом ему послужит слабая ухмылка. И снова молчание. Но, в этот раз оно совершенно другое. Пропитанное напряжение, искрящееся, оно вот-вот взорвется. - Черт! – А вот и взрыв. Немец, подскочив с пола, моментально оказывается возле меня. Вцепившись в плечо, резко подтягивает вверх, заставляя подняться. - Последний раз прошу, уходите! – Он не кричит. Он вопрошает. Учтиво, спокойно, отлично зная, что криком не сможет добиться ничего. Я виновато улыбаюсь, поджав губы. «Не выйдет» - произношу еле слышно, и, он, наконец, сдается. - Что ж, пан Шпильман – он понижает голос до яростного шепота - раз так, готовьтесь снова увидеть войну. Прежде, чем до меня доходит смысл сказанного, прежде чем слова укладываются в голове, мы покидаем темноту тесной камеры. Он, не отпуская моего плеча, бежит вперед. Колени его иногда подгибаются, тогда он делает небольшой прыжок, переходит на шаг трусцой, иногда останавливается, оглядывается по сторонам, велит мне молчать, прислушивается, а потом спрашивает: «Куда?» - К выходу. Там машина. Он оборачивается, удивленно всматриваясь в мое лицо. Видимо, слова, описывающие мою глупость, давно исчерпали себя. - Понял. Мы снова продолжаем бежать. Он все чаще останавливается, восстанавливает дыхание, пытаясь вернуть исчерпанный запас сил, оглядывает пространство поверх моей головы. Я отчаянно стараюсь поймать его взгляд, но, как только его глаза касаются моего лица, за спиной раздается знакомый голос. - Какая прелесть! Из-за угла показывается мой старый "приятель". Груб, немногословен и, видимо ошибочно назван глупцом. - Прогулялись? А теперь – дуло винтовки впивается в грудь стоящего впереди меня немца – номер сто тринадцать, ноль, ноль, три – охранник неохотно считывает числа, выведенные на посеревшей тканевой линии, нашитой поверх лагерной робы. – И, сопровождающие. – Кивок в мою сторону. – Прошу проследовать за мной. «Нет. Этого не может быть. Невозможно». - Послушайте! Я делаю шаг вперед, освободившись от опеки тяжелой руки. – У нас ведь был уговор! - Отойди. – Охранник, не отводя взгляда от Хозенфельда, еле заметно улыбается, ядовито выплевывая слова. - Но ведь! – Пытаюсь убедить его. Напрасно. - Я впервые тебя вижу, в отличие от этого. – Он снова наседает на винтовку, подталкивая ту вперед. Вильгельм не двигается. – Мы с ним давние знакомые. Так ведь? Немец молчит. Глядит, не моргая, ненавидяще. Да, они знакомы, совершенно точно. - Вы обещали дать нам возможность уйти! – Я опрометчиво дергаюсь, обхватив влажной ладонью дуло винтовки, в нелепой попытке отвести ту от заключенного. Но, она тут же направляется мне в голову. Палец надсмотрщика угрожающе нависает на спусковом крючке. К счастью, прежде чем я успеваю испугаться или что-либо сообразить, Вильгельм, воспользовавшись отвлеченным в мою сторону вниманием надзирателя, срывается с места, в мгновение, обезоружив его. Винтовка, перевернувшись, с шумом приземляется на затылок охранника. Тот с гулом опадает на пол, часто моргает, схватившись за голову. Ноги в беспорядочном танце описывают на полу незамысловатые зигзаги. Теперь оружие упирается в висок своего «кровного» владельца. - Стойте, что вы делаете!? Немец не двигается. Моментально переменившись в лице, зло кривится, презрительно осматривая распростершегося на полу человека. - Прекратите, он уже не опасен. Оставьте! Нужно идти! Я, в безуспешной попытке увлечь немца за собой, хватаю того за локоть, тяну вперед. Бесполезно. Даже не шелохнулся. Он не собирается идти, выказывая холодную готовность немедленно прекратить жизнь своего мучителя. Они смотрят друг на друга, отлично осознавая, кто теперь хищник, а кто жертва. И каждый из них понимает, что одному из них придется сегодня поплатиться жизнью. Но, такое положение вещей мне не нравится. Более того, предстоящее меня страшит больше, чем, что бы то ни было. - Хватит, не уподобляйтесь им, слышите? - Не то. Не подходит. Таким его уже не пронять. Эта причина давно перестала быть действенной. Вместе с непоколебимой моралью, она вдребезги разбилась о землю концлагеря, похоронив свои осколки под толщей утрамбованной грязи. - Если вы его застрелите - отберете у нас последний шанс сбежать. В машине ждет Зигмунт. Ему тоже не поздоровится. Все мы окажемся здесь. Такой судьбы вы желаете мне и ему?! Он бросает на меня растерянный взгляд, передергивает плечом. Дуло винтовки, направляемое до сего момента холодной, твердой рукой, начинает подрагивать, выплясывая вдоль головы падшего смертельный танец. - Пойдемте, прошу. – Я снова тяну его за локоть. В этот раз он поддается, делает шаг вперед, еще один. Медленно поворачивается, все еще держа на мушке помилованного охранника. Видно, как сложно ему отказаться от предоставленной судьбой возможности. Что ж, всем нам приходится чем-то жертвовать. Сегодня это отобранный шанс отомстить. А завтра? Мне остается надеяться, что я смогу окупить эту жертву, что там, на воле, смогу дать ему много больше падшего к ногам тела ненавистного ему врага. Поворот. Охранник, оказавшись вне зоны видимости, уже не представляет угрозы. Вот и дверь. Другая, нежели та, сквозь которую мне довелось проникнуть сюда менее часа назад. Высокая, выкрашенная в коричневый цвет, с резными ручками и гравировкой, вьющейся тонкой линией по всей поверхности толстого дерева. Одно слово - парадная! А за ней – драгоценная свобода. Машина с кузовом, обтянутым синим брезентом, одиноко простаивающая у ворот, тут же возвещает нас о дальнейшем пути следования протяжным гудком. Из окна на секунду показывается голова Зигмунта. Он, махнув рукой, тут же налегает на педали. Фура, разразившись рычанием, незамедлительно приводит в движение мощные, зубчатые колеса. Она уже готова сорваться с места. При виде такой благоприятной картины у меня, да и у моего новоприобретенного друга, снова появляются силы. Сразу забывается все, что было до этого. Осталось ведь всего ничего – добежать до машины. Дальше - дело за малым. Мы в несколько секунд преодолеваем расстояние от ворот до спасительного средства передвижения. Он забирается первым, протягивает руку. Я решительно обхватываю её поверх запястья, отталкиваясь от земли, запрыгиваю в кузов. - Пригнитесь! – Выкрикивает Зигмунт. Я оборачиваюсь назад, в поисках причины, так взволновавшей Ледницкого. Вовремя, чтобы уловить свист пули и различить зияющую дыру в непрочном кузове. Наш общий знакомый, будто вырвавшись из пекла, криками собирает вокруг себя толпу горланящих военных. В руках его пистолет, о котором я, по глупости, забыл. Следующие полминуты напоминают бешеную беготню между двумя линиями огня. Очнувшись, надзиратели, расположившиеся на стороне ворот, награждают нас свинцовой очередью. Мимо. Зигмунт, увернувшись, успевает ворваться в ворота, скрывшись за толщей высокого потолка. Капот с шумом встречается с металлическим ограждением, нещадно подминая то под колеса. Жители поселка, по неосторожности решившие прогуляться вдоль дороги, испуганно бросаются в разные стороны. Машина петляет по проселочной дороге, оставляя за собой удушливое облако пыли. Я, не успев зафиксировать себя в более - менее устойчивом положении, перекатываюсь по кузову, каждый раз встречаясь с жесткостью изобилирующих неровностями стен то головой, то ребром. Но мои перемещения заканчиваются, как только на спину ложится рука, с силой прижимая к полу. Наступает относительное спокойствие. Дорога, наконец, выравнивается. Сзади стихает шум погони. Мы уже достаточно далеко, чтобы перестать волноваться и поздравить друг друга с удачным завершением безумного плана. Но, все молчат. И только спустя час, когда солнце начинает закатываться за горизонт, а усилившийся ветер, проникая под купол брезента, начинает бешено метаться внутри, беспорядочно похлопывая лохмотьями разорванного покрытия, относительную тишину нарушает слабый голос Зигмунта: «Черт возьми! Как же хочется курить!».