Ноктюрн До-Диез Минор

Непродолжительным оказалось наше спокойствие, недолгой оказалась наша радость. Зигмунт, прохаживаясь вдоль маленькой комнатки, нервно посмеивался, качал головой, сгребая в сумку немногочисленные вещи. За ним, легкой серой линией вился дым, окутывающий причудливыми узорами пространство вокруг. Стоило очередной вещи упасть в полость дорожной сумки, как в воздух вырывались бесформенные комья, в мгновение разбивающиеся о нервность штукатурки. - Знаешь, что я тебе скажу, Влад, о везении? - Предполагаю. - Отозвался я, тяжело вздохнув. Брови непроизвольно поползли вверх, удлинив лицо. Я совершенно точно знал, что сейчас можно было рассказать о чудесном и непостоянном везении. - Везение, как женщина. - Ну да. - Что «Ну да?». Тебе-то откуда знать? Зигмунт, в момент растеряв прежнее беззаботство, снова пробудил в себе дремлющий сарказм. Он никак не мог простить себя за то, что расслабился, взяв на себя роль главы, вдруг не справился, упустив что-то важное и, действительно стоящее. Теперь мы, как воры или убийцы, прячущиеся от возмездия Фемиды в придорожных канавах, снова бежим, надеясь, что правосудие нагрянет позже, дав нам возможность испариться, оставив за собой тысячи километров. - Да, мне знать неоткуда. – Нехотя согласился я, обессилено водрузив руки на только что сложенную рубашку. В отличие от Зигмунта, который, черпал силы из ничего, лучась энергией, я постепенно терял свои, буквально чувствуя, как те утекают сквозь кончики пальцев, просачиваются через подошву, безвозвратно исчезая в прогнившем паркете. - Женщины, они прекрасны. – Продолжал Зигмунт, не обращая внимания на то, что его целевая аудитория не расположена была к прослушиванию очередной жизненной баллады. – Глаза, волосы, плечи. Они носят ситцевые платья. – Развернувшись, Ледницкий выписал угловатый реверанс, приставив к колену край подобранного с кровати пальто. – Укладывают локоны в прическу, говорят, поют, прячут глаза под длинными ресницами, смеются. А позже, когда ты начинаешь думать, что попал на небесные луга, и обрел свое счастье, они приоткрывают вуаль, оголяют свои зубки, сажают тебя на веревочку, и ты превращаешься в послушную марионетку. - Хотел бы я сказать «мораль сей басни такова», и сделать вывод из твоей болтовни, Зигмунт, но, я откровенно ничего не могу вынести из твоих дифирамбов. - Это потому, друг мой, что ты не дослушал. – Слащаво пропел Зигмунт, подбирая с пола готовую к путешествиям сумку. – Суть заключается в том, что весь женский род способен поставить на колени род более сильный, то есть нас. - Уточнил он, обведя присутствующих в комнате «сильнейших». - Только потому, что может изобразить перед нами картину бесконечного счастья, вселить веру в осуществление всех мечтаний. И мы ведь верим! Просто потому, что в это хочется верить. - Ясно. - Что тебе ясно-то, непросвещенный? - Непостоянство и изменчивость. Этого хватит, или я тоже обязан спеть серенаду? - Упаси Боже. - Отмахнулся Ледницкий, перекинув на спину кожаную сумку. - Такого оскорбления музыка вынести не сможет, так что не стоит. – Он, усмехнувшись, бросил в меня шарфом, которому должно было оказаться на моей шее. А потом, поджав губы, пару раз моргнул, прикрывая веки на время, немного большее, чем обычно. Он как бы говорил: «что ж, ситуация такова, мы ничего не можем с этим поделать». Шерстяной шарф оказался последним, завершающим мазком картины, под названием "спешный уход". Трое человек, включая меня, Хозенфельда и Ледницкого, понурив головы, прощались с мягкостью кроватей, теплотой комнаты, иллюзией комфорта и относительной безопасности. За окном, предприимчиво задернутым шторами после того, как Зигмунт стал невольным свидетелем неприятного действа, ветер неумолимо теребил деревья, срывая с них иссушенные листья. Рама дергалась, скрипя, пропускала тонкую линию сквозняка в опустошенную комнату. Ему удавалось проскользнуть в любую щель, он даже, будто на прощание, умудрился забраться мне под штанину, ловко проскользнув под запертой дверью. Мы уходили медленно, окутав наш уход в молчание. На последнем пролете лестницы перед регистратурой, я и Ледницкий, не сговариваясь, пропустили Хозенфельда вперед, скрыв его существование за толщей пальто и кипой сумок, в надежде уйти незамеченными. - Вы съезжаете? - Раздался со стороны голос, враз обрушивший наши наивные ожидания. - Именно. - Гаркнул Зигмунт, вальяжно развернувшись к говорившему. - Всего вам доброго. - Погодите! - Обеспокоенно воскликну хозяин, вперевалку подбираясь к нам поближе. При этом, не самом удачам его маневре, я инстинктивно придвинулся ближе к Ледницкому, что, по сути, оказалось лишь бесполезной попыткой спрятать камень преткновения, именуемого Вильгельмом за нашими спинами. - Еще не все. То есть. Не все формальности соблюдены. Вы не можете просто так взять и съехать. - Проживание мы оплатили неделю назад, так что можем. - Отозвался Зигмунт. Мужчина замолчал, часто заморгал, даже покраснел, в потугах придумать что-то более-менее правдивое. - Вы платили за двоих! Кто третий? И почему я не видел его документов? Нужно оформить все в срочном порядке! - Какой такой третий? - Удивился Ледницкий, умело скопировав выпученные глазенки стоявшего напротив мужчины. До звания народного артиста ему, конечно, было далеко, но вогнать владельца гостиницы в непродолжительный ступор ему все же удалось. Мы даже сумели продвинуться к выходу. На полметра, окрестив это расстояние небольшой победой, а впереди уже стоял мужчина, с раскинутыми во все стороны руками. - Этот! Вот этот вот! - Залепетал он, тыкая содрогающимся от возмущения пальцем в оказавшегося впереди планеты всей Вильгельма. - Кто это? М? Может, вы нас познакомите? - Ехидно выплюнул мужчина, метая скопы огнеопасных искр во все стороны. - Я вам кто, сваха? - Фыркнул Зигмунт, стараясь миновать владельца гостиницы, оказавшегося не слишком уж весомым аргументом, чтобы преградить ему, Зигмунту, дорогу. - Немедленно остановитесь, иначе, мне придется позвонить кое-куда! Я позвоню куда надо! – Завопил тот, стараясь вселить в нас серьезность своих намерений грозящим пальцем, издали напоминающим сардельку. - Ой, ну я вас умоляю. – Скривился Ледницкий. – Как будто бы вы не сделали этого пятнадцать минут назад. Это заявление в момент стерло с лица владельца учтивость, а так же мгновенно выбило из его головы константу, под названием: «клиент всегда прав». А потому, видимо, он решил обратиться к более радикальным мерам. - Николай! Николай, поди сюда! – Заголосил тот, обращаясь к своей последней надежде. Эта самая «надежда», как раз отходила от приземистого столика, окруженного маленькими пуфиками. Единственным словом, которым можно было описать надвигающегося на нас человека, было, пожалуй, слово «скала». - Николай! Стой на месте. – Скомандовал Ледницкий, демонстративно выставив вперед раскрытую ладонь. – Мы уже уходим. Я не успел моргнуть и глазом, как вся наша дружная компания оказалась втиснута в аквариум из стеклянных дверей, вращающихся по кругу, как детская карусель. Я не любил такие двери. Сложны, непонятны, но сейчас эта сложность действовала нам только во благо. - Мы-то уходим, а вы нет. – Уточнил Зигмунт, впихнув во вращающийся механизм книжку, взятую когда-то им из дома и перечитанную до дыр. Сцепившись со стеной, заполнив расстояние, которое позволяло двери вращаться, темно-зеленый томик, будто прилипнув к краешку стекла, не пожелал отпускать его, и следующих за ним близняшек на волю. За одной из этих стеклянных красавец развернулось очень живописное действо. Владелец, красный как рак, с пролысиной на макушке, тщетно бился ладонями о дверь, периодически зовя кого-то со стороны, а Николай, лениво навалившийся тяжелым плечом на стекло, печально вздыхал, мечтая, видимо, немедленно сменить место работы. - Вот и прекрасно. – Пропел Ледницкий, догоняя остановившееся по его зову такси. - Зигмунт, стой! Погоди минутку! – Я трусцой гнался за Ледницким. Сумка с завидным постоянством билась о колено. Ноги подгибались. - Садись! – Скомандовал он, буквально зашвырнув меня на заднее сидение вышеупомянутого такси. Я едва успел подобрать сумку и подобраться сам, прежде чем рядом приземлился Хозенфельд. Двери разом хлопнули, Ледницкий, угрожающе нависнув над водителем, велел тому: «гони!» Таксист, давно привыкший к странностям неучтивых туристов, дал по газам, скрыв нас за занавесом пыли, взбудораженной задними колесами желтого такси.

***

Около пяти вечера, мы с Вильгельмом оказались в небольшом парке. Покинутые Зигмунтом, нехотя отправившемся договариваться о липовых документах, устало восседали на лавочке, кропотливо выкрашенной в коричневый, с закругленной спинкой и вытыми подлокотниками. Людей вокруг почти не было. Где–то вдалеке, за небольшим забором, увитым ветками исхудалого плюща, там, где проходил тротуар, мельтешили люди, спешащие спрятаться от непогоды. Никто в парк не заглядывал. Им просто было некогда. Это, надо сказать, к лучшему. Сейчас уединение для меня было чем-то совершенно необходимым. Я устал все время оглядываться, поймав на себе чей-то настороженный взгляд. Каждый в городе, в толпе казалось, знал о том, что мы преступили закон. Не знаю, было ли это ощущение пробуждено моей паранойей, усталостью, злостью, знаю только, что оно испарилось, стоило мне оказаться на лавочке, окруженной мощью почерневших кленовых стволов, спрятанной в гуще пожелтевших крон. Впрочем, часть заслуги за обуявшее тело спокойствие, принадлежала моему неразговорчивому спутнику, Вильгельму. Он сидел рядом, отделенный от меня расстоянием в небольшую дорожную сумку, оставленную Ледницким. Этого отрезка хватало, чтобы скрыть от него мой взгляд. Иногда изучающий, иногда настойчивый, чаще вопрошающий. Хотелось поговорить. Настолько, что я готов был начать разговаривать с самим собой, адресуя отдельно брошенные фразы Хозенфельду. Но, что-то подсказывало мне, что он все равно продолжил бы сидеть. Молча, возведя взгляд в сторону фонтана, переставшего омывать свои каменные изваяния в конце августа этого года. Сейчас, вместо воды, стекающей ровной линией из рук, почерневшей от сырости статуи, напоминающей героиню легенды, морскую нимфу, обратившуюся в пену, пальцы длинноволосой девушки украшали лишь влажные листья. Они же, невесомой пленкой осыпали гладь небольшого бассейна, заполненную темнотой дождевой воды. Вечер стремительно подбирался к городу, темнело быстро. Вскоре фонтан скрылся в тени, а вода в нем перестала отражать облака, непроглядным слоем окутавшие нависшее над городом небо. Через считанные минуты, я уже не смог различить перед собой лабиринты каменной плитки, коей осторожно были уложены аллеи в парке. Возвышавшийся справа фонарь, по форме, напоминающий греческую колонну, все еще дремал, отлынивая от своих обязанностей. А потому, пользуясь тем, что мой собеседник не сможет различить моего лица, определив важность или никчемность брошенных слов, я поспешил завести с Хозенфельдом разговор. - Мы решили везти вас в Варшаву. Он выдохнул, словно я прервал какие-то его, неимоверно важные раздумья. Или же он, уставший от навязчивой опеки, просто просил оставить его в покое. Впрочем, ни первое, ни второе не могло помешать мне продолжить разговор. - Вам сделают документы. Уже сегодня, если повезет, мы сядем на поезд. Послезавтра будем в Варшаве. Поживете у меня, я ... никто не будет знать о том, кто вы. Вы будете в безопасности, я гарантирую. - Неужели? - Усмехнулся он. - Вы гарантируете. - Да. - Отозвался я менее уверенно. Он снова усмехнулся. - Позаботьтесь лучше о собственной безопасности. Мне не нужны ваши гарантии. - Тогда что вам нужно? Он вздохнул, резко замолчал, сдерживая во рту адресованные мне слова. Слова, кажется, совершенно не нужные и очень колкие. - Скажите, есть ли необходимость в этом разговоре? Я молчал, а потому, он, сделав из моего молчания неутешительный вывод, заключил: - А раз нет - лучше не продолжайте. И я не продолжал. Обескураженный его отчужденностью, так и остался сидеть с приоткрытым ртом и широко распахнутыми глазами. Да, я знал, что он находится здесь по моей прихоти, что он, вполне возможно, предпочел бы остаться в лагере и сгнить в выгребной яме. Звучит жестоко, но, может именно этого он и хотел? Может, ему просто нечего терять и не за что уцепиться, чтобы закрепиться на этой земле? Мне вдруг пришла в голову мысль о том, что он уже давно был осведомлен о смерти своих родных. Ведь он ни разу не обмолвился о том, что хочет увидеться с ними. Все мы, прибывая вдалеке, вернувшись, спешим прижаться к близким, всматриваясь в их радостные лица. А он никуда не спешил, никого не искал. Что ж, даже если это неправильно, если это - эгоизм в чистом виде, я все равно хочу, чтобы он поехал с нами. Мне так будет спокойнее. И, быть может, он сможет пересмотреть свои приоритеты, поняв, наконец, что перспектива оказаться в Варшаве и прожить отведенный ему отрезок времени, много лучше того, что было предложено ему в «кацет». - Здравствуйте, граждане. Голос Ледницкого, раздавшийся из темноты заставил меня вздрогнуть, тут же забыв о навязанных больной головой мыслях. - Зигмунт... - Констатировал я севшим голосом, сглатывая подступающую к горлу холодную волну паники. - Не пугай так. - И не собирался. Это ты, видимо, был очень занят. - Да уж, забот у меня много больше, чем у тебя самого. - Ах! – всплеснул руками Зигмунт. – Я бесполезный балласт, и что я только делаю в вашей сверх инициативной компании? Я усмехнулся. Зигмунту всегда удавалось высмеять проблемы, повернув их таким боком, выставив их в таком свете, что я невольно начинал задавать себе вопрос: "а проблема ли это?" - И как там дела, Зигмунт? Все вышло? - Да, вроде бы. Осталось только затащить его в одно место. Обнуленной биографии не хватает угрюмого фото. - Ясно. И все? - И все. - Хорошо тогда пошли. Может, успеем еще на девятичасовой поезд. - Конечно, успеем! - Воскликнул Зигмунт. - Я ни минуты больше не задержусь в этом городе! - Что так? - Удивился я, осматривая лицо Ледницкого в свете разгорающегося позади фонаря. - Ну, знаешь, дом, родной дом. - Неужели в тебе заговорил патриотизм? - О, нет, он отговорил во мне три года назад. Больше бездарь не появлялся. Ну вот, снова эта манера. Сообщать важное, укутывая то в незначительное. В какой-то мере я его понимал. Мне бы очень хотелось сейчас вернуться на пятнадцать минут назад и перевести наш с Хозенфельдом разговор в нелепую шутку. А потом попробовать еще раз. И еще, пока не достучусь до человека, приносившего мне хлеб в далеком сорок пятом. Но, это подождет. А сейчас, нужно идти. Я, пригнувшись, ухватился за ручку стоящей на лавочке сумки. Поля шляпы в секунду скрыли сидящего в полуметрах от меня Вильгельма. - Пойдемте. – Попросил я, пытаясь придать своему голосу призвук бесконечного дружелюбия, но он все равно сквозил обидой и разочарованием. Не знаю, какое лицо было у него в этот момент. Да и знать, по правде, не жаждал. Он встал, подмяв под подошву сброшенный кленом лист, тот, хрустнув, обратился в труху. Я сейчас чувствовал себя примерно так же. - Далеко идти? Аллея постепенно освещалась выстроившимися в ряд фонарями. Плитка, омытая влагой, блестела, отражая их свет. - Не так уж. Буквально квартал пройти. Я дольше договаривался, чем искал. – Пожаловался Ледницкий. Я слышал, как равномерные шаги Вильгельма, влажными ударами вбивают в асфальт листву. Слышал, как он дышит, прерывисто, поправляя повязку на руке, натягивая рукав на закоченевшее от холода запястье. Кажется, я с закрытыми глазами мог описать любой его жест, просто прослушав дыхание. А потому я старался говорить. Много и громко, чтобы не слышать, не слушать. - Как думаешь, на вокзале проблем не возникнет? - Не возникнет, если он будет молчать. Зигмунт, развернувшись к Вильгельму, провел по губам, демонстративно застегивая их на воображаемую молнию. - Ферштейн? - Поинтересовался Ледницкий, видимо ожидая, что Вильгельм оценит его глубокие познания немецкого. Тот лишь приподнял голову, коротко кивнув. - Я думаю, он и без тебя прекрасно понимает, что к чему, Зигмунт. - Устало заметил я, с интересом рассматривая перекатывающуюся по плитке ветку. - Ты что мать его? – Рыкнул Ледницкий. - Дико звучит. - Действительно. Из тебя и отец-то никудышный. А материнские умения у тебя ограничиваются умением варить суп. - Не суп. Я не варю супы, ты вообще давно у меня дома бывал? - Честно сказать - давно. Ледницкий засмеялся, стукнув меня по плечу, а потом, будто оживившись от одного лишь воспоминания относительно родных стен, враз вспомнил все, что происходило за их пределами. Он говорил о том, какой видит Варшаву. Сейчас, относительно погоды, позже - отстроившуюся, возродившеюся как феникс и пепла. Перечислял все, что надобно было сделать ему по возвращению домой. Сколько же было у него планов, сколько слов обрушивал он на меня сплошным потоком бесконечной информации. Я слушал, пытался вникнуть в их суть, иногда отвечал, повторяя сказанные им слова, утвердительно качая головой, изображая на лице бесконечную тоску по дому. Я, правда, очень старался отвлечься от идущего позади нас Вильгельма, но все равно всматривался в лужи у бордюров, отражающих его лицо, оборачивался, переходя дорогу, боясь потерять его из виду. Я тщетно старался внушить себе безразличие, пытаясь залепить им клокочущее в груди сердце. - Пришли. - Облегченно вздохнул Ледницкий, стащив с затекшего плеча увесистую сумку. - Давайте, живее, внутрь! - Скомандовал он, приглашая нас в небольшое помещение в две комнаты. Первая подозрительно напоминала номер гостиницы. Только, вместо кровати, у стены стоял диван, а письменный стол оказался чуть более широким, нежели тот, что был у нас в номере. За ним сидел мужчина, кропотливо изучающий какие-то бумаги. Он наградил нас вниманием всего на пол секунды, снова спрятавшись за набранным на печатной машинке листом. - Туда. - Еле слышно пробормотал он, указывая на дверь, наполовину завешенную плакатом в бело-красных тонах. Астры, пионерские галстуки, портреты высших политических. Это все, что я успел рассмотреть, прежде чем дверь распахнулась, впустив нас в охраняемую ею обитель. Там тоже стоял стол. Менее высокий, чуть более узкий и за ним тоже сидел человек. - Садитесь туда. – Процедил незнакомец. Мне не хотелось думать о том, что слаженная схема этого предприятия действует настолько часто, что её сотрудники уже престали удивляться приходившим к ним людям, но иного объяснения я не находил. Зигмунт, обернувшись, пригласил Хозенфельда присесть на предложенное место: "давай, сделаем тебе фото для выпускного альбома". Вильгельм, помедлив с минуту, оббежав глазами всех присутствующих и враз оценив ситуацию в которой оказался, решительно скинул с себя пальто, проследовав к стулу. Мужчина, покинув свой пост, тоже направился в сторону фотоаппарата, покоившегося под навесом небольшой тканевой накидки. Он ни разу не посмотрел на сидящего напротив немца, и только сфотографировав, выкорчевав из недр фотоаппарата пленку, лениво заметил: "вы бы его хоть постригли. Выглядит как беглый зек". Что ж, он почти смог пронять меня своей проницательностью. - У нас нет времени разводить на нем красоту, увы. - Развел руками Ледницкий. Тот не ответив, удалился в какую-то коморку, больше напоминающий стенной шкаф. Потом, так же, игнорируя наше присутствие, прошествовал в переднюю комнату. Уже через десть минут Ледницкий держал в руках новенький паспорт. Он изучающе теребил немногочисленные страницы, подозрительно всматриваясь в буквы. - Пахнет клеем. И чернила блестят. И... что это вообще за бумага-то такая? Она и рядом не стояла с настоящей. Это – дилетантская работа! Только упитый вусмерть примет это за документ. - Не хочешь - не бери. - Учтиво проинформировал нас мужчина, выкладывая перед Ледницким все известные ему варианты завершения этой ситуации. - А надо и такой возьмешь. Ледницкий, вскипев от негодования, отсчитывал мелкому мошеннику кровно заработанные деньги. - Сюда давай! Но учти, если нас с этим недоразумением загребут, я постараюсь тебя найти и отблагодарить. Непродолжительный отдых закончился. Мы снова куда-то шли, очень спешили. Нет, я, конечно же, знал, куда мы направляемся и, что важнее, знал, зачем мы туда идем. Я знал, что вскоре мы сядем на поезд и спустя два долгих дня будем в Варшаве. Знал, что это может оказаться не таким уж простым и элементарным, как казалось мне в данный момент занятием. Я все понимал, но, при этом ни страха, ни радости, ни волнения в предвкушении предстоящего я не ощущал. Единственным чувством, всецело сковавшим мое тело, было ощущение бесконечной усталости. Я действовал бездумно, по инерции переставлял ноги, наблюдая, как мимо проскальзывают потухшие витрины разнообразных магазинов. Позже, оказавшись в здании вокзала, окруженный сотнями снующих повсюду людей, я словно лист газеты, оставленной кем-то на лавочке, передвигался между прохожими, подгоняемый потоками образованного ими сквозняка. И точно так же, как этот лист, я иногда бросался им под ноги, вызывая с их стороны негодование. Я все никак не мог собрать себя в кучу, способную здраво соображать и действовать. Благо, стоящий рядом Ледницкий, все время теребил меня за рукав, приковывая мой ум к реальности. - Вот деньги, паспорт. Вы с Хозенфельдом пойдете, встанете в очередь у первой кассы. Я у второй. Пропустишь его вперед. Сам встанешь сразу за ним. Иностранцы здесь не редкость, но не давай ему галдеть почем зря. Дайте билет, купе, Варшава... это все, это он должен сказать в случае необходимости, хорошо? - Да, я понял. - Я буду рядом стоять. Но, не особо на меня надейся. Ты меня не знаешь. Я тебя не знаю, и, если что, Хозенфельда мы тоже видим впервые. Сможешь сделать возмущенное лицо и послать его к чертям в случае чего? - Зигмунт! – Вот сейчас я действительно вернулся, присоединившись к скучной мирской жизни. - Шучу. – Улыбнулся Зигмунт. – Просто хотел убедиться в том, что ты слушаешь. - А заодно решил страху навести? - Страх - лучший стимул. Не подкачайте там. Удачи. В очередной раз, отвесив гулкий шлепок по моему плечу, Зигмунт удалился к кассе, заняв очередь за тучной дамочкой средних лет. Мы с Вильгельмом, так же присоединились к желающим купить билет. Очередь двигалась медленно, но, очевидно, не для меня. По мне, так обслуга нашей кассы велась с рекордной скоростью. А я все тешил себя надеждой отсрочить покупку билета, оставив ту на далекое и почти невыполнимое «потом». Но отступать уже было поздно, даже бессмысленно. Я в пол глаза, следил за Ледницким который, к моему огромному удивлению, уже успел вовлечь в разговор стоящего позади парнишку. Он смеялся, рассказывая, видимо, что-то очень занимательное, активно жестикулировал, выписывая свободной от сумки рукой причудливые фигуры. Я же, в свою очередь, не мог двинуть даже пальцем. Я боялся сделать лишнее движение, прятал глаза за спиной Вильгельма, приняв на себя вид нерасположенного к дружеским беседам человека. Вскоре подошел черед Хозенфельда. Я, вплотную придвинувшись к нему, опустил сумку на пол, доставая из недр пальто потрепанный паспорт. Его обложка буквально распадалась в руке. Корешок отчаянно, из последних сил удерживал ценнейшие листочки. Бедняга перенес немало и нуждался в срочной замене. И тут мне в голову ударила мысль, в мгновение перевернувшая все мое нутро. Я в ужасе уставился на новоприобретенный Зигмунтом паспорт, который уже успел оказаться в руках кассира. Он был новым. Совершенно. Ни одного погнутого угла, никаких потертостей, шероховатостей. Я слышал, как хрустнул корешок свидетельства, словно кто-то впервые взялся разглядывать его содержимое. Вильгельм что-то сказал. Кассир, кинув на него острожный взгляд, взялся вбивать в машинку какие-то строчки, не выпуская из рук злополучного документа. Он подозрительно водил большим пальцем по фотографии, несколько раз взглянул на Хозенфельда, пряча билет между страницами паспорта. Потом, выдав сдачу, решительно всмотрелся в лицо немца, формулируя вопрос. Я с ужасом начал осознавать, что сейчас, ответ Вильгельма, или даже его элементарное молчание, неизбежно введет нас в положение, куда более ужасное, чем то, что в шутку было описано Ледницким. - Так я, значит, не в твоем вкусе? – Послышался сбоку голос моего друга. – Или это у вас, дамочка, такой способ общения с драгоценными клиентами? Зигмунт, приложившись к стойке, тряс перед молодой кассиршей головой, еле-еле перебирая оставшимися на полу ногами. – И что это за манера такая? Если поляк, значит, можно обирать до нитки? Скажешь ещё, что я жид? Скажешь? Я, в изумлении уставившись на развернувшееся безумство, тщетно старался понять суть происходящего. А Зигмунт все не унимался. - Давай-ка! Поднимайся! Я устал смотреть на тебя через эту чертову штуку. – Ледницкий, будто озверев, со всей дури впечатал кулак в отделявшее его от кассирши стекло. Все разом кинулись к нему, кассирша отскочила, испуганно вскрикнув. Даже мужчина, обслуживающий нашу кассу, в момент потеряв интерес к документам иностранца, вручил их обратно, награждая того билетом в один конец. Началось что-то невообразимое. К Зигмунту подскочили двое мужчин. Он, выкрикивая что-то резкое, и, видимо, не самое приятное, отпихивал их, чем придется. В ход шли кулаки, подошва ботинок, даже сумка и стоявший у окна цветочный горшок. Я хотел было подойти к нему, и объясниться перед присутствующими (очень интересная затея, если учесть, что я был осведомлен о его буйстве ровно настолько, насколько были осведомлены окружавшие меня люди), но Вильгельм, резко ухватившись за руку, приставил меня к освободившейся в суматохе кассе. - Бери билет! Скомандовал он, подбирая с пола оставленную мной сумку. Я бросил на него ошарашенный взгляд, потом уставился на Зигмунта, немо вопрошая его объяснить мне происходящее. Тот, наконец, обратив на меня внимание, истошно завопил: - Валить надо из этой страны! Всем и без исключения! Я, наконец, понял, в чем дело. Зигмунт, оценив наши возможности, выбрав из двух зол наименьшее, сумел отвлечь всеобщее внимание, собрав его вокруг неуравновешенного дебошира, своевременно отобрав сомнительную славу у немецкого офицера. Этим, без сомнения, отважным и отчасти безрассудным жестом он взял удар на себя, дав нам возможность уйти незамеченными. И, мы ушли. Хозенфельд, вцепившись в мое плечо, отбирая у меня всякую возможность вмешаться в творящееся вокруг, уверенно тащил меня к перрону, пренебрегая любыми моими попытками избавиться от окольцевавших предплечье пальцев. Минуты спустя я, протягивая проводнице скомканный в трясущейся руке билет, судорожно соображал, пытаясь понять, что делать дальше. Пока что, очевидно, все решения ложились на плечи Вильгельма. Он, в отличие от меня, видел и понимал все. Он знал, что Зигмунта продержат в местах не столь приятных и отдаленных, как минимум сутки. Знал, что после учиненных им беспорядков он не сможет выйти сухим и воды, взойти на перрон и отправиться домой, так, будто ничего не случилось. Я тоже понял это, немного позже, как только дверь нашего купе захлопнулась, а поезд, благословленный диспетчером на дальний путь, тронулся, оставляя широкий перрон далеко позади себя. Живот скручивало колющее осознание того, что Зигмунта в этом поезде не было.