Ноктюрн До-Диез Минор

Я давно не чувствовал себя таким потерянным. Словно кто-то сверху, решив вдруг пошутить надо мной, увел землю из–под ног. А затем, наблюдая за тщетными попытками справиться с прелестью мудреной задачки, злобно посмеивался, раскачивая бывшее до этого неподвижным небо. Что ж, справиться с подобным, мне, откровенно говоря, было не по силам. Я не мог стоять на месте. Прохаживаясь вдоль вагона, заламывая пальцы на отведенных за спину руках, тщетно надеялся найти правду в ногах, пренебрегая многолетним человеческим опытом. Было глупо ожидать ответа от складок сминаемого под ногами ковра. Но, быть может, он вдруг ожил бы, открыв тайну моего дальнейшего существования? - Эй! Смотри куда идешь! – Кто–то вскрикнув, недовольно бурча себе под нос что-то нечленораздельное, пытался протиснуться в неосмотрительно занятый мною проход. - Простите. - Извинился я, с трудом выбрав между учтивостью и наглостью. Неспящий проследовав к своему купе, возмущенно цокнул. Дверца лениво закатилась, скрыв за собой недовольного пассажира, гулко хлопнула, по нелепой случайности, совпав с решением проводника отключить в вагоне ненужный теперь уже свет. Видимо, два часа ночи - крайний срок для любителей ночных посиделок. Я вздохнул. Моя ходьба накрылась медным тазом, исчерпав лимит, исходя из которого, она могла еще входить в категорию адекватного поведения. Мне оставалось только полагаться на то, что следующее утро, в действительности окажется мудрее чудовищно недалекого вечера, и принесет с собой решение всех насущных проблем. Занятое мною с Вильгельмом купе, несмотря на то, что оно ничем не отличалось от других, было невозможно перепутать с остальными. Хотя бы потому, что в ряду временных вагонных комнат оно стояло первым, сразу за купе проводников. С одной стороны, такое расположение было куда более выгодным, с другой же, мне жутко хотелось перепутать положенное мне билетом место с другим, втиснувшись в компанию людей, совершенно незнакомых, спящих, травящих байки - не имеет значения. Главное сейчас не остаться с Вильгельмом один на один. Я был слишком зол. От осознания собственного бессилия, от его опрометчивых действий. Да, где-то в глубине, здравый смысл оправдывал Хозенфельда, твердя мне о том, что иного выхода не было. А вот упрямое чувство справедливости и товарищества неистово доказывало, что можно было обойтись без жертв, выбрав путь более сложный, но верный. Впрочем, сейчас я не был способен конструктивно рассуждать о случившемся, хотя бы по той простой причине, что готов был упасть навзничь, подкошенный усталостью. Думаю, что даже Вильгельма, оказавшегося в купе, после непродолжительного сопротивления сморил сон. Спал он крепко, хоть и тревожно. Так что обвинять его в чем-либо, доказывать и переубеждать я уже не собирался. Мне просто хотелось вернуться в купе, вытянуться на отведенной мне полке и забыться сном до завтрашнего дня. Так я и поступил, но, не смотря на то, что я был зверски утомлен и готовился принять любое предложенное сегодня сновидение, сон не рвался навестить меня. Отлучившись к дремлющим за стенкой пассажирам, развлекался с теми, пробуждая в них, очевидно, потерянные глубоко в недрах памяти воспоминания. Те награждали его сопением, особо благодарные гулко храпели, поднимая на уши полвагона. Вильгельм, в отличие от них, спал на удивление тихо. Повернувшись к стене, лежа на боку, вжав голову в плечи, будто прибывая в тесноте картонной коробки, он резко выдыхал, освобождая легкие от потерявшего ценность воздуха и так же резко, почти судорожно вдыхал, словно куда-то спешил. Окутанная в посеревший бинт рука, опоясывавшая ребра, лениво свешивалась сбоку, подрагивая в такт движущегося поезда. Сейчас этот человек уже не казался мне таким уж далеким. Мне вдруг подумалось, что все то, что он говорит и делает, проснувшись – напускное. А все чистое и настоящее показывается только ночью, когда он перестает отмахиваться от окружающих и засыпает. Вот так, сцепив вокруг себя руки, расправив покатые плечи, приоткрыв тонкие губы и спрятав за веками мечущиеся зрачки. Но, это только мои предположения. Не подкрепленные фактами, высосанные из пальца, они не имеют право на существование. Хотя, конечно же, всему людскому роду свойственно видеть и верить в то, что хочется. Я, естественно, тоже вхожу в их число. Что ж, раз так, пора оправдать гордое звание человека и проследовать примеру дремлющих в вагоне людей. Они-то совершенно точно знают, для чего солнце закатывается за горизонт, укутав землю в темно-синюю парчу. Уж явно не для того, чтобы кто-то начал решать всемирные проблемы, слишком высоко превознося их важность. Я честно старался очистить голову от мыслей, прислушиваясь к убаюкивающим стукам металлических колес. Окружающее усыпляло похлеще любой колыбельной. Мерные покачивания, мельтешащие за окном деревья, сплошной тенью выстроившиеся вдоль железной дороги. Сквозь оставленную в двери щель в купе слабым отблеском проскальзывал свет. Стоило мне проследить за ним, спустившись глазами к полу, как те моментально закрылись, придавленные свинцово тяжестью век. Я даже не потрудился стащить с верхней полки подушку, так и уснул, прильнув щекой к дурнопахнущей обивке. Наутро я проснулся от навязчивого говора оккупировавших вагон людей. Мы стояли на какой-то станции. И стояли, видимо, уже достаточно давно. Снаружи, по проходу шумно вышагивали пассажиры, спешно продвигаясь к выходу и обратно. Пахло вяленой рыбой, яблоками и чем–то еще. Я лениво поднялся с полки, потирая затекшую шею. Вильгельма в купе не было. Судя по солнцу, едва касавшегося верхушек деревьев, поджигающего и без того красные кроны каштана, чьи листья багряным ковром осыпали дорогу, светать начало совершенно недавно. На платформе возились люди. Пожилые женщины в прикрытых косынками ведрах и корзинках предлагали пассажирам фрукты, демонстрируя в руке налившиеся алым яблоки. На дальнем конце перрона, столпившиеся вокруг продавца мужчины, шумно смеялись, выбирая между папиросами и сигарами. У самого края платформы собралась небольшая компания студентов. Они потягивались, широко зевая. Кто-то курил, один сонно прощупывал содержимое своих карманов, застанный врасплох просьбой прекрасной особы купить какую-то, чудовищно милую безделушку. Очень занимательное, надо сказать зрелище. Я даже увлекся, наблюдая за потугами нерадивого кавалера избежать покупки очередного фарфорового слоника, да настолько, что не заметил, как поезд тронулся, а в купе зашел Хозенфельд, шумно хлопнув тяжестью двери. - Доброе утро. - Заметил я, изобразив на лице снисходительную радость. - Доброе. - Согласился он, приземлившись на край застеленной койки. Зачесанные назад, видимо, под влиянием старой привычки волосы, тонкими прядями опали на виски и лоб, стоило ему чуть наклониться. Они упрямо возвращались в удобное им положение, забыв о том, что когда-то представляли собой опрятную прическу. Он, отмеренным движением распустив закатанные к локтю рукава, застегивал манжеты на две небольшие пуговицы, поправлял ворот рубашки, да с таким рвением, будто на нем вдруг оказалась старая форма. А потом, выпрямившись, оперевшись ладонью о выставленное вперед колено, посмотрел на меня, в момент пронзив испытующим взглядом. Он ничего не говорил, просто смотрел, не обязывая начинать разговор или кидаться расшифровывать значение этого взгляда. Он был тяжелым, хотя ничего откровенного не выражал. Этот взгляд можно было назвать нейтральным, но я не смог усидеть и минуты под его присмотром, а когда, не выдержав отвел глаза, он, наконец, спросил: - Зачем вам все это? Я не смог ответить. Слова вертелись на языке, готовые вылететь изо рта потоком бесконечных разъяснений и оправданий. И каждый раз, приоткрывая губы, я понимал, что если все–таки заговорю, выдав ему только что сформированную в уме фразу, то сказанное окажется чем-то совершенно несуразным и глупым. А потому, я молчал. Да и что, по сути, я мог ему ответить? Что я делаю это для собственного успокоения, во имя его блага или мне просто вдруг наскучила однообразная жизнь, и я решил разнообразить ее несколькими безумными деньками? Слава Всевышнему мой ответ, кажется, был ему не особо интересен. Он, прождав минуту уже и думать забыл о том, что спрашивал, а вот я еще долго мучил себя, выстраивая в голове целую хронологию оправданий, вплоть до того момента, когда мы прибыли на самый старейший и живописнейший вокзал Варшавы. Центральный. Тут уж все мои размышления закончились, сменившись вопиющей, почти щенячьей радостью. Я проживал в противоположной части города, а потому чаще прибегал к помощи Западного вокзала. Так что, на Центральном, за всю свою жизнь, я бывал от силы раз шесть, но это не помешало мне возвести это место в степень самого долгожданного и родного. Прождав у входа в здание вокзала еще около получаса, пропустив вперед всех сошедших с поезда, мы двинулись прямо, и, вскоре, обогнув несколько придорожных гостиниц, миновав с десяток мелких магазинов, вышли к Иерусалимским аллеям. Так называлась одна из главных улиц Варшавы, пересекающая её центр с запада на восток, и соединяющая эти районы с мостом через Вислу. Я был бесконечно рад видеть знакомые окрестности. Прибывая в прекрасном расположении духа, без конца тараторил, описывая минуемые нами достопримечательности. - Раньше здесь был посёлок. – Рассказывал я, мерно вышагивая вдоль тротуара. - Совсем небольшой. Давно, еще в тысяча семьсот семьдесят четвертом его построил Август Сулковский. Жили там преимущественно евреи. Посёлок назвали «Новый Иерусалим», а дорогу в Варшаву – Иерусалимской аллеей. Поселка нет, а вот аллея все еще жива. - Улыбался я, проводя небольшой экскурс по местности. Вильгельм не был против. Он не вмешивался в разговор, уточняя или комментируя мои слова, но я совершенно точно знал, что он слушает, и слушает внимательно. Если учесть все то, что было выведано Ледницким о его жизни, и, судя по выводам которые можно было извлечь из его рассказов, Вильгельм был человеком просвещенным, и если не культурой, то традициями восхищался, относился к ним трепетно и с глубоким почтением. Людей вокруг почти не было. Погода не радовала. Днем, очевидно, шел дождь, дороги украшали сверкающие зеркала луж. Ветер, зловеще пошатывая возвышающиеся над нашими головами деревья, подгонял пешеходов вперед, кидаясь им в спины. Шляпу пришлось спрятать в сумку. Она уже несколько раз порывалась слететь с моей головы, но, чудесным образом каждый раз удерживалась от неминуемого падения на дорогу. Ветер, желая остаться единственным властителем улиц, спешил разогнать всех по домам, не церемонясь с одетыми в легкие куртки туристами. Я и не был против, торопился, горя желанием поскорее сойти с промозглых улиц, оказавшись на пороге своей излюбленной квартиры. Спустя двадцать минут мы, наконец, ступили на небольшую аллею, в которую я каждый раз упирался взглядом, подойдя к окну своей гостиной. Шеренга фонарей в момент осветила наши силуэты, вырвав уставших скитальцев из-под покрова спустившегося на город вечера. Я, было, испугался, подумав, что кто-то может увидеть Хозенфельда, или, распознав знакомое лицо, кинется пожимать мне руку, расспрашивая о нежданном госте. А ведь его приход я предпочел бы сохранить втайне ото всех, особенно от любопытных соседей, которым не было свойственно держать свой разболтанный язык на надежной привязи. Но вокруг не было ни души. Даже желающих подойти к окну, разглядывая затянутое в трясину облаков небо не нашлось. Такое положение вещей меня устраивало, более чем. Оно позволило беспрепятственно дойти до дома, миновать немногочисленные лестничные пролеты, оказавшись перед дверью долгожданной квартиры. Я был бесконечно рад, перед глазами уже выплясывало кресло, зазывая своей мягкостью. Я видел клавиши покинутого некогда рояля, и уже ощущал теплоту плещущейся в ванне воды на онемевших от холода руках. Но, стоило мне открыть дверь, всматриваясь в родные метры, обожаемой с некоторых пор квартиры, как улыбка тут же слетела с лица, уступив место откровенному непониманию. - Боже мой! – Воскликнул я, шлепнув по заросшему пылью выключателю. В комнате царил полнейший разгром. Даже последствия холодной войны были менее варварскими. Хотя, здесь я конечно погорячился. - Вас … ограбили? – Монотонно поинтересовался Вильгельм, бережно захлопнув оставшуюся за его спиной дверь. Я не стал уточнять, что учиненный беспорядок – моих рук дело, просто промямлил что-то возмущенное, пытаясь придать своим словам истинный драматизм. А потом, для вида обойдя квартиру, осматривая немногочисленные тайники, бросился усилено заверять Вильгельма, в том, что ничего ценного не украли. Смеясь, мол: «и красть-то, по сути, было нечего, разве что только рояль, благо он неподъемный». Тот понимающе кивал, удивленно вскинув брови. По правде сказать, за сегодняшний день это была самая яркая эмоция, отобразившаяся на его лице. И, это понятно. Я бы тоже весьма удивился, услышав о нерадивых воришках, пролезших каким-то, нечеловеческим образом на третий этаж, разгромивших квартиру, ввиду, видимо, безудержного веселья, и испарившихся, не унеся с собой ни копейки. Моя легенда держалась, как говорится, на соплях, а потому я поспешил перевести разговор в другое русло. Пригласив Вильгельма в квартиру, показал его комнату, которая по счастливой случайности, оказалась не тронута. В тот момент мне захотелось перенестись на месяц назад и обратить Ледницкого в свое недолгое сумасшествие, предложив позабавиться с атрибутикой этой комнаты. Так сказать, для полноты картины и в поддержку вялой присказки. - Здесь не так просторно. – оправдывался я. – Но, вполне уютно. Ванная там, напротив. Кухня в конце коридора. Если что-то понадобится не молчите. - Упрашивал я, прокручивая в своей голове план дальнейших действий. Прежде всего, стоило прибраться, потом заняться едой. А что дальше? Было настолько непривычно от осознания того, что в моей квартире будет жить кто-то еще, помимо меня. Я не привык к обществу, все время прятался от его назойливых глаз. Но здесь другой случай. Я сам изволил пригласить Вильгельма к себе. И, не смотря на то, что он был немногословен, сдержан и совершенно неприметен , что, по сути, было для меня прежнего подарком, в отношении соседа, с которым предстояло прожить ближайшие несколько недель, я неистово желал, чтобы он начал болтать, без умолку, реагируя на каждую мелочь и доводя каждую эту мелочь до моего сведения. Хотя, конечно, такое поведение ни в какую не вязалось с образом Хозенфельда. - Спасибо. – Поблагодарил он, скупо оглядев внутреннее убранство. Кажется, такие мелочи как обои или паркет его не особо-то интересовали. - Отдохните пока, я приберусь в квартире. Скоро будем ужинать. – Выложил я перед ним список дальнейших дел, в момент растворившись в пространстве гостиной. Следующие полчаса я бегал по квартире, как заведенный. Столы и стулья становились на места, посуда заставляла стеклянные полки лакированного серванта. Хозенфельд не стал сидеть в отведенной ему комнате. Он тоже взялся восстанавливать порядок. Но в отличие от меня, носившегося по квартире словно Золушка, боящаяся опоздать на грандиозный бал, он не спешил, с интересом рассматривая подобранные с полу книги, фигурки причудливой формы, посуду и мелкие подушки, расшитые узорами. Но, особого его внимания удосуживались рамки с фотографиями, немногим числом спасенные из моей квартиры. Их было немного. Потрепанные, выцветшие. Они уже не имели никакого вида, но, счастливые лица родных, запечатлённые на кусочках матовой бумаги, представляли для меня огромную ценность. Мне не хватало их, очень. Но сейчас я не имел ни малейшего желания говорить об этом, а потому, моментально перебравшись в дальний угол комнаты, взялся поправлять сдернутую со стола скатерть. Хотелось избежать вопросов, а, следовательно, и любых разговоров о судьбе моих родных. Впрочем, все и так было ясно. По крайней мере, Вильгельм не был обделен проницательностью, понимал все сходу, без всяких разъяснений. Чудесная черта, что ни говори. После непродолжительной и не особо тщательной уборки, мы, наконец, сели за стол. Хозенфельд, строго придерживаясь принципа «когда я ем, я глух и нем», охотно поглощал предложенные яства. Сказать, что в тарелке перед ним стоял шедевр кулинарии не поворачивался язык. Мне лишь удалось удовлетворить просьбы бурчащих животов, добыв замороженную в несколько приемов курицу, скрестив её с найденной на просторах кухни картошкой, и приготовив нечто приблизительно съедобное и относительно вкусное. Но, и этого было достаточно. День подошел к концу. За ним, к закату подошел и второй, затем третий. Я все еще мучился незнанием, прокручивая в голове всевозможные пути исхода ситуации, в которую попал Ледницкий. Я старательно убеждал себя, твердил, что Зигмунт способен оставаться на плаву в любой ситуации, ведь способность выкручиваться из всяческих передряг это его, Зигмунта, исключительный талант. Но в груди все равно сидела зазноба, требующая немедленного подтверждения того, что он жив и здоров. Ни одной весточки за три дня. Не так много прошло времени, знаю, но от этого не легче. А еще Вильгельм. На него было больно смотреть. Он день изо дня, строевыми шагами измерял пространство квартиры, в неумелой попытке спрятаться от навязчивых мыслей. Складывалось такое ощущение, будто все пережитое разом навалилось на его плечи. Нависло над его головой, не давая ни единого шанса забыть. Однажды, вдоволь налюбовавшись на его бесцельные скитания, я предложил ему выпить, не стараясь придумать повод, окрестив открытую бутылку спиртного празднеством. Каждый по-своему справлялся со своим горем, а способ такого рода избирался многими, как самый простой и доступный. Я прекрасно это понимал, как понимал его желание отделаться от кошмаров, навязанных пережитыми воспоминаниями. Он держался, как мог, стараясь переносить все на ногах, не прибегая к иным методам исцеления. Но к несчастью, сама моя квартира не способствовала его выздоровлению. Оказавшись взаперти, заполучив в свое распоряжение массу свободного времени и минимум занятий, которыми его можно было заполнить, он, будто начинал сливаться с серостью окружающих его стен. С каждым днем он становился все мрачнее, неразговорчивее, все реже выходил из комнаты и все чаще обращался за помощью к алкоголю. Видно было, что такого себя он презирает и не принимает, но отказаться от панацеи, которая способна была подарить ему временное, но все же спокойствие, он не мог. И мне все труднее было оставаться рядом с ним. Я сбегал из квартиры, не упуская ни единой на то возможности. Каждый раз, запирая дверь, оставляя Вильгельма наедине со своими мыслями, я ощущал колкое чувство вины, которое, все же, не останавливало меня, заставляя забыть о спасительном побеге. Ведь, благодаря ему, я способен был оставить все проблемы за надежно запертой дверью. Да, это было низко и подло по отношению к Вильгельму, но, я ничего не мог с собой поделать. Мне не в чем было его обвинять, не за что было упрекнуть. Но, тем не менее, я, прожив очередной день, пронаблюдав за ним еще двенадцать однообразных, невыносимых часов, готов был возложить на его плечи все смертные грехи, закидать камнями, а потом добить, упрекнув в том, что он не защищается, ища себе оправданий. Внутри меня кипела такая злоба, от которой меня самого кидало в дрожь. Она подкреплялась его размеренным, непоколебимым спокойствием. Это продолжалось каждый божий день. И каждый раз я уходил, сославшись на неотложные дела. Сбегал по лестнице, сворачивал во дворы, прячась от усеянных светом улиц. И каждый раз чувство вины, ответственности, горькое понимание и сочувствие, подавляло жалость к самому себе. И я, наплевав на собственные прихоти, заткнув обиду глубоко внутрь себя, возвращался домой, чтобы снова оказаться рядом с немецким офицером, убивающимся осознанием произошедшего. А когда я возвращался, будто оправдываясь, начинал отчитываться о погоде, в однообразность которой город был погружен вот уже неделю с небольшим. Затем садился за рояль, опрокинув играющую бликами крышку. Прислушивался к тишине, секундой после заполняя её струящимися мелодиями. Так звучали мои извинения. Через несколько минут дверь в его комнату открывалась, впуская мечущиеся по комнате звуки. Он стоял, оперившись плечом о дверь, сковав между пальцами граненый стакан. А потом подходил ближе. Отодвигал стул, выманивая его из-под надежной защиты стола на высоких ножках, садился, чуть скрипнув резной спинкой, и, слушал. Долго, выпрямив спину, словно в ней некогда был установлен шпиль, вглядываясь в бокал, поджимая пересохшие, словно от жажды губы. Я исподтишка смотрел на него, стараясь скрыть факт моего к нему внимания. В такие моменты он казался мне живым. То есть, в нем и до этого бежала кровь, разгоняемая размеренными ударами сердца, он дышал, ел и пил, просто, такая жизнь отличалась от той, что мне доводилось наблюдать в нем в такие моменты. Такой слушатель был много драгоценнее всех прочих, а потому я старался играть ему до тех пор, пока не понимал, что силы мои подходят к логическому завершению. Каждое мое выступление заканчивал известный нам обоим ноктюрн. И, как всегда, он уходил, прежде чем мои пальцы касались клавиш, озвучивая финальное арпеджио. И наступала тишина. На столе всегда оставался стакан, который, кажется, никогда не пустел. Я невольно сравнивал его с незаконченным разговором, который должен был состояться вчера, сегодня, но под действием каких-то, неизвестных мне причин снова откладывался на потом. Но, однажды, опрокинув крышку на гамму черно-белых клавиш, и готовясь уйти в свою комнату, закончив еще один день, я, к огромному своему удивлению заметил, что Вильгельм все еще сидит за столом. Меня в момент сковало ожидание чего-то важного. Я ждал разговора, объяснившись в котором мы бы смогли стереть все недоговоренности, которые, своим скоплением день ото дня выстраивали между нами огромную стену непонимания. Я знал, что говорить должен начать не я. Точнее, я знал, что если заговорит именно он, мы, совершенно точно, сможем обсудить все насущное, знал, что он с готовностью ответит на все мои вопросы, устав от вечных недомолвок. Я уже трепетно подбирал слова, бережно составляя из них хорошо продуманные фразы, втайне благодарил его за откровенность, готовился извиняться, принимая от него недоуменное прощение. Но, он снова поднялся и, будто не замечая моего отчаяния, моих надежд, возлагающихся на любое брошенное им слово, точно так же как вчера, встал на путь из шести шагов, который в очередной раз обещал прошедшему его, уединение в непроницаемой для людских голосов бетонной коробке. И вот я, кипя от негодования, считал эти, чертовы шаги, пытаясь сдержать в себе невесть откуда взявшейся порыв всепоглощающей ярости. Но, чем стремительнее сокращалось количество этих шагов, тем стремительнее таяло мое терпение. Я уже не мог оставаться немым наблюдателем, каждый раз мирившимся и покорно принимающим все происходящее. Еще один такой день я бы не пережил. - Может, хотя бы в этот раз … вы не станете поворачиваться ко мне спиной? Может, вы вернетесь, сядите напротив, и мы, наконец, поговорим? Как взрослые люди. Вы ведь тоже понимаете, что так больше не может продолжаться. Я сдерживался, как мог. Спокойно, напористо, размеренно, подобно ему, пытался воззвать к его вниманию, стараясь предотвратить грядущую бурю. Он остановился, приставив ногу к холодному полу. Чуть обернулся, открыв моему взгляду часть скованного камнем лица. А потом, выждав минуту, в очередной раз, не наградив меня и толикой человеческой речи, снова двинулся к своей комнате. - Хватит уже! - Выпалил я, в момент сорвав сдерживающие язык печати. - Прекратите вести себя так, словно весь мир летит к чертям и вы вместе с ним! Неужели вы не можете прекратить винить себя? Я понимаю, я, действительно, все понимаю. И если вы думаете, что моя судьба далека от вашей, то вы сильно ошибаетесь. Не вы один потеряли на этой войне… близких. – К горлу подступал ком. Каждое слово заканчивалось, сводясь к тихому хрипу. Я слишком давно не возрождал в своей памяти воспоминания о том страшном времени. - Оглянитесь! В этом городе нет никого, кто мог бы похвастаться тем, что война обошла его стороной, что он не потерял ни одного члена семьи, что не видел, как люди, голодные, кидались на трупы лошадей, не надеясь дожить до следующей недели. Но, вы только взгляните за окно! - Я, вскочив со стула, подбежал к окну, едва не содрав с шаткого карниза невесомое полотно тюлевых занавесок. – Посмотрите на этот город. Видите? Все живут дальше. Война закончилась давным-давно. Люди за этими стенами прекрасно это понимают. Они приняли все, и теперь стараются сохранить то, что у них осталось. И, я хочу, чтобы вы поняли. В том, что произошло, нет вашей вины. Это - чистой воды случайность. Никто не мог знать, что произойдет завтра, и вы – не исключение! Так что… прошу вас, хватит. Смиритесь уже и живите дальше! Он, наконец, обратил на меня свое драгоценное внимание. - Смириться, значит. Я и не подозревал, не знал, каким угрожающим может быть спокойствие. В долю секунды выровняв сбившееся дыхание, я, почти на инстинктивном уровне велел себе молчать, внимая каждому его слову. - А знаете, я пробовал … смириться. – Он, почти не моргая, устремил взгляд на меня, сцепившись холодной синевой с моим лицом. - Я смирился, когда нас, отступающих, нагнал отряд русских. Я готов был ко всем последствиям и был о них хорошо проинформирован. Но, тут, как нельзя кстати, появился ваш друг. Я обратился к нему за помощью, особо на нее не полагаясь. Потом - концентрационный лагерь. Пробыв там, около месяца, я понял, что в моих интересах покинуть его как можно быстрее. Дома ждали жена и дети. И тогда я начал припоминать варшавского знакомого, который, хоть в какой-то степени, но мог мне помочь. Я ждал вашей помощи. Достаточно долго для того, чтобы сдаться и, в очередной раз … смириться. – Продолжал он, продвигаясь ближе. Он отчеканивал слова, будто те были заучены и положены в основу некого рапорта. В его глазах, ни на секунду не выпускающих меня из-под надзора, буквально читалось неутешительное: «вы этого хотели? ». - Меня назвали угрозой. Решили, что я промышляю шпионажем. Они, почему-то, были в этом уверены. Допросам … разного рода, подвергались все, начиная мной и заканчивая моим семилетним сыном. Точнее сказать, во все это уже была вовлечена вся моя семья. Но, пока у них на руках не было доказательств, я мог быть уверен в том, что мои родные будут в безопасности. А потом моя жена поступила неразумно. – Он замолк, сжав побелевшие от напряжения губы. Мотнул головой, проскользнув взглядом по стоявшим слева от него фотографиям. Я, наконец, смог вздохнуть. - О том, что она убита, я узнал последним. - Оглушал он, не повышая голос ни на толику. - Мне об этом сообщил один из рабочих кацет. Письмо, в котором говорилось о смерти четырех человек, он зачитывал лично. Из этого было сделано целое представление. Говоря проще, наступил день, когда приставленный ко мне надзиратель понял, что не зря осилил, по его выражению «язык поганых фрицев». Я старался держать себя в руках, не поддаваясь обуявшему тело ужасу. Зачем я только заставил его говорить? Я отнял у него право хранить все в строгой тайне, а теперь расплачивался, наблюдая за тем, как он превращается в нечто невообразимое. - А, знаете, что потом? – Поинтересовался он, оставив между нами расстояние, едва превышающее полшага. - Правильно. Я смирился. Волноваться уже было не за кого, нечего было рассказать русским. Мне оставалось только дождаться конца. Но, тут, о чудо, пришли вы. Чудесное спасение, так вы это себе представляли? Я в нем не нуждался, и ясно дал вам это понять. Но вы, проигнорировав мои желания, взялись меня шантажировать. Взвалили на меня ответственность за свою жизнь. Я вынужден был бежать с вами. А что теперь? Я жив, благодаря вам. Теперь мы в расчете. Вам от этого легче? Думаю, что нет. А раз так, задумайтесь, стоило ли мое спасение затраченных на то усилий? Подумайте, а потом смиритесь. Вам ведь это нужно? Смирение? Ну, так попробуйте, может у вас и выйдет. Он замолк, всматриваясь в мое лицо, ожидая, когда сказанные им слова дойдут до моих ушей, целиком и полностью улягутся в моей голове. А потом, убедившись в неком результате, снова ушел, загородившись от меня ненавистной дверью. Ничего не изменилось. Этот разговор просто отсрочил неизбежное. И снова оглушающая тишина. Тонкой, едва уловимой линией в воздухе проскальзывал запах алкоголя. В легких катастрофически не хватало кислорода. И вот я снова бегу вниз по лестнице, огибая мощь выстроившихся вряд домов. Спешу вперед, игнорируя движущиеся по трассе машины. Сворачиваю к тротуару и иду, так далеко и так быстро, как только могу. Наспех застегивая развивающееся по ветру пальто, упрямо пытаясь отмахнуться от озвученных им слов. Я лишь усугубил имеющееся положение. Ничем не помог ни себе, ни ему. Он прав. И всегда был прав. Теперь, доживая последние минуты промозглого ноября, встречая посреди опустевшей аллеи декабрьские холода, я с грустью понимаю, что ошибался, предположив, что смогу дать ему много большее, наградив спокойной и размеренной жизнью. Я был не прав. Кругом не прав.