Ноктюрн До-Диез Минор

- Неужели! Мои глаза меня не обманывают! Это же сам Пан Шпильман! – Высокопарно причитал солидный мужчина лет пятидесяти, восседающий за столом цвета угрюмой осени. Наживший небольшой капитал на подъеме духа Варшавы, он умудрился обогатить не только свой внутренний мир, но и ближайших родственников. - Здравствуйте. Я приехал, и, хотелось бы … - О, оставь это! Мужичек, всплеснув засаленными руками, засеменил в мою сторону, с трудом выбравшись из ловушки, образованной теснотой приставленного к столу кресла. - Сядь, расскажи. Как дела, как здоровье? - Здоровье отменное, дела в порядке. – Отмахнулся я, нехотя присаживаясь на предложенное место. Мужчина, словно ребенок, распахнув глаза, обрамленные пушистыми ресницами, расплылся в улыбке, ожидая, видимо, более подробного рассказа. – Все хорошо, и хорошо было бы вернуться на работу, Пан Левак. - Эх, Владька! – Воскликнул он, размашисто хлопнув меня по плечу - Только приехал, а уже в бой рвёшься! Вечно в первых рядах бежишь, а все никак не прибежишь. – Мужчина раскатисто засмеялся, поддакивая собственной шутке. Человека напротив, как это ни странно, нельзя было назвать глупым или недалеким. Он был умен, но манерой общения вселял во всех окружающих стойкое ощущение его глупости. В первую встречу я тоже возложил на него принятый всеми стереотип, и лишь спустя полгода осознав, что человек этот способен мыслить логично, глубоко, последовательно и ясно, очень, надо сказать, удивился. Ситуации, требующие серьезного разрешения, заставляющие окружающих хвататься за головы, его только забавляли. Он братался со всякого рода авантюрами и способен был нести пост возложенные на его плечи гордо, и, отчасти совестливо. - Да, я порядком соскучился по работе. Спешу восполнить пробелы. – Улыбнулся я, перебрав в воздухе отведенными вперед пальцами. – Теряю хватку. - О, ясно, ясно. Я тебя понял! Естественно, можешь возвращаться. На твое время, правда, были поставлены … - Почти с носом зарывшись в какие-то бумаги, он тщетно пытался отыскать что-то, в чем, очевидно, и я и он, должны были испытывать острую необходимость. – В общем, это не так уж и важно! – Промурлыкал Левак, отложив никчемные бумаги в сторону. – Все, как и было. Все по-прежнему. Прежнее эфирное время, условия те же. Завтра можете приступать! Снова хлопнув меня по плечу, и решив, видимо, что эта мера слишком мала и недейственна, он весомо приложился кулаком мне в грудь, провернув костяшками по пошатнувшимся от напора ребрам. - А сегодня разве нет эфира? – Поинтересовался я, поспешно удалившись от дружелюбного мужчины на безопасное расстояние. Левак, удивлённо выпучив глаза, на минуту, вывалившись своим тучным телом из мирного течения времени, тут же пришел в себя, задорно хлопнув в ладоши. - Ай да Шпильман! Сразу видно - человек! Ай да музыкант! - Ну, так, вы позволите? – Взмолился я, стараясь унять разошедшегося в комплиментах работодателя. - Конечно! – Снова всплеснул он руками, всеобъемлющей слащавостью и приторной любезностью вселив в меня немедленное желание раствориться в обивке кресла. - Но! На сегодня остался только вечерний эфир. - Устраивает. - Превосходно, превосходно! – Залепетал он, спешно чиркая по найденной в недрах стола бумажке. - Что ж, тогда я пойду. До встречи. - Постойте, Пан Шпильман, постойте! Левак, снова подскочив ко мне, обеспокоенно всматривался в мое лицо. И, что-то подсказывало, что беспокойство это было вовсе не обо мне. - Вот еще что. Позвольте поинтересоваться, а Пан Ледницкий скоро прибудет? - Скоро. – Заверил я его, наблюдая как вместе с приятной, но, к его несчастью временной должностью, с Левака сползает улыбка, учтивость и всяческое желание цацкаться с нерадивыми музыкантами. - Вы ему передайте, если увидите раньше, что все в порядке! У меня все схвачено, все держится здесь, в этих самых руках! И работает целостно, как сплоченный механизм! – Он, сжав пальцы в мясистый кулак, принялся горячо сотрясать им перед моим лицом, пытаясь вселить в меня веру в сплоченность этого самого механизма, а так же, видимо, силясь внушить восхищение к «руке направляющей». - Да, я передам. Но, думаю, проще будет поговорить вам лично. До свидания. - Как сплоченный механизм! Слышите! У меня сбоев не было! Так и передайте! - Выкрикивал мужчина, обращаясь, кажется, уже вовсе не ко мне. Его слова эхом ударялись о стены, оставляя всяческие попытки догнать положенного им адресата. Кажется, Левак уже заранее начинал сетовать на то, что пронесенная им, добротная ноша, скоро освободит его плечи, вернувшись к законному владельцу. И, на счет Зигмунта, я не врал. Сегодня утром я, наконец, заполучил в свои руки доказательство его благополучного существования. В кармане свернутая пополам, лежала телеграмма в шесть небольших слов. Зигмунт никогда не экономил, жил на широкую ногу, ограничивая эту ногу лишь здравым смыслом и толикой совести, но, тут он, к удивлению, решил поскромничать: «Взял билет. Послезавтра буду в Варшаве». И это все! Ни слова о случившемся, ни намека, ни единого упоминания или объяснений. Нет, я мог, конечно, предположить, что слова, которые в телеграмме действительно обретали ценность и вес золота, огромным своим числом могли его обанкротить, и он счел нужным возвестить меня только о своем приезде, оставив разговоры на потом, но все же, хотелось знать больше. А еще, хотелось, чтобы он приехал как можно быстрее. Теперь я имел возможность отмерять время до его возвращения, а потому мог запросто заполнить его всяческими нужными и не совсем делами. Осталось ведь всего-навсего дождаться Зигмунта, дальше, я уверен, будет легче. В последнее время, я буквально, находился на какой-то зыбкой грани, пугающей пересекшего её, какими-то, немыслимыми последствиями. Всяческие попытки сойтись с Вильгельмом были грубо отсечены. Нет, я, конечно же не считал, что возможность поговорить, уладив все старым добрым миром исчерпала себя, но пробовать в очередной раз нырять в потемки его души, копаться в его мыслях, вызволяя те наружу, я уже не собирался. То ли боялся в очередной раз оказаться оттолкнутым, то ли уже не имел ни сил, ни средств на выполнение этой затеи. А потому я, рьяно изображая из себя активнейшего общественного деятеля, сбегал из квартиры с утра пораньше, боясь столкнуться с ним в тесном коридоре. Несся на улицу, поднимая на уши мирно дремлющих в застенках соседей, а потом, как дворовой мальчишка лет тринадцати, шатался по улицам, бесцельно исследуя окрестности. В первых раз, мои скитания можно было оправдать длительным отсутствием и желанием осмотреть отстроившийся заново город, во второй – прекраснейшей погодой, наградившей местных жителей всего лишь на один драгоценный день. Но, вот в третий раз, мне, все же, пришлось признаться себе в том, что я просто–напросто бежал. Это было много проще попыток придумать повод, оправдание, множество причин, ублажая советь. Теперь я просто ставил её перед фактом, без колебаний, прочно запирая входную дверь. А потом лишь дополнял количество засевших внутри меня игл, очередным десятком. Простой расчет, действующий, к несчастью против меня. И вот я, в очередной раз стою перед этой дверью, отстранённо потирая вертикальные зазубрины ключа, вместо того, чтобы вложить его в замочную скважину. Собираюсь с мыслями, прокручивая в голове возможное расположение нужных мне вещей, чтобы сократить пребывание в квартире до минимального, а потом, натянув на лицо слабую улыбку в готовности встретить старого знакомого, решительно проворачиваю ключ, твердой поступью проникая в квартиру. Словно и не было никаких сомнений за её пределами. Будто бы это вовсе и не я стоял за дверью, раздумывая о чем-то. Мне не хочется, чтобы он знал каких усилий мне стоит каждое возвращение домой. Но, едва перед глазами предстает безлюдное пространство комнаты, как я тут же, растеряв напущенную на себя решимость, сменив размеренный шаг на бег, бросаюсь к шкафу, выуживая из кармана старого пиджака небольшое портмоне, не в силах бороться с соблазнительной возможностью уйти незамеченным. Я не стараюсь вести себя тихо, прибегнув к нелепой попытке скрыть свой приход, но, почему-то очень удивляюсь, когда, подняв голову в решимости уйти, натыкаюсь на его силуэт. В последнее время он взял за правило присутствовать при каждом моем появлении. Он всегда возникал неожиданно, будто призрак, нависнув над моей головой. Будь то ночь или ранее утро, он не упускал возможности поймать меня у порога, сковав испытующим взглядом. И, вложив в этот взгляд какое-то немое требование, смешав с жаром едва вошедшего солнца и обвив его грани сквозняком, он будто прожигал меня, высверливая между лопаток небольшое отверстие, шириной в металлическую спицу. И как бы я ни был тепло одет, как бы не прятался за плотной тканью драпового пальто, этот взгляд всегда пронизывал меня насквозь, заставляя обернуться, лишая любой возможности проигнорировать его появление. - Добрый день, Вильгельм. - Отчеканиваю я, перебегая взглядом от его лица к сминаемому в руке портмоне. Сейчас, я отчетливо напоминаю себе нерадивого воришку, пойманного за руку. Такой же дерганный, бестолковый, раздосадованный, даже, напуганный. - Спешите? - Интересуется он, проигнорировав мое приветствие. Не то слово. - Есть кое-какие дела. Вернусь позже. Вечером. Кажется, я появляюсь в своей квартире уже только для того, чтобы сообщить о том, что снова ухожу. Он на секунду замолкает, прикидывая, что в моем понимании означает вечер, а потом уточняет: - Работа? - Да, работа. - Вы ведь, насколько я помню, работаете на радио? - Вы правильно помните. – Улыбаюсь я, каким-то, до неприличия дерганым жестом, указывая на, расположившийся на небольшой тумбе радиоприемник. – Эфир вечерний, если есть желание… - Я послушаю. С удовольствием. Я снова изгибаю губы в секундной улыбке. Он повторяет мою гримасу, но, делает её менее очевидной. Сейчас он … приветлив? Вполне возможно. Мы снова молчим. И это не то молчание, которое можно спокойно перенести, насладившись благоговением его тишины. С каждой секундой я чувствую, как оно весом наседает мне на плечи, сжимает грудь, и, я уже начинаю мечтать о прохладе лестничной площадки. - Послезавтра возвращается Зигмунт. - Это хорошая новость. - Да, определённо хорошая. – Киваю я, пряча глаза за полями водруженной на голову шляпы. – Что ж, я пойду, пожалуй. Что-нибудь нужно? - Нет, ничего. - Тогда, до скорого. Мне становится немного неловко. Моя ложь кажется такой очевидной, что я готов уже открыть перед ним все карты, лишь бы уже закончить врать, нагоняя на себя невозмутимость. Впрочем, он, я более чем уверен, подмастит, подыграет мне, даже если уличит в откровенном жульничестве. Просто потому, что пытается идти навстречу. Я это понимаю, прекрасно понимаю и осознаю но, тем не менее, отступаю, ухожу на попятные, запирая его за дверью. Снова. А что дальше? Радио, старое пианино – аналог моего, домашнего рояля. Его замена на некоторый, неопределенный срок. Час убитого времени в потугах выдать что-то более - менее приличное. Все так чопорно, неестественно, все не то. Перед глазами стоят ноты, чередой выстроившиеся вдоль нотного стана. Они, своим бесконечным множеством приковывают меня к пальцам, не отпускают, не дают оторваться от них ни на секунду. Что я сейчас исполняю? Простой текст, лишенный всего живого. Теперь мое настроение скачет как зубцы на кардиограмме, впадая в две крайности. Полнейшее отчаяние и безграничное счастье. В первом случае я оказывался атакованным всеми орудиями прошедшего. Пропажа Ледницкого, холодность Хозенфельда, собственная никчемность, жалось, сожаления, тоска, сжирающая до основания. А во втором, я забывал обо всем. Не только о плохом, обо всем в принципе. О своих потребностях, о своих обязанностях, об учтивости, приличиях и морали. В такие моменты я плевал на все, и благодарил небо за те минуты, когда все удерживающее меня в рамках человека отпускало, очищая мысли и освобождая от нестерпимого груза. Но, к сожалению, это ощущение всегда было недолгим. Полет оказывался падением, а падение ужесточало мое первое состояние, доводя его до апогея. Все, абсолютно все, понемногу скатывалось, куда-то вниз, летело в пропасть. А я, подобрав останки веры в лучшее, летел следом.

***

- Ну а как иначе-то? Иначе не получается. Запальчиво сообщал мне голос вахтера, рассуждающего, кажется, о политике. Точнее той её малой части, что была доступна и понятна простому люду. Время уже перевалило за девять на радиостанции ни осталось никого. Все старались оказаться дома прежде, чем ветер на улице превратится в колючую вьюгу. Это, кстати, была еще одна причина, по которой я мог позволить себе не покидать здание еще некоторое время. Здесь было много лучше, уютнее. Тепло и свет этого помещения стояли в таком контрасте с улицей, что комнатёнка у входа становилась чем-то, совершенно родным. Даже монотонные присказки молодого человека, как нельзя кстати решившего поговорить о жизни, не требуя от меня взаимности, переросла в монотонный, убаюкивающий фон. И с каждой минутой я все чаще задавался вопросом: «А зачем, собственно мне идти домой, если можно остаться здесь?». Это было чем-то таким простым и очевидным, что уговоры вернуться вводили меня в откровенное замешательство, и только наспех брошенное обещание заставляло раз за разом возвращаться на землю, выуживая из речи сидящего напротив собеседника отрывки патриотических фраз. - Ну, вот вы, вы ведь были там, видели, что творилось! – Продолжал паренек, разложив на столе узловатые руки. – Видели, что делали нацисты? Ну вот, и почему я вечно попадаю на обсуждение этих тем? Словно нет в городе больше счастливчиков. – Сволочи. - Давайте не будем, все уже в прошлом. Юноша, откровенно удивившись, или прозвучавшему голосу собеседника, или тому, что собеседник решил прервать его на середине грандиозной баллады, оторопел, на секунду, будто растеряв собранные слова, но, быстро овладев ими вновь, проложил: - Как в прошлом, Пан Шпильман? Вам ли не знать, что это, так называемое «прошлое» а точнее его последствия, будут еще очень и очень долго для нас настоящим, и даже будущим. Эти люди, эти собаки … - Выплюнул он, скривившись. – У меня от родственников осталось два-три человека, это при том, что в моей семье, семье тети, дяди, было минимум по три ребенка. Некоторые взрослые, уже с детьми на руках. И где они все? Нам даже некого похоронить! - Оставьте это, пожалуйста. Мне не хочется обсуждать эту тему. И куда делась вся прелесть этого помещения? Я уже начинал одаривать внешний мир какими-то, несуразными достоинствами. Свежий воздух, простор, свобода от всяческого рода разговоров. - Да, да. Простите на счет этого, вы ведь тоже. То есть ваша семья. Однако, как же быстро люди умеют сменять гнев на милость. - Но, вы ведь живы! – Задорно произносит он, пристукнув по столу костлявыми пальцами и откинувшись на спинку пошатнувшегося стула. - Да, определённо жив. - И это несмотря ни на что! Вы ведь были там. В малом гетто. Самое, что ни на есть пекло. Как вы там выжили? Погодите! Я помню, мне рассказывали. Вам ведь помогли. Сказать, что я удивлен, означает ничего не сказать. Неужели люди вокруг давно прознали о моем спасении? Откуда? И почему, окрестив немцев собаками, он с таким благоговением говорит о моем спасителе? – Офицер. Поляк верно? Говорят, его убили, после. Было это всего недели за две до того, как немцы начали отступать. Жалко очень жалко. Считанные дни. Вы хоть имя то его знаете? Вот, значит, почему. Впрочем, а чему я, собственно, удивляюсь? В прошлом, помнится, я без конца тараторил о Вильгельме, пока люди вокруг не начали воротить от меня нос словно от прогнившего овоща и пока Ледницкий не уведомил меня о том, что говорить о немце в хорошем свете сейчас, все равно, что кидать непристойности в лица людей. Проще говоря, этим людям было много легче окрестить героем своего земляка, чем выделить из немецкой черни, долгие пять лет истреблявшей евреев одного достойного. - Это был немец. Интересно, если поставить хотя бы одного человека перед фактом, ткнув его носом в правду, он будет продолжать отнекиваться от очевидного, внушая рассказчику, а потом и слушателям идею о его невменяемости? - Что? Нет. Погодите, как немец? Поляк ведь, это был поляк, мне говорили! И откуда эта убежденность? Словно он сам получал хлеб от польского офицера. Да, я предполагал, что история может переписываться, что легенды создаются из людских сплетен, но никак не рассчитывал столкнуться с летописцем лично. - Меня спас не поляк. Тут вы ошибись. Это был немец. Юноша замолкает. Несколько секунд его лицо напоминает чистый холст. Что хочешь, то и рисуй, а потом, он заливается смехом. - Вот, Пан Шпильман! Вот почему вы выжили. Это все драгоценное чувство юмора. И небольшая удача. - У парнишки, кажется, истерика. Он почти утирает слезы, уже не может дышать, конвульсивно выдавливая смешками сохранившийся в лёгких воздух. - Я выжил потому, что меня спасли – верно. Это было в декабре, как раз до того, как русские перешли Вислу. В этом вы правы. Правы вы и в том, что это был офицер, ошиблись лишь в его принадлежности. Это был немец. - Но мне говорили… - Люди всегда говорят. И не все нужно слушать, и, не всем можно верить. - Я думаю, вы ошиблись. - Можете так думать. Но теперь, знать о том, что это был немец, вы просто обязаны. - Мне пора вставать на вахту. - Иными словами, вы не хотите меня слушать. - Иными словами, мне пора вставать на вахту, Пан Шпильман. Надо же, какое скопление эмоций может сочетаться в человеке, стоит обрушить его стереотипы, поставить под сомнения его идеалы. Этот парень еще полчаса назад был добродушным мальчишкой, патриотом, борцом за справедливость, сочувствующим, сопереживающим. А теперь в нем кипит ярость, заливая лицо алыми пятнами. - Ну что ж, и мне пора. Какое же удовольствие доставляет улыбнуться ему теперь. Это не знак внимания, приличия. Это мой победный клич. Я рад уже хотя бы тому, что сумел вложить в его голову сомнения. Этого достаточно, чтобы взрастив в ней утверждение истины. - До завтра. - До скорого. И снова я задаю себе вопрос, но он звучит немного иначе: «И почему бы мне не пойти домой?» А ведь и вправду, чего я так рьяно избегаю? Нельзя отворачиваться от людей, погрязших в чем-то темном. Не все ведь идеальны и не всегда людей окружает абрис дружелюбия и счастья. Даже, если вспомнить, мой брат имел характер куда более скверный. Я иногда откровенно удивляюсь тому, что из нас двоих выжил именно я, слабый, изнеженный миром, а не он, волевой и сильный. Но ведь, от него-то я не сбегал. Да, там было проще. Можно было высказать все в лицо, выслушать ответную тираду и, пропустив её мимо ушей жить дальше, долго и счастливо. А здесь все иначе. Каждое слово Хозенфельда, воздвигается мною на пьедестал, обретая почти роковую значимость. А если учесть, что слова эти во многом расходятся с моими представлениями о жизни, становится только хуже. Но ведь бывают дни, когда в людях что-то меняется, перемыкает. Может ненадолго, может навсегда. И не каждый раз эти изменения будут нравиться окружающим, надо это понимать, в первую очередь мне. И не бежать туда, где теплее и уютнее, а оставаться, принимать, терпеть, пережидать и переживать. Сейчас Зигмунт и Вильгельм, фактически для меня самые близкие и родные люди. А как иначе, если первый шел со мной под руку везде и всюду на протяжении многих лет, а второй оказался волей судьбы послан мне в спасители, наступив на горло благоразумию? И теперь я, упрямо и совершенно беспричинно, отмахиваюсь от него, только потому, что тот не простирает ко мне руки, радостно приветствуя у порога? Нет, так, определенно, продолжаться не может. Нужно все исправлять. Особенно, если учесть, что Вильгельм уже пытается. Чувствует ли он вину, или его тяготит эта холодная война, не знаю. Но он в отличие от меня, не пытается отложить все на потом, дождавшись того светлого момента, когда оно «само пройдет». Будем надеяться, что и мне хватит смелости пойти навстречу. Я в спешке поддергиваю рукав, остановившись у желтоватого фонаря, рассматриваю значение стрелок небольшого часового механизма, расположившегося на руке. Десять. Как ни крути, это время вечером уже не назовешь, то есть, мое пылкое заверение прибыть к ужину откладывается до светлых времен. Теперь за мной закрепляется элементарная задача прийти домой до того момента, когда его ожидание переступит все мыслимые и немыслимые границы и он, махнув на меня рукой направиться в свою комнату. И правильно сделает. Больно надо ему дежурить под дверью в ожидании, когда у меня появиться настроение навестить своего соседа. Но ведь, как бы это эгоистично не звучало, настроение то появилось. Даже силы и время на то, чтобы поговорить или, хотя бы поучаствовать в немом представлении жестов и выражений. В последнее время разговоры у нас получаются не больно-то и содержательные. Их и разговорами-то не назовешь. Вводная часть к чему-то, небольшой пролог к содержательной беседе. Все плохое, кажется, уже высказано, бояться нечего, теперь остается только уповать на то, что настал черед хорошего. Мой дом уже готов встретить ночь. Кругом большим, непроницаемым сгустком стоит тишина. Кто-то уже лег спать, кто-то готовится отойти ко сну, окунувшись в переменчивый мир книги. За моей дверью тоже тихо, поэтому, приходится вести себя осторожно. Вполне возможно, что он спит. От этой мысли становится досадно, но ведь не будить же мне его, невесть для чего отогнав пришедший сон? Замок щелкает. Дверь, пару раз скрипнув, глухо впечатывается в стену, заверив меня о неприступности моего жилища. Я, крадучись, прохожу в коридор, привычно стаскивая с ног ботинки, сбрасываю с плеч пальто, как до ушей доносится призвук до боли знакомой мелодии. И, прежде чем я успеваю вникнуть в нее, распознав, она обрывается. Я прислушиваюсь, замерев с поднятой над крючком рукой, но ничего не происходит. Казалось бы – почудилось, но она повторяется снова. Более настойчиво, и опять обрывается на том же месте, вобрав в себя еще каких-то, три-четыре лишних звука. Видимо, Вильгельм решил разбавить свое существование игрой на рояле, и он, очевидно, еще не спит. Подхожу ближе. И верно, он. Вдавив пальцем левой руки гудящую ноту, вдумчиво всматривается в клавиши, будто припоминая как дальше. Потом отпускает их, и снова проигрывает отголоски темы, остановившись на той же самой ноте, опев её еще двумя в надежде, что те ответят ему на вопрос: «а что потом?». К счастью, мне известно продолжение этой мелодии. А потому я, уцепившись за спинку стула, подтаскиваю его вперед, скривившись от визга, изданным соприкосновением его ножки с паркетом. Вильгельм резко оборачивается, словно только сейчас заметил мой приход. - Я припозднился. - Констатирую я, утаскивая свою жертву поближе к роялю. Хозенфельд кивает, бегло взглянув на настенные часы. Снова переводит взгляд на меня, вопросительно глядя на стул. Я же, приставив его к роялю, водружаю на него свое громоздкое тело , и, прежде, чем пауза затягивается на время большее, чем просто пауза и превращается в соревнование на выдержку, я прохожусь по клавишам, доигрывая начатую им тему. - Вроде бы, так. Он молчит, рассматривая меня, клавиши, само положение, а потом, отодвигаясь, уступает мне место у рояля. - Нет, оставайтесь. Я только хотел напомнить как дальше. Досадно, когда забываешь ноты. - Не то слово. – Чуть улыбается он, с какой-то грустью припоминая о минутах, в которые тщетно бился над забытым текстом. - Вы играйте… - Тогда вы подыгрывайте. – Почти командным тоном, но с долей иронии просит он, демонстративно приподняв правую руку. – Я сейчас, знаете ли, способен обидеть Бетховена своей игрой. Я на секунду замираю, сдерживая наползающую на лицо улыбку. Уместной ли будет такая реакция? Кажется, мне еще очень долго придется растолковывать его настроение и жесты. Но сейчас, ничего серьезного не происходит. Все поверхностно, никакие животрепещущие темы не задеты, а потому, можно расслабиться, поддавшись дружескому порыву. - Тогда у вас правая рука будет играть ниже левой, и получиться что-то ужасно трагичное. Он, молчит, прокручивает в голове предложенный вариант, попутно решая про себя, кажется, нечто куда более важное. - Стоит попробовать. И начинается игра. Совершенно нечеткая, не обремененная правилами и порядком. Он проводит тему, а я вторю ей на октаву ниже, дополняя какими-то жутко негармоничными аккордами. Ничего особенного, но вся неловкость, напряжение и страхи сходят на нет. Я перестаю чувствовать себя лишним в собственной квартире, мое присутствие, здесь и сейчас, перестает быть чем-то совершенно ненужным, а дружеских разговор, лишенный обвинений и колкостей, становится чем-то само собой разумеющимся. - Вам … по определению положено быть музыкантом. - Размеренно проговаривает он, отводя для каждого слова небольшую паузу между мелодией, отчего та, из чего-то прочного и последовательного превращается в шаткий мостик. Приходится держаться за канаты крепче. - Вот как. У меня на роду об этом написано? - Интересуюсь я, искренне радуясь каждой секунде происходящего. Он снова улыбается, чуть хмыкнув, отвечает: - Если переводить дословно. С немецкого, Шпильман означает «играющий человек». Говоря проще – музыкант. - Вот как. – Теперь уже улыбаюсь я, а в голове вдруг, как в старой записи, оставленной на пластинке, прокручивается сказанные им некогда слова: «подходящая фамилия, для пианиста». Теперь я, хотя бы понимаю, к чему была сказана эта фраза. Сейчас уже мне, почему-то, приятно вспоминать об этом. Теперь эта история – не ужасная, повергающая в оцепенение страшилка для людей, родившихся в мирное время, жалующихся на несправедливость и тягость этой жизни. Я мог бы рассказать её за чаем, окрестив свой рассказ небольшим приключением. По правде, сейчас я мог бы рассказать все, что угодно, цепляясь за каждое его слово и выуживая из него по очередной истории, но, очевидно, не для этого мы здесь собрались. У Хозенфельда нет, и не будет ничего беспричинного, у него все идет по какому-то, неясному мне плану, и сейчас это означает, что приятное отступление заканчивается. - Я много наговорил недавно. И, это не то, что вы должны были услышать. И снова я оказываюсь в гуще какого-то важного события. Не сказать, что происходящее мне неприятно и что я готов заткнуть уши, лишь бы не слушать. Просто не хочется сейчас возвращаться к прошлому. Лучше оставить заживать все так, медленно, чем, в очередной раз, заливая перекисью, напоминать о полученных некогда ранах. - Я тоже много говорил… - В этот раз улыбка получается какой-то очень нервозной. Последняя попытка увести разговор в сторону от этой темы проваливается на корню. Он замолкает, складывает руки внизу, враз становится серьезным, будто готовится сообщить что-то важное. - Послушайте меня. – Просит он, впившись взглядом мне в лицо. А я, словно по команде брошенной кем-то свыше, начинаю играть громче, пытаясь компенсировать отсутствие на клавишах второго исполнителя. Мне, почему-то, жутко не хочется знать, что он скажет дальше. - Я оскорбил вас совершенно незаслуженно. Вместо того, чтобы поблагодарить. Поэтому я делаю это сейчас. – Он выдерживает паузу, показывая весомость следующих слов. - Спасибо. И, поверьте, я действительно благодарен вам за все, что вы сделали, а сделали вы много, действительно много. Я не имею никакого права требовать от вас чего-то еще. И, я надеюсь, вы поймете меня правильно, но, мне нужно уехать. Помнится, я говорил о настроении, скачущем между двух крайностей? Я ошибся, их три. Если от счастливых, но к несчастью, временных моментов я возвращался в реальность вследствие падения на землю, то сейчас, взобравшись на самую вершину восторженной эйфории, я упал куда ниже, приземлившись спиной на груду камней, окончательно выбивших из меня дух. - Время прошло. Достаточно времени прошло. Все улеглось и, мне уже не грозит ничего страшного, поверьте. А сейчас меня обволакивает какое-то, совершенно детское, неудержимое чувство обиды. Подобное испытывает ребенок, которому обещано было сходить в цирк или парк, но вот, вдруг, планы изменились, оставив его ни с чем. - Моя страна находится сейчас не в лучшем положении. И, отсиживаясь здесь я ничем ей помочь не могу. У меня остались кое-какие знакомые. Думаю, они еще живы… Вы меня слушаете? Конечно, я слушал. И слышал и ненавидел каждое это слово. Но, не отвечал, игнорировал, просто отбивал нежными звуками сонаты траурный марш, вдавливая в клавиши подгибающиеся от напора пальцы. Он вздыхает, снова молчит, долго, терпеливо, твердо решив сегодня вселить в меня понимание. - Владек. - Не рубите сгоряча, хорошо!? Я прошу вас! - Я, будто ошпаренный отдернув кисть от рояля, бросаюсь ему в лицо твердостью этих слов. Говорю медленно, чтобы суметь продохнуть. А в голове никак не укладывается осознание этой несправедливости. Я никак не могу понять, почему происходит все именно так. Вначале я бежал от него, прячась за радиорубкой в нескольких кварталах от дома, а теперь бежит он, собираясь, возвести между нами расстояние в несколько тысяч метров? - В последнее время мы оба были немного не в себе. Я вел себя по-свински. Врал и избегал вас, простите меня за это. - Постойте. Дело не в этом… - Ну, тогда в чем? Куда вы так торопитесь? Обратно в лагерь? О какой безопасности может идти речь, если еще месяц назад за вами гнались военные всех мастей? - Хочется трясти перед ним руками, объясняя очевидное. – Я прошу вас, правда… Я вас буквально умоляю. – Вот сейчас пора замолчать. Сейчас вибрация в каждом брошенном слове становится настолько очевидной, что, кажется, скоро перерастет в дрожь. В горле и так уже долгое время скребет ком. Не хватало еще впасть в истерику. – Мне нужно кое-что сделать. Я подскакиваю со стула, но, чтобы уход не принял облик очередного побега, секунду медлю, силясь придумать очередную ложь. Этой секунды оказывается вполне достаточно, чтобы оказаться пойманным за руку сообразительным Вильгельмом, нежелающим оставлять разговор на завтра. И вот сейчас, любой вопрос вроде: «что случилось?», своей мелочностью, невесомым падением мне на голову, способен опрокинуть чашу весов, обрушив на меня все скопившееся. Но, слава Богу, он спрашивает о другом: - Вы всегда бросаете произведения недоигранными? И, как же я благодарен ему сейчас за то, что не вытаскивает на свет все, о чем догадывается. Я нехотя усаживаюсь обратно и молчу, как провинившийся школьник, которому предстоит взбучка от родителей. Вильгельм тоже выжидает, не торопит, ждет, пока я возьму себя в руки, успокоюсь. И мне на секунду кажется, что у меня получится. Только вот, едва я приоткрываю рот, в твердой готовности ответить ему, как все, сдерживаемое внутри, заполучив возможность, вырывается наружу. Я испуганно задерживаю дыхание, зажмуриваюсь, пытаясь подумать на отвлеченные темы, но, ничего не получается. Как только он снова зовет меня по имени, я, к огромному своему несчастью, начинаю плакать. Становится жутко стыдно за эту слабость. Я буквально ненавижу себя за то, что происходит. Но этой ненависти недостаточно, чтобы унять этот вопль, который так долго ожидал своего часа. И, как же долго тянется отведенное ему время. Я предпочел бы провести его в заточении собственной комнаты, нежели здесь. Ну почему я не мог подождать совсем немного, брякнуть что-то невпопад, ответив на его вопросы, и благополучно скрыться за стеной? Там уже можно было делать все, что душе угодно. Рыдать, рвать на себе волосы, кидать непристойности в адрес любого прохожего, посмевшего взглянуть в мое окно. - Владек, послушайте. – Но, не смотря на развернувшийся перед Хозенфельдом спектакль, его тон не меняется, остается таким же ровным, без ожидаемой мною черствости или презрения. Он кладет ладонь мне на плечо, сжав то кольцом крепких пальцев. – Мы оставим этот разговор на потом. Только теперь мне удается открыть глаза. Они, будто залитые какой-то тягучей жидкостью, смешивают все, увиденное мной в одно, лишая возможности отделить собственную руку, от клавиш. Но, трезвость взгляда, ловящая в фокус каждую черточку окружающего мне сейчас необходима, чтобы взглянуть на него, узнав, так уж ли его слова расходятся с тем, что изображено на его лице. И, какое же облегчение я испытываю, когда вижу его. Никакой неприязни, готовность прислушаться, сопереживание, осознание, и, ни капельки жалости. Это вселяет в меня какую-то смелость, уверенность в том, что я все же могу повлиять на течение этого времени. - Вы никуда не поедете. Он, чуть вскинув подбородок, переводит взгляд на рояль, будто размышляя о том, стоит ли сейчас оспаривать мою решимость, доказывая правоту собственного порядка. - Снова взялись меня шантажировать? - Нет! – Выпаливаю я, оторопев. – Ни в коем случае. Глупость на глупости и глупостью погоняет. Ну почему день, когда я оказался атакован до жути нелепым вздором, слабостью, подкошен какой-то мелочной досадой, настал именно сегодня? - Вы простите, за это. Вильгельм усмехается, сведя брови к переносице, будто я сказал что-то жутко глупое. - Не ваш черед извиняться, Владек. – Он встает, сжав на память о минутной задушевности мое плечо. А потом, отойдя на несколько шагов, усаживается за стол, оперевшись о него локтем, будто ожидая чего-то еще. – Я порядочно поиздевался над этим роялем. Восстановите справедливость, Шпильман. Я давно не слышал, как вы играете.