Ноктюрн До-Диез Минор

Когда наступил вечер следующего дня, последнего теперь уже дня, который грозился принести вслед за собой что-то невообразимое, болезненное. В тот самый последний вечер, когда люди начали спешить домой, я невольно присоединился к потоку жаждущих уюта, и вскоре оказался в своей квартире, сминая в кармане купленный с утра билет на поезд. Я толком и не знал, зачем купил его. Просто в момент, когда я вышел из дома, осознавая близость его ухода, я вдруг понял, что не хочу стоять у Вильгельма за спиной в ожидании, когда тот будет вчитываться в номера поездов на вокзале, выбирая время и место. Иначе говоря, я был движим каким-то, совершенно детским чувством, которое возникает, когда заботливый родитель нависает над своим детищем, обчесавшим коленку об асфальт с ваткой, смоченной в зеленке. Он, конечно же, обещает подуть, обещает, что больно не будет, лишь немного пощиплет, но ребенок все равно не верит, а потому выхватывает злополучную ватку из рук любящей матери, и, собравшись с силами, укладывает её на израненную кожу. Проще говоря, это чувство можно было озвучить несколькими простыми словами: «Лучше я сам, иначе будет больнее». Этого принципа я и старался придерживаться в дальнейшем. Я бодро поприветствовал своего, неразговорчивого теперь уже, соседа, поинтересовался его самочувствием, настроением, усадил за стол, и, выложив перед ним билет, имеющий вследствии внимания, оказанного ему моими пальцами, вид далеко не самый новый, принялся рассказывать о дальнейших планах. В ближайшие несколько минут было озвучено: время отправления ненавистного мне поезда, место дальнейшего его следования, вынужденная пересадка (я помнил, куда Вильгельм собирался поехать из его прошлых рассказов, и теперь очень жалел, что имею хорошую память). А ведь, если бы не это, я так и ушел бы от проклятой кассы ни с чем. Я черкнул несколько цифр на вырванном из блокнота листке, наградив Вильгельма номером своего телефона, попутно обещая себе никогда больше его не выключать. На следующем листке был написан мой адрес, а через минуту немец был снабжен всеми возможными данными из разряда тех, что могли бы помочь в ситуации, под названием «если что-то вдруг…». Я искренне надеялся, что ничего из ряда вон не случится, но все равно, что-то внутри назойливо скреблось, кололось, требуя отложить ручку, и выкинуть билет вместе со всеми, кропотливо исписанными листками в зажжённую печь. Я посчитал, что так говорит во мне эгоизм, может даже чувство собственности, а потому поспешил заглушить эти ощущения очередным наставлением «доброго друга». В тот вечер я говорил непомерно много. И все слова мои были настолько формальными, несмотря на то, что иногда я лучезарно улыбался, говоря: «рад буду увидеть вас снова», что мне становилось тошно. Я знал, что это было за ощущение, почему оно было таким. Внутри будто включился защитный механизм, который запрещал теперь приближаться к Вильгельму, вести беседы о личном. Проще говоря, он всячески отводил от меня возможность преувеличения прежних, и, теперь уже, слишком губительных для меня чувств. Уж кто-кто, а этот умный механизм точно знал, что когда все закончится, а его владелец останется у разбитого корыта, снова начнется нечто, напоминающее время послевоенное. Я опять начну убиваться работой, забуду об отдыхе, вспомню все пережитое. Необходимо было спасаться, выстраивая крепкие баррикады. И начинать следовало уже сейчас. - У меня есть чемодан. Как раз вам подойдет, - вспомнил я вдруг, тут же сорвавшись с места и бросившись к шкафу. Я не сразу понял, почему тот был закрыт на замок, я не помнил, почему избегал возможности лишний раз открыть шаткую дверцу, почему не вешал в этот шкаф ничего нужного, из того, что требовалось в каждодневном внимании, или хотя бы удосуживалось его по наступлению определенного сезона. И только потом, нырнув под кипу, навешанных на толстую деревяшку старых вещей, и выудив из-под них небольшой чемодан времен, кажется, еще моего деда, я вдруг понял, почему ему положено было остаться сегодня запертым. Сбоку, у самого края висела старая шинель серо-голубого цвета, спрятанная мною в темный потайной мирок шкафа еще очень давно. Естественным было желание запереть её как можно дальше, непонятным было желание оставить её у себя. Люди выносили с поля боя знамена, обматывая ими грудь, они спасали флаги, а я к себе домой унес … немецкую шинель. Я замер всего на секунду, совершенно точно зная, что он видел сокрытое мною, и теперь стоит сказать или сделать что-то в свое оправдание, пытаясь объясниться. Но, я не имел ни малейшего представления о том, что нужно было говорить. Я только и сделал, что протер ладонью поверхность старого чемодана, избавляя тот от пыли. - Кстати говоря … шинель, - вдумчиво замечаю я, будто только сейчас увидел её и решил обратить внимание Вильгельма на найденную вещь. - Она так у меня и осталась. Моя решимость, бойкость, ораторские способности еще десять минут назад достигшие верхушки своего развития, в момент исчерпали себя. Я теперь разговаривал как человек, некогда перенесший одну из тех страшных болезней, атакующих нервную систему, и теперь медленно, но верно приближался к людям из мира блаженного Паркинсона. - Я бы предложил вам забрать её с собой, она все-таки ваша, - как-то, слишком наиграно усмехаюсь я, - но, думаю, такое предложение будет большой глупостью. Я поднимаюсь с пола, охватив запыленную ручку чемодана взмокшей от пота ладонью. Закрываю дверцы, проворачиваю небольшой ключик, так и оставив его в небольшом железном гнезде. Этого времени хватает, чтобы я сумел унять обуявшие голову воспоминания, чтобы смог избавиться от вкуса чего-то утраченного, отпечатавшегося во рту терпкой горечью этой потери. После недолгих усилий, мне все же удается натянуть на сжатые в полоску губы полуулыбку, чтобы казаться счастливее, чем я есть на самом деле. Сам не знаю для чего. Но, в любом случае, мои усилия оказываются бесполезны. Он не смотрит. Рука немца, от предплечья до кончиков пальцев возложенная на стол, занимает, кажется, все его внимание. Но, вместе с тем, можно сказать, что его не трогает ровным счетом ничего. Он, просто сидит. Сидит и слушает, отстраненно потирая подушечки пальцев друг о друга, будто пытаясь раскрошить между ними что-то мучное. И только тяжелое дыхание выдает его смятение, злость, негодование, не знаю что, но я точно знаю, что внутри этой непробиваемой черствости что-то происходит. - В общем, думаю, на этом все, - заключаю я, переместив чемодан к столу, уложив тот на место, где только что сидел сам. Возникает небольшая пауза, которую я заполняю почти озвученной голосом просьбой сказать его хоть что-нибудь. - Но, я по–глупости мог что-нибудь забыть, - снова смеюсь я, тем самым начиная напоминать несдержанного, бездарного комика. - Еще что-нибудь нужно? Он молчит. Этот вопрос, он такой простой для восприятия, такой понятный, но даже он оказывается бессилен, не способный заставить его найти хотя бы пару слов мне в ответ. Вильгельм только чуть приподымает голову, вцепившись в меня пронзительным взглядом, но, прежде чем я постигаю его значение, глаза немца опускаются вниз, проходятся по моему горлу, затем - плечам, груди, и через секунду они снова останавливаются на его пальцах. Будто нет ничего интереснее, и я совершенно зазря отвлек его от их изучения. Он просто поводит подбородком чуть вбок, вздыхает. Голова его лениво перекатывается с одного плеча на другое, выказывая отрицание. И… все. Ничего больше. - Хорошо. Если что-то вспомните… - я осекаюсь на полуслове, испугавшись, что закричу, сорвавшись на следующем же слоге. - Я буду у себя. Я зол, совершенно и окончательно взбешен, и, вместе с тем, жутко подавлен. Хотя, что я мог сказать ему, чем мог попрекнуть, если сам недавно избрал тактику под названием «равнодушие»? Может, такое его поведение является простым ответным эхом моего? Как говорится, за что боролся. Что ж, от этого легче не стало ни мне, ни ему. Рассерженный, раздосадованный я, переступаю порог своей комнаты, да так и стою, будто простого осознания того, что я здесь, уже достаточно. Мне не хочется покидать это пространство у двери, залитое светом гостиной, пространство, от которого можно еще отступиться, вернуться, в случае чего. Пиджак, оставленный на плечах, лениво сползает со спины, и тут же оказывается зло отброшен в дальний угол комнаты, будто бы в чем-то предо мной провинившись. А еще через минуту, пронаблюдав за собственной одеждой, засевшей в полумраке, я начинаю осознавать всю прелесть этой холодной темноты, сам начинаю желать наказания, на которое обрек ни в чем неповинный пиджак, но, прежде чем успеваю сдвинуться с места, окрыленный желанием спрятаться от всего насущного, сзади раздаются спешные, решительные шаги. На пороге стоит Вильгельм. Я встречаю его обеспокоенный взгляд небрежным интересом, вялой улыбкой, не собираясь и на шаг сдвигаться со своего места. А он, первый раз за все это время, минует порог моей комнаты, да так легко, будто еще три дня назад не считал эту границу чем-то совершенно непреодолимым. - Владек, - произносит он спокойно, подойдя чуть ближе. Настолько близко, чтобы слова, сказанные вполголоса, доходили до моих ушей. Я невольно подбираюсь, направив все свое внимание на отзвучавший только что голос, готовясь услышать его снова. – Это неправильно. То, что сейчас происходит. Я многим обязан вам, за многое благодарен. И, мне бы не хотелось заканчивать наше знакомство таким образом. Он будто чем-то расстроен, будто просит о мире, протягивая ко мне теплую ладонь, распростертую в немом, смиренном жесте. А я только чуть слышно хмыкаю, будто услышал что-то смешное. - А как хотелось бы? По-моему все, что мы сделать могли, мы уже сделали. Даже не знаю, откуда взялась у меня эта манера. Этот сарказм, жестокая ирония. Скорее всего, она была призвана на мою защиту тогда, когда все остальные средства, не оправдав себя, просто канули в небытие. Вильгельм тяжело вздыхает. Ему надоело пререкаться со мной, и, он явно не хочет продолжать разговор в подобном тоне. Он подходит, ни секунды не тронутый сомнением, ни капли не колеблясь, ухватывается пальцами за мои плечи, так, что теперь между нами остается пространство, отмеренное вытянутой вперед рукой, позволяющее всмотреться в лица друг друга. Я не думаю о том, что он хочет сказать. Единственное, что меня беспокоит сейчас, так это до жути въедливая мысль, голосящая на ухо своим писклявым голоском о том, что этот жест дался ему слишком уж легко. И я просто даже не успеваю придумать какое-либо объяснение, потому как та же «умная мысль» вмиг решив уже все за меня, противно скрежещет где-то в голове: «Просто, дорогой мой Владек, это теперь для него не значит ровным счетом ни-че-го». Я пытаюсь отмахнуться от этой идеи, но его пальцы, взгляд, лишенный прежнего тепла, все это, превратившись в неопровержимое доказательство моих страхов, ложится на противоположную чашу весов, безжалостно одолев слепую надежду. «Да, в этом нет ничего близкого», - признаюсь я себе. Простая дружеская благосклонность, ничем не отличающаяся от опостылевшего рукопожатия. По крайней мере, он смог убедить в этом себя, а теперь в этом убедился и я сам. Обычно, на встречные дружеские чувства хочется отвечать добротой, откровением. А мне хочется удавиться. Меня гложет несносная обида, все внутри сжимается в ком, и, кажется, что-то из того, что делается сейчас внутри, отражается на моем лице. По крайней мере, увиденное стирает с его губ полуулыбку, и, словно отказавшись от идеи закончить «наше знакомство» этим, он понимающе пожимает мое плечо, тут же переместив руку к лопаткам. И прежде, чем я успеваю сбросить с лица это жалкое выражение, плечи оказываются помещены в кольцо плотно замкнутых вокруг меня рук. Много ближе, чем было до этого, но все равно слишком далеко. Тепло, крепко, целомудренно, будто по-отцовски. И вот теперь я начинаю осознавать, что в его понимании картина нашего прощания выглядит именно так. От этого осознания все мои сооружения, призванные защищать, рушатся. С лица сползает снисходительная улыбка, я перестаю щуриться как какой-то торгаш на базаре, выискивающий в толпе зажиточных покупателей. Проще говоря, я снова становлюсь собой. И я, так бы и стоял, очень долго, вечно… может быть. Но, заполучив в свои руки последний шанс, стать для него кем-то, чуточку ближе, нежели человек, который просто примет сейчас этот жест, как жест, побужденный чувствами доброго друга, и смирится с этим, я решаюсь на один поступок. И, он не совсем умный, потому как продиктован не умом, а каким-то порывом, шальной эмоцией. Я отдергиваю окаменевшие пальцы от его спины, закрываю глаза, пытаясь скрыть от своего ума, здравости, совести, происходящее, и простым, до боли привычным жестом много раз повторенным мною ранее, принимаюсь расстегивать пуговицы на собственной рубашке. Мне удается дойти до третьей, прежде чем он, насторожившись, прочувствовав костяшки пальцев, упрямыми молоточками вбивающиеся ему в грудь отстраняется, припускает голову, в непонимании оглядывая происходящее. Глаза приходится открыть. Вовремя, чтобы я смог увидеть как выражение безмятежности, так тонко переплетённой с сожалением на его лице, резко сменяется непониманием, затем строгим осознанием, удивлением, схожим теперь с испугом. Он резко отстраняется, сжимает, прижимает к груди мои кисти, вобрав в ладонь, соскользнувшую с ключицы ткань, вцепившись пальцами мне в кожу, не давая возможности повторить даже толику предыдущего движения. И вот теперь я с уверенностью могу сказать, что не способен сделать ровным счетом ничего. Могу только смотреть на него, с видом человека, у которого этот его жест только что отнял последнюю отчаянную надежду. Его глаза бешено мечутся по моему лицу, пальцы дрожат от напряжения, костяшки белеют. Складывается такое ощущение, будто в его ладонях сжимается не моя рука, а граната, выпусти он которую, та тут же взорвется, унеся с собой жизни нескольких обитателей этого дома. - Владек, - выдыхает он. И в этом слове все. Просьба, утешение, непонимание с одновременным, полнейшим осознанием, предостережение, грубость, доброта. В нем есть абсолютно все, кроме необходимой как воздух решимости. - Только попробуйте рассказать мне опять о том, что я чего-то не понимаю, Вильгельм, - отчаянно шепчу я в ответ прежде, чем он снова начинает произносить неосторожные слова. - И не смейте говорить мне о глупости моих поступков! Я, в отличие от вас, не ищу повода отказаться от случившегося. Да, вы, может, и рвались когда-то в бой, я бы даже сказал, бежали в первых рядах, но… для некоторых вещей смелости вам все равно не достает, - я говорю тихо, но мне уже начинает казаться, что этот резкий шепот громче и язвительнее любого моего выклика, но остановиться я уже не могу. - Я не собираюсь этим обидеть вас, - тут же стараюсь уточнить, но, наверное, уже поздно. Да и незачем забирать слова обратно, ведь исход событий все равно останется один. Завтра он уедет. И, если уж так, пусть выслушает еще одно мое откровение, прежде чем покинуть порог этой квартиры. Я пожалею об этом, убежден в этом совершенно точно. Но, это будет много позже, а сейчас: - Я понимаю, что существование некоторых вещей вам признать сложно. Может это все другая идеология, собственные принципы, вера, в конце концов! - Да, гореть мне за это ярким пламенем.- Просто, то, что я делаю… - отчаянно пытаюсь пошевелить пальцами в надежде, что его рука, не способная удерживать кисть в постоянном напряжении уже ослабла, и мне удастся обозначить то, о чем идет сейчас речь. Но, думаю, он и так понимает, - это не та вещь, от которой можно просто так отмахнуться, как от какой-то… назойливой мухи! Если уж решили что-то – говорите! Поставьте же меня в известность! Не нужно ходить вокруг да около. Если думаете, что можете меня обидеть сказанным, так знайте, что эта ваша «прекрасная полуправда» во много раз хуже! Так что – говорите, решайте. Что-нибудь, наконец. Честно сказать, если бы не гордость, если бы я был немного смелее, тогда, я бы не просто говорил ему об этом. Я бы просил его, я бы сказал «пожалуйста». Я бы, кинулся на него, вцепившись в плечи, я бы не ограничился этими, чертовыми пуговицами, я бы сделал все, лишь бы суметь понять то, что происходит между нами. Мне необходимы были доказательства - не какие-то двусмысленные домыслы. Я никогда прежде так не нуждался в простых, правдивых, искренних словах и жестах. Но, вместо этого, я, имевший гордость, я, растративший всю смелость на кончики собственных пальцев еще минуту назад, и я, так же остро нуждающийся в ответах, всего - лишь стоял и смотрел. Долго, дотошно изучая каждую его черточку, отлично понимая теперь, что даже втоптанная в грязь гордыня и львиная смелость не сумеют колыхнуть его решение в другую сторону. Мои руки просто опустились, в буквальном смысле. Вырвавшись из его пальцев, упали вниз, налившись свинцом. Вслед за ними от ткани, едва коснувшись кожи, были отделены и его пальцы. Он тяжело дышал, обеспокоенно всматриваясь в мое лицо, на секунду опускал голову, будто подбирая с пола опавшие слова, которые все равно не удавалось озвучить. Он казался мне теперь таким растерянным, бессильным, что я невольно начал называть себя глупцом, решившим вдруг, что способен изменить этого человека. Ведь только глупцу в голову могла прийти идея изменять то, что само по себе изменений не требовало, являясь чем-то, почти совершенным. А еще, только глупец мог начать выяснять отношения накануне его отъезда. - Извините за это, - еле слышно проговариваю я, точно как он, секундой позже, уронив голову вниз. Я хотел сказать что-то еще, но связки, сдавив горло хрипом, не позволили мне этого сделать. Даже мышцы не сразу разрешили мне достучаться до собственных ног. Никогда еще мне не было так сложно оторвать ногу от пола, пронести её вперед, сбросив вниз. Благо, первый же мой шаг был встречен твёрдостью его руки, впившейся мне в предплечье. Он тут же отпустил её, стоило мне только остановиться, замерев. - Вильгельм, - прошу я, сделав очередную попытку обойти его сбоку. Вместе с тем, стараясь обойти, и саму обязанность становится сейчас участником очередного наставления или объяснения. Но обойти не получается, по крайней мере немца. Он, сделав шаг вбок, становится напротив, скрыв за собой силуэт дверного проема, завлекающего спасительным светом. Он ничего не говорит, просто смотрит мне в глаза, от чего я в момент замираю, полностью забыв о том, что хотел сделать. Я будто увидел сейчас в этом взгляде что-то сокровенное, и теперь это, увиденное мельком, требует всмотреться в него по внимательнее, оценить всю его глубину. Чужая рука, присутствие которой на моем предплечье стало почти нормой, поднимается вверх, увлекая за собой и вторую кисть. И, спустя секунду, к огромному моему удивлению, кончики его пальцев обхватывают краешек моей рубашки, чуть натянув ту на себя. Он задумчиво проводит пальцем по ободку пуговицы, мгновением позже, каким-то слишком простым и почти невидимым жестом продев её через небольшое тканевое отверстие. Его руки тут же расходятся в стороны, так же, как и ткань, которая только что была надежно скреплена этой самой пуговицей. Я выдыхаю судорожно, облегченно, слишком шумно. И этот выдох кажется мне теперь громче и откровеннее любого моего слова. Не знаю даже как описать чувства, возникшие во мне тогда. Я будто оказался оглушен сильным ударом в затылок, от которого вместо положенной боли, по всему телу разлилась кровь, кипящая, колющаяся под кожей чем-то острым. Я бешено метался между радостью и чувством вины, по крайней мере, прежде чем понял, что решение это не было вынужденной мерой, подвигнутой мною. Это решение было его, собственным. И к тому моменту, когда меня наполнило это понимание, его пальцы добрались до края рубашки, чуть промедлив на последней пуговице. Но её все равно постигла участь та же, что и остальных. Она лениво выскользнула из тканевого ушка, оставив края рубашки безвольно болтаться в воздухе. Я тут же поспешил сбросить рубашку с плеч, испугавшись, что любая пауза, заполненная молчанием и бездействием, может переменить его решение. Но в момент, когда ткань повисла на спине, собралась на сгибе локтей, встретив небольшое препятствие в виде очередных пуговиц на манжетах, о которых я в спешке попросту забыл, нежеланная пауза все же возникла. И, почему-то, вместе с этой паузой, в тупик зашел и я. Видимо, просто начал осознавать суть происходящего. В общем-то говоря, все мои представления о подобном ограничивались снятием одежды, а теперь, когда даже эта элементарная задача оказалась не выполнена, я просто впал в ступор. Стыд пробрался под каждую клеточку оголенной кожи, но отступать было уже некуда, да и незачем. Я принялся лихорадочно расстёгивать злосчастные пуговицы, но рука, опутанная тканью, не выполняла теперь своих функций в полной мере. Ничего не получалось. Ноготь, едва уцепившись за ребро пуговицы, тут же соскальзывал с него, оставляя мое требование невыполненным, и я уже порядком извелся, прежде чем Вильгельм, обхватив запястье, с той же легкостью, что и прежде, избавил меня от обязанности справляться с пуговицами самостоятельно. Вначале оказалась высвобождена одна рука, затем - другая, а спустя секунду, стянутая с предплечий рубашка опала на пол, оставив мне возможность прикрываться одним только полумраком. Вскоре, то же выпало и на его долю. Не сразу, потому как в момент, когда я взялся расстегивать его рубашку, на меня обрушилась страшная дрожь. Непостоянная, бьющая раз в несколько секунд, но пробирающая до основания. Она была легко объяснима. Холодом, проползающим мне под кожу сквозь ступни, самим волнением. Я всячески старался унять предательскую лихорадку, но все, что я мог сделать – не дышать в момент, когда дрожь начинала сотрясать все мое тело, потому как если в отдельности она могла быть скрыта от человеческого уха, то в сочетании с прервавшимся в несколько раз дыханием, она становилась слишком очевидной. Он не сразу придал этому значение. Или же мне искусно удавалось маскировать волнение мелкими движениями пальцев, возящимися в миллиметре от его кожи, или он, как и я, окутанный эмоциями, просто не замечал ничего вокруг, пока это «что-то» не приобретало характер слишком очевидный. Недолгим было его неведение. Когда пуговицы закончились, а я перестал понимать, что делать дальше, ища подсказок в закутках своей головы, наглухо запертой для любых раздумий, я совершил глупость, приоткрыл губы, чтобы вздохнуть как можно глубже, собрав все оставшиеся силы. И в этот самый момент меня и настигла предательская тряска, выдавившая из глубины горла звук, еле уловимый, но слишком очевидный для стоявшего напротив. Вильгельм тут же вскинул на меня глаза, в то время как я всячески пытался избежать подобного внимания с его стороны. Я просил его забыть об этом и задуматься, о чем-то другом, ведь в мире есть столько разных вещей! Тщетной была эта немая просьба, потому как что-либо другое, к сожалению, его мало интересовало. Он продолжал изводить меня дотошным изучением, решив вдруг проверить свои догадки, осторожно ухватившись ладонью за мою руку, по которой тут же прошлась очередная волна, вызванная теперь уже не холодом, не волнением, а легким соприкосновением с загрубевшей кожей его ладони. Я обреченно отвел глаза вбок, сетуя на то, что теперь мои карты уж точно раскрыты. Я сам выдал себя, и нет теперь того, что можно было назвать моей тайной. Но, он не придал этой тайне того постыдного значения, которым наградил её я. Его задела эта реакция, но не так как я думал. В ответ, он просто пододвинулся ближе, тесно прижимая меня к себе. Настолько близко, что теперь я с легкостью мог просчитать удары его сердца, прочувствовать тепло, полоской выскользнувшее из-под рубашки. И даже пуговицу, впившуюся неровностью ободка мне в кожу, чуть выше ребра. И на этот раз я отчетливо понимал, что нахожусь близко, действительно близко. Никто из нас не спешил, давая друг другу возможность и время на то, чтобы обдумать и принять каждую секунду происходящего. Но вместе с тем, каждая эта секунда только преувеличивала мою тревогу. По крайней мере того импульсивного ощущения, подавляющего любую возможность подумать, прежде чем сделать, уже не было. Потому, наверное, все окружающее теперь начинало обретать нелепую значимость. По правде говоря, меня беспокоило абсолютно все. Будь то свет, неосмотрительно оставленный в коридоре, неопрятность комнаты. Мне даже казалось, что дышу я слишком громко, и, чтобы хоть как-то избавиться от нахлынувшей паники, я постарался отвлечься, вторя его жесту. Рука, повинуясь моему немому приказу, поднялась вверх, остановившись под тканью на его коже, чуть ниже грудной клетки. Пальцы прошлись вбок, ища устойчивого положения, и, зацепившись за какую-то небольшую неровность, слишком контрастно выделившуюся среди покрова его кожи, снова возвратились, необдуманным движением принявшись ощупывать её. Они будто шли врознь с моей головой и нуждались в срочном уточнении того, на что те только что набрели. Это было похоже на стянутую кожу, прошитую некогда нитками, да так и зажившую бороздой. И тут же заработала моя голова, воспроизводя в ушах его слова, нехотя рассказанные мне, по моему же настоянию, о годах прежней его службы о том, как однажды он был ранен. И я тут же, опомнившись, стыдясь этого внимания к части его жизни, очевидно, не самой приятной, отвел руку, чуть приподняв ту над его спиной. Не резко, едва заметно, пытаясь скрыть от его внимания мою озабоченность прежними его увечьями, а так же, наверное, для того, чтобы он ни в коем случае не подумал, что мне противно. Но, опять-таки, его немая проницательность опережала меня в любом моем действии. Рука тут же опустилась обратно, прижатая его ладонью к тому месту, от которого та только что оторвалась. - Не хотел … напоминать, – тут же шепчу я, будто пытаясь оправдаться. Он чуть смеется, обдав теплым воздухом мою шею. - Это давно было. Даше слишком. По всему видно – он нервничает. От этого осознания становится немного легче. По крайней мере, теперь напряжение в этой комнате мы разделяем оба и я не обязан взваливать все на свои плечи, хоть и утверждал минуту назад, что плеч моих, собственных будет достаточно. Вильгельм, чуть пошатнувшись вбок, словно набирая силу для следующего своего шага, двигается вперед, вынуждая и меня сдвинуться с места. Какой-то нелепый, неловкий, сдвоенный шаг. Много проще было расцепить руки и, ничем не обремененным, скользнуть вглубь комнаты самостоятельно, привычным шагом. Но никого из нас, почему-то, не посетила эта мысль. То ли от элементарной неспособности мыслить, то ли от простого нежелания покидать уютный мирок, царивший только в пространстве наших сомкнутых рук. Пройти требовалось немного. Шага три, может четыре. Вскоре, заведенная назад нога уперлась в кровать, возвестив меня о её близости. Рука, опоясавшая мою спину чуть ниже лопаток, тут же сжалась крепче, от чего любое мое действие теперь представлялось простым, несамостоятельным отголоском его. Когда он делал шаг вперед, я следовал за ним, когда нагибался, согнуть колени приходилось и мне. Поэтому, в момент, когда он подался вперед, а я оказался лишен опоры, мне пришлось осесть на матрац под строгим присмотром тех же рук. Я сотню раз вот так присаживался на кровать, совершенно точно зная, где она находится, какова её высота, и сколько шагов нужно сделать, чтобы добраться до нее ночью. Но сейчас я почему-то решил проверить её наличие отведенной назад ладонью, прежде чем доверить ненадежной постели свою тяжесть. А Вильгельм, будучи первым постояльцем, замеченным в её пределах помимо наскучившего хозяина, почему-то совершенно точно знал, куда нужно было опустить руку, знал, где можно найти опору для колена, чтобы оказаться вровень с моим лицом. Он, кажется, знал абсолютно все. Потому, наверное, ни одному из его действий я не собирался противиться. Мне казалось, что самым умным сейчас было прислушаться к нему. И, думаю, что с таким выводом я не ошибся. Он замер на секунду у моего плеча, опустив глаза вниз, будто что-то усердно обдумывая, собираясь с мыслями. В результате, рука, оставленная за моей спиной, покинула свое место, чуть пошатнув матрац позади, и прежде чем я успел проследить за этим движением, она уже подминала длинными пальцами низ моих брюк, собирая ткань в кулак, отчего та приподнялась чуть выше лодыжки. Эти же пальцы, опустившись ниже, и заставив опуститься на уровень моей груди и своего владельца, через секунду охватывали задник моего ботинка, стаскивая тот с пятки. И прежде чем я начал что-либо понимать, моя нога уже освободилась от обуви, а ткань носка соскальзывала вслед за ней, собранная теперь у щиколотки. Мне стало неловко. Будто я из рослого мужчины превратился в маленького ребенка, которого каждый день требовалось обувать и разувать, потому, как бедняга никак не мог справиться со шнурками самостоятельно. Да к тому же, в том, чтобы снимать с меня обувь, не было, как мне казалось, ничего приятного, а потому, я поспешил закончить начатое самостоятельно, резко дернувшись вперед, и, почти ударившись лбом о его плечо. Согнувшейся в три погибели, с заплетающимися пальцами, выбившимися волосами. Ему, наверное, сейчас я и виделся тем самым ребенком. - Не стоит, - попросил я, в момент, когда ботинок, победно цокнув каблуком, приземлился на пол в метре от кровати. Вильгельм только улыбнулся чуть смущенно, снова приподнявшись, вынуждая и меня разогнуть свою спину. Голова его так и покоилась у моего плеча, будто нашла там свой приют. С одной стороны то, что он не смотрел мне в лицо, позволяло спрятать от него многие вещи, а с другой - я, не имеющий возможности проследить за его глазами, не мог знать теперь, что произойдет дальше, до тех пор, пока это действие не вступало в силу. Вот и сейчас его кисть, проскользнувшая по коже, чуть ниже живота, заставила слегка вздрогнуть от неожиданности, впрочем, как и последующий звук расстегивающегося ремня. Это уже были далеко не ботинки, что-то куда более личное. Мне тут же захотелось чем-то занять свои руки, чтобы не задумываться об этом больше положенной секунды. Рука, пребывающая до этого в полном бездействии, потянулась к его брюкам, но, покинувшая плоскость кровати, она тут же оказалась перехвачена у кисти, не дойдя и до середины его живота. Награжденный кивком в сторону, олицетворяющим запрет, а так же легкой полуулыбкой, являющейся гарантией выполнения просьбы, я вынужден был вернуть руку обратно. Видимо, это означало, что моя инициатива должна была закончиться прямо сейчас. Не сказать, чтобы я сильно возражал. Мгновением позже он уровнял наши шансы, скинув с себя рубашку. У него, в отличие от меня, проблем с рукавами не возникло, потому, как он имел прекрасную привычку ходить с расстегнутыми манжетами, закатанными чуть выше запястья. И рукава эти опускались, фиксируясь положенными пуговицами только в случае чьих-то визитов, или во время определенных разговоров, придавая тем самым строгость своему хозяину. Я никогда не рассматривал себя со стороны привлекательности. Особенно в таком плане, интимном. Но сейчас, глядя на него, мне вдруг показалось, что настало время задаться этим вопросом. Я не видел его полностью, свет, ошметком проскальзывающий из гостиной упирался ему в спину, чуть обогнув округлость плеч, и совершенно рассеявшись у ключиц. Но, даже если судить по этим плечам, казавшимся сейчас много шире, нежели тогда, когда они были спрятаны под рубашкой, он был человеком, обладающим недюжей силой, и сложен, наверное, так, как подобало бывшему военному. Хотя, уверен, что с прошлых лет он изменился куда сильнее. Вильгельм не был худ, но кое-где мне все же удалось рассмотреть выпуклости не спрятанных под кожей костей. Едва выпирали ключицы, косточки на запястьях, пара ребер проглядывала, напоминая о предыдущем месте его пребывания. От навязчивых мыслей меня отвлекло очередное касание, теперь уже сбоку, чуть ниже бедра. Зацепившееся за верх брюк, его пальцы стаскивали те вниз, чуть задев кожу кончиком ногтя (видимо, именно это заставило выйти меня из оцепенения). Теперь его пальцы остановились, прильнув к кровати, не имея возможности двигаться дальше. И только спустя несколько секунд, когда Вильгельм чуть приподнял меня под руки, чтобы иметь возможность снять измятые брюки, мне пришло в голову, что нужно было немного привстать. И я поплатился за эту оплошность, потому как этих несчастных секунд хватило, чтобы он, немного поразмыслив, решил заодно избавить меня и от последнего предмета одежды, оставленного на моей коже. И теперь, вместе с брюками, с бедра стягивалось абсолютно все. Я не рассчитывал оказаться обнаженным так скоро, поэтому, ухватившись за краешек одеяла, тут же постарался прикрыть им наготу. Я еле успел, прежде чем брюки, в связи с принадлежностью к какому-то слишком просторному фасону, оказавшиеся неспособными обвить мои ноги, как им подобало, соскользнули с икр, моментально опав на пол. Я не решился привстать, расправив одеяло, чтобы получить в свое распоряжение немного большую его часть, а поэтому отлично понимал, что любое продвижение к стене заставит избавиться от ненадежного укрытия. Мне хотелось что-то сказать, чтобы отсрочить этот момент, но ни единого слова в голову не приходило. Да и поздно уже было рассыпаться в словах. Ноги оказались закинуты на простынь, а я, полулежа, карабкался выше, к спинке, разошедшейся в скрипах кровати. Я упрямо боролся с желанием опасть на подушку, в нежелании терять немца из виду, и просто полулежал, надежно закрепившись в таком положении с помощью собственных локтей. Мне страшно было лишний раз моргнуть, ведь я снова мог упустить что-то важное, из того, что нужно было сделать или наоборот, делать не требовалось. Я все старался отключить голову. Она и так гудела, забитая остатками недодуманных до конца мыслей. И каждый раз, когда что-то происходило, она начинала шуметь все сильнее, невесть откуда черпая этот оглушающий шум. И даже теперь, когда кровать чуть подогнулась, скрипнув под тяжестью взобравшегося на нее Вильгельма, она снова разошлась в бешеных мыслях. Я сразу подумал, что кровать эта мала для двоих, в голову ударила мысль о том, что нужно было закрыть дверь. Да плюс ко всему, в который раз за день, меня с головы до пят будто обдало кипятком, зазвенело в ушах от переизбытка хлынувшей в голову крови. А когда он, теплой ладонью обхватив поясницу, потянул меня вниз, пододвигая ближе к себе, когда голова моя все же опала на подушку, я, кажется, на секунду выпал из реальности. Я долго всматривался в нависшее надо мной лицо, а когда все же нашел в себе силы отвести взгляд, освободив Вильгельма от своего навязчивого внимания, я приметил его брюки, приспущенные к бедру. И теперь, борясь с краской, в момент залившей лицо, я только и мог гадать о том, в какую из упущенных секунд это произошло. Кожа пылала, все тело взялось исторгать настоящий жар, который и вровень не стоял с жаром болезненной лихорадки. Ведь сейчас, куда бы я ни двинулся рукой, ногой, грудью, я теперь всюду находил его кожу. И от этой совершенной близости все нервы внутри будто свернулись в клубок и наматывались на него, нещадно вытягивая каждую ниточку, отчего глаза мои покрывались влагой, периодически застилаясь белыми пятнами. Сердце, окутанное хитросплетением этих нитей, иногда пропускало один – два удара, пускаясь вслед за этим в ужесточенные стуки, от которых даже в подушечках больших пальцев ощущалось его биение. Но ничего из перечисленного не смогло пересилить ту волну смущения, которая нахлынула на меня чуть позже, доведя каждое из этих ощущений до крайности. Тогда он, кажется, о чем-то думал, отстраненно окидывая взглядом кусок простыни чуть выше моего плеча. Потом легким наклоном головы, он спрятал от меня глаза. Его пальцы тут же соскользнули с поясницы, секундой позже оказавшись поднесенными к лицу. Они были отведены назад почти мгновенно, вслед за едва уловимым звуком, напомнившим мне плеск разлитой на стол воды. Мне не пришлось долго гадать о том, что это было, потому как, чуть влажные пальцы, скользнувшие по копчику, ответили мне на вопрос куда быстрее простых догадок. Этот жест словно вывел меня из какого-то сна. Я невольно подобрался, напрягся, снова приподнявшись на локтях. Это, естественно не ускользнуло от его внимания. Он, обхватив меня за поясницу пальцами, теперь чуть влажными на сгибах фаланг, снова, но более настойчиво, потянул меня к себе, заставив тем самым вернуться в прежнее положение. К тому моменту, когда он вновь навис надо мной, я уже престал что-либо соображать. Я только и делал, что прислушивался к беспорядочным касаниям пальцев, неуловимо проскальзывающим по ребрам, плечам, позади моей шеи. В последний раз его ладонь остановилась у моего лба, отведя назад непослушные волосы. Он долго смотрел, отделившись несколькими сантиметрами от моего лица, обдавая рот теплым воздухом, проскальзывающим сквозь его губы, отчего мои, моментально лишившись влаги, теперь намертво пристали к зубам, требуя сомкнуть их, вернув прежнюю мягкость. Но я не решался этого сделать, потому как ждал, когда он снимет с меня свой пристальный надзор, и подастся ближе, перестав смущать неведением. И в момент, когда его ладонь соскользнула к виску, а он опустился ближе, я, наконец, смог закрыть глаза, избавив те от нестерпимой сухости. Этот поцелуй был похож на тот, первый. Какая-то, неясная мне строгость, настойчивость, смешанная с несвойственной ему неловкостью, мягкость. Таким было его начало. Но позже он превратился в нечто совершенно другое, глубокое, откровенное, отбирающее способность дышать на несколько вдохов вперед. И когда мне все же позволено было вздохнуть в следующий раз, он, отстранившись, опустил голову мне на плечо, обдав ухо прерывистым вздохом. Вильгельм замер так лишь на несколько секунд, чуть сжимая пальцы, выравнивая дыхание, прежде чем то, резко прервавшись, понесло за собой небольшое движение, отдавшееся внизу спины легким призвуком боли. Я не сразу понял, что произошло, даже среагировать на случившееся вовремя не сумел. И только когда он придвинулся еще ближе, почти вплотную прижавшись к моим бедрам. Когда я полностью прочувствовал это ощущение, уже ожидая чего-то подобного, я невольно вскинул ладони, вцепившись пальцами в его плечо, руку - то, до чего сумел достать в секунду, за которую, содрогнувшись в шумном вдохе, почти озвученном какой-то из гласных, я еле дернулся, тем самым немного его напугав. Он тут же замер, оторвавшись от моего плеча, снова принялся всматриваться мне в лицо. И только сейчас я понял, что чуть оттолкнул его от себя. Совершенно неосознанно. Как если бы отдернул палец, обжегшись обо что-то горячее. Я не собирался этого делать, просто неразумные руки оказались быстрее меня. А потому я тут же решил лишить их всяческого права голоса, сбросив низ. Одна упала на кровать, улегшись вдоль тела, а другая, оставшись зажатой в кулак, который мне разнять так и не удалось, приземлилась на грудь, и теперь немного вздрагивала, подымаемая грудной клеткой. Недолго им довелось отлеживаться вот так. Вильгельм осторожно поднял каждую мою руку, заведя себе за шею, уцепив за плечо, так, что когда он снова приблизился ко мне, они оказались надежно сцеплены у него на спине. А мои пальцы, упрямо вжавшись кончиками в его кожу, теперь стали вестниками каждого его движения, давая мне знать, о том, что его спина, чуть качнувшись, выгнулась в лопатках, и следует приготовиться. Я все никак не мог свыкнуться с тем, что происходило сейчас внутри. Не знал, как справляться с притупленной теперь уже, но все еще четко ощущаемой болью. Единственное, что я проделывал каждый раз – задерживал дыхание, думая, что от этого станет легче. В общем-то говоря, меня это мало спасало. Я знал, что нужно что-то другое, старался отвлечься, расслабиться, напоминая себе о том, что, фактически, находился сейчас в положении, о котором и мечтать не мог еще два дня назад. Хотя нет, только мечтать и мог. Хотелось запомнить каждую секунду, дать волю вновь воспарявшему чувству, пробирающей до основания нежности, расползающейся по телу от каждого соприкосновения с его кожей. Но ничего не получалось. Обжигающая жаром, ноющая боль не проходила, пересиливала все. И я уже не знал, какими средствами справляться с ней. Благо Вильгельм, вычитывающий любую мою обеспокоенность, кажется, с одного только дыхания, усиленно искал решения, не позволяя себе оставить меня на милость случаю. Вот подушка, осторожно выскользнув из-под головы, оказалась помещена мне под спину. От этого её прекратило заламывать в пояснице, но легче, к сожалению, не стало. Он старался сделать как лучше, а я старался сделать вид, что все хорошо. Я пытался выровнять дыхание, отвел пальцы от его кожи, слегка приподняв те над спиной, чтобы они не имели возможности впиваться в нее каждый раз, когда он двигался глубже, но ничего не получалось. У меня не получалось даже врать. Не знаю как, и почему, но обманывать его сейчас, было чем-то равноценным обману самого себя, что само по себе плохо выполнимо. В итоге, провозившись так со мной еще минуту, он, чуть отодвинувшись от моего лица, попросил: - Владек, перевернись. Будет легче. Я не особо понимал, куда и зачем мне нужно было перевернуться. А поэтому просто дождался момента, когда он самостоятельно выполнил собственную просьбу, сняв руку со своего плеча, переместив меня на живот. Я на секунду вздохнул, с облегчением почувствовав, как чуть влажную спину обдало холодом. И мне даже вдруг показалось, что я совершенно точно готов принять прежнюю боль, но, она не пришла. Точнее, она была… еле заметная, тут же уступившая место другому ощущению. Я невольно закрыл глаза, прислушиваясь к нему. Было неуютно, немного непривычно, но теперь, прижавшегося к спине Вильгельма хватало, чтобы пересилить все остальное. Мне удалось совершенно расслабиться. Кожа на щеке, налившаяся кровью, и скользящая теперь по простыне, горела в сто раз сильнее. Пальцы, зарывшиеся под матрац, нашедшие где-то в его глубине железный каркас, не задумываясь, вцепились в него, упиваясь прохладой. Вильгельм, нависший над ухом, чуть касался его губами, дыша редко, прерывисто. Меня грела мысль о том, что ему хорошо. Мне было этого достаточно, а ему - нет. Он все время что-то искал, двигаясь по-разному, иногда замирая, чуть приподнявшись выше, или опустившись вместе со мной, почти вплотную, прижавшись к кровати. В итоге, когда его рука, соскользнув с поясницы, переместилась к низу живота, пройдясь чуть дальше, я понял, что его искания были не напрасны. Меня моментально будто прошибло током. Мышцы отказывались фиксировать руки и ноги в устойчивом положении, я опадал на кровать, как тряпичная кукла, задыхаясь от нахлынувшей волны жара. Даже его движения, став вдруг совершенно простыми и, вследствие этого, принятыми мной, превратили дискомфорт в упоение, каким-то, совершенно непостижимым для меня образом. И через минуту мне стало мало того, что было тогда у меня. Точно так же, как мало было воздуха в закутках тканевой простыни. Его нехватку я смог компенсировать, чуть спустив голову с края кровати, а все остальное додавал мне Вильгельм. Матрац под тяжестью его коленей проседал теперь чуть чаще, простынь натягивалась у меня под ладонью, кровать едва поскрипывала, заглушаемая шумом моего собственного дыхания. Иногда его движения становились более резкими, будто из внимания ускальзывало что-то, сдерживающее в строгости ограничивающих рамок дозволенности, и, чем больше проходило времени, тем явнее эти рамки обращались во что-то призрачное. И в момент, когда его движения приобретали характер чего-то совершенно несдержанного, и мне становилось почти больно, я невольно сжимал его руку, оставленную у меня под пальцами. И тогда, прислушавшись к моей молчаливой просьбе, он останавливался, опускался, прижавшись лбом к лопаткам, и снова начинал двигаться, на этот раз осторожнее, от чего, вскоре, меня охватывало чувство негодования, требующее вернуть прежнее ощущение томительной неги. Благо он не мог долго удерживать себя в таком состоянии, и возвращался к прежнему, еле заметно прохаживаясь кончиками пальцев по шее, будто ища извинений. Тело теперь пробирала одна сплошная волна жара, к которой минутой погодя было примешано жуткое ощущение колющего напряжения, собирающегося со всех закутков моего тела к животу. И прежде, чем я успел понять, прежде чем успел схватить его за руку, остановив, в попытке отсрочить последний момент этой близости, волна уже добралась до низа, сжав не повинующиеся мне теперь уже пальцы судорогой, подогнувшей ногти о железный каркас, простынь. Эта же судорога выбила из меня последний воздух, сдавив горло каким-то звуком, еще несколько секунд не позволяющим вздохнуть. Вслед за мной то же ощущение обрушилось и на него, отобрав на время способность дышать. Он точно как я, сжался, вцепившись пальцами мне в плечо, заломив то назад так, что лопатки, сведенные сзади, почти сошлись в глухом ударе. Вскоре плечо, рваным движением, сопровождаемое теми же пальцами, вернулось обратно, наполненное гудением вытянувшихся мышц. ...Его пальцы покидает прежняя жесткость, впечатывающаяся мне в кожу свинцовыми штыками, теперь они просто касаются её. Почти так же невесомо, как воздух, вырывающийся из припавших к спине губ, прохаживающийся теплым сгустком вдоль моего позвоночника. Те же пальцы чуть позже возвращаются к шее, отстраненно пересчитав позвонки, коснувшись ключицы, оставшись вскоре единственным из того, что до этого покрывало мою кожу приятной тяжестью. Вильгельм, оторвавшись от меня, зовет по имени, проведя ладонью по виску. В попытке заглянуть в лицо, чуть разворачивает за плечо, зовет опять. И, как только ко мне возвращается способность говорить, я отвечаю, что все в порядке, испугавшись слабости неокрепшего еще голоса. Он застывает так на минуту, будто решив убедиться в правдивости озвученных слов, за счет найденных на моем лице выражений. И, получив желаемое, следующим же движением, оттаскивает меня от края кровати, так, что я снова оказываюсь в кольце навалившихся на плечи рук. Стеганое одеяло, давно выбившееся из-под матраца, лениво расправляется поверх моих плеч, подоткнутое кистью под поясницу, тем самым образовав вокруг меня какой-то, нелепого вида кокон. И если бы не его руки, оставшиеся поверх него, я бы, стряхнул с себя душную ткань. Мне хватало того количества тепла, которое до сих пор волной жара охватывало мою кожу. А в сочетании с прижавшимся к спине Вильгельмом и обвившим кожу одеялом, это тепло, по своему количеству, пересиливало даже самый знойный летний день. Так что от одного его источника, я бы сейчас с удовольствием отказался, если бы имел силы хотя бы на то, чтобы двинуть кончиком пальца. Но вскоре это тепло, оказавшееся не летней засухой, а обманчивой весенней оттепелью, рассеялось, оставшись только внутри этого, по-настоящему необходимого теперь, нелепого кокона. Единственное, что осталось вне его, так это моя кисть, не пожелавшая отпускать нависшие на плече пальцы, и ступни, вбирающие в себя отрезвляющий холод зимней ночи. Я не хотел засыпать. По крайней мере, прежде чем уснет он. Но Вильгельм кажется, взялся придерживаться того же правила. Волосы у виска чуть шевелились от его дыхания. Ровного, глубокого. Он иногда ослаблял руки, заставляя меня испугаться, гадая, какая из мыслей повлекла за собой это действие. Но затем, он только крепче сжимал их, будто негласно уверившись в правильности сделанного сегодня выбора. Шло время. Мы молчали, не смея двинуться с места или сказать что-то, борясь со сном. И только когда бежевого цвета занавески, налившись светом восходящего солнца, приобрели оттенок, почти красный, я перестал сопротивляться тяжести век, прикрыв ими уставшие глаза. Я просто не желал видеть, как утренний свет вытеснит из комнаты все произошедшее, отрезвляя своей дотошной правильностью окружающие вещи. Я знал, что сейчас встает именно то солнце, что должно теперь проводить злосчастный поезд, в котором так опрометчиво было занято одно, совершенно ненужное место. И, единственное, о чем я мог просить после, забываясь сном, была просьба о том, чтобы сон этот продлился как можно дольше, охватив своей выдержанной крепостью нас обоих. Чтобы во время, указанное в билете, на платформе не стоял человек с небольшим, потрепанным чемоданом. Чтобы не пришлось провожать глазами скрывающийся вдалеке поезд, гадая, когда в следующий раз мне удастся увидеть его снова. Я просто хотел, чтобы он остался. Больше, чем мог себе представить.